За долгую свою службу Боровой побывал во всяких переделках и видеть-перевидеть ему довелось столько, что иному и на три жизни хватило бы по самые ноздри. Но это дело, в которое пришлось встрять не по своей воле, было совершенно особенным. Такое ему даже в пьяном сне не могло померещиться.

А началось все с того, что по осени его срочно вызвал к себе полицмейстер, прислав в участок нарочного. Боровой явился, как и велено было, без промедления, доложился и замер, кинув руки по швам, изобразив на лице готовность исполнить любое приказание. Полицмейстер, всегда строгий, ворчливый и всегда недовольный своими подчиненными, был в этот день необычно любезен и широким жестом пригласил Борового садиться, даже сам подвинул ему стул. Боровой, донельзя удивленный, скромно присел.

Полицмейстер начал издалека: как служба идет, как в семье дела обстоят, нет ли какой просьбы или жалобы… Боровой, наученный богатым и горьким опытом, с начальством никогда не откровенничал и отвечал кратко: все хорошо, так точно, никак нет…

— Ну и замечательно, — полицмейстер раскурил запашистую папироску и вызвал своего помощника, коротко приказал: — Пригласи!

Помощник исчез, а через минуту в кабинет вошел невысокий полноватый господин с незапоминающимся, словно стертым лицом, одетый в мешковато сидящий на нем сюртук. По-хозяйски, не глядя на полицмейстера, господин взял себе стул и поставил так, чтобы сесть как раз напротив Борового. Сел — и тоже потянулся за папиросой, которую вытащил из коробки на столе полицмейстера. Тот услужливо зажег спичку, представил:

— Вот — пристав Боровой. Надежней не сыскать.

— Хорошо, — господин выпустил дым колечками, полюбовался на них, неожиданно спросил:

— Вы, пристав, человек храбрый?

Боровой с ответом замешкался, но сказал четко:

— Так точно!

— А хитрый?

Боровой снова запнулся, но решил, что прибедняться не стоит:

— Так точно!

— Да, от скромности вам помереть не суждено. А теперь — к делу. Я из Петербурга, служу в жандармском корпусе. Звать меня — Сергей Николаевич. Просто — Сергей Николаевич. Запомните. Дело, по которому я прибыл, государственной важности. Го-су-дарст-вен-ной! С этого дня вы будете подчиняться только мне. И никому больше. Подтвердите, господин полицмейстер.

— Совершенно верно!

— Встречаться будем на частной квартире, адрес вам скажут. Здесь нас видеть никто не должен. Жду через два часа.

Через два часа Боровой уже стоял перед добротным аккуратным домиком, обнесенным высоким забором. Домик приютился под высокой раскидистой черемухой на одной из окраинных улиц и не бросался в глаза, был почти незаметен. У краешка ворот, запертых изнутри, висела веревочка звонка, который ласково тренькнул, извещая хозяев. Двери открыл сам Сергей Николаевич. Провел в дальнюю комнатку, где на подоконнике стояла герань, а в углу, в большущей кадке, рос раскидистый фикус, доставая макушкой до самого потолка. Большой круглый стол на гнутых ножках, застеленный белой скатертью, был завален бумагами, но все они были перевернуты так, что сверху лежали только чистые листы.

— Чаю не желаете? — предложил Сергей Николаевич.

— Благодарствую, сыт.

— Ну, чай не еда, а удовольствие, я все-таки скажу хозяйке, чтобы приготовила.

Но чай, разлитый в чашки, так и остался нетронутым — не до удовольствия было. Сергей Николаевич быстро задавал один вопрос за другим, иногда перебивал, не дослушав ответ до конца, и все время повторял:

— Постарайтесь все вспомнить, до мельчайших подробностей…

В первую очередь его интересовал купец Дюжев, попытки грабежа его обозов и магазинов, а дальше, словно узелки на веревочке, завязывались, возникали, пока еще в непонятной для Борового последовательности, некий Петр, бывший в работниках у Дюжева и затем неизвестно куда исчезнувший, чиновник Тетюхин, убийство учителя Некрасова, побег с этапа каторжанина в Поломошном, смерть неведомого бродяги в Колывани, который умер в телеге у ямщиков, и откуда у них взялась золотая вещичка, проданная затем Цапельману, о чем они сами же, по пьяному делу, проболтались… На иные вопросы Боровой ничего не мог ответить, тогда Сергей Николаевич досадливо морщился и на большом листе, лежавшем перед ним, рисовал карандашом кружки и ставил под ними минусы.

