Зима отморозила, отметелела и неторопливо переломилась на вторую свою половину. День прибавился, и ощутимо потянуло теплом. Ночи стояли тихие, звездные, небесный шатер над землей распахивался до бесконечности.

Именно в такую ночь подходил к Томску обоз, ведомый братьями Зулиными и Захаром Коровиным под охраной Борового, который безмятежно спал на последнем возу и пугал коня громовым храпом. Ямщики же, жалея притомившихся лошадей, шли обочь возов, придерживая в руках вожжи, и время от времени перекрикивались, чтобы не так скучно было шагать по неровно утоптанному тракту. Ход у лошадей был медленный, надсадный, да и то сказать — столько верст позади осталось! А тут еще, на середине пути от Тюмени, попали в злую метель, которая перехлестнула тракт высокими сугробами. Приходилось порой сначала снег раскидывать, а уж после возы перетаскивать через заносы.

Набедовались — по самую маковку.

Но теперь оставалось совсем немного — каких-то пять-шесть верст. Вот одолеть их и — здорово живем, Тихон Трофимыч! Принимай товар, выкладывай деньги за службу ямщицкую, тяжелую и хлопотную.

Уже и дымком запахло; впереди, в сиреневой темноте, замаячили желтые огоньки; лошади, почуяв жилье и близкий отдых, заметно прибавили шаг, а одна из них даже призывно заржала, прерывая однообразный, тоскливый скрип полозьев. От этого ржанья проснулся Боровой, открыл глаза, увидел прямо над собой яркие, студеные звезды и, смачно зевнув, так, что щелкнули скулы, удивился:

— Однако ночь уж на дворе!

— Не ночь, не ночь, ваше превосходительство, — весело отозвался Захар, — утро скоро будет!

— До утра дожить надо, — буркнул Боровой, — а с какой стати я превосходительством-то стал?

— Нарочный тут с указом проскакивал, чтоб, значит, тебя обратно в должности утвердить и повышенье в чине выдать!

— Ага, держи карман шире — туда ордена ссыпать будут… — Боровой потянулся, легко соскочил с воза и весело пошел скорым шагом, широко размахивая руками.

Лошади еще прибавили ходу, и обоз бойко вкатился на окраинную улицу Томска. Теперь оставалось — рукой подать.

Нарушая сонную тишь пустых улиц, обоз дошел до дидигуровских складов и остановился.

Все! Слава Богу, приехали!

Один из сторожей сразу же отправился к хозяину. Скоро Степан Феофанович уже стоял в дверях склада и по описи принимал груз, заставляя своего приказчика держать над головой фонарь. Придирчиво сверялся с записями, разглядывал каждую коробку.

— Ты на зуб, на зуб попробуй, — ехидничал Боровой.

— Надо будет — и жевать станем, — отвечал ему Дидигуров, нисколько не обижаясь, — в это дело столько денег вбухано, что мало не покажется, если обсчитаемся.

— Ладно, считай, душа копеешная. Да живей поворачивайся, нам пить-есть пора!

— Не помрете.

Стало уже светать, когда весь груз занесли в склады. Гуськом потянулись на порожних санях к дюжевскому дому. Там, на просторном дворе, стояли у коновязи мешки с овсом, в печах жарилось-парилось, а в нижней комнате, накрытый белой скатертью, дожидался изголодавшихся мужиков просторный стол. Боровой, не желая отрываться от общей компании, домой не пошел, а отправился вместе со всеми к Дюжеву. Был он весел, разговорчив, казался довольным собой и своей новой жизнью.

Тихон Трофимович встречал у ворот, распахнутых настежь. Каждого благодарил, каждого обнимал, обласкивая добрым словом, приглашая проходить в дом и о лошадях не беспокоиться — Митрич распряжет.

Утро разгулялось и совсем рассвело, когда сели завтракать. Подавала на стол Феклуша, и щеки ее всякий раз окатывало румянцем, когда она протягивала чашку кому-нибудь из Зулиных. Те, конечно, видели ее смущение, знали причину, но виду не подавали и поддерживали степенный разговор с Дюжевым, рассказывая ему о том, как попали в метель и из-за этого вышла задержка с доставкой груза.

Сразу после завтрака ямщики повалились спать, а Боровой, выспавшийся ночью на возу и свежий, как огурчик, не торопился подниматься из-за стола, нахваливал Феклушу за стряпню и ел так азартно, будто его от самой Тюмени до Томска морили голодом. Наконец-то отвалился от стола на кожаную спинку высокого резного стула и сыто икнул:

— Ну, спасибо, молодка, угодила, чуть язык не проглотил от такой вкуснятины.

