ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Шло на убыль короткое северное лето. Тепло, которое еще недавно обволакивало густой парной духотою тайги, незаметно таяло и куда-то исчезало, словно его никогда и не было. Ночи стали пронзительно прохладными, а по утрам начали долго держаться туманы. Надвигалась осень, которая несла в эти глухие места бесконечные холода и зимнюю пустоту.
Только река, казалось, не замечала надвигающихся перемен, она нешумно и однообразно мурлыкала бесконечную песенку, омывая каменные осыпи да пологие берега, и лишь на перекатах, прыгая через лобастые пороги, озорно пенилась и шумно разговаривала — то ли радуясь собой, своей настырной проворности, то ли недовольно осуждая неподатливые препятствия, вставшие на ее пути. Река была занята своим извечным делом, своей жизнью, которая была установлена давно и, казалось, навсегда.
Лариса Попугаева сидела на давно поваленной лиственнице, у ее ног лежал тяжелый, набитый образцами, потертый выцветший рюкзак. Лариса привычно завязывала его, стягивая лоснящиеся концы шнурка, и задумчиво смотрела на реку, на пустынный берег, на плавающих в недалекой стеклянной заводи непуганых уток, на пологие откосы, поросшие тонкотелыми лиственницами, небольшими сосенками и осинами, на высокое небо с облаками и прислушивалась. Издалека доносилось тоскливое гоготанье отлетающей станицы гусей. Птицы прощались с родиной, их печальные голоса навевали грустные мысли.
Птиц не было видно, они летели где-то стороной, над зелеными хвойными чащобами, над ртутными водами озер, окаймленными ржавеющими травами и еще не совсем пожухлыми пиками камыша. А по небу рыхлыми ватными пластами двигались облака, спеша куда-то в неведомые дали, словно стаи перелетных птиц, раскрывая на короткие паузы неяркое северное солнце и снова закрывая его. К ночи пробегут последние валы облаков, и на густой, ставшей низкой сини ночного неба вспыхнут, переливаясь далеким светом, покрупневшие звезды, обещая наступление солнечных дней. И Лариса знала, что они еще наступят, тихие и прозрачные, задумчиво обиженные, ясные и насквозь прохладные, словно где-то поблизости выпал первый снег.
На противоположном берегу в ложке́ жмутся березки и осины, словно пытаются укрыться от холодного дыхания надвигающейся зимы. Березки — в желтеющем наряде, а осины издали похожи на соблазнительные фруктовые деревца, увешанные плодами. Видны листья розовые, красные, малиновые. Но больше всего лимонно-желтых, они, кажется, просвечивают, будто излучают свет в сумрак чащи. Осиновому листу свойственна особая подвижность, он чувствителен к малейшему движению воздуха и трепещет, крутится и бьется на своей длинной прямой ножке, щелкая друг о дружку и показывая то лицо, то изнанку.
Трудяга ветер, нагнавший стада легких гривастых облаков, мимоходом, словно невзначай, помог своим холодным дыханием подступающей осени скорее перекрашивать деревья и травы в свои цвета, наобрывал нестойких листьев, поразвеял легкие семена и затих. А лето как будто остановило на какое-то время быстрое течение к концу своей жизни, чтобы дать полюбоваться угасающей красотой.
Но Попугаевой было не до красоты уходящего лета. Лариса думала о своем. Заканчивался еще один полевой сезон. И он был пустым. Совсем пустым. Безрезультатным. Надежды, которыми жила всю прошлую зиму, с которыми летела чуть ли не через всю страну, сюда, в этот далекий таежный дремучий край, так и остались надеждами и отодвинулись куда-то в неведомую голубую дымку Завтра, недоступно близкое Будущее.
Лариса так и подумала и мысленно повторила: «Недоступно близкое». Недоступное — потому что, как говорится, факт жизни налицо: в тяжелом, набитом под завязку рюкзаке, который натер плечи и спину, нет ни одной живой искорки Надежды, крохотного приветика оттуда, из Будущего… Не дается оно ей, ускользает. Дразнит, манит и — не дается. А Лариса чувствует, что оно где-то рядом, где-то здесь притаилось и ждет своего часа заветного. Вот и все. И весь сказ. А другим — дается. Прямо в руки. Потому и подумалось — «близкое». Совсем близкое. В каких-нибудь сотнях километров отсюда. Вниз по этой самой, забытой богом и людьми, глухой таежной речушке с коротким безутешным названием Далдын.
Перед мысленным взором Ларисы встала карта, она ее знала наизусть. Голубая тощая петляющая жилка Далдына впадает в норовистую Марху, северный приток полноводного сурового красавца Вилюя. А Вилюй геологи уже не шутя, а вполне серьезно, с затаенным уважением именуют Алмазной рекой. И не только геологи. Четыре года назад, в сорок девятом, бесшабашный весельчак Григорий Файнштейн, возглавлявший геологоразведочную партию, нашел у якутского селения Велючаны первую в Сибири крупную россыпь алмазов промышленного значения. За все лето дружной работы намыли двадцать пять кристаллов. Правда, они были весьма мелкими, как песчинки, и вес их исчислялся миллиграммами. Но это все же была очень большая удача, небывалая даже на Урале. Потом на Вилюе стали находить и другие россыпи, правда, не такие богатые. А в прошлый сезон нашли и на Мархе, в среднем течении. Тоже — россыпь. Везет же людям!