Просидели они до самого вечера, и ушел Боровой в полном недоумении, в голове у него все перемешалось. Полночи не спал, ворочался, а утром, как штык, снова сидел в маленькой комнатке под раскидистым фикусом и снова отвечал на вопросы Сергея Николаевича.

А их, этих вопросов, становилось все больше и больше. И все заметней начинал нервничать Сергей Николаевич. Виду он, правда, не показывал, голос не повышал, но порою минусы карандашом ставил так сердито, что дырявил бумагу.

На третий день, явившись в назначенный час, Боровой получил первый приказ: срочно отправиться в Каинск, разыскать ямщиков и вытрясти из них все возможное, если это не удастся — арестовать и доставить в Томск.

В Каинске Боровой разыскал Кузьму Проталина, пугать его и грозить арестом не стал, а позвал в ближайший кабак, выставил угощение и попросил, как о великой милости: ты уж, дорогой человек, скажи, как было, иначе меня начальство по шеям со службы, а семья-дети жрать просят… ну и дальше, по второму и по третьему кругу, — только еще жалостливей. Боровой распрекрасно знал, что таких, как Кузьма, на испуг и на глотку не возьмешь: озлится — из него потом и клещами ни одного слова не вытянешь. Потому и старался, как нищий на паперти.

— Добро, — согласился в конце концов Кузьма Проталин, — только уговор — Тихон Трофимыч тут не при чем, и сами мы тоже не виноваты. Из уважения к тебе расскажу, но коли до судейских разбирательств дойдет — отопрусь. Не знаю, не видел, пьяный был, ничо не помню… Разумеешь?

— Да какой разговор, милый ты мой человек! Ты ко мне с уважением, а я к тебе с тремя такими уважениями!

— Тогда слушай…

Боровой внимательно выслушал и сразу же из Каинска, минуя Томск, махнул в Колывань, но и там долго не задержался, скоро уже был в Черном Мысе и сидел за столом напротив Грини-горбатого, который при одном только виде казенной бумаги с фиолетовой печатью так испугался, что вспотел. И выложил все, что знал, как на исповеди: перевозил через Обь по весне четырех ученых людей, один из которых немец, потому как по-русски плохо выговаривал. А по лету один обратно вернулся, и он его на ночлег к себе определил, угостил от души, а печку рано закрыл — тот и угорел, сердяга… Хорошо, что ямщики помогли со двора покойника вывезти.

— Как они себя называли?

— Немец который — того Иван Иванычем они кликали, а угорелый который — тот Чебула. Я еще ему говорил, что у нас за Обью деревня така есть — Чебула. А еще двух — помню, парнишки, совсем молоденьки. Мне чо будет? На каторгу пошлют?

— Там без тебя тесно. Греби дальше и за печкой хорошенько приглядывай.

Хотя Сергей Николаевич и держал Борового на коротком поводке, не посвящая целиком во все дело, тот и сам прекрасно догадывался, что ямщики и Гриня — не главные персоны. Они лишь зацепочки — правда, совсем худенькие, но тут уж ничего не поделаешь — какие есть…

На этот раз, внимательно слушая Борового и не перебивая его ни одним вопросом, Сергей Николаевич любовно рисовал под кружочками восклицательные знаки, иногда откладывал карандаш и быстро-быстро потирал руки, словно у него горели ладони. На его незаметном, будто стертом лице даже появилось подобие улыбки: уголки рта опустились, а на нижнюю губу наползла верхняя.

— Благодарю вас, пристав, очень благодарю, — Сергей Николаевич пошоркал ладонями, помолчал и подобрал губы. — Но хочу сразу предупредить — это лишь начало. Всего лишь начало. Немец, Иван Иванович, действительно, немец, профессор Иоганн Гуттенлохтер, двое других — студенты, его помощники, а Чебула — проводник. Все они с научной целью ушли в тайгу под Мариинском. Чебула, как мы теперь знаем, вышел обратно, а об этих троих до сегодняшнего дня ни слуху, ни духу. Как в воду канули. Да-а… Вот что, пристав, задание вам будет такое: сегодня же, не откладывая, прямо сейчас, снова отправляйтесь в Каинск и постарайтесь выяснить — не встречался ли кто из них с Цапельманом? Это для нас очень важно.

