Срочное совещание руководящей пятерки «Освобождения» проводили на загородной даче Никольского. Во-первых, Андрей Христофорович был человеком публичным — как репортер он сотрудничал с двумя петербургскими газетами, никоим образом не касаясь в своих писаниях политических тем, — только уголовщина, забавные городские случаи и семейные скандалы — и, следовательно, вокруг него всегда собирались самые разные люди, во-вторых, он был хорошо известен как хлебосольный хозяин и любитель шумных дружеских пирушек. Вот и в этот раз на даче еще загодя натопили печи, завезли изрядное количество провизии и вин, прибрали-помыли и накрыли столы.

К назначенному часу, помимо Хайновского, подъехали Борис Фильштинский, сын известного петербургского аптекаря; Александр Горелов, выходец из мастеровых, проживающий сейчас под чужим паспортом на фамилию Глинского, и Адам Прасек, поляк, успевший уже побывать на каторге, вернувшийся оттуда с нажитой чахоткой и нервным расстройством.

Впятером они уселись за богато накрытым столом, и Хайновский сразу же, не тратя времени на лишнее вступление, подробно пересказал суть идеи, которую ему изложил Чебула. Когда он закончил говорить, все долго молчали, даже не задавали вопросов — слишком уж необычным, да и несбыточным показалось услышанное.

— Нам необходимо определиться и принять решение, — прервал затянувшуюся паузу Хайновский, — и принять мы его должны сейчас, здесь…

Началось бурное обсуждение. Горелов доказательно говорил, что это чистой воды авантюра, Никольский настаивал, что Чебула доказал свою преданность и поэтому нужно, чтобы вся пятерка его выслушала. Фильштинский горячо поддерживал Горелова и утверждал, что именно сейчас организация должна сосредоточиться только на терроре, а не заниматься ерундой в духе приключенческих романов. Адам Прасек надсадно кашлял, отплевываясь в стеклянную баночку, обклеенную черной бумагой, и в общий разговор не вступал, только раздраженно взмахивал свободной рукой, но очередной приступ кашля не давал ему выговорить ни слова.

Дискуссия затягивалась, Хайновский слушал товарищей и никак не мог определиться, в то же время прекрасно понимая, что определяться придется — откладывать на долгий срок было невозможно, ведь экспедиция могла отправиться в любой день.

— Ну почему, почему мы не можем все вместе выслушать Чебулу?! — горячился Никольский. — Почему мы не можем задать ему вопросы, чтобы он на них ответил? Я думаю, что он заслужил такое право, чтобы войти в руководящее звено нашей организации. Или я не прав?

— Прав, Андрей Христофорович, полностью прав! — заговорил, наконец-то справившись с кашлем, Адам Прасек. — Мы осторожничаем там, где осторожность совершенно не нужна. Я давно уверился, что он человек дела. Но самое главное даже не в этом, о самом главном никто из вас не сказал. Если мы действительно ставим перед собой великие задачи, то мы должны заглядывать далеко вперед. Наше движение пойдет вширь и вглубь, потребуются типографии, потребуется оружие — много чего потребуется… Значит, необходимы деньги. Мы должны быть готовы к репрессиям; давайте глядеть правде в глаза — вполне возможно, что уже завтра или мы, или наши товарищи пойдут по этапу в Сибирь, а вы прекрасно знаете, что не все выдерживают условия каторги или ссылки, многие кончают жизнь самоубийством. Нам на будущее просто необходима система освобождения с каторги, устройство побегов и отправка наших сподвижников через Владивосток — мы должны ценить и спасать своих людей, а не только поощрять самопожертвование…

От столь длинной речи Прасек снова надолго закашлялся, а Фильштинский неожиданно поднялся из-за стола и твердо произнес:

— Как вам угодно, а я меняю свою точку зрения. Адам прав, просто я вначале не увидел перспективы. Если мы желаем вершить великие дела, то в соответствии с этим должны и решения принимать. Я за то, чтобы предоставить Чебуле полную свободу действий и поддержать его всеми средствами, какие у нас есть. Прошу поручить мне установить связь с общиной в Каинске. Я справлюсь.

Согласился и Никольский. Один только Горелов, протяжно окая, все твердил, что все задуманное — чистой воды баловство. Теперь определяться нужно было Хайновскому. И он определился:

— Будем считать, что предложение Чебулы принято.

И сразу же, в последующие дни, началась подготовка. Для Чебулы собрали немалую сумму денег; Фильштинский, раздобыв нужные рекомендации, в срочном порядке отбыл в Сибирь, попутно имея поручение от отца о заключении договора на поставку лекарств, — таким образом он получал хорошее прикрытие. Сам же Чебула в эти дни практически не отходил от профессора Гуттенлохтера, стараясь изо всех сил быть ему полезным и нужным едва ли не в каждую минуту.

Отправку экспедиции Гуттенлохтер назначил на начало апреля, с таким расчетом, чтобы завершить ее осенью, до первых снегов. А за два дня до отправки пришла телеграмма из Томска от Фильштинского: «Побывал в Каинске. Встретили душевно. Можно приезжать, добрый прием обеспечен». Пароли были оговорены заранее с Чебулой, так что теперь ему оставалось только добраться до Каинска.

