— Петр Алекс-е-е-и-и-ч! Петр Алекс-е-е-и-и-ч!

Он готов был услышать что угодно, но даже внезапный выстрел не бросил бы его в такое замешательство, как этот радостный крик, догнавший его у самого свертка с тракта, когда, следом за Боровым, Петр уже заворачивал лошадь, направляя ее на узкую дорожку, по которой они добирались в прошлый раз до потаенной заимки, где ночевали в доме угрюмого хозяина. Медленно, еще надеясь, что это ему послышалось, он обернулся назад. Нет, не послышалось. К свертку, далеко раскидывая копытами ошметья подтаявшего снега, летел конь, а на нем встряхивалась в седле Феклуша и продолжала радостно кричать:

— Петр Алексе-е-и-ич!

Длинный конец размотавшейся черной шали взмахивал за ее правым плечом, словно крыло.

Крик услышал и Боровой. Мигом соскочил с воза и проворно кинулся наперерез. Перехватил запаленного коня за уздцы, выдернул из седла Феклушу, поставил ее перед собой, схватил ручищами за плечи и стал так трясти, что у той, бедной, голова моталась, как у тряпичной куклы.

— Ты зачем здесь? Ты зачем здесь, дура?! — Боровой захлебывался от злости, не находил других слов и повторял, словно заведенный, только одно: — Ты зачем здесь?!

Наоравшись вволю, он отпустил Феклушу и, потоптавшись на одном месте, пошел к своему возу, на ходу буркнул:

— Давай подальше отъедем.

Отъехали подальше. В мелком березняке, примыкавшем прямо к краю узкой дороги, Боровой остановил своего коня, настороженно огляделся и поманил к себе Петра и Феклушу. Когда они подошли, он, не слезая с воза, нагнулся и вытащил из-под мешка ружье, положил его на колени. Перехватил взгляд Петра и пояснил:

— Теперь так будем ехать, по-военному. Рассказывай, девка, каким тебя ветром надуло? Кто надоумил?

— Никто, я сама… Погодите присяду, ноги с непривычки…

Феклуша начала рассказывать, и Боровой, чем дальше ее слушал, тем сильнее мрачнел.

Оказывается, после их отъезда отбыл и Тихон Трофимович вместе с Дидигуровым. Как было сказано — по делам в Каинск. Это было в обед. А вечером, когда приказчик уже собирался закрывать магазин, появились два прилично одетых господина. Потолкались у прилавка, разглядывая товары, и позвали приказчика:

— Любезный, подбеги к нам… Сколько эта штучка стоит?

Приказчик подбежал, наклонился над прилавком, и тут же один из пришедших приставил ему нож к горлу. Произошло это так мгновенно, что Феклуша, собиравшаяся мыть полы в магазине, замерла в темном коридорчике и даже не ойкнула от страха. Прижалась к стене, скрываясь за цветастой занавеской, и в широкую щель видела все, что разворачивалось прямо на ее глазах.

— Не дергайся, парень, а то у меня рука легкая, зарежу и не замечу, — пришедший, не давая приказчику выпрямиться, не убирал нож, а другой в это время уже запирал изнутри двери и задергивал шторы на окнах.

Феклуша, прижав к груди руки, не шевелилась.

— Отвечай быстро и не задумывайся. Когда Боровой уехал?

— Вчера, вчера уехал, — с готовностью отозвался приказчик.

— Хорошо. Сколько у них подвод?

— Две. И конь запасной, под седлом.

— Лошади какой масти?

— Чалая и жеребец вороной. А под седлом — серый, в яблоках.

— Ружья взяли?

— Взяли.

— Еды много?

— Полные возы.

— На сколько уезжают, говорили?

— На сколько — точно не знаю, но надолго — месяц-два, не раньше.

— Молодец. А Дюжев куда отправился?

— Хозяин в Каинск отбыл, по делам.

— Сходится! Ну, ты, парень, золотой! Торгуй дальше, но язык за зубами держи, а то я его отрежу. Чик — и нету! Вот так!

Лезвие ножа хищно блеснуло, и к ногам приказчика упал большущий кусок от полы его сюртука. Приказчик икнул, глянув под ноги, а оба господина, открыв двери, неслышно выскользнули, как испарились.

Феклуша не могла сдвинуться с места, ноги будто приросли к полу, а приказчик, медленно выпрямившись, тупо смотрел на прилавок, и видно было, что он боится оглянуться назад.

— Да ушли они, — у Феклуши прорезался голос, и она сдвинулась с места.

