По булыжной мостовой глухо простучали кованые ободья тележных колес. Заморенные кони едва тащились, но их не подстегивали, потому как чем тише, тем лучше: лишнего шума Дюжеву совсем не требовалось. Специально рассчитывал длинную дорогу, чтобы в город и до своего дома проскочить по-мышиному неслышно. «Надо же, — думал Дюжев, — до чего тебя, Тихон Трофимыч, честного купца, довели — в собственный дом, как варнак, крадешься. Эх, судьбина, никак не отмучаешь!»

Веские причины имелись у Дюжева, чтобы крадучись въезжать в город: на одной из двух подвод лежали, прикрытые свежескошенной травой, Хайновский и Тетюхин. Лежали смирно, спина к спине, аккуратно связанные, и у каждого во рту — тряпичный кляп. Поначалу, когда из них вытрясли всю подноготную и когда все загадки разгадались, Дюжев впал в ярость и хотел здесь же, не сходя с поляны, и пришибить их, но Петр вовремя схватил за руку, не дал грех принять на душу. Да и то сказать, толку от мертвых будет меньше, чем от живых. Еще понадобятся.

Вот и дом дюжевский. Тихо, ни души вокруг не маячит. Въехали во двор. Высокие глухие ворота закрыли, заперли изнутри на толстенный березовый запор, перевели дух. Ну и ладно. Пронесло. А дальше видно будет.

Лошадей распрягли, Хайновского с Тетюхиным в подвал посадили, где в свое время Петр пребывал, Сергея в трактир к хозяину отправили, и только после этого Дюжев с Петром поднялись наверх. Тихон Трофимович сразу же кинулся к книжному шкафу, порылся в бумагах и вытащил тетрадь в клеенчатом переплете. Шлепнул ее на стол.

— Вот она, родимая. Чуть башки из-за нее не лишился. Ну, Захар, ну, Захар, едрена канитель, знал бы, я бы тебя послал куда требуется…

— И она все время тут лежала?! — изумленно воскликнул Петр.

— А куда бы она делась? — сердито отозвался Дюжев, — у меня в дому еще не воруют. Я ведь, коли по правде, забыл про нее. Поначалу-то приходил этот Тетюхин, почему я его и узнал. Крутил-вертел, мямлил, мямлил, в конце концов разродился: «Продай тетрадь, которую тебе ямщики передали». — «Ну нет, — думаю, — пошел ты к лешему, дело темное». Не знаю, говорю, никакой тетради, в глаза не видел, и ты ко мне с ерундой не приставай. Отправил его сурово: «Еще раз, — говорю, — придешь — с крыльца спущу». Вот тогда они и начали мне подножки ставить, расчет-то у них простой был — либо разорим, по миру пустим, либо тетрадь эту чертову выкладывай.

— Надо бы записи в тетради перевести на русский, тогда бы ясно стало — зачем они за нее так бьются?

— Да я ее сожгу лучше! И спать буду спокойно.

— Глупо это, Тихон Трофимыч, глупо…

— Ну ты еще, умник нашелся! Ладно, не серчай, давай-ка лучше поужинаем.

Велел подать ужин наверх, а сам все сидел, листал тетрадь и удивленно хмыкал, раздирая бороду короткими пальцами.

— Никак у меня в голове не укладыватся, — заговорил он, когда выпили с Петром по рюмке вина и закусили, — хоть расшиби меня на месте, а только не верится! Ты сам-то веришь?

— А как не верить, Тихон Трофимыч? Доказательства — в подвале сидят.

— Да-а… Это верно, — раздумчиво протянул Дюжев и взял за горлышко пузатый графинчик с вином, — вот уж не гадал, не думал, что мне на старости такое выпляшется. Давай-ка, Петр Алексеич, ишо по махонькой опрокинем да спать ляжем. Притомился я, братец, не по моим годам такие скачки…

Выпили еще по одной, пожевали лениво и молча разошлись спать. Но уснуть ни тот, ни другой долго не могли, ворочались, вздыхали, и каждый на свой манер обдумывали свое прошлое и пытались загадать будущее.

Не спали в эту ночь и Хайновский с Тетюхиным. Шуршали соломой в разных углах, между собой не разговаривали, а когда нечаянно касались друг друга рукой или ногой, испуганно отдергивались, будто дотронулись до скользкой и холодной змеи.

Хайновский с тоской думал о том, что лучше бы ему уйти по этапу на каторгу, не порываясь на побег, — в этом случае хотя бы оставалась надежда выжить и какая-то определенность. А в сегодняшнем его положении нельзя было даже загадывать завтрашний день — полная неизвестность.