Восьмого апреля, ровно в полдень, поезд уходил с вокзала Санкт-Петербурга до Самары, откуда дальнейший путь экспедиции предстояло совершить на перекладных. Хайновский не удержался и, нарушая все правила, появился на вокзале за пятнадцать минут до отправления поезда. Издали, скрываясь за колонной, он наблюдал за Чебулой, который буквально не отходил ни на шаг от Гуттенлохтера — высокого, поджарого мужчины лет сорока пяти, с узким вытянутым лицом, на котором поблескивали стеклышки пенсне. Хайновский проследил, как они зашли в вагон, дождался, когда тронется поезд, и лишь после этого покинул вокзал и, наняв извозчика, поехал к себе на квартиру. Все-таки сосала его тайная тревога, что-то не давало полной уверенности во всем затеянном мероприятии, потому он и наблюдал за Чебулой до последней минуты… Еще и еще раз заново все обдумывая, Хайновский пытался отыскать причину своего беспокойства и не находил ее.

Наверное, это было предчувствие: через несколько дней Хайновского арестовали. Глупо, случайно и совершенно неожиданно не только для него самого, но и для полковника Нестерова. А виноват во всем был агент, внедренный в «Освобождение». Устав перебиваться в организации на вторых ролях, желая как можно быстрее отрапортовать начальству об успехах, он решил действовать самостоятельно, что ему категорически запрещалось. И спутал, неразумный, все карты. Додумался, на свой страх и риск, не посоветовавшись с Нестеровым, установить слежку за одним из членов организации, совершенно правильно рассчитав, — тут ему в интуиции не откажешь, — что он является курьером и осуществляет связь между членами руководящей пятерки. И однажды, следуя за курьером, он оказался под окнами квартиры, которую снимал Хайновский. Неслышно проскользнул в подъезд, определил по звонку и звуку открывшейся двери, что квартира на втором этаже и, довольный, так же неслышно выскользнул из подъезда. Постоял за деревом, дождался, когда курьер уйдет, и сам уже собрался уходить, но в последний момент поднял глаза на окна квартиры и замер, едва не открыв рот: из-за приоткрытой шторы на него смотрел Хайновский. И длилось-то это всего лишь какие-то доли секунды, но взгляды их встретились. Штора тут же задернулась, но материя колебалась, как бы подтверждая, что за ней скрывается человек.

Времени на раздумья не было. Агент прекрасно понимал, что его раскрыли, что обратный путь в организацию ему заказан, и тогда он решил, что возвращаться к полковнику Нестерову с пустыми руками никак нельзя.

Дальше все происходило еще глупей и бездарней.

Агент решил арестовать Хайновского, но тот открыл стрельбу, смертельно ранил подоспевшего городового и сдался лишь тогда, когда кончились патроны.

— Дубина! Орясина! Осина березовая! — в ярости орал Нестеров на агента и из последних сил сдерживал себя, чтобы не надавать ему оплеух. Тонко рассчитанная игра, почти год кропотливой работы — все ухнуло псу под хвост. — Сволочь! Я тебя под арест, я тебя собственными руками… Пшел вон!

Оставшись один в кабинете, Нестеров в негодовании пнул свое собственное служебное кресло, отсушил ногу и, прихрамывая, ругаясь, направился к шкафу, где у него всегда стояла бутылочка шустовского коньяка, а на тарелочке лежал тонко нарезанный лимон, посыпанный сахарной пудрой. Никого не принимая, он потягивал коньяк, курил и подводил неутешительные итоги. Было ясно, что после ареста Хайновского организация «Освобождение» уйдет в глухое подполье, внедрить в нее нового агента будет практически невозможно и что тогда прикажете докладывать уже в ближайшие дни по начальству?..

— Неужели стареешь, господин полковник? — вслух произнес Нестеров и тут же сам себе ответил: — Ничего, еще повоюем, а не победим — так хоть намашемся…

И сразу же велел привести на допрос Хайновского.

Но допрос практически ничего не дал. Хайновский упорно отрицал всякую связь с организацией, упирал на то, что имеет психическое заболевание и вообще у него болит голова и больше на вопросы он отвечать не будет. И все дальнейшее следствие свелось к бесконечному и надоевшему в конце концов отрицанию Хайновским всего и вся. Он и на суде не признал себя виновным. Произнес зажигательную речь о засилье полицейского произвола, сорвал аплодисменты восторженных курсисток и вышел из здания суда, в окружении конвоя, с высоко поднятой головой.

Полковника Нестерова, представленного в свое время к ордену святого Владимира первой степени, вычеркнули из списков и сразу же после оглашения приговора Хайновскому намекнули об отставке. Правда, в иносказательной форме, не впрямую. Но умный Нестеров сразу понял — это последнее предупреждение. И выпил вечером шустовского коньяка больше, чем обычно.