ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Из райкома Михаил Нестерович Бондарь поспешил к себе, в контору экспедиции. Дел было по горло, но самое неотложное — бумаги. Вчера весь день промотался, слетал на Марху, где идет детальная разведка россыпей, сегодня с утра — заседал на бюро райкома, где долго и подробно обсуждали предварительные итоги уборочной, заготовку грубых кормов и ход подготовки к зимовке скота… Вопросы все важные, хотя прямо и не касаются их, геологов. Надо просто помогать — выделять людей, которых и так не хватает, выделять транспорт. По пути заглянул на пристань, поторопил с погрузкой. А долгий августовский день все же имеет свои пределы. На бумаге оставалось лишь вечернее время. Придется опять задержаться, перелопатить все «срочные» и «текущие», накопившиеся за два дня. Приказы, инструкции, отчеты, указания, письма, запросы — из министерства, из главка, из облисполкома, обкома, райкома, геологических партий… Бумаги, бумаги, бумаги… Идут потоком. И каждую надо прочесть, вникнуть, осмыслить и дать ей «надлежащий ход». Добрая половина рабочего времени уходит на перелопачивание бумаг. Первое время после назначения Бондарь с тихой злостью думал о тех чистеньких и аккуратных служащих, которые сидят в центре, в теплых кабинетах министерств и ведомств, негласно соревнуются между собой в сочинительстве разных бумаг и этим самым показывают свою ретивость перед вышестоящим начальством… Бумаги порождают бумаги и, катясь от центра вниз на периферию, обрастают, словно снежный ком, новыми, превращаются в поток, в лавину. И каждая бумага, за подписями и печатями, требует, настаивает, предлагает, обязывает… А здесь Север, короткое лето, каждый день на строгом учете, ибо нагрянет зима, кончится навигация, и далекие геологические партии, заброшенные в таежные глухомани, останутся без горючего, без оборудования, без продуктов, без спецодежды…
Бумажный поток выводил из себя Михаила Нестеровича. Много было пустых или практически невыполнимых указаний и требований, потому что время ушло, потерялась их острота, изменилась обстановка на местах. Много было бумаг, дублирующих, повторяющих друг друга… Но каждая требовала внимания, ибо в этом потоке попадались и важные, за невнимание к которым Бондарю пару раз крепко намыливали шею. И с тех пор Михаил Нестерович, не жалея личного времени, сам просматривал все входящие документы.
Он расположился поудобнее в мягком кресле, потянул к себе толстую папку. Но открыть ее не успел. В приемной послышался топот, решительный голос секретарши, а потом, с шумом распахнув дверь, в кабинет ввалились хозяйственники из геологических партий, взлохмаченные, настырные, охрипшие. Всем им чего-то недодали, недогрузили.
— Михаил Нестерович!.. Задерживаю баржи!..
— С меня шкуру спустят, если не доставлю…
— Второй месяц оборудование простаивает…
Они, прорвавшись в кабинет, яростно требовали, просили, доказывали. Одному срочно необходимы были запчасти к дизелям и бульдозеру, солярка; другому — оконное стекло, спецодежда; третьему — недосланные стройматериалы, горючее…
— Что я вам, снабженец, черт побери! — взорвался Михаил Нестерович.
В кабинете сразу стало тихо. Бондарь тут же взял себя в руки. «Если люди все дела бросили и пришли, — подумал он, — значит, им действительно надо. Значит, они, испробовав все иные возможности, вынуждены обратиться именно к начальнику экспедиции».
Михаил Нестерович рассадил хозяйственников, вызвал снабженца. Спокойно, терпеливо выслушал каждого, разобрался. Оказалось, что почти все есть на складах экспедиции, но зажимает главбух.
— Упирает, что лимиты кончились, — краснолицый снабженец разводил короткими руками: — А что я могу сделать, Михаил Нестерович? Документы через бухгалтерию проходят…
Пришел главный бухгалтер. Степенный, уверенный. Погладил белесой ладонью редкие волосы на лысине, поправил очки. Вынул из папки аккуратно подшитые стопки бумажек, показал Бондарю:
— Перерасход сплошной получается, Михаил Нестерович. Требуют того, чего не заказывали. Вот документы.
Хозяйственники негодующе зашумели, припирая снабженца. Тот заерзал, забегал глазами. Оправдывался. Отбивался:
— А кто с заявками тянул? Кто?! Все на последний день… А я что?..
Михаил Нестерович отпустил хозяйственников и главбуха. Задержал снабженца. Оставшись с глазу на глаз, сделал тому соответствующее внушение. Тот из краснолицего превратился в пунцового, скреб затылок, божился, прикладывая руки к груди:
— Да я… Михаил Нестерович, поверьте! Составлю график командировок. Везде побываю… Сам буду по радио запрашивать и собирать заявки.
— Что ж, так-то будет лучше. Идите.