Тетюхин же ничего не загадывал, он лишь ругал себя последними словами за свою жадность. Только из-за нее попался на крючок Цапельмана, а когда заглотил, трепыхаться было уже бесполезно. Да и попался-то, если разобраться, по-глупому: принял первую взятку по расписке, якобы за проданный товар. Изрядная сумма закружила голову — Тетюхин впервые такие деньги увидел, вот и подмахнул каверзную бумажку. Дальше разговор был короткий — либо делай, что прикажут, либо бумага уйдет в нужном направлении и тогда скромному чиновнику Тетюхину только одно останется — сушить сухарики на долгие годы. Сунул коготок и увяз по самый клюв. А дальше — пошло-поехало… И бегал Тетюхин за Дюжевым, как пьяный мужик с топором за своей бабой. Да только напрасны оказались все хлопоты и немалые деньги, потраченные на подкупы, ухнулись, как в прорву. Тетрадь осталась у Дюжева, и тот знает теперь про все замыслы Цапельмана и знает, кто эти замыслы выполнял…

Тетюхин вздохнул, подтянул ноги и, свернувшись калачиком, затих до самого утра, которое, как известно, мудрее вечера.

Утром, чуть свет, Тихон Трофимович был уже на ногах и с готовым решением. Не позавтракав, чаю не попив, он велел заложить легонький возок и скоро уже стоял на крыльце незавидного домика, где проживал одинокий учитель томской гимназии Воронцов. С учителем у Тихона Трофимовича были отношения приятельские — тот снабжал его книгами и любил поговорить на разные темы. Бывало, что в этом домике Дюжев засиживался допоздна. Но в столь ранний час никогда не появлялся, и потому Воронцов, еще в халате и заспанный, слегка удивился, но сразу же пригласил в дом, и скоро они уже беседовали о причине столь раннего визита.

— Прочитать и переписать на русский несложно, Тихон Трофимыч, — раздумчиво говорил Воронцов, перелистывая тетрадь в клеенчатой обложке, — тут одна только заковыка — очень уж почерк неразборчивый, дня два мне понадобится, не меньше.

— Уж будь ласков, Николай Иванович, поскорее только — дело не терпит, я за труды отблагодарю.

— Да о чем речь, Тихон Трофимыч, я вас не первый год знаю!

— Вот и ладно. И еще одна просьбица, Николай Иванович, ты уж, будь добр, никому про эту тетрадь не рассказывай…

— Не беспокойтесь, Тихон Трофимыч, никто не узнает. Это я вам обещаю. Послезавтра, в первой половине дня, приезжайте, и все будет готово.

Два дня Дюжев ерзал, как на иголках. Петр, стараясь не подавать виду, тоже волновался. Они оба понимали: как только станет ясным содержание тетради, тогда и понятно будет, что делать с Тетюхиным и Хайновским, которые продолжали сидеть в подвале.

И снова, рано утром, Дюжев уже подъезжал к домику Воронцова и еще издали увидел — возле домика толпился народ. Велел Митричу остановиться, подошел и услышал: ночью Воронцова убили и ограбили. Из домика между тем, утирая пот с толстой шеи, вышел Боровой, гаркнул на собравшихся:

— Чего рты раззявили?! Расходись!

Увидел Дюжева, подошел поздороваться:

— А ты чего здесь, Тихон Трофимыч, спозаранку?

— Да на базар по делам собрался, еду, а тут… Чего случилось-то?

— Да прирезали беднягу, ножом полохнули по шее… Там кровищи натекло, как на бойне. Ну и вычистили все, как водится, рваных исподников не осталось…

«Исподники им не нужны, — подумал про себя Тихон Трофимович, — им тетрадь нужна была. Но как прознали-то? Не иначе проговорился. Эх, Николай Иваныч, Николай Иваныч, предупреждал ведь тебя — держи язык за зубами…» А вслух сказал:

— Совсем народишко разбаловался, никакого удержу нет, скоро средь бела дня резать станут.

— Не говори, Тихон Трофимыч, дальше в лес — комар все злее. Я уж от этой службицы притомился. У тебя-то как? Спокойно? Мошну растрясти не пробуют?

В безобидном, казалось бы, вопросе Борового почудился Дюжеву скрытый смысл, но виду не подал:

— Да кака там мошна! Так, с тряпичным узелком живем.

— Ну-ну, прибедняйся. Ладно, пошел я службу править, будь она неладна.

Боровой направился в домик Воронцова, а Тихон Трофимович добрел до своего возка, скомандовал:

— Езжай, Митрич, подале отсюда.

— А куда?

— На кудыкину гору! Домой поехали!

Петр встретил его с немым вопросом в глазах. Дюжев потупился, крякнул и сердито разворошил бороду. Долго топтался вокруг стола, одергивал рубаху, едва успокоился. Лишь после этого поведал Петру, что вернулся с махонькой дыркой от бублика.

