На исходе ночи сильно подморозило, под конскими копытами и под колесами экипажа захрустел ледок — казалось, что кто-то разгрызает на молодых зубах куски сахара. Когда непроглядная темь стала редеть и на востоке обозначился узкий краешек неба, над землей белой стеной встал снег. Крупный, лохматый, он валил хлопьями с ладонь и намертво глушил все звуки. Порою чудилось, что коляска не едет, влекомая лошадьми, а плывет, сама собой, в беззвучной и сплошной пелене.

— Ты погляди, какие страсти, — бормотал возница, — так и заблудиться недолго…

Щербатов дремал, не прислушиваясь к его бормотанью, иногда открывал глаза, видел густые хлопья, даже пытался поймать их рукой и снова задремывал, безвольно роняя голову на плечо. Ему казалось, что и сам он плывет в неведомом пространстве, между землей и небом, отрешившись от всех дум и напрочь забыв о цели своей поездки.

Гулкий, тягучий звук медного колокола продавил густую стену снегопада и плавно, уверенно поплыл над землей. Удары колокола, следуя один за другим, становились все явственней, звонче, лошади, ободренные величавым гулом, пошли веселее, время от времени задорно всхрапывали, и возница, встряхивая вожжи, тоже повеселевшим голосом подбадривал их:

— Шевелись, родненькие, добрались до места, это к заутрене звонят…

Когда подъехали к монастырю, снег внезапно прекратился, будто его обрезали, а в утреннем еще неярком свете заблистали золотом купола. У высокой монастырской стены стояли несколько экипажей; дальше, у самого входа, уже сидели нищие и убогие. Монастырь, как узнал Щербатов, очень славился в округе и даже в столице, и сюда частенько приезжали люди знатных фамилий, чтобы помолиться и попросить у Господа защиты в житейских делах, потому как высокородные и богатые тоже не всегда бывают счастливы.

Щербатов выгреб из кошелька всю мелочь, какая у него была, раздал нищим и вошел через арочные ворота в монастырь. В храме уже шла служба. Двери были раскрыты настежь, и виделось яркое колебанье горящих свечей, слышалось стройное, согласное пение. Монахини показались ему вначале все на одно лицо и одного, неопределенного, возраста. Но приглядевшись, он стал различать, что стояли и истово молились уже совсем древние старушки и еще совсем юные девушки. И, конечно, все они были разными, а похожими их делала одинаковая отрешенность на лицах от всего, что не имело касательства к молитве. Щербатов осторожно передвинулся ближе к молящимся монахиням и замер, сглотнув тугой комок, когда увидел, что из-под черной ниспадающей материи выбился сияющий локон волос, которые когда-то так поразили его на фоне окна и кружевных штор в доме князей Мещерских. Как это было давным-давно! Да и было ли? Щербатов покачнулся и перекрестился дрожащей рукой. «Господи, укрепи!»

Служба закончилась, и монахини, вслед за священником, медленно стали выходить из храма, чтобы совершить крестный ход вокруг обители. В руках у них горели, трепеща яркими огоньками, свечи, и на лицах у всех скользил неверный, качающийся свет. Но и в этом свете успел разглядеть Щербатов родные черты. Татьяна чуть повернула голову, повела взглядом — и увидела Щербатова. Увидела и узнала его. Он это почувствовал, что узнала, и даже сделал невольный шаг вперед, но тут же и остановился, замер, потому как во взгляде Татьяны не промелькнуло никакого чувства — ни удивления, ни тревоги, ни радости. Она смотрела на него отрешенно, как и на всех остальных, приехавших в столь ранний час на утреннюю службу. Прежняя Татьяна умерла, оставшись в прошлой жизни, ее не существовало в этом мире, мимо Щербатова проходила сейчас монахиня Феофания, и ей, монахине, уже не было никакого дела до бывшего лейб-гвардии поручика и тем более до нынешнего господина Петра Алексеева Петрова, томского мещанина. Щербатов отступил назад, опустил голову и так, с опущенной головой, вышел из храма, даже забыв остановиться на паперти и перекреститься.

