X
Бородулин до самой тайги скакал во весь дух.
После выпитого за обедом вина он стал чувствовать себя бодрей. Все мерещилась ему новая жизнь с Анной.
Самое лучшее ему от жены откупиться. Он не раз бивал ее по пьяному делу смертным боем. В прошлую масленницу все село покатывалось над тем, как он, пьяный, порол ременными вожжами охмелевшего попа и законную свою супругу, застав их в весьма веселом виде у просвирни. Поп без шапки удрал домой, а зобастая Марья Павловна, грузно бегая кругом большого стола, выкрикивала: «Нет тебе до меня дела… Давай мою тыщу, я уйду… Живо со своей Дашкой. Тыщу отдай, варнак!»
Лошадь шла рысью, похрапывала и тревожно поводила ушами. Все глуше и безмолвней становилась тайга. Небо только над тропой светлело бледной щелью, и нельзя было угадать, где солнце.
В душу Бородулина как-то исподволь, незаметно стала просачиваться грусть. Жена опять вспомнилась, а рядом с ней Анна. Впереди, в мечтах, свобода и новая жизнь без Дашки, без греха, а — странное дело! — нет в сердце радости. Иван Степаныч вяло осмотрелся кругом и зевнул. Его баюкали и зыбкая ступь лошади, и молчаливый сумрак дня. Стало ко сну клонить. Он весь устал: хорошо бы броситься на мшистый пригорок и заснуть. В голове шумело, хотелось потянуться, хотелось крикнуть. Хорошо бы кисленького выпить, холодного. Нешто повернуть коня? Нет, начато — кончено. А чтоб покорить грусть, и сонливость, и молчание тайги, он запоет веселую.
Бородулин потрепал по крутой шее лошадь, откашлялся, расправил усы и затянул:
Как-ы во темынай нашей да стороныке
Возрастилась мать-тайга-а-а…
Ты таежная глухая,
Сама темына сторона-а-а-аа…
Одинокими и чужими летят звуки во все стороны.
Бородулин смолк и прислушался. Песня замирала, путаясь в макушках леса. Он зычно крикнул и вновь насторожил слух. То ли эхо откликнулось, то ли голос позвал и захихикал. Иван Степаныч остановил лошадь. Тихо. Только в ушах гудит, а тоска все еще не бросает сердца.
«Надо бы Илюху взять… Черт… Дурак…»
Он стегнул коня и с версту ехал вскачь… Но лишь пошла лошадь шагом, беспокойство опять приступило, вновь что-то померещилось.
— Спотыкайся! — крикнул он лошади и, чтобы не чувствовать одиночества, то посвистывал, то вяло тянул-мурлыкал без слов песню.
Он поет, и тайга поет, уныло скулит-подвывает. Он оборвет, и тайга враз смолкнет, притаится, ждет.
— Ну, теперича… тово… — шепчет Бородулин.
Он знает, что тайга озорная, пакостливая: только поддайся, только запусти в душу страх, — крышка.
«Едет, едет…» — «Ну, еду». — «Ну и поезжай…» В овраге стон послышался. По спине Бородулина ползут мурашки.
— Господи! — передохнул он, — благозвонный колокол надо пожертвовать…
— Господи, — сказал кто-то сзади.
Иван Степаныч, надвинув на глаза шляпу, круто рванул узду и поскакал на голос, весь дрожа. Нет никого. В овраге пусто, по дну ключик бежит, по берегам в белом цвету калина.
— Больно боязлив. Баба худая… Дурак, черт… — обругал себя Бородулин.
Кто-то опять застонал, закликал. Бородулин отмахнулся. Раскачиваясь от дремы в седле, он клевал носом.
«Неможется… свалюсь…»
Надвигался вечер. Небо посерело, сумрак сгущался в глубине тайги, а из низин тянуло серым холодом. Утомленный конь, спотыкаясь, бежал усталой рысью.
— Бойся! — вяло крикнул Бородулин и очнулся. — Надо поворотить…
Ну, зачем ему в Кедровку? Он приказчика пошлет, он стряпку пошлет.
«Деньги найдешь — быть». Чайку с малиной… в баню бы, веником похлестаться… «Батюшка, пожалей, родимый, пожалей…»
«Анка… Аннушка…»
«Подлец ты, кровопивец…» — «Прочь, харя прочь!» — «Я тебя знаю, подлеца», — «Кого такое?» — пытается спросить Иван Степаныч. Огненные круги в глазах рассыпаются искрами, голова совсем отяжелела и гудит.
— Уходи, я тебя не звал, — шепчет Иван Степаныч, — я за упокой молюсь, за твою душу каждую службу молюсь…
«Молишься? — шипит бродяга, тот самый, что сдал Бородулину большой самородок золота. — Сожег в бане да молиться начал?.. Ах ты плут…»
Ивана Степаныча вдруг качнуло, едва в седле усидел. Он передернул плечами и часто закрестился, пугливо косясь на потемневшую стену тайги.
— Обещаюсь тебе, Господи, благозвонный колокол купить, — озирается назад, не гонится ли кто. — Уж правильно… правильно жить буду… Спаси-помилуй!
А голова все тяжелеет, озноб вплотную охватил. Тянется к фляге и жадно пьет коньяк.
«Убил…» — «Кого убил?» — «Себя убил». — «Когда?» — «А помнишь… Завтра-то…»
«Завтра?..» — вздрагивает купец и слышит: пересмехаются тихим смехом обугленные, черные, как монахи в рясах, деревья таежной гари.
Мрачней и угрюмей становится тайга. Конь храпит, трясет головой, взмахивает хвостом, отбиваясь от комаров.
«Вот вытащи из болота, тогда дам рубль…» — «Ну и наплевать. И не вытащу…» — бредит во сне Бородулин, но чей-то голос все громче и уверенней:
— Эй, помоги, добрый человек, лошадь завязил!
«Ха-ха-ха… Лошадь? — усмехается купец. — На мне крест… Не больно-то возьмешь…»
— Помоги, батюшка…
И собачка залаяла.
— Пшел! — кричит, пробуждаясь, Бородулин и стегает коня.
— Стой, стой!.. Ради бога, помоги…
А собачка пуще.
Оглянулся: серое от болота катится.
— Кто таков, что нужно? — схватился Бородулин за ружье и видит: мужик подошел с собачкой.
— Дядя Пров?!
— Я… По дочку мы с Лысанькой к тебе ехали, — сказал мужик, оглаживая собачонку, — да, вишь, лошадь в болото завязил… Еду я, еду да задумался чегой-то, глядь, а лошадь-то и свернула… Увидала воду… Вот и бьюсь сколь времени… Ради бога, помоги…
Слез купец с коня. Ноги — как чужие. Сам дрожит. Озноб всю силу съел.
— Чего-то неможется, — сказал он Прову. — Вчерась возле речки ночевал в тайге, — простыл, видно.
Густые сумерки серели на прогалине, а в тайге из трущоб и падей выросла тьма. Болото, куда направились Пров и Бородулин, курилось белым холодным туманом, сквозь который прорывались испуганный храп и ржание лошади, а в стороне старательно крякал коростель. Набросав вокруг лошади жердей, Бородулин за гриву, Пров за хвост вытащили ее и вывели на сухое место.
Пров боялся сам завести разговор о дочери, опасливо и испытующе посматривал на купца, стараясь в его глазах выведать нужное.
Бородулин, почувствовав это, сказал:
— А девка твоя, слава богу, ничего…
— Ничего?! — воскликнул ликующим голосом Пров. — Ну-ка присядем на минутку, Иван Степаныч… А как же Овдоха путала…
— Какая Овдоха? — спросил купец, прикладывая к вискам холодный мох.
— Да тут… У нас в деревне… Баба одна кривая… За попом к вам ездила. Вот она и болтала, быдто бы…
— Врет, — раздумчиво ответил Бородулин и умолк, а сердце Прова сжалось и сильно застукало.
Бородулин хотел все рассказать отцу Анны, но не знал, как бы лучше подойти, с чего бы начать. Язык совсем потерял себя, непослушным сделался, и остановилась мысль.
Наконец собрался с духом.
— Видишь ли, Пров Михалыч… какие, значит, дела-то… Этово… как это… ну… Словом, я должен упредить тебя… И все такое…
— Что? — упавшим голосом, затаив дыхание, спросил Пров.
— Одним словом, прямо тебе скажу, — раздался громкий и решительный голос Бородулина, — хошь ругай, хошь нет, а только что я твою Анку, значит, Анну Прововну, полюбил и рассчитываю заместо хозяйки ее пределить, а с своей женой развязаться… Да…
— Так-так-так… — скрывая радость, ответил равнодушно Пров, но левая нога его нетерпеливо задрыгала, а рука затеребила бороду.