Лариса устало прикрыла глаза и снова, как наяву, увидела перед собой широкую, темную, с буграми мозолей ладонь Владимира Белова, на которой загадочно искрились, переливались крохотные прозрачные кристаллы, похожие на мелкие кусочки льда. Самый крупный — не больше двух миллиметров. Впечатляющее зрелище!
— Марха — река щедрая. — Владимир прятал под усы счастливую улыбку. — Вот, одарила…
То было в прошлом году, по окончании сезона, когда на центральную базу из тайги возвращались поисковые партии. Единичные находки были и у других геологов, но результат Белова был самым убедительным: около дюжины маленьких прозрачных кристалликов. Бассейн реки Марха тут же взяли под прицел. Зимой разрабатывали и рассчитывали маршруты. Завозили продукты. Реку разбили на отдельные участки. Самые перспективные, где были найдены те крохотные кристаллы, оседлали хозяева — геологи Амакинской экспедиции. Им и карты в руки. А ленинградцы работают по договору, вроде бы по найму. Особенно выбирать не приходится. Выше среднего течения Мархи обосновались поисковые партии Научно-исследовательского института геологии Арктики, а в самое верховье направилась партия Центральной экспедиции Всесоюзного геологического института (ВСЕГЕИ). Той самой, в которой числится геологом Лариса Попугаева.
Лариса завязала рюкзак и грустно посмотрела на прозрачные торопливые волны таежной речухи.
— Эх, Далдын, Далдын… Не зря, наверное, так назвали. Одним словом, Далдын, — грустно произнесла она вслух, словно река была в чем-то виновата. — Вот и мы свой полевой сезон, считай, попусту отдалдынили.
Кругом было тихо и тоскливо. И в этой безлюдной тишине одна река безостановочно трудилась, не обращая никакого внимания на обидные слова, потому что была полна добротой и сочувствием, словно знала свое важное место в извечном согласованном движении жизни. Вокруг по ее берегам росли разные деревья и кустарники, они шевелили ветвями, одетыми в листья, а под ними всеми лежала чуткая материнская земля, все породившая, а сама безмолвная и неизменная. И от этой привычной неподвижной земли, серой и равнодушной, нельзя было ни отвыкнуть, ни отказаться навсегда. Она была всему основой.
Лариса уже привыкла любить эту землю, заглохшую и скучную, и очень хотела принести в эти края обновление жизни. Она сердцем чувствовала, что может многое сделать, сработать своими руками самое важное, добыть неизвестную пока силу, способную размалывать в прах всякое зло. Лариса всем существом своим знала, что не может обмануться, ибо что однажды вошло в ее сердце или в чувства ее, то не могло быть там подавлено или забыто. Она была готова яростно бороться ради трудной победы и долговечного торжества.
Мечты ее и работа сплетались в единое целое и составляли основу счастливого существования. Ей было некогда рассиживаться, смотреть по сторонам или отдыхать, она понимала, что должна трудиться долго и беспрестанно, чтобы наступил тот один светлый час, который весь этот край повернет к новой жизни. Но этот светлый час почему-то отодвигался все дальше и дальше и никак не хотел наступать, несмотря на все ее прилежное старание.
2
— Эх, Далдын, Далдын, — повторила Попугаева, снова оглядывая речную долину.
Ее не интересовали осенние краски. Глаза геолога видят совсем иное. Природа открывает геологу свое сокровенное — что она наработала за тысячелетия. Вода и ветер, зной и холод — каждый старался в меру своих сил. Особенно вода и ветер — главные разрушители и созидатели. Выветренная, смытая дождями горная порода сносилась в долины речек. Тяжелые минералы отлагались на дне. Но проходили тысячелетия, речные потоки глубже врезались в коренные горные породы, и старое, прежнее русло оказывалось выше современной поймы. Так образовывались террасы и погребенные на ее цоколе-плотике россыпи.
Попугаева знала, что строение речных террас в принципе везде одинаково. На ложе коренных пород залегают грубообломочные, наиболее крупные и тяжелые речные отложения. Аллювиальные, как их называют геологи. Это обычно валуны, крупная галька, плохо окатанные обломки сланцев, кварцитов, мрамора. Именно вот тут-то и скапливается обычно россыпь. Это — промышленный слой, и добытчики именуют его «песками». А выше этого слоя, отложенный материал становится мельче, он лучше окатан — это мелкая галька, гравий, грубый песок. Как правило, алмазов здесь нет или очень мало. И этот слой именуют «породой». А еще выше — располагается самая мелкообломочная, «легкая» часть аллювиальных отложений — песок, суглинок, ил… Верхний слой называют «торфами», хотя настоящего торфа там может и не быть.