Не оглядываясь, быстрым шагом пересек монастырский двор, миновал строй нищих и остановился, отыскивая свой экипаж. И зачем он только сюда приехал? Зачем? На что надеялся? На чудо? «Чудес не бывает, — спокойно подумал Щербатов, — я зря надеялся».

С неба снова повалил снег, но теперь уже реденький, мелкий, и он не закрывал ни монастырской стены, ни куполов, ни зубчатой стены соснового леса, подходившего вплотную к обители. Виделось даже, как раскачиваются колокола на колокольне.

— Вы никак свой экипаж ищете, господин Щербатов? Не ищите, мы его задержали ненадолго, — цепкие, сильные пальцы ухватились за локоть, — только не наделайте глупостей, еще пальнете сдуру, а бежать вам некуда — тут кругом мои агенты. Меня, надеюсь, вы не забыли? Полковник Нестеров.

Щербатов обернулся. Перед ним, действительно, стоял полковник Нестеров, одетый в длинное мешковатое пальто и бобровую шапку. На плечах пальто, и на шапке толстым слоем лежал снег — значит, давно дожидается здесь. И даже дал возможность зайти в храм и увидеть Татьяну. Благородно, конечно, со стороны жандармского полковника.

— Ну что, Петр Алексеевич, пройдемте, у меня к вам много вопросов накопилось… — Нестеров чуть разжал пальцы и, по-прежнему придерживая Щербатова за локоть, повел его к низенькому крытому возку, стоявшему в отдалении от других. Отогнул полог, запорошенный снегом, и пригласил: — Прошу…

В возке было полутемно, и Нестеров не стал опускать полог. Забросив его наверх, долго разглядывал Щербатова, молчал. И вдруг неожиданно сообщил:

— А Никольский после вашего визита прямиком ко мне отправился. Предлагает свои услуги в качестве тайного агента. За какие доблести вы его помиловали?

— Пусть трясется всю жизнь.

— Хм-м… Да вы еще и знаток душ человеческих. Похвально, весьма похвально… Что мне с вами делать, Петр Алексеевич?

— Что хотите, то и делайте. Мне безразлично.

— Хорошо. Тогда приступим к допросу. Протокола пока писать не будем. Я могу надеяться на вашу откровенность?

— Вполне. Я же сказал, что мне безразлично.

— В ваши годы ставить крест на себе… Рановато…

— Господин полковник, в наставлениях и утешениях я не нуждаюсь.

— Тогда к делу. Каким образом у вас оказался список членов организации «Освобождение»?

— Его мне сообщил Хайновский.

— При каких обстоятельствах?

— При каких обстоятельствах… Весьма грустных, господин полковник. Я помог ему бежать с этапа, доставил в укромное место и там, под угрозой вот такого ужасного гвоздя, который иногда вколачивают конокрадам в пятку, Хайновский выложил весь руководящий состав «Освобождения», всех тех, кто вынес мне приговор, рядовые члены организации меня не интересовали…

— Где он теперь?

— Нашли с перерезанным горлом в Страшнум логу. Очень темное место в Томске, там много убиенных находят, иногда и личность установить не могут.

— Кто вам во всем этом помогал?

— Этого от меня не услышите. Даже не утруждайтесь спрашивать.

— Как и при каких обстоятельствах вы совершали убийства членов организации?

— Здесь мне скрывать нечего… — Щербатов помолчал и стал подробно рассказывать, абсолютно ничего не утаивая.

Нестеров слушал, не перебивал. Время от времени сцеплял пальцы, хрустел ими, но лицо было непроницаемо. И лишь однажды, когда речь зашла о Никольском, отрывисто спросил:

— Что в пакете? И где сам пакет?

Щербатов замешкался. Тетрадь Гуттенлохтера, отправленная по почте, давно уже путешествовала в сторону Сибири, на адрес томского купца Дюжева.

