Обнялись они, как родные.

— Проходи, проходи, милок, — легонько подталкивал Тихон Трофимович своего гостя и удивлялся: — Какими ветрами тебя занесло? Я уж, грешным делом, думал, и не увидимся больше. А вспоминал часто — где он нынче, сердешный? А он вот он — явился, не запылился. Садись, дай я хоть на тебя погляжу…

Петр охотно подчинялся хозяину, улыбался своей тихой улыбкой и молчал. С тех пор как они не виделись, он сильно изменился: грубей и резче прорезались черты лица, на висках густо обозначился седой волос. В глазах затаилась давняя боль много повидавшего человека.

— Да-а-а, — приглядевшись, протянул Тихон Трофимович, — пообтесало тебя, парень. Видно, не шибко сладко там намазано было… А? Или как?

— По всякому, Тихон Трофимыч, — улыбнулся Петр, — но больше, как ты говоришь, — не сладко намазано…

Они замолчали, дожидаясь, когда Феклуша подаст на стол, а после, оставшись наедине, чокнулись хрустальными рюмками и одновременно, в один голос, сказали:

— За встречу!

Рассмеялись и выпили.

Было уже далеко за полночь, когда Петр закончил свой долгий рассказ. От вина и давно пережитых воспоминаний он побледнел, лоб покрылся мелкой испариной, а голос стал глухим и хриплым. «Укатали сивку крутые горки…» — с жалостью подумал Тихон Трофимович, но вслух сказал совсем другое:

— Давай, Петр Алексеич, за того мужичка выпьем, чтоб ему весело жилось…

— Дай Бог ему долгих лет, — отозвался Петр и передернул плечами, как от озноба, будто вновь оказался на пустынной дороге, припорошенной снегом и исчерченной черными следами тележных колес…

…Тогда он решил, обрываясь в полное отчаяние, что это — конец. Что будущего у него в жизни нет, а раз так, то и сама жизнь ему больше не нужна. Поставил баульчик на землю, открыл его и достал револьвер. Крутнул барабан — все патроны были на месте. «А зачем мне все, если хватит одной пули?» — недоуменно подумал Петр и прислонил вплотную к виску нахолодавший ствол.

— Э-э, барин, не балуй, возьмет да стрельнет! Ну-ка брось, я кому сказал!

Петр машинально опустил револьвер и оглянулся.

На дороге, за спиной у него, стоял неказистый мужичонка в разбитых лаптях, за мужичонкой — такая же неказистая лошадка, запряженная в старую, от времени почерневшую и потрескавшуюся телегу.

— Дай-ка игрушку, дай, дай, — мужичонка безбоязненно шагнул к Петру и протянул руку, — давай сюда!

Петр, ошарашенный внезапным появлением мужика и его напористым голосом, протянул револьвер. Тот ловко перехватил оружие и, вскинув его над головой, стал стрелять в воздух, приговаривая после каждого выстрела:

— Ай, знатно, ай, звонко, ай, грохотно!

Лошаденка, пугаясь выстрелов, встряхивала жиденькой гривой и пятила телегу назад. Выпалив в воздух все патроны, мужичок еще пощелкал курком и вернул револьвер Петру:

— Забирай игрушку. И не вздумай баловать! Садись, подвезу! Да садись, не стесняйся, за так довезу!

Будто какое наваждение исходило от мужичка — Петр подчинялся ему, не успевая ни о чем подумать. Сунул револьвер в баульчик и залез в телегу, примостился, свесив ноги, на охапке старой, истертой соломы.

— Но, чалая! — весело поторопил мужичок свою лошаденку, громко хлопая ее по худым бокам веревочными вожжами. Лошадка качнулась вперед-назад, словно раздумывая, и неторопко затрусила по дороге, лениво перебирая ногами. Колеса телеги скрипели и вихлялись — казалось, что она и на малом ходу вот-вот рассыпется. Но — дюжила. А мужичок, не ослабляя напористости, поворачивал голову, обращаясь к Петру, и выговаривал:

— А все от сытой жизни, барин! Чего удумал — в голову себе стрелять! Не хлебал ты беды настоящей, вот и скукожился!

— Все я видел, — вяло отозвался Петр, только теперь ощутив во всем теле дрожь и противную слабость.

— Все да не все! — продолжал строжиться мужичок, — вот тебе бы шестерых ребятишек на руки, да баба померла… А? Не желаешь? То-то и оно, барин! Их ростить надо, кроме меня они кому нужны? Колочусь день и ночь и застрелиться недосуг!

Лошаденка неожиданно встала, вздыбила хвост, ударила в землю тугой струей.

— Ну, растащило тебя, старую. Опрастывайся скорей, ехать надо!

В ответ лошадка громко пукнула, постояла, качнулась вперед-назад и лишь после этого тронулась.

Так и доехали до ближнего села, где был постоялый двор. Всю дорогу мужичок ругал Петра, ставя ему в вину сытую, беспечную жизнь, каковая, по его мужицкому разумению, была у всех, кого он называл «баре», произнося это слово коротко и резко, будто плевался. Петр молчал, слушая нравоучения, ничего не отвечал и разговора не поддерживал. Он лишь теперь начал осознавать, чем могла завершиться его минутная слабость, и поэтому с особой, прямо-таки животной радостью вдыхал сырой воздух, оглядывал белые поля, лежавшие по обе стороны дороги, и с умилением смотрел на серое, низкое небо.

На прощанье он одарил мужичка деньгами, и тот с нескрываемой радостью сунул их за пазуху, подмигнул:

— Живи, барин, радуйся! — Дернул вожжи, прикрикнул: — Но, чалая, ступай веселей!

На постоялом дворе Петр сразу же заказал лошадей и вечером был в столице, а рано утром, на следующий день, он уже сидел в вагоне и паровоз, ретиво покрикивая короткими гудками, стремительно летел на восток.

От Тюмени до Томска Петр добирался на лошадях, никуда не торопился и подолгу задерживался на промежуточных станциях, радуясь солнечным дням, крепкому морозу и необычному ощущению собственной свободы: ни от кого не зависел — куда хотел, туда и ехал, сколько спалось, столько и спал…

— А ехал я к тебе, Тихон Трофимыч: больше, как понимаешь, мне на этом свете ехать не к кому…

— И хорошо, хорошо, что ко мне приехал! — радовался Тихон Трофимович, — мы теперь с тобой такое дело разведем — шире моря!

— Купец из меня едва ли получится, а вот историю нашу развязать до конца — есть такое желание.

— Какую историю? — насторожился Тихон Трофимович, — опять с тетрадью да с золотишком! Пропади она пропадом, такая история! Слышать не желаю!

— Ладно, как знаешь. Саму-то тетрадь, надеюсь, не выбросил?

— Какую еще тетрадь?

— Как? Разве ты не получал?

— Откуда бы я получил ее? От жидов-разбойников?

— Да я тебе ее посылал! Я! Из столицы!

Тихон Трофимович развел руками:

— Никакого пакета мне от тебя не было, Петр Алексеич. Ты не спутался?

— Подожди, — Петр тяжело поднялся из-за стола, принес свой баульчик, порылся в нем и вытащил бумажку, развернул и протянул ее Дюжеву, — вот, гляди, квитанция. А отправлял я тебе тетрадь Гуттенлохтера, которую забрал у Никольского. Теперь понимаешь?

— Чего ж не понять? Чай, не дурные! Выходит, опять эту тетрадь клятую уворовали?

— Выходит, так, — невесело подтвердил Петр.

— И холера с ей, с тетрадью! Спокойней жить! Все, слышать ничего не желаю! Давай лучше вино пить! Наливай!