33
Собрался он и сходил к Роману только через несколько дней, когда проводил обратно в город Дидигурова, который на прощанье все увещевал его в Огневой Заимке не задерживаться. Тихон Трофимович согласно кивал головой, а сам досадливо думал: «Да отбывай ты скорей, тарахтелка, дай от тебя передохнуть!» И, выпроводив компаньона, действительно, вздохнул с облегчением.
В тот же день, после обеда, и пошел к Роману. Хозяина застал за сборами: на широкой лавке аккуратно разложен был плотницкий инструмент, а сам Роман запихивал в большой мешок свою небогатую одежонку.
— Вот и ходи к такому в гости: ты к нему в дом, а он — из дома. Куда собрался?
Роман поднял голову, долго вглядывался, словно не узнавал Дюжева, наконец кивнул и пригласил:
— Проходи, Тихон Трофимыч, присаживайся. А я задумался… Собираюсь вот… Посыльные позавчера были, алтайские, зовут церковь ставить, наша им шибко поглянулась. Подумал-подумал, да и согласился. Все-таки в деле веселее, глядишь — и дни быстрей побегут. Теперь вот собираюсь; правда, мне собраться — только подпоясаться…
— А я шел — думал, у тебя какая весточка про Феклушу с Петром. Сам понимаю: была бы — так сказал бы давно, а все надеюсь.
— Нету весточки, Тихон Трофимыч, нету… В этом и печаль вся…
— Ладно, вся не вся, а будем надеяться. Когда отправляться-то думаешь?
— Завтра. Они, алтайские, к обеду и подводу обещали прислать. Соберусь сегодня, а завтра потихоньку тронусь.
Нет, не получалось задушевного, как раньше, разговора. Будто совсем чужие, сидели они друг перед другом и тяготились, не зная, о чем говорить. И попрощались холодно, невесело. Тихон Трофимович медленно побрел домой и, когда добрался до своей спаленки, сразу же завалился спать, и сон его настиг тяжелый, душный, непонятный. Что снилось — он и вспомнить не мог, только одно осталось в памяти — большой розовый шар катился по пустой дороге.
«Приснится же дребедень всякая… — досадовал Тихон Трофимович, поглядывая в окно, за которым уже собирались сумерки, — и чего меня на дрыханье растащило, теперь ночью буду глазами в потолок лупать… Ох, грехи мои тяжкие!»
Но спать в эту ночь Тихону Трофимовичу не довелось совсем по другой причине. Вечером, когда уже стало смеркаться, в ворота кто-то громко затарабанил. Белянка, сидевшая на груди хозяина, торчком поставила ушки и насторожилась, словно почуяла что-то тревожное.
— Ну-ну, не бойся, — Тихон Трофимович погладил свою любимицу по макушке, бережно ссадил на пол и поднялся, чтобы узнать — что за гости явились на ночь глядя.
Оказалось, что пришел староста Тюрин. Непохожий на самого себя и донельзя растерянный, даже большущая окладистая борода и та была взъерошена и будто сдвинута набок. В руках — бумага, свернутая в трубочку, и он перекладывал ее из ладони в ладонь, словно она обжигала кожу и не было никакого терпения держать ее.
— А я уж думал — варнаки какие нагрянули, так шибко в ворота долбятся, — пошутил Тихон Трофимович.
Но поздний гость на его шутку не отозвался; не здороваясь и забыв лоб перекрестить, он прошел к столу, выкрутил до отказа фитиль в лампе, отчего в спаленке стало светло, как днем, и грузно шлепнулся на стул, будто шматок сырого теста.
— Тут покруче забота навалилась, Тихон Трофимыч, така забота, что варнаки по сравненью с ей — тьфу, семечки! — Тюрин перевел дух, выложил на стол бумагу и шепотом, оглянувшись, выговорил: — Царевич к нам едет…
— Куда? В Огневу Заимку? — опешил Тихон Трофимович.
— В том-то и дело, что через нас поедет. В волости я седни был, в Шадре, по вызову, начальства нагрянуло видимо-невидимо, настращали и бумагу вот выдали. Велено на сходе ее зачитать, ну и сделать все в точности, как там прописано… — Тюрин помолчал, со свистом потянул носом и вздохнул: — Не было печали… Ты уж, Тихон Трофимыч, пособи мне, ты человек бывалый, со всяким народом видался, не то что я — тележного скрипа пужаюсь…
— Да в чем же я тебе пособлю? — развел руками Тихон Трофимович.
— Вот прочитай эту бумагу, а после скажешь.
Тихон Трофимович помедлил и развернул скрученную в трубочку бумагу. Она оказалась толстой, лощеной и даже слегка поскрипывала. Четким каллиграфическим почерком с красивыми завитушками на ней было написано:
«Шадринскому волостному правлению
Во время проезда в начале июля месяца Его Высочества Наследника Цесаревича Николая Александровича, Его свиты и других высокопоставленных лиц, а равно и для чиновников, имеющих сопровождать Его Высочество, потребуется на каждой станции по Московскому тракту до 200 лошадей.
Имея в виду, что ни на одной из почтовых станций такого количества лошадей не имеется, а равно и нет во многих селах и деревнях по Московскому тракту, я поручаю волостному правлению вопрос этот разрешить немедленно и при этом нужно:
1. Немедленно, сейчас же, выбрать ямщиков, примерно по 10 экипажей, кроме нарочных, курьеров и т. п. На каждую станцию всем этим ямщикам составить список, который по каждой станции отдельно предоставить ко мне, указать тех ямщиков, которые повезут Его Величество, Его свиту, Томского губернатора и других высокопоставленных лиц примерно на 6 экипажей.
Раз составленный список изменению уже подлежать не может, так как каждого ямщика я должен знать лично и разъяснить ему порядок езды.
2. Кто и сколько должен доставить лошадей, из какой деревни, тоже должен быть составлен список и для предварительного обучения езды, по моему требованию, они должны явиться к сроку, мною назначенному, в известный пункт. Обучение будет проводиться при участии чиновников Г. Губернатора и почтово-телеграфного, при чем назначенные ямщики должны быть прилично одеты, сбруя новая с лишним запасом веревок, постромок и т. п. Лошади должны быть выбраны смирные, выносливые, не бешенные, красивые. В первые же четыре экипажа подобрать одномастных.
3. Сейчас же разрешить вопрос о фураже, необходимом для кормления лошадей в ожидании Его Высочества, так как ямщики с лошадьми должны явиться каждый на свою станцию за 10 дней до приезда Его Высочества. В продолжение этого времени снова будут делаться проездки лошадей и обучение ямщиков, причем в ямщики должны быть выбраны люди хорошие, благонадежные, хорошо умеющие управлять лошадьми.
Окружной исправник Артоболевский».
Прочитав до конца казенную бумагу, Тихон Трофимович заволновался, что случалось с ним крайне редко, и сначала даже не нашелся что сказать, только крутил головой и удивленно хмыкал.
— Вот и я говорю, — подал голос Тюрин, — невиданное дело. Чуть оплошка — и мордой в грязь. А нам в грязь никак нельзя — прославят по всей округе да еще прозвище какое прилепят — так прилепят, что и внуков дразнить будут.
— Постой, постой, ты про каких внуков несешь? — удивился Тихон Трофимович.
— Да хотя бы про своих, — Тюрин даже рассердился на непонятливость хозяина, — у нас народ вострый, чего прилепят — сроду не отмоешь. Шадринских вон до сих пор говноедами кличут. А за что? Причину-то уж забыли все, а прозвище осталось. Причина какая? Да такая, простая. Лет двадцать назад приехали к ним крестьянский начальник с урядником со смертоубийством разбираться. Мужика одного по пьяному делу на Масленицу порешили, колом по башке навернули, из него и дух вон. Правда, сам-то мужик занозистый был, сам напросился, назадирался. Ну, мертвого не подымешь, а в тюрьму своего отправлять, который колом махнул, — жалко. Вот и решили молчать, а говорить только одно: покойный спьяну сам об заплот голову расшиб. Как решили, так и сделали. Урядник с крестьянским начальником и так и эдак, а шадринские ни в какую, одно твердят: покойный сам порешился, спьяну. И до того у них дошло, что староста зачерпнул пригоршню из свежей лепехи коровьей да и давай жевать — вот, дескать, вам доказательство, что народ не врет ни капли. Урядник-то покрепче оказался, а крестьянский начальник сблевнул. А когда отпыхался, водки потребовал, выпил и говорит уряднику — поехали, говорит, по домам, все равно ничего не добьемся, говноеды они и есть говноеды. Вот…
— А ты чего боишься? — развеселился Тихон Трофимович, — что царевич тебя говно жевать заставит?
— Не шуткуй, Тихон Трофимыч, не до шуток.
— Да ладно тебе, раньше времени не помирай. Коли помощь потребуется — пособлю. Да только я так думаю, что все тебе расскажут — и куда идти, и чего говорить, и как голову держать. Все растолкуют.
Тюрин, вроде бы, успокоился, даже согласился чаю выпить, но едва только отхлебнул первый глоток, как сразу же и вскинулся, вспомнив:
— Вот еще беда — надо будет Митрия Зулина куда-то спрятать на то время.
— А зачем его прятать? — удивился Тихон Трофимович, — он парень тихий, безвредный.
— Тихий-то тихий, а с глузду окончательно съехал. Пророчествует, все страхи небывалые предсказывает. А ну как вылезет с глупым словом? И Зулиным про то сказать неловко — чай, не последние люди в деревне… Ты с имя в дружбе, Тихон Трофимыч, возьми труд, поговори ласково. Пусть они на тот день, когда царевич проезжать станет, припрячут куда-нибудь Митрия-то. Уж не откажи мне в услуге…
— Поговорить-то поговорю… А что с Митрием? И в самом деле?
Тюрин вздохнул и утвердительно кивнул головой.