— В пакете подробное описание чудских копей в Кузнецком крае. Якобы, в этих копях хранится золото древних сибирских народностей. Описание вполне научное и вызывает очень большую степень доверия. По моим сведениям, Хайновский и некоторые члены еврейской общины в Каинске предполагали потратить золото на создание транзитного пути для сбежавших с каторги либо с этапа на всем протяжении от Урала до Владивостока. Похоже, что задумывалась целая система обеспечения и прикрытия…

— Я так и предполагал! — воскликнул Нестеров, поднял взгляд и, в упор уставясь на Щербатова, добавил: — Боюсь, что они ее все равно создадут. Денег у них хватит и без ваших копей. Кстати, где теперь пакет?

— У того, кому он изначально принадлежал.

— А сказали, что будете откровенным…

— Во всем, что касается лично меня.

— Странный вы все-таки человек, господин Щербатов. На моем веку таких, как вы, почти и не попадалось. И куда теперь стопы направите?

— Я так думаю, что меня повезут в ближайший участок.

— А вот этого, Щербатов, не дождетесь. Желаете полковнику Нестерову, старому служаке, который на сыске зубы съел, фитиль вставить? Не выйдет! Ну сами посудите, голубчик, что же это получается? Нестеров несколько лет ищет это проклятое «Освобождение», не пьет, не ест, ночей не спит, а извести его подчистую никак не может. И тут появляется этакий богатырь, судьбой обиженный, и — трах-тарарах! — в ореоле благородного мстителя. Да меня же паршивые газетчики испаскудят, как последнюю девку из публичного дома, мне одно останется — в отставку! Да еще и с позором. Один раз вас упекли с моей помощью на каторгу, теперь я делаю вид, что ничего не вижу, не слышу, не помню и никогда не знал. Прощайте, Щербатов. Последний совет: империя у нас велика и огромна, найдите место подальше от столицы и обо всем забудьте. Прощайте… Дай Бог, чтобы мы больше никогда не свиделись. Идите, вон-о-н ваш экипаж стоит…

Нестеров из возка долго смотрел в спину уходившего Щербатова, и в глазах его, всегда непроницаемо уверенных, сквозила растерянная жалость.

Перепуганный возница крутил головой, озираясь во все стороны, и, едва только Щербатов уселся, как он с маху понужнул лошадей бичом и не сбавлял их хода, пока не отъехали от монастыря. Только верст через пять, бросив бич под ноги, возница обернулся:

— Ну и напужали они меня, господин хороший, я их сроду боюсь, городовых да жандармов, я их как увижу, мне сразу тюрьма мерещится.

— В тюрьме тоже люди живут, — ответил Щербатов и добавил: — Правда, житье там скушное…

— Не приведи Господи, я уж тут как-нибудь с хлеба на квас перебиваться буду. А едем-то мы куда, господин хороший, в город обратно?

— Куда мы едем? Куда мы едем… До постоялого двора далеко отсюда?

— Версты две, однако, будет…

— Тогда останови, братец.

— А, по нужде… Тппрру, комар вас забодай…

Лошади встали. Щербатов открыл баульчик, достал деньги и протянул их вознице:

— Держи, братец, благодарю за езду. Дальше я не поеду.

— Не понял я ничего, господин хороший… Дальше-то как — пешком?

— Держи деньги, дальше я еще не придумал.

Возница пересчитал деньги, долго благодарил и после долго оглядывался на Щербатова, одиноко стоявшего на пустой дороге, припорошенной свежим снегом и разрезанной извилистыми лентами тележных следов, — будто черные змеи ползли по белому.

Щербатов и впрямь не знал — куда ему дальше либо ехать, либо идти. Стоял под низким небом, под реденьким падающим снежком, посреди огромной русской равнины, и хотелось ему сейчас только одного — лечь на холодную, снегом прикрытую землю и умереть.