— Чего дале будет — ума не приложу, — горевал он, — а ну как они с другого боку подкатятся, да с такого, что и не угадаешь.

— Не подкатятся, — твердо успокоил его Петр, — теперь, Тихон Трофимыч, ты уж не обижайся, ты им нужен, как… Совсем ты им теперь не нужен. Ни капли! Живи спокойно и не оглядывайся. Что им требовалось, они получили.

— А с этими двумя чего делать? Их-то куда? На волю выпустить?

— Тут подумать надо.

— У меня и так голова трещит от этих дум, скоро лопнет.

Решили пока, для надежности, отправить их в другое место. Петр съездил к Бабадурову и договорился с ним, что ночью Сергей отвезет Хайновского с Тетюхиным на заимку за городом. И пусть они там поживут под надежным присмотром. За это время, глядишь, чего-нибудь и прояснит.

Ночью Сергей вывез Хайновского с Тетюхиным, как договорились, а утром явился и, лупая светлыми нахальными глазами, пожаловался:

— Уж больно прыткими они оказались, таки прямо буйные. Развязались — и на меня, душить стали, всю шею исцарапали, я уж думал, и в живых не останусь…

— Да где они, не тяни! — заревел Дюжев.

— Дак в Страшнум логу, Тихон Трофимыч. Я изловчился, ножик-то из-за голенища выудил… ну и спихнул их в лог. Прирезанных, сам знаешь, всегда туда скидывают…

— Это Бабадуров велел прирезать, отвечай, сукин кот, как на духу!

— Да сами они развязались, а хозяин здесь ни при чем… При чем тут хозяин?!

Ясно было, что правды от пройдохи не добиться, как ясно было и другое — Бабадуров, наученный опасной жизнью, оказался умней и дальновидней, чем Петр с Дюжевым. Раз, два — и концы в лог. Ищи теперь хоть до посинения — ничего не отыщешь.

Еще неделю после этого прожили Дюжев и Петр в ожидании. Но ничего за это время не произошло, ничего не случилось и жизнь входила в прежнюю, спокойную колею. На исходе недели Петр завел разговор о паспорте и о том, что настало время собираться ему в дорогу.

Дюжев от известия даже растерялся:

— Кто тебя отсюда гонит? Живи, сколько потребуется.

— Нет, Тихон Трофимыч, загостился я в этих краях, уезжать надо. Вот паспорт бы мне…

— Будет тебе паспорт, не переживай.

Весь следующий день Дюжев метался по Томску, как угорелый, и вернулся только к вечеру. Взмыленный, будто его запрягали в телегу и гоняли по полю, он тяжело шлепнулся на стул и едва отдышался. А отдышавшись, весело подмигнул Петру и потер руки, как будто только что заключил уж шибко выгодную сделку.

— Живем, братец ты мой, Петр Алексеич, живе-е-ом! Вот он, документик-то, чистенький, как слеза непорочная. На-ка, держи, живи и радуйся.

И выложил на стол новенький паспорт на имя томского мещанина Петра Алексеева Петрова, православного, тридцати четырех лет от роду.

— А Петровых у нас, что в Сибири, что в Расее, как собак нерезаных! — радовался Дюжев. — И никака холера к тебе не пристанет. Давай-ка, братец ты мой, гульнем по такому случаю на прощаньице!

А когда выпили, Тихон Трофимович запечалился, начал сердито скрести бороду короткими пальцами и в конце концов, размякнув, несмело предложил:

— Может, ты… это самое, плюнь на их! Оставайся, я уж привык к тебе. Женю тебя, какую хошь кралю выпишем! А? Плюнь ты на их!

— Спасибо за все, Тихон Трофимыч, — улыбнулся Петр своей извиняющейся улыбкой, — дай Бог тебе здоровья, только дело решенное — еду.

— Ну, как знаешь… Дай-ка я тебя обниму да поцелую… — Дюжев встал из-за стола, попутно смахнул половину посуды на пол, облапил Петра, прижался к нему разлохмаченной бородой и от полноты чувств даже всхлипнул. — Ишь, как вино-то меня рассолодило, прямо потек, как лагушок дырявый… Жаль тебя отпускать, ах, жаль… Да что делать. Езжай. Может, и тебе счастье выпадет. Езжай. Коли невмоготу станет — вертайся. Со всей душой, братец ты мой, приму!

Вот так, со слезой, распрощался Петр Щербатов с купцом Дюжевым и когда уже тронулся в дорогу, вдруг ощутил в душе тихую печаль и горесть — все-таки успел за короткое время привыкнуть к Тихону Трофимовичу и даже сродниться с ним. Он оглянулся на окраинные домишки Томска, затем закрыл глаза и отдался во власть легкого покачивания рессорного экипажа — дорога теперь у него впереди была длинная.

И вела она его в прошлое.