Михаил Нестерович включил настольную лампу, в ворохе бумаг нашел отпечатанное на ротаторе и прошитое нитками «Типовой положение о бригадах и ударниках коммунистического труда (условия соревнования и присуждения)». Бондарь давно ждал этот документ. Вокруг этого новшества ходили разные слухи. В газетах и по радио часто рассказывали о передовых бригадах, удостоенных такого высокого звания. Бондарь даже послал запрос в ЦК профсоюза. Кое-где судачили, что для ударников как будто бы откроют специальные магазины, где будет все, что сейчас не достанешь ни за какие деньги… Михаил Нестерович, конечно, считал подобные толки пустой болтовней, однако пока никто ему вразумительно не мог растолковать, пояснить, как же надо соревноваться по-новому, кто достоин и как присуждать это звание, как быть дальше, если бригада или человек уже удостоены звания… Он с нескрываемым интересом и любопытством раскрыл «Положение». К первой странице приколота короткая записка. Бондарь по почерку узнал руку Афанасьева, секретаря райкома.
— Разрешите?
В кабинет мягкой спортивной походкой, вошел Прокопович, начальник планового отдела. Валерию Семеновичу еще не было сорока, он в молодости увлекался гимнастикой и сейчас по утрам ежедневно занимается с гантелями, следит за своей внешностью. Одет он по последней моде: зауженные брюки, узконосые штиблеты, импортная куртка на молниях, нейлоновая рубаха и тоненький галстук, завязанный маленьким узлом. Жена Валерия Семеновича чем-то заведовала на базе в далеком Иркутске, и Прокопович не раз предлагал свои услуги — выбрать себе или супруге что-нибудь из импортных товаров. Начальник экспедиции «делишек» не терпел и каждый раз вежливо отказывался. Тогда Валерий Семенович нашел подход к его жене. Михаил Нестерович пытался было усовестить жену, но Руфина Макаровна и слушать не пожелала: «Я за все деньги заплатила. По государственной цене — и через кассу. — Тихо, с укором добавила: — Там на базе чуть ли не все областное начальство можно встретить… Один ты у меня такой праведный! Даже в командировке, в Москве, стесняешься в магазин сходить, все покупки твоим заместителям поручать приходится».
— Что будем делать с Беловым? Он опять со сметой задерживается, а нам в Москву слать надо. — Прокопович легонько потирал, словно намыливал, свои ладони. — Две радиограммы послал, а он только обещаниями отделывается.
Михаил Нестерович задумался. Ему не хотелось давать взбучку Белову. Геологоразведочная партия Белова — козырная карта экспедиции, особенно в разговорах с высоким начальством. Там, на Севере, на Мархе — промышленные россыпи. Судя по предварительной разведке — приличные запасы. И разведывают все новые и новые россыпи. На таких партиях и держится экспедиция. В других местах за этот сезон пока еще ничего не нашли. Одни перспективы.
— Пошлите от моего имени предупреждение, — повелел Михаил Нестерович.
— Разболтались они там, никакой дисциплины.
— Еще что?
— Приятная новость. Когда вас не было, звонили из Москвы. Утвердили наконец-то проект и смету на строительство лаборатории.
Бондарь облегченно вздохнул. Он давно ждал этого утверждения. В экспедиции была плохонькая лабораторная база, хотя она и именовалась громко — Центральной научно-исследовательской лабораторией. Она располагалась в неприспособленном помещении. Нужда в производстве анализов нарастала с каждым днем. Накапливались геологические материалы: собранные образцы пород, намытые шлихи… Научно-исследовательские геологические институты, получая эти материалы, обрабатывали их очень медленно. Обычно проходил год, полтора, прежде чем они делали какие-либо выводы. Экспедицию это не устраивало. Жизнь требовала оперативного обобщения поступающих с разных мест обширной сибирской платформы данных и вынутых из глубины земли проб, чтобы скорректировать направления геологоразведочных поисков. Работники лаборатории, главным образом женщины, терпели большие неудобства, но самоотверженно и на хорошем техническом уровне выдавали анализы, вели исследования. Палеонтологи и палинологи изучали фауну, микрофауну, флору, уточняли возраст пород. Литологи и петрографы изучали и определяли породы. Физики и химики уточняли их свойства, определяли химический состав. Минералоги дотошно определяли минералы, группируя шлихи по минералогическим ассоциациям, и классифицировали найденные кристаллы. В тех же неприспособленных помещениях находилась рентгеновская установка, спектральная лаборатория нерудного сырья, радиометрическая и другие…
— Теперь главное — выбивать оборудование. Самое современное!
— Будь сделано, Михаил Нестерович!
Замигал глазок в аппарате. Вызывала дежурная радистка.
Бондарь снял трубку:
— Слушаю.
— Михаил Нестерович, только что приняла радиограмму из Вилюйска.
На Вилюйск возлагали надежду. По всем признакам там должны быть промышленные алмазы. Вместе с геологами послали опытную бригаду промывальщиков, оборудование. Перед отъездом бригада собралась в кабинете начальника. Бондарь обрисовал положение, рассказал о прогнозах ученых и обратился с просьбой пройти шурфовку так же быстро, как и на косе Соколиной.