А в этих северных районах, где грунты охвачены вечной мерзлотой, с приходом теплых летних дней обычно оттаивает лишь верхний слой террасовых отложений. Специалисты по мерзлоте, мерзлотоведы именуют тот верхний слой «деятельным», или «сезонно-оттаивающим». В нем, в маломощном талом слое, скапливается много воды и от дождей, и от вытаивания погребенных ледяных включений. Насыщенная таким образом водой порода начинает двигаться, если не вся, то, по крайней мере, мельчайшие глинистые частицы ее просачиваются в песке и тем более в гравии или гальке. Проходит время, и обычные равнинные поверхности речных террас деформируются, изменяются. Террасовые бровки и уступы разрушаются, сглаживаются. Вместо более или менее четко выраженной лестницы террас, которые хорошо просматриваются в любом горном районе, появляется неровная холмистая поверхность. Бывает, что со склонов движение идет быстрее снос интенсивнее, и получается одна наклонная поверхность, своеобразный пологий скат, ничем не напоминающий о том, что тысячелетия назад здесь имелись террасовые лестницы.
Именно такие наклонные поверхности частенько встречались в пойме реки. До прихода Попугаевой никто не угадывал в ней погребенных, размытых террас. Но и на этих обнаруженных ею древних террасах, в вырытых шурфах и закопушках, на первый взгляд, ничего путного не просматривалось…
Полевой сезон кончался, пора завершать маршрут. Оставалось обследовать еще несколько ключей и притоков Далдына. Но это уже мелочь. Вывод уже напрашивался сам собой. Судя по форме долин и, главное, по геологическому строению, весь участок был бесперспективным. Так что обследование тех оставшихся ключей и притоков носило чисто формальный характер. Лариса просто выполняла задание, собирала образцы, составляла карту. Она знала, что там можно ожидать лишь небольшие остатки некогда высоких террас, в которых обычно ничего еще не находили. Для выявления террас и снимала профиль долины. Работа скучная, однообразная, но нужная. Потом, уже в институте, из отдельных этих черточек, собранных геологами в полевой сезон, по результатам анализов добытых образцов будет составлена геологическая, карта района, часть шлиховой карты огромной Сибирской платформы.
Лариса взяла рюкзак, привычно закинула его за плечи, подняла молоток и зашагала назад, к временной базе. Она неподалеку. За поворотом реки, на каменной косе. Там стоит палатка. Отсюда ее не видать, но над острыми пиками лиственниц тонкой, чуть заметной струйкой тянется в небо дымок от костра. Это — сигнал на обед.
Лариса улыбнулась. Сигнал на обед придумал проводник-якут Семен. Он делал смесь из веток, хвои, листьев, моха, которые клал в костер, и дым струей поднимался вверх.
Вместе с проводником на базе находился рабочий Федор Белкин. Пока Попугаева обследовала берег реки, Федор бил шурфы, иными словами, копал метровые ямы, вынимал оттуда «пробы», сносил к берегу и, вооружившись широким деревянным лотком, тщательно промывал грунт.
3
Федор Алексеевич Белкин, или Алексеич, Федюня, как его уважительно-ласково называла Попугаева, был тоже из Ленинграда. Горожанин с душой таежника. Бескрайние сибирские просторы притягивали его, манили к себе. Нельзя сказать, что он не любил свой город, что ему было тесно в нем. Он понимал и сердцем принимал каменные громады домов, неповторимую их красоту и строгую четкость городских линий. И всегда скрыто гордился тем, что он из славного Питера. Но тайга была его мечтой, была его второй родиной. Долгую зиму Федор Белкин, занимаясь своей привычной работой на заводе, в цеху, терпеливо ждал приближения весны, когда можно будет отправиться в далекую и сложную, наполненную риском и терпением, геологическую экспедицию.
Федор давно прожил лучшую половину своей жизни и находился в том состоянии возраста, когда многие его одногодки тянулись к убаюкивающей тишине домашнего уюта и безмятежному спокойствию. Но Белкин, был замешен из другого теста. И хотя на его долю выпало немало всяких нелегких испытаний, которых, казалось, хватило, чтобы сломить не одну человеческую судьбу, он терпеливо преодолел все и сохранил в себе мечту и силы для будущей жизни.
Федор не был геологом, никогда не учился даже на самых краткосрочных курсах. Но сердцем прирос к геологии. Он числился рабочим. Свое дело любил и знал основательно. Он мог делать буквально все: разжечь костер под проливным дождем, управлять плотом и лодкой на стремительных перекатах, поразить белку в глаз не хуже таежного охотника, находить дорогу, казалось, в непроходимых местах, навьючить оленя, приготовить еду буквально из ничего, когда из рюкзаков давно вытряхнуты и собраны последние крошки былых съедобных запасов. Терпеливый и выносливый, он легко сносил тяготы бродяжьей походной жизни и был незаменимым человеком в полевом отряде. На вид неказистый, даже щуплый. На самом же деле в его крепко сбитом жилистом теле таилась недюжинная сила и цепкость, бывалого, тертого жизнью мужчины.
Федор не первый сезон находился в экспедиции вместе с Попугаевой. Он привык к ней, как привыкает старший к младшему по возрасту, признавая ее ученые знания и должностное положение начальника партии. Федор был исполнительным и дисциплинированным, всю войну прошел солдатом, и ему даже нