До Мариинска, как следовало из рассказа Петра, они не доехали. Верст за тридцать Боровой, который сам правил лошадьми, свернул с тракта в сторону и они по колдобинам и сугробам долго добирались до глухой заимки, притулившейся в распадке на берегу горной речки. Заимка была огорожена высоким заплотом, столь мощным, что издали он смахивал на крепостную стену. Хозяин, угрюмый и немногословный мужик, заросший дремучей бородой по самые глаза, кивнул Боровому, как старому знакомому, и широко открыл ворота. Обиходил коней, провел гостей в избу, скомандовал такой же угрюмой и некрасивой бабе:

— Исть подай.

Ели в полном молчании, только деревянные ложки постукивали. После ужина баба убрала со стола посуду, постелила гостям на полу в боковой комнате, а сама ушла вместе с хозяином в горницу. Слышно было, как скрипнула деревянная кровать, и все стихло, только в дальнем углу настырно скреблись мыши. Петр лежал с открытыми глазами, смотрел в темный, едва различимый потолок и чутко прислушивался — уснул Боровой или нет? Тот, словно угадав его мысли, закряхтел, переворачиваясь с боку на бок, и утешил:

— Ты почивай, почивай, господин офицер, не опасайся, никто не зарежет. Хозяева — надежней надежного, а что неласковые, так у них порода такая, — помолчал и добавил: — А почему ты не спрашиваешь ничего? Куда приехали, куда поедем? Неужели узнать не желаешь?

— Жду, когда сам расскажешь.

— Ты погляди, какой он терпеливый и без любопытства. Дело у нас такое — по снегу, до распутицы, мы сюда со всем припасом должны прибыть. И как только лед пронесет, будем по речке сплавляться. Рисково, да все лучше, чем через бурелом с лошадьми и с поклажей царапаться — на одну дорогу больше месяца уйдет. А тут сядем на плотик и — со свистом! Только поглядывай на порогах, чтоб в щепки не разнесло.

— А если разнесет?

— Боишься? Значит, господин офицер, судьба у нас такая, неласковая. Ну, все, давай спать, завтра день длинный.

На следующий день Боровой о чем-то долго говорил с угрюмым хозяином, а после, взяв лыжи, отправился вниз по речке, наказав перед этим Петру:

— Ты пока отдыхай, господин офицер, я к завтрему вернусь, сбегаю тут недалеко. Не вздумай за мной следить, а то хозяин рассердится.

Хозяин и впрямь не спускал с Петра глаз, а если куда отлучался, за гостем приглядывала баба, щуря холодные, раньше времени выцветшие глаза. Но Петр и не собирался следить за Боровым. Как тут уследишь? Без лыж далеко не уйдешь, снег хоть и просел под солнышком, но сугробы все равно высились под самую маковку.

Чтобы скоротать время, Петр отыскал во дворе большую палку, изогнутую так, что она походила на трость с ручкой. Примерил ее для себя, обрубил и стал украшать резьбой. Сам не ожидал, что это заделье ему так понравится. Резьба получалась ровная, красивая, а гладко обструганная ручка сама влипала в ладонь. Петр даже не удержался и прошел, опираясь на палку, по двору.

Так и день минул.

После молчаливого ужина Петр сразу уснул, но посреди ночи, будто его толкнули, внезапно пробудился. Прислушался. В избе, как и в прошлую ночь, было тихо, даже мышиного шебаршанья не слышалось, а вот за окном, на улице, не прерывался тоненький и непонятный звук, тянулся, как нитка, без единого обрыва. Стараясь не шуметь и осторожно наступая на половицу, чтобы она не скрипнула, Петр поднялся, неслышно подошел к окну и отшатнулся: по стеклу, даже в темноте было видно, беззвучно скребли кривые растопыренные пальцы, а снизу поднимался тонкий звук, не разобрать — то ли визг, то ли плач. Казалось, что щенок ноет. Но нет — человеку принадлежал этот странный звук. Пытаясь разглядеть — кто там, Петр встал на цыпочки, едва не выдавливая лбом стекло, но успел уловить только неясное шевеленье — в горнице заскрипела кровать.

Кашляя и ругаясь себе под нос, хозяин громко протопал к печке, натянул пимы и вышел на улицу. Петр, босиком, скользнул за ним следом.

Из-за горы поднимался серпик месяца, иззубренные макушки кедрача на вершине озарялись бледным светом, темнота раздергивалась и редела. В этой полутьме неясно, но все-таки виделись и могучий заплот, и наглухо запертые ворота, и темная стена угрюмого, настороженного бора.

Хозяин уверенно дотопал до угла, завернул, и оттуда донесся его хриплый после сна голос:

— Какого рожна скулишь? Жрать хочешь? Ступай в баню! Там тебе жратва стоит! И не лазай через заплот, не лазай, а то подстрелю ненароком. Сколько раз талдычить, чурка ты с глазами!

В ответ — неясное бормотанье, и вдруг, прерывая его, как всхлип, ясно и отчетливо прозвучало:

— Майн готт! Майн готт!

— Будет тебе и майна, если меня слушать не станешь, — хозяин откашлялся, сплюнул себе под ноги, — давай в баню, ступай, ступай…

Послышалось за углом сопенье, затем шаги, Петр попятился с крыльца в сени, оставив дверь приоткрытой. И в эту широкую щель увидел, как хозяин вытолкал из-за угла какое-то странное, лохматое существо. Только приглядевшись, Петр понял, что это мужчина, донельзя заросший бородой, которая доставала ему до пупа. Длинные волосы на голове космами валились на плечи. Одет он был в немыслимое рванье, которое при ходьбе шевелилось на нем, как живое, — каждая тряпочка по отдельности.

— Иди, иди, — приговаривал хозяин, нетерпеливо подталкивая странного ночного гостя в спину и направяя его к бане, стоявшей в дальнем углу широкой ограды. И еще раз, перед тем как двери бани захлопнулись, донеслось до Петра:

— Майн готт!

Хозяин оглядел двор, подошел к воротам, подергал крепкий березовый запор и направился к крыльцу. Петр на цыпочках проскочил в боковушку, лег и, делая вид, что спит, тихонько захрапел. Хозяин, прежде чем пройти в горницу, прислушался. Скоро скрипнула кровать. И — тишина.

«Что же это за оборванец, который бормочет по-немецки? — мучительно думал Петр, — какая связь между ним и хозяином? И какая связь с Боровым?» Но никакой, даже самой маленькой зацепки, ухватить не мог. Получалось, что Боровой тащил его за собой, как незрячего.

С этими безрадостными мыслями он и забылся тревожным сном.

Боровой появился на следующий день, к обеду. Потный, запаренный так, что над ним дымок курился, он скинул лыжи и бухнулся на нижнюю ступеньку крыльца. Покряхтывая от усталости, вытянул натруженные ноги. Глазки под белесыми поросячьими бровями весело поблескивали. Блаженно улыбаясь, Боровой подмигнул Петру:

— Вот, вернулся, как обещал. Какие новости, господин офицер? Все тихо, спокойно?

— Почти что так, — ответил ему Петр, — если не считать появления одной странной особы…

— Какой такой особы? — насторожился Боровой.

— Да скребся ко мне ночью в окно какой-то юродивый, — Петр помолчал, наблюдая за выражением лица Борового, и продолжил: — На вид — бродяга бродягой, но бормочет по-немецки. Я уж не знаю — может, приснилось?

— Приснилось, приснилось, господин офицер! — Боровой упруго вскочил со ступеньки и кинулся в дом. Оттуда сразу послышался его разъяренный крик, перемежаемый матерками.

Хозяин в ответ пытался что-то глухо и невнятно бубнить, но Боровой тут же перебивал его и начинал орать и материться еще громче. Внезапно все стихло, как отрезало, и в наступившей тишине послышался смачный звук увесистой оплеухи.

Боровой выскочил на крыльцо, едва не сшиб со ступеньки Петра и бросился к бане, косолапо раскидывая в беге толстые ноги. Рывком распахнул дверь, согнувшись, нырнул в темное нутро, но тут же вылетел обратно, размахивая пустой глиняной чашкой.

— Затопчу! — ревел он, — затопчу, сволочуга!

И снова — в дом. Хряпнулась об пол чашка, слышно было, как с глухим стуком разлетелись осколки. А дальше, без перерыва, сплошные, хлесткие удары. Истошно заголосила баба. Удары прекратились. Боровой вывалился на крыльцо, изумленно оглядел свой сжатый кулачище и нежно подул на него. А после пожаловался:

— Морда у дурака, как каменна! У-у-ух, господин офицер, дела у нас — хуже некуда! Собирайся, поедем.

— Куда?

— Домой поедем, хватит, попутешествовали!

— А юродивый-то ушел?

— Улетел! На ковре-самолете! Собирайся скорей и не приставай с расспросами, надо будет — сам скажу. Ты же клялся, что нелюбопытный.

Петр не отозвался.

Хозяин, сплевывая кровь с разбитых губ, быстро запряг лошадей, сам отчинил тяжеленные ворота. Делал все это, не поднимая глаз, уперев взгляд себе под ноги.

— И гляди у меня, — обернувшись, размашисто погрозил ему бичом Боровой, — во все шары гляди, иначе я тебе их вышибу!

Хорошо отдохнувшие лошади сразу взяли веселый ход. К вечеру выбрались на тракт и заночевали на первом же постоялом дворе, где беспощадно разбойничали голодные и вездесущие клопы. Петр с Боровым чесались, ворочались и, в конце концов, не выдержав, дружно поднялись еще до рассвета, отказались от чая и выехали на Томск.

Всю дорогу Боровой мычал непонятную песню без слов, о чем-то напряженно думал и время от времени, встряхиваясь, протяжно выговаривал:

— Ничо-о-о, па-а-ря, вы-ы-едем!