Почти месяц просидел Чебула у подножия безымянной горы, проверяя по нескольку раз на день выход из пещеры, рассыпав перед ним ровную полоско песка. Но следов на этой полоске так и не появилось. Гуттенлохтер вместе со своими студентами навсегда остался под землей.

Когда Чебула окончательно в этом уверился, он еще раз спустился в пещеру, но не смог далеко отойти от веревочной лестницы, даже боялся выпустить ее из виду, поминутно вздымая над головой факел и удостоверяясь — на месте, висит, как ей и положено. Нутряной страх сдавливал его и не давал возможности пойти дальше. Чебула стыдил самого себя, ругал грязными словами и — продолжал топтаться на одном месте. Идти дальше в пещеру было выше его сил. Окончательно поняв это, он выбрался наверх, замаскировал лаз сухим валежником, затем сбросал на плот, на котором сплавлялись по горной речушке, вещи Гуттенлохтера и студентов и оттолкнул плот от берега. Все лишнее тоже побросал в речку, оставив лишь продукты, топор, ружье с патронами и спички. Лошадь у него оставалась одна, потому как вторую он прирезал, питаясь почти целый месяц кониной, сберегая съестные припасы на обратный путь.

А обратный путь выдался тяжким. Несколько раз Чебула терял всякие ориентиры и ему казалось, что он уже никогда не выберется из этой проклятой тайги.

Ободранный, обросший, провонявший дымом и потом, еле передвигая ноги, смозоленные до кровавых волдырей, Чебула заплакал, когда увидел в мутной дымке реденького осеннего дождика крайние избы неведомой деревушки. До ближней избы он дошел уже, как пьяный, ничего не помня. И спал, как после сказали хозяева, двое суток без перерыва. Еще неделю отмывался в бане, отъедался — и снова спал.

На дворе между тем окончательно устанавливалась глухая осень с нудными и промозглыми дождями, дни скукоживались, и Чебула, выйдя однажды утром на крыльцо избы, где нашел приют, понял: пора уходить, время не ждет. В Мариинск он не поехал, только отправил с оказией тамошним властям письмо, в котором известил о гибели экспедиции, перевернувшейся на плоту во время сплава по горной речке.

Покончив с этим делом, щедро расплатился с приютившим его хозяином, нанял подводу и скоро уже был в Болотном, откуда собирался через несколько дней добраться до Каинска. Мариинские адреса, которые сообщил ему Цапельман, не понадобились, потому как возвращался он не с тем грузом, с каким предполагал, всего лишь и было при нем — золотая пластинка, формой своей похожая на птичью голову, да тетрадь Гуттенлохтера в клеенчатом переплете.

На переправе у Дубровино Чебула встретился с Гриней-горбатым, и тот обрадовался ему, как родному:

— В ночь все равно никто не поедет, давай ко мне на постой, винца выпьем, поедим хорошенько, а завтра утречком — с ветерком!

Чебула подумал и согласился.

Гриня-горбатый жил один. Но в избе был порядок и она сияла чистотой. Даже большущая печка, видно, протопленная с утра и потому еще теплая, украшена была намалеванными на ней петухами и цветами. Отодвинув заслонку, Гриня сноровисто, как добрая хозяйка, подхватил ухватом огромный чугун и грохнул его посредине стола.

— Я добро помню, — приговаривал он, кромсая крупными ломтями хлеб, — мы тогда шибко в удовольствие от вашего угощенья погуляли. А теперь от меня прими, от всей моей души…

Тут Гриня ухмыльнулся, выскользнул в сени и вернулся с лагушком ведра на два. Бухнул его, как и чугун, на стол, объявил:

— Позавчера со мной за перевоз расплатились, медовуха — страсть крепкяшша, пока не усидим — не поедешь!

— А не много будет? — усмехнулся Чебула, принимая от Грини первую кружку с пенистой медовухой.

— Не, в самый раз. А товарищи-то твои где?

— Далеко остались, да это неважно, после расскажу. Как говорится, первая чарка колом, вторая — соколом, а третья — плесните, Христа ради…

— Это по-нашему!

После первой же кружки давно не пивший Чебула тяжело захмелел, а хлебосольный Гриня все подливал и подливал, не жалея ни медовухи, ни своего душевного расположения. Желая угодить гостю, вдруг непременно захотел угостить его ухой, вспомнив, что у него есть стерлядки, и даже затопил печку, но после очередной кружки забыл и про стерлядок, и про уху, и про печку. Подпирал свою махонькую головку огромной ручищей, пытался запеть, но голос у него срывался на писк и он лишь бессильно плямкал губами.

Последнее, что запомнил Чебула, это неимоверно высокая приступка, которая вела на печку, одолевал он ее, как показалось, целую вечность, а когда одолел и вытянулся на теплых кирпичах, сразу же увидел Млечный Путь, поднялся и пошел по нему, наступая на искрящуюся звездную пыль, которая разлеталась у него из-под ног и все-таки не гасла.

Гриня не заглянул в печку, не проверил, прогорела она или нет, закрыл трубу и заснул прямо на полу, неподалеку от порога.

Это его и спасло от смертельного угара, потому что трубу он закрыл слишком рано.

Очнувшись от разрывающей головной боли, Гриня на четвереньках выбрался на улицу, долго блевал и, мало-мало придя в себя, кинулся обратно в избу, стащил Чебулу с печки, выволок его на улицу, но хлопоты эти были зряшными — Чебула умер. Смешно и нелепо.

К рассвету, окончательно протрезвев и прочухавшись, то и дело вытирая ручищами слезы, которые вышибала из глаз дикая боль, Гриня сообразил, что теперь ему не обобраться хлопот. Приедет урядник — что, да как, да почему… Господи милостивый, за что же такое наказанье, ведь хотел-то от всей души лучше сделать, а оно вон как выплясалось!

Пристанывая, ругаясь, смаргивая слезы, Гриня затащил Чебулу обратно в дом, настежь распахнул двери, а сам сел на крыльце и крепко обнял головку огромными ладонями. Как ни крути, а все равно клин — живая душа загублена. Так он страдал до самого рассвета и, ничего не придумав, запер дом и пошел на берег.

Осенняя Обь текла сумрачно-свинцовой, накрытая белесой кисеей мелкого дождика. Все звуки скрадывал ровный и непрерывный шорох. С дубровинского берега тащился большой паром с лошадями и подводами; когда он причалил, оказалось, что это знакомые ямщики, которые шли с небольшим обозом в Каинск.

— Купца Дюжева обоз тянем, — стал рассказывать старший из ямщиков Захар Проталин, мужик уже степенный, в годах, — не рады, что подрядились. Грязюка несусветная… А тут поспешать надо, хоть тресни — Дюжев-то сам ждет в Каинске. Ты-то, Гриня, как живешь-плавашь?

— Да худо я живу, хуже некуда, — отвечал ему Гриня, вытирая слезы.

— Погоди, погоди, может, беда какая? Если можем — пособим.

Знакомые ямщики, которых Гриня не раз выручал с перевозом, — это тебе не урядник. И он, не таясь, рассказал про свое горе.

Думали ямщики недолго. Захар почесал окладистую бороду, крякнул и махнул рукой:

— Поехали.

Мертвого Чебулу, будто бы в стельку пьяного, с шумом и криком, чтобы все соседи видели, вытащили из избы и завалили на подводу, закрыли рядном, на ту же подводу бросили его дорожный мешок с веревочными лямками.

Гриня, благодарный донельзя, успел еще примостить лагушок с остатками медовухи и после, глядя вслед небольшому обозу из окна, истово крестился, с трудом складывая сильные негнущиеся пальцы.

Ямщики дотянули до Колывани; на постоялом дворе, прилюдно, откинули рядно с Чебулы и заахали, напропалую ругая друг друга, что взялись подвезти пьяного, а он — ишь чо удумал! — взял да и окочурился. Приехал исправник, похмыкал, глядя на мертвеца, обматерил ямщиков, что они ему хлопот наделали, и взялся писать бумаги. Пока шли допросы-расспросы, пока исправник скатался в Черный Мыс и там опросил свидетелей, день и прошел. Вечером ямщики попробовали медовухи и огласили постоялый двор дружным храпом. На следующий день исправник еще раз отматерил их, особенно Захара, как старшего, и разрешил ехать вольным ходом дальше. Они и поехали.

И только в Каинске, когда стали разгружать подводы, обнаружили дорожный мешок Чебулы. Вывернули его и среди нехитрых пожитков нашли тетрадь и золотую пластину. Думали опять же недолго: чужого добра не надо, лишних хлопот тоже не требуется, а поэтому пошли и выложили свою находку перед Дюжевым.

— Ты, Тихон Трофимыч, человек известный и бывалый, власти тебя знают, вот и решай: как быть? — Захар выложил перед ним мешок с пожитками Чебулы, отдельно — пластину и тетрадь. Степенно разгладил свою пышную бороду и смиренно переступил с ноги на ногу, ожидая ответа.

Тихон Трофимович был не в духе и сначала хотел было послать Захара вместе с находкой куда подальше, но передумал: как ни крути, а мужики с открытой душой пришли, обижать никак нельзя. Но все-таки не удержался и выговорил:

— Вы, ребятки, как дурачки полоротые: сперва начудите, а после совета просите. Ну, и к каким я властям потащусь, чо сказывать стану? Меня же первого и за шкирку возьмут, спросят: а не ты ли, господин хороший, этого бедолагу порешил?

— Дюжев — купец известный, на него не подумают… — Захар преданно, почти любовно смотрел на Тихона Трофимовича.

— Ага — не подумают… Давай-ка, братец, так сделаем. Бери это золотишко и тащи к Цапельману, да тихо тащи, как мышка. Шибко не торгуйся, сколько даст, столько и бери. Деньги меж собой поделите. А эту писанину я себе на память оставлю. И помалкивайте все в тряпочку. Ясно? Ступай, чего рот раззявил?

В тот же день Тихон Трофимович уехал из Каинска, а ямщики, честно поделив деньги, два дня гуляли на славу и развязавшимися языками проболтались о Чебуле, о тетради и золотой пластине. Все это в скором времени стало известно Цапельману, и тот сделал совершенно правильный вывод: ключи от чудских копей находились теперь у Дюжева.