— Ушли? — приказчик снова икнул и вытер со лба пот, — а ты здесь была?

— Да вот, стояла…

— И ничего не видела! И не слышала! Понятно?! Это хозяйское дело — пусть разбирается, а нам с тобой под нож вставать никакого резона нет! Слышишь, что говорю?! Слышишь или нет?

— Слышу, — пролепетала Феклуша, которая все еще не могла отойти от страха.

Они вместе закрыли магазин, вместе прошли в дом, и приказчик все повторял и наказывал Феклуше, чтобы она никому ничего не рассказывала. Та согласно кивала, а вечером, уже в потемках, заседлала коня, тихонько вывела его в поводу за ворота и, перекрестившись, взобралась в седло.

— Ночью уж шибко страшно было. Скачу, а сама боюсь — вдруг не догоню, на постоялых дворах спрашивала… — Феклуша потуже перевязала шаль и, опустив глаза, попросила: — Мне бы хлебца кусочек, я как без ума выскочила, ничего не взяла…

— Хлебца ей кусочек! — взревел Боровой, — кнута бы тебе хорошего!

— За что? — растерялась Феклуша.

— А за то! Сидеть надо было и не рыпаться! Куда мы теперь с тобой? В игрушки играть?!

— Я за вас напугалась.

— Слышь, господин офицер, напугались за тебя! Я-то ей и на дух не нужон!

— Замолчи! — отчеканил Петр и вплотную придвинулся к Боровому.

Тот удивленно вскинулся, потому что стоял перед ним совершенно иной человек. Даже следа не осталось от прежнего спокойствия и равнодушия. В прищуренных глазах прорезался стальной блеск, голос наполнился нутряной силой, и Боровому в момент стало ясно, что такие глаза и такой голос могут принадлежать лишь тому, кто умеет командовать и подчинять людей своей воле. Он даже слегка отшатнулся от Петра.

— Сейчас, не сходя с этого места, — продолжал тот, — ты все расскажешь. Все! Иначе я ее забираю и уезжаю отсюда.

— А не боишься? Что Дюжев скажет? А если я скажу?

— Плевать!

Боровой помолчал, раздумывая, махнул рукой:

— Будь по твоему. Только давай до места доедем и девку покормим.

И снова их встретил угрюмый хозяин заимки. Ничего не говоря и не спрашивая, распахнул ворота.

— Скажи своей, чтоб жрать подала без задержки, девку в перву очередь накормите, — скомандовал Боровой хозяину, а затем обернулся к Петру: — Пойдем.

Уверенно поднялся на крыльцо, но в дом не пошел. В темных сенях свернул к лестнице, которая вела на чердак. Толстые сосновые перекладины заскрипели под его тяжестью, но сдюжили. На чердаке, в полной темноте, он долго шарил руками, поднимая старую пыль, затем попросил:

— Спичку запали.

Петр чиркнул спичкой, Боровой подставил под колеблющийся огонек оплывшую половинку стеариновой свечи. Толстый фитиль медленно занялся, и пламя растолкало темноту. Перед ними высился большой деревянный ларь, накрытый толстым слоем пыли, сбуровленной местами руками Борового. По углам ларь был обит жестью, прошитой для надежности еще и гвоздями. Боровой молча передал свечу Петру, уперся обеими руками в толстую крышку, и она подалась с тягучим скрипом, открывая темное нутро. Шибануло тошнотным, застоялым запахом. Петр подвинулся, вытягивая перед собой свечу, и отсвет пламени, покачиваясь, выхватил из темноты человеческую голову, обтянутую высохшей пергаментной кожей. Пустые глазницы чернели двумя жуткими впадинами. Тело, замотанное в грубую дерюгу, не умещалось в длину ларя и было уложено с угла на угол. Под ним лежало что-то еще. Петр нагнулся, рука со свечой дрогнула и отсвет пламени заколебался сильнее, шарахаясь среди деревянных стенок и освещая еще одну голову. Трупы были уложены крест-накрест, друг на друга.

Боровой со стуком опустил крышку. Забрал у Петра свечу, задул ее, на ощупь положил на прежнее место и осторожно пошел на мутный свет входа на чердак, где к стене была прислонена лестница.

На улице, едва спустившись с крыльца, он поманил Петра за собой и направился, не дожидаясь его, к саням, из которых уже были выпряжены кони.

— Садись, тут ловчей, чтобы лишние уши не слышали.

Присел на розвальни, оставив для Петра свободное место, уперся локтями в колени и сгорбился.