Бригада уехала. Шурфы били быстрыми темпами. К концу августа перелопатили сотни кубометров, взяли множество проб, выявили перспективные россыпи. В Вилюйск вылетел главный геолог экспедиции.
— Читай, — сказал Бондарь, чувствуя по суховатому голосу радистки, что ничего радостного в телеграмме нет.
— Читаю: «Двадцатого, Бондарю. Заканчивается обогащение. Встречаются отдельные мелкие дикие олени. Промышленного значения пастбища не имеют. Ставлю вопрос о переброске оборудования на пастбища Белова».
Бондарь потер Ладонями виски. «Отдельные мелкие олени» — это значит, что намыли только единичные мелкие кристаллы. Природа не отдает. Опять мелкие и единичные. Как и в других местах. Нет настоящего «пастбища», иными словами — россыпи. И эта россыпь оказалась бедной. Рухнула еще одна надежда. Плановик, собрав документы, вышел.
— Что передать? — спросила радистка.
— Разрешаю перебазировать оборудование на пастбища Белова.
«Пастбища Белова» — россыпь на среднем течении Мархи, притоке Вилюя. Михаил Нестерович посмотрел на карту. Надо успеть по осеннему паводку, пока идет навигация, переправить туда оборудование, главным образом промывочные машины. У Белова самый разгар работы. Сообщения более перспективные, хотя процент «поимки оленей» тоже пока весьма низкий. Но встречаются отдельные кристаллы довольно приличные.
Бондарь смотрел на карту, на голубую ленту Вилюя, на извилистые повороты притоков Вилюя, особенно на его левые притоки, где красными, синими и зелеными красками обозначены места базирования поисковых отрядов, пунктирами обведены районы обследования… Полевой сезон заканчивается, новых россыпей найдено много, но на них «пасутся отдельные единичные дикие олени». Настоящего «стада» пока никто не встретил. Только мелкие «группки». Только, как говорится, перспективные места, требующие более углубленного обследования. Наиболее худо у ленинградцев. Они ведут поиск в верховьях Мархи. Там пока не встретили ни одного «оленя».
Бондарь скользнул взглядом вверх, на Север. Там лето уже почти кончилось. «Интересно, — подумал Бондарь, — а как дела у моего заполярного соседа, у Гаврилова?» До Бондаря доходили слухи, что тем здорово подфартило на реке Муне. Неужели они раньше выйдут на богатое месторождение? Бондарь хорошо знал настырный характер долговязого начальника Заполярной Михайловской экспедиции, у которого за плечами был большой опыт работы на Севере. В начале тридцатых годов этот самый Гаврилов, разбитной Андрюха, проторял первые тропки на Колыме. А после войны привлек авиацию и внедрял здесь, на Севере, и по всей стране аэрофотогеологические методы поисков и геологических съемок.
Михаил Нестерович снова остановил взгляд на среднем течении Мархи, на «пастбище» геолога Белова. Может быть, именно там доберутся до главных сибирских россыпей? По всем признакам, они где-то рядом. Таинственные кладовые, наполненные прозрачно-солнечными бесценными кристаллами.
Бондарь верил в свою счастливую судьбу, хотя в этих краях еще никто не находил настоящей большой промышленной россыпи. Он верил несмотря ни на что. Если, бы у него спросили, на чем же держится его вера, то он наверняка бы не смог ответить, а стал бы приводить известные доводы, прогнозы ученых и перспективные предположения. Но ведь эти же самые доводы и прогнозы кабинетных ученых людей читали и другие, однако вот уже десятилетиями укоренилась и цепко бытовала среди геологов убежденность в том, что глухая Сибирская платформа во всех отношениях пустое место. Здесь ничего нет. И люди ехали сюда с неохотой, а если их все же посылали, то при первом же удобном случае спешили убраться в другие, более перспективные с геологической точки зрения места. Не удерживали их и различные весомые надбавки за отдаленность, ибо в мире есть более высокие ценности, чем пачки денег — геолог, если он действительно геолог, всегда живет надеждой и ожиданием открытия.
Бондарь жил ожиданием открытия. Открытия крупного алмазного месторождения. И в меру своих неуемных внутренних сил стремился приблизить тот, еще им не дожитый, из будущего, день, когда наконец удастся раскрыть сокровенную тайну природы, сбить замки и шагнуть в несметные, сказочно богатые кладовые, чтобы черпать из них пригоршнями, нет, не пригоршнями, а ковшом экскаватора алмазоносную руду…
А экспедиция, которую он возглавил, создана совсем недавно. Она еще маломощная. Всюду дыры, прорехи. Не хватает надлежащего оборудования, задерживается документация, а без нее местный банк режет лимиты, сокращает финансирование. Выбитые с большим трудом очень нужные фондируемые материалы, дизеля, насосы, трубы выгружены за тысячи километров, лежат на пристанях и терпеливо ждут своей очереди, ждут погрузки на баржи, которых давно и отчаянно не хватает для перевоза стремительно растущего потока грузов. А жизнь навигации на Лене короткая, словно куцый заячий хвост. Не успеешь оглянуться, как по реке плывет уже жирная шуга, снежная кашица, а за нею недалек и ледостав…
Не хватает в экспедиции и людей, особенно специалистов. Поисковые партии маломощны, полностью не укомплектованы. И не от хорошей жизни приходится ежегодно вести переговоры с различными научно-исследовательскими институтами, в том числе и московскими, ленинградскими, приглашать их, заключать договора, подписывать соглашения. А они, приезжие, как работают? В первую очередь, конечно, на себя, собирают материал для своих еще не написанных кандидатских или докторских диссертаций. А уж во вторую очередь — по плану экспедиции. И тут ничего не поделаешь. Так повелось издавна. У них свои, согласованные с министерством, плановые задания. Наука она и есть наука, работа на будущее. А геология наука особенная. Бондарь ее хорошо знал. Это тебе не физика и не математика, где все разложено по полочкам и где заранее, сложным лабораторным путем или с помощью формул и вычислений, можно с большой достоверностью предсказать возможные открытия, наметить пути поисков. Это и не химия, где тоже много неизвестного. Геология где-то сродни литературоведению, науке тонкой и своеобразной. Литературоведение базируется на конкретном материале, на том, что уже е с т ь, на тех достижениях художественной литературы, которые отстоялись и утвердились, стали, так сказать, классическими. Каждый новоявленный талант сначала встречается в штыки, как явление чужеродное, нетипичное, ломающее установившиеся каноны и нормы. Но со временем к ним привыкают, их признают, и уже иное поколение литературоведов, основываясь на трудах этих, некогда новоявленных и непривычных, но теперь приобщенных к когорте классиков, пишут свои многотомные исследования, защищают кандидатские к докторские диссертации. Литературоведение живет прошлым. Оно не может заглянуть в завтра, предсказать появление новых крупных произведений, появление новых Пушкиных и Толстых.
Геология также живет тем, что уже е с т ь, что добыто из нутра земли или намыто поисковиками. Тут все разложено по полочкам, написан не один фундаментальный том. А что касается завтрашнего дня, будущего, то в теории — пока еще много, туманного. И обещаний. Часто без конкретной ясности. Впрочем, ясности есть. У каждого ученого мужа свои «ясности», свои взгляды. И своя дружина лихих кандидатов. Они напрочь отвергают общими усилиями другие утверждения и другие теоретические предположения. Спорят до синевы, до надрыва в горле, лупят друг друга критическими статьями и теоретически обоснованными дубинками. Идет бесконечная схватка, бескровная, рукопашная. И в такой обстановке трудно ориентироваться, не знаешь, кому верить, на кого опираться. Сплошная лотерея. Одни доказывали, что никаких алмазов на Сибирской платформе нет и быть не может. Другие — что есть, и именно на Сибирской платформе! И в этом споре главное слово сказали геологи-практики, бродяги-поисковики, добывшие доказательства, которые можно посмотреть и потрогать. Они нашли первые алмазы. Потом еще нашли. Правда, мало. Единицы. И мелкие. Очень мелкие. Но свои, сибирские. Не похожие ни на уральские, ни на какие иные. Значит, следовал научно-теоретический вывод, который уже напрашивался сам собой: кристаллы рождены здесь, на Сибирской платформе. В этом теперь уже никто не сомневался.
Таким образом, выражаясь языком геологических отчетов, была «установлена региональная зараженность алмазами современных речных галечников на огромной территории центральной части Якутской АССР». Однако основная проблема — проблема промышленной алмазоносности этого обширного глухого края еще не была решена. С точки зрения требования промышленности результаты поисково-разведочных работ оказались еще далеко не удовлетворительными, так как были обнаружены лишь весьма убогие алмазные россыпи. Весьма убогие. Одна надежда — на будущее.
Заканчивался еще один полевой сезон. И он не оправдал надежд. Найденные новые россыпи — далеко не промышленные. Бондарь понимал, что надо что-то предпринимать, как-то менять форму и метод поисков. Он сердцем чувствовал, что чего-то им не хватает, недостает какой-то решающей черточки, чего-то очень важного, решающего, чтобы правильно наметить пути к подземным кладовым, еще не найденным, но которые уже виделись ему в воображении. И он внимательно прислушивался к высказываниям «мудрых мамонтов». Мудрыми мамонтами он мысленно называл ученых столпов. А мамонты продолжали спорить. Теперь в новой плоскости: к а к произошли сибирские алмазы? Утверждения были разные, друг друга исключающие. Не решив вопроса происхождения, не могли они ответить и решить самый главный вопрос: что именно искать на Сибирской платформе — р о с с ы п и или к о р е н н ы е м е с т о р о ж д е н и я? И этот научный затянувшийся спор не только касался, а прямо затрагивал интересы именно его, Бондаря, геологоразведочной экспедиции. От исхода теоретического спора зависело многое — определялось направление поиска. Диктовались условия. Утверждались рабочие планы и финансовые сметы! Высокое начальство, а экспедиция подчинялась непосредственно Москве, тресту, склонялось к тем ученым, которые прогнозировали богатые россыпи. Начальство можно было понять. Коренные месторождения — они еще весьма проблематичны. Никто еще не может с уверенностью сказать, что они имеются в наличии, лишь предполагается, что они где-то существуют. А россыпи уже есть. И они, как ниточка, как тропинка, могут привести к еще не найденным кладовым. Логика весьма убедительная: средства вкладывались в то, что в скором времени должно, обязательно должно принести ощутимую отдачу. Стране нужны алмазы. Много алмазов. И вовсе не для женских украшений.