— За тобой без малого сто рублей долгу… Это с костей долой… За кобылку тоже скощу… Вроде подарка пусть, вроде уважения… Да-а-а…
— Это ничего… На этом благодарим…
Иван Степаныч тяжело сопел. Силы опять оставляли его, но он, напрягая волю, брал себя в руки.
Он, волнуясь, сказал:
— Ну, только что, видишь ли, какая вещь… Я тебе прямо без обиняков… Так что Анна твоя..
— Что?
— В тягостях… От Андрюхи, одного паршивца-политика…
— Ну-у-у?! — протянул Пров, повертывая голову к Бородулину, и глаза его сразу вспыхнули злом и широко открылись.
— Да, брат, да…
— Ее воля, — тихо ответил Пров и мучительно вздохнул.
Потом, будто передумав, он быстро поднялся, поправил кушак и зарычал, сжимая кулаки:
— Я его надвое разорву!.. У-у-ух ты мне!.. Ну, держись, дьявол!..
И, огромный, пошел, ругаясь, к лошади прижимистой медвежьей походкой.
— Стой-ка ты, стой! — кричит Бородулин и подымается. — Нет ведь его… Я бы его сам устукал… В тайге пропал… С весны еще… Ушел, да и крышка, подох…
Наступило молчание.
— А правда ли… — крикнул было Пров издали и, не докончив, остановился. — А правда ли, Овдоха языком трепала, что Анка не в себе?
— Правда, Пров Михалыч, — ответил Бородулин, — мало-мало есть…
Пров тихо подошел к купцу и, порывисто дыша, остановился. В скобку стриженные, с густой проседью, волосы его разлохматились, суровое лицо как-то осело сразу, задергалось. Он закрыл его пригоршнями, шагнул к сосне и приник к ней головой.
— Дядя Пров, — Бородулин двинулся к нему.
— Ведь на всю волость, на всю волость девка-то… Ведь она за троих мужиков работница… О-о-х ты, боже мой… — задыхаясь, говорил он глухим голосом.
— Слушай-ка… Пров! — обхватив Прова за плечи, старался Бородулин повернуть его к себе лицом, но тот тряс головой и с болью бросал:
— Оставь, оставь… Не трог, пожалуйста…
У Бородулина дрожали ноги и от болезни, и от волнения, стучали зубы и горячим песком стегало по глазам.
А тот опавшим и прерывистым голосом, сморкаясь, твердил:
— Ну, чего я теперича старухе-то своей скажу, ну, чего? Научи ты меня, ради господа…
Бородулин молчал. Голова кружилась, и, чтобы не упасть, он схватился за соседнюю рябину.
— И не стыдно тебе, Иван Степаныч: не мог уберегчи девку-та… Эх ты-ы… леший.
— Дело поправимое, — буркнул купец.
— Поправи-и-имое?! А кабы твое дитя так?..
— Она редко сбивается-то…
— Ре-е-дко?! Эх ты, че-о-рт…
Бородулину невмоготу стоять. Он сначала сел на землю, потом повалился на бок.
— Пожалуйста, Пров Михалыч… Мне бы водички зачерпнул… Нутро горит.
Пров принес ему воды, принес его овчинную, привязанную в тороках, шубу, разложил костер, чай вскипятил.
Что-то говорил купцу, расспрашивая и выпытывая, но тот плохо соображал, невпопад давал ответы и, закутавшись с головой в шубу, готов был заснуть.
— …Застрелю, — ловил он обрывки речей Прова, — только бы натакаться где… И робятам кедровским скажу: встретишь — бей!..
«Бей — не робей, бей — не робей, вей, вей, бей…» — мелькает в сознании засыпающего Бородулина.
— …Так по затесу и жарь… Вешку поставлю… Ты к нам на праздник? Долги, говоришь, с мужиков собрать?
— К нам собрать… — бормочет Бородулин.
«Не робей, вей, вей… Хи-ха-хо… Хи-ха-хо…»
— А? — выставляет он голову и открывает глаза.
Какая-то желтая рожа шипит и плюется и пышет в самое лицо огнем. Кто-то был, кто-то говорил с ним. Никого нет… Кто же это был? Анна? Нет… Лошадь? Нет… Деньги? А-а-а… Так-так…
— Деньги!.. Украли… У стола…
— У тебя, что ли? Кто? — Чей-то голос раздается.
— Отец дьякон…
— Ну, что ты…
— Отец поп…
— Отец поп? Ха!.. Ну спи со Христом… Закутайся да спи.