— На здоровье, — тихо отвечала Феклуша.

— Да у него здоровья и так сверх меры, об лоб можно поросят хряпать, — хохотнул Тихон Трофимович, донельзя довольный, что все так хорошо выстроилось: и обоз пришел, и груз в полной сохранности, и теперь еще до Огневой Заимки можно попутно товар для лавки добросить, чтобы до самой весны, до сухой дороги, его с избытком хватило. А еще грело душу, что вернулся Петр. Нечаянно-негаданно прикипел он к нему, как к сыну. Все эти дни, после приезда нежданного гостя, ходил Тихон Трофимович в добром расположении духа и все вокруг казалось и виделось ему только в ярком и благодушном свете.

А вот и Петр, легок на помине. Умытый, причесанный, он появился, улыбаясь тихой своей улыбкой, но в глазах у него при виде незнакомого человека вспыхнул тревожный блеск. «Эка его передряги вымуштровали, — подумал Тихон Трофимович, заметив этот тревожный блеск, — каждого куста боится, еще и оглядывается».

— Вот, хочу представить тебе, — обратился Тихон Трофимович к Боровому, — мой новый управляющий, Петр Алексеич Петров, прошу любить и жаловать. По всем делам к нему, как ко мне, обращайся. Садись, Петр Алексеич.

Петр четко поклонился, протянул Боровому руку. Тот загреб его ладонь в свою широкую лапищу и, не выпуская, стал радостно трясти, приговаривая при этом:

— Военную-то косточку не пропьешь-не прогуляешь, сразу видно — коренной офицер! А выправка, выправка! Только и осталось сказать: «Честь имею»! Слышь, Тихон Трофимыч! А почему не сказал? Никак застеснялся?

— Ты чего буровишь? Пирогов переел?! — крикнул, багровея, Тихон Трофимович и поднялся со стула.

Петр оставался спокойным, не пытался выдернуть свою ладонь из лапищи Борового и только чуть нахмурился, будто хотел притушить тревожный блеск в глазах.

— Пирогов я в самый раз, в аккурат, откушал. Не изволь беспокоиться, Тихон Трофимыч, в голове у меня яснее ясного. Теперь садитесь, голуби, и будем тихо-мирно разговор разговаривать, — Боровой освободил ладонь Петра и первым сел на свое место. Раздвинул перед собой чашки, грузно облокотился на столешницу, — да садитесь вы! Чего пнями встали?! Разговор долгий будет…

Петр с Дюжевым переглянулись и сели. Боровой помолчал, катая по столу крошки от пирога, потом собрал их в кучку и прихлопнул широкой ладонью. Звук в тишине получился громкий и резкий, будто от выстрела.

— Дела у нас такие, господа хорошие, — напористо заговорил Боровой, — слушайте меня старательно и не перебивайте. И глаза круглые не делайте, что я не я и шапка не моя. А теперь так: тетрадочка, которую вы, господин Щербатов, из столицы Дюжеву отправили, у меня находится, на сохранности. Кто побег арестанту устроил — тоже знаю, и как этот арестант вместе с Тетюхиным в Страшном логу оказался — тоже ведаю. Все знаю, почти до капли. Чтобы время не тратить — карты на стол! Как только соберемся — отправляемся по следу ученого немца, выгребаем золотишко из горы и честно его делим. На три части. А чтобы обмана не случилось, мы с господином Щербатовым вместе отправимся, прогуляемся по бурелому да и вернемся.

Вязкая, напряженная тишина нависла над столом. Так неожиданно все произошло, что ни Петр, ни Тихон Трофимович не знали — с чего начать? Ясно лишь одно было: какими-то им неведомыми путями Боровому удалось все разнюхать, завладеть тетрадью, а теперь он хотел еще и корысть свою поиметь, урвать немалый куш.

— Почему один не идешь, если тетрадь у тебя? — спросил Дюжев.

— Несподручно одному, Тихон Трофимыч, дорога дальняя, опасная. А новых товарищей зазывать — дело хлопотное. Каждому объясни, расскажи, куда и зачем, а он возьмет да и тюкнет тебя топориком от жадности.

— Меня же берете в напарники и не боитесь, — подал голос Петр.

— Потому и беру, что не боюсь. Офицерская честь не позволит сонного у костра топором рубить. Вот и весь сказ. Теперь вы думайте, а я домой пойду, по ребятишкам соскучился.

Боровой накинул шубу, нахлобучил шапку и ушел.

— Не зря его со службы поперли, — только и сказал Тихон Трофимович, глядя на закрывшуюся дверь, — совсем ожаднел, все к рукам прилипать стало. Тьфу, зараза, не было печали!