Но вот именно с этой самой отдачей пока ничего не получается. Ускользает подземная кладовая, не дается геологам. Дразнит, манит отдельными, как будто бы нарочно подброшенными кристаллами и — ускользает. Словно испытывает долготерпение и характер.
Михаил Нестерович потер виски. Усталость, которая накапливалась исподтишка, изо дня в день, приобретала чугунную тяжесть. Он потушил настольную лампу, откинулся на спинку кресла. Но тут призывно замигал глазок в аппарате. В трубке — заботливый голос жены:
— Ты скоро?
— Да, да, скоро, — поспешно ответил он.
— У меня пельмени. Забрасывать?
У каждого свои заботы. Он улыбнулся: милая, пришла с работы, успела наготовить. Значит, действительно уже поздно. И он произнес в трубку:
— Забрасывай. Сейчас выхожу.
Бондарь подошел к окну. За стеклом темнел поздний августовский густой вечер. Комарье и бабочки бились за окном. Где-то лаяла собака. Вечерняя темнота скрыла старое таежное село, которое давно и терпеливо ждало своего будущего пробуждения. Но будущее — это всегда то, чего еще нет. Бондарь сердцем чувствовал, что оно где-то рядом, что к нему остался один шаг. Но не знал лишь одного: в какую именно сторону надо сделать тот решающий шаг. Просторы Сибирской платформы лежали за синим окном.
2
В жарко натопленной бане Агафон лежал на широкой светлой лавке, блаженствовал, дышал духовитым паром, стегал себя свежим березовым веником по упругому телу, мылил домашним мылом, приправленным соком багульника и ромашки, обливался из деревянной шайки, схваченной двумя обручами.
Баня новая, светлая, чистая. Агафон помнит старую, ветхую, с пологой землянистой крышей, поросшей зеленью мха, а местами лебедой, невесть как забравшейся на высоту. Банька та топилась по-черному, двери низкие, щелястые, законопаченные тряпьем. Одним светлым пятном было в баньке лишь четырехклеточное окно, и Агафон еще мальчишкой любил смотреть, как вечернее летнее солнце заглядывало сюда, в темное нутро баньки, высвечивая веселыми рыжими зайчиками на закопченных скользких стенах густые темные потеки выступившей когда-то золотистой смолы. Помнит Агафон, как не однажды дед Матвей собирался срубить новую баню, как даже заготовляли лесины, но их потом тратили на другие надобности.
А вот сейчас, когда воротился со службы, его порадовала новая баня. Все в ней было ладным и добротным. Дед Матвей из ковшика побрызгал на каленые камни травами настоянной водой, и пахнуло ласковой свежестью.
— Дай, унучек, спинку потру.
Руки у деда Матвея цепкие и хваткие, скользят по Агафониной спине, прощупывают жилы и мнут, поглаживают, и приятность расползается по всему телу.
— Покрепчал ты, унучек, покрепчал. В полную силу мужицкую вошел… Служба на пользу пошла.
Агафон улыбается. В армейской бане мылись поротно, торопливо и яростно натирая до красноты друг дружке спины, толкались под жестяным рожком душа. Что говорить, хоть и весело там было, а тут — приятнее. Дома завсегда лучше.
— Девку тебе надо, унучек… Терпеть нельзя, супротив естества это, — голос у деда ласковый, убаюкивающий. — На службе оно можно было и терпеть, а теперя лишь во вред пойдет. Сила мужицкая от близости с бабой крепчает, а без нее чахнет и в землю уходит… Выбирай себе девку и с нею любись.
— Да я что? Я не против… — Афоня смущенно улыбнулся; видя перед собой мысленным взором Таньку Сербиянку, как она дышала ему в лицо. — Совсем не против…
— Самый возраст тебе сейчас, Афоня. Самый твой что ни есть час настал, — дед Матвей обливал теплой водой из деревянной шайки, хлопал ладонью по спине. — Есть на примете у меня…
— Кто на примете-то? — полюбопытствовал Агафон, откладывая исхлестанный березовый веник с редкими оставшимися листиками.
— Ить не одна, а целых три… Выбирай — не хочу! В соку девки.
— Кто ж такие?
— Из кержацких нашинских семей, не иноверов каких-нибудь. Из людей праведных, — дед Матвей выдержал паузу, поставил шайку на полку. — У Васютиных вторая дочка на выданье, у Бардиных тож, ихней Верухе осемнадцатый пошел… Самый раз любиться, И ишо у дальней родни нашей, у Степиных.
— Ленка, что ли? — хмыкнул Агафон.
— Она самая.
— А что в ней-то? Плоская да тощая.
— Наросло мясо, фигуристой стала, в самый сок девка вошла. В талии стройная, коса своя, не приплетенная, до коленок… Да что с тобой баить, сам увидишь. Ты мойсь, мойсь… Ополаскивайся… Раньше как было? Мой отец, отец моего отца ить никогда не советовались, сами выбирали невестку сыну, шли свататься. И нас с Настьёей так обвенчали. А ныне по-другому все. Сами молодые сходятся, сами и расходятся… А ить надо чтоб семья крепкой была, чтоб корень дальше в жизнь пускали, утверждение на земле своего рода делали!
Дед Матвей говорил с запалом, выплескивая наружу давно накопившиеся думы, и Агафон покорно выслушивал его, зная взрывной характер деда. А что спорить? Правду говорит дед. Агафон и сам давно решил обзаводиться семьею и метил себе в жены Таньку Сербиянку. Лучше ее он никого не видел себе в пару, хотя она и не совсем кержачка, а полукровка. Бабка ее была ссыльной полячкой, из Варшавы. Против царя выступала. Агафон, помнит, как смеялся весь класс, когда учительница по ботанике рассказывала, что в старом уездном архиве нашли бумаги, в которых из столицы высокое начальство запрос делало насчет флоры и фауны. На ту бумагу местный полицейский чин ответ написал и копию оставил, в дело приложил. Так в том ответе и были такие слова, что, мол, никакой Фауны в уезде не обнаружено ни среди вольных, ни среди ссыльных людей, а вот Флора одна имеется, отбывает ссылку по суду, и оная Флора Тышкевич, присланная из Варшавы девятнадцати лет от роду, содержалась одна, под надзором, а на шестом году ссылки взята в жены тутошним купцом и живет с ним в мире и полном согласии. Та ссыльная полячка Флора и была прабабкою Таньки Сербиянки…
Выбрав удобный момент, Агафон как бы между прочим спросил и о Таньке Сербиянке.
— Дык ее нету, — ответил охотно дед. — Она уехала.
— Как уехала? — Агафон резко поднялся и сел, уставившись в мокрое от пота бородатое лицо Матвея.
— Пароходом, ишо как можно…
— Каким пароходом? — удивился глупо Агафон, чувствуя, что у него в груди что-то ворочается, обдавая лицо то жаром, то холодом.
— Обыкновенным, что пассажиров возит. Ума-разуму набираться поехала, подалась в институт поступать.
Радость возвращения как-то сразу поблекла и померкла, словно зашедшее за тучу солнышко: видно его, ан уже не греет. Агафон быстро помылся и, машинально отвечая на расспросы деда, пошел в предбанник одеваться. Мысли вертелись. Уехала… Как же так, а? Агафон уселся на прохладной лавке, отодвинув одежку. Солнечные зайчики играли на свежеотесанных плахах стены, высветляя застывшие оранжевые капельки смолы, чем-то похожие на слезки.
3
В доме дым стоял коромыслом. Шумно. Весело. Сытно. Пришли соседи, родня, дружки Агафона. В окна заглядывала детвора, а за их спинами таились девки. Им невтерпеж поглядеть на Агафона.
Бабка Настасья, или как ее звали в округе Чохо́ниха, жена старого охотника и рыболова Матвея Чохина, на радостях не знала, как угодить и чем угостить внука, возвернувшегося живым и здоровым после службы. Она все подкладывала и подкладывала на стол, обильно уставленный едою, то полный берестяный туесок, то чашку со снедью, то ставила сковородку и, глядя на внука, счастливо улыбалась да ласково приговаривала:
— Закусывай, Афонюшка, закусывай. Вот сохатинка парная, стерлядка вареная… Грибки маринованные, огурчики малосольные… Отведай копченой осетринки, нельмы беломясой. Вот спинка муксуна, ты с детства любил рыбку энту… Ешь-пей, касатик ты наш… А икорку почто не берешь? Неужто на солдатской службе отвык от еды нашей, кержацкой? Икорка свежая, она силы придает, тело крепит…
— Не, не отвык, бабаня. А соскучился только крепко.
Агафон Чохин, сытый, разомлевший, с густым румянцем на скуластом лице то ли после баньки, то ли после выпитого самогона, сдержанно улыбался и послушно брал деревянной самодельной ложкой из зеленой, местами облупленной эмалированной чашки черную, лоснящуюся, отливающую сизоватым маслянистым налетом зернистую икру и подносил ко рту.
— В городе как? Все там есть.
— Все, говоришь? — дед Савелий из пузатого ковшика разливал по рюмкам самогон, закрашенный брусничным соком.
— Все там есть, — повторял Агафон. — И рыба разная, и мясо. Икра тож. Только в магазинах на развес, за деньгу. А у солдат хотя и у танкистов — какие рубли. Видимость одна.
— Служба — она и есть служба, — многозначительно произнес Матвей и поднял свою рюмку. — Ешо по одной, с возвращением, значитца! С прибытием!
Матвей выпил, крякнул, вытер седые усы и, смачно захрустев огурцом, в который раз оглядел рослого и ладного внука. Как есть — вылитый отец! И статью, и обличьем… Как две капли, не отличишь. Плечистый, крепкотелый, с длинными узловатыми руками. И улыбка та же, открытая… И глаза. Спокойные, ясные, с зеленым таежным накрапом, как говаривал дед, «лесные глаза». Все в нем родное, чохинское.
И на миг показалось Матвею, что не внук перед ним, а сын Евстигней, и захолонуло сердце. Сразу припомнилось, как на третий год войны Евстигней приезжал на побывку. После госпиталя. В такой же гимнастерке с погонами. Тогда первый раз видели новую форму и погоны. Евстигней заявился с медалями и орденом. Матвей почему-то припомнил, как суровый покойный дед Анисим ткнул пальцем на орден Красной Звезды, задумчиво пожевав бороду, спросил: «Как же ты, Евстей, отличия эти принимал, а? Ведь не от бога, от безбожной власти дадены». Притихли кержаки тогда, меж собой переглянулись. А Евстигней улыбнулся, ну вот так, как сейчас улыбается Агафон, да и ответил деду Анисиму: «За защиту отечества награждения дадены. А чтобы понять, Анисий Стахеевич, надобно, глядя смерти в глаза, пройти от Сталинграда до Киева, от Волги-матушки до Днепра-батюшки». И смолчал тогда дед Анисим, не возразил и молчанием своим утвердил правильность слов солдата-фронтовика.
Всего одну неделю погостил. Всю неделю радость была в доме. Зима тогда выдалась ядреная, снег метровыми шапками навис на избах и банях. Всем селом провожали Евстигнея. А он шел по улице, ведя сына за руку. Рядом шла враз погрустневшая Дарья, с глазами, полными слез. А Евстигней улыбался, разрумянился от мороза и спирту, говорил, что дойдет до самого Берлина и возвернется домой с победой. Свое слово сдержал, дошел-таки до самого Берлина и остался навсегда в той чужедальней немецкой стороне. Похоронка пришла потом, после всенародного праздника Победы, когда война кончилась. В канун того победного года в дальнее таежное село одна за другой пришли послания с черной каймою на Федота и младшего — Василия… Оба были холостые, не успели обзавестись семьями.
Жестко прошлось военное лихолетье по двору Матвея Чохина, лишило наследников и помощников, подрубило три главных корня у славной кержацкой семьи, оставило для продолжения рода лишь малолетнего внука Агафона… Опустела враз просторная изба Чохина, где каждая вещица, каждое бревно в срубе хранят тепло и следы крепких ладоней троих его сыновей. А через два лета после войны схоронили и жену Евстигнея, сломалось у нее что-то там внутри от горя и страдания, зачахла она на глазах, истаяла как свеча восковая. Как ни старалась бабка Настасья выходить невестку, кореньями да травами отпаивала, парила в баньке, мыла «наговорной водой», терла медвежьим мылом, приправленным соком багульника, ан ничего не помогло. Видать, крепкой силы любовью связаны были души Евстигнея и Дарьи, не могла она совладать с собою, онемело ее сердце до бесчувствия, захлебнулось в бесконечной печали. И остался на руках деда Матвея и бабки Настасьи малолетний внук, последний и единственный отросток когда-то шумной и многолюдной семьи. Старый Матвей много встречал на своем нелегком веку горя, трудных поворотов судьбы, однако такого даже в самом тяжком сне не видывал.
Но жизнь есть жизнь, ничего не поделаешь. Горе — оно не бывает одиноким. Нет избы в селе, где бы война не оставила когтистого следа. Да что село, оно махонькие, затерялось в таежной глухомани. По всей необъятной России черные следы траурной памяти.
Одолевая свое страдание, терпя то, что могло его погубить, он вместе с Настею снова принялся за нелегкое житейское дело: растить внука, учить уму-разуму и оберегать от случайных холодных вихрей судьбы последний и единственный росток от чохинского корня. И пошли впрок старания, видать, добрая закваска была в жилах, крепкие зерна лежали внутри. Вырос внук, вымахал ветвистым кедром, живя простой жизнью, и даже теперь имел свой разум, в истину которого он верил.
Скупой слезой затуманились глаза Матвея, и ему чудилось, что за столом сидит сын Евстигней и улыбается во весь рот, что его другие сыновья подают тихо свои голоса и он слышит их исстрадавшимся отцовским сердцем. Стало ему вдруг светло и грустно. Он, как бы очнувшись, смотрел на Агафона и подумал, что останется чохинский след на земле, что есть кому поднять и унаследовать добро и поучения на будущее время. Матвей вздохнул от этой последней своей мысли. Старый таежник был добрым, и от любви к погибшим ему хотелось, чтоб внук жил за всех умерших, чтобы исполнял их волю и мечты, которые они унесли с собою.
— Вот за Афоню, за корень молодой наш! — дед Матвей счастливыми, осоловелыми глазами глядел на внука, расплескивая из полной рюмки самогон. — За наших кержаков!..