«Все важнее важного, — сердито думал про себя Боровой, — если и дальше так пойдет, ты меня загоняешь, как дурную собаку, пока язык на два аршина не отвиснет…» Но подумать-то подумал, а сам выструнился, руки по швам, и отправился выполнять приказание, еще раз убедившись, что Сергей Николаевич — птица высокого полета: не успел еще и до дома дойти, чтобы собраться, а у ворот его уже поджидала казенная тройка, на которой Боровой тут же и отбыл в Каинск.

Хозяин постоялого двора подтвердил, что останавливались у него такие люди, но один из них заболел, но уже на следующий день выздоровел и утром выходил в город, а вот куда и к кому — неведомо. После отправился догонять своих и просил нанять бойкого ямщика. Нашел Боровой и ямщика. Тот, не виляя, выложил все, что знал, самое же главное — вроде бы, видел человека, который входил в лавку к Цапельману, и вроде бы, он был похож на седока, которого пришлось на следующий день мчать до Колывани.

И снова Сергей Николаевич потирал руки и рисовал под кружочками восклицательные знаки. А затем взял и огорошил:

— На этой неделе, пристав, вас выгонят со службы.

Боровой так растерялся, что даже не спросил — за что? А Сергей Николаевич, заметив его растерянность, поторопился добавить:

— На время, пристав, на время, так для дела нужно.

Со службы Борового выставили в два дня. И еще три дня дали на отдых. Никуда не вызывали, ничего не спрашивали и не приказывали. Боровой даже стал подумывать на третий день: а вдруг все по-настоящему, и совсем не для дела, которым занят Сергей Николаевич? Хотел уже идти к полицмейстеру, но тут явился нарочный и передал приказ, чтобы срочно прибыл по известному адресу.

Валил влажный снег, все расквасилось, грязь и мокреть летели в разные стороны, а тут еще Боровой, пока добирался, умудрился оступиться в яму и обрызгался до самых ушей. Потому и явился к Сергею Николаевичу в угрюмом настроении — надоела, если честно сказать, вся эта долгая канитель, неизвестно с какой целью затеянная. Хотел он уже проситься, чтобы его отпустили и посадили на прежнее место, но Сергей Николаевич опередил:

— Вот теперь, пристав, для вас и начинается основная работа, и главную надежду во всем нашем деле мы возлагаем на вас. А дело, еще раз напоминаю, — государственное!

«Слыхали мы про это, — молча досадовал Боровой, — не такие уж бестолковые, чтоб по десять раз одно и то же вдалбливать…»

Но тут же и забыл о своих мыслях, потому что Сергей Николаевич нарисовал ему такую картину, от которой крепкая голова Борового пошла кругом. Он узнал о государевых преступниках, о путевой тетради Гуттенлохтера, о неудавшейся экспедиции и о том, что тетрадь, отосланная из столицы на имя Дюжева, была перехвачена уже здесь, в Томске, а самое главное — неизвестные злоумышленники вновь собираются добраться до старых чудских копей и выгрести золото.

— Но им нужен точный маршрут и точное место, — говорил Сергей Николаевич, в упор глядя на Борового, — а узнать это можно только из путевой тетради Гуттенлохтера, которую мы изъяли, как я уже сказал, но пустили слух, что она вновь у Дюжева. Ваша задача — поступить на службу к Дюжеву, войти в доверие и убедить его, чтобы он отправил вас в Мариинскую тайгу за этим золотом. А они пойдут следом и обязательно себя выявят. Вот тогда мы их накроем, одним разом. Это, конечно, в общих чертах, о деталях будем говорить после.

Весь этот план, изложенный Сергеем Николаевичем, показался Боровому столь мудреным, что он с трудом представлял, как это может осуществиться. Но все дело ускорило появление Петра, о котором Борового известили еще в дороге, когда он шел с дюжевским обозом из Тюмени в Томск.