За окном зазывно пиликала гармоника, слышались девичьи голоса. Но Афоне нельзя покидать избу. Не положено. Хошь не хошь, а сиди в красном углу и слушай, отвечай, одним словом, держись главным человеком, уважай родню и старших. Гулянки подождут. И Агафон невольно грустно думал о том, что жизнь его складывается не так, как надо бы, что зря он думал все годы службы солдатской о Таньке Сербиянке, хотя ей не написал ни одного письма, надеясь, что она дождется его, если решилась при народе поцеловать… Зазря, выходит, думал о ней ночами, рисовал в мечтах разные сладкие картины. Нету ее, уехала на пароходе. Пусто без нее на душе. Муторно. Навсегда она поселилась в его сердце, свила там гнездо и точит изнутри тоскою.
Смотрел Агафон в свою рюмку и думал еще о том, что без Таньки Сербиянки в таежном поселке ему нет жизни и надо податься куда-нибудь. То ли пойти на лесоразработки, то ли уйти в урман, в глухую тайгу с охотниками-промысловиками… А рядом шумели подвыпившие мужики, говорили про новые невода, которые прибыли в потребсоюзовский магазин, про цены на рыбу и кожи, про каких-то топографов, которые прорубают в тайге просеки и ставят из бревен вышки, но больше всего обсуждали про «геолохов», что приехали в Нюрбу, чтоб из-под земли разные богатые пласты доставать.
Информация к проблеме
История русских природных алмазов началась в 1825 году. В тот год в Петербург прибыл, намереваясь совершить путешествие по загадочным просторам России, всемирно известный географ и естествоиспытатель Александр фон Гумбольт. Его сопровождали минералог Густав Розе (через тридцать лет он в лаборатории превратит алмаз в графит) и натуралист Христиан Эренберг.
Гумбольта приняли с почестями, удостоили царской аудиенции. Из Петербурга Гумбольт и его спутники выехали на восток, на Урал. Ознакомившись с Уралом, экспедиция намеревалась отправиться на Алтай. Оттуда назад, но уже на Южный Урал, в Оренбург, далее — в Самару. Из Самары по Волге поплыть вниз до Астрахани, до Каспийского моря. Потом повернуть на север, к Воронежу, и далее в Москву. Маршрут не из легких. В наше время, когда к услугам путешественника воздушные лайнеры, корабли на подводных крыльях и скорые поезда, далеко не всякий решится на повторение такого маршрута. А Гумбольту тогда было уже под шестьдесят, и он проделал этот путь в основном на лошадях.
«Урал — истинное Дорадо, — писал Гумбольт с дороги министру финансов России графу Канкрину, — и я твердо убежден в том (основываясь на аналогии с Бразилией, я уже два года как составил себе это убеждение), что еще в Ваше министерство будут открыты алмазы в золотых и платиновых россыпях».
Но научные прогнозы всемирно известного географа и естествоиспытателя уже не были прогнозами. Незадолго до его приезда в Россию, на прииске, затерянном в лесной глухомани Северного Урала, был найден первый русский природный алмаз. Кристалл хранился под замком в массивной железной шкатулке. Владелец прииска граф Полье составил описание этого события:
«5 июля я приехал на россыпь с господином Шмидтом, молодым Фрейбергским минералогом, которому я намеревался доверить управление рудниками, и в тот же самый день между множеством кристаллов железного колчедана и галек кварца, представленного мне золотоносного песка, открыл я первый алмаз…»
А ниже, в той же бумаге, после вступления с упором на «я», граф, надо отдать ему должное, честно признается:
«Алмаз был найден накануне означенного дня 14-летним мальчиком из деревни, Павлом Поповым, который, имея в виду награждение за открытие любопытных камней, пожелал принести свою находку смотрителю».
Новый управляющий завода иноземец Шмидт, поднаторевший в науках о ценных камнях, тут же сообразил, чем это пахнет, и в золотоносных россыпях стали усиленно искать «прозрачные камешки». Вскоре в его железном шкафу, который запирался замком с секретом, рядом с намытым золотом лежали еще два искристых кристалла.
Узнав о приезде на Урал Гумбольта, энергичный Шмидт разыскал своего знаменитого соотечественника, который, как и он, в свое время также окончил Фрейбергскую горную академию. Шмидт попросил Гумбольта оказать ему небольшую услугу: доставить в Петербург и вручить супруге царя изящную малахитовую шкатулку.
В той шкатулке, на бархате, обложенный ватой, лежал прозрачный кристалл, который искристо вспыхивал на солнце. То был один из трех первых уральских природных алмазов.
(По материалам старых книг)
Открытые в 1829 году на Урале первые алмазоносные россыпи, к сожалению, так и не стали алмазной кладовой российского государства ни тогда, ни через семьдесят лет, когда на весь мир загремели алмазные трубки Южной Африки у города Кимберли, ни в наше время. В уральских россыпях алмазов находят очень мало. А что касается кимберлитовых трубок — коренных месторождений, то до сих пор не нашли ни одной.
(Из книг по геологии, 1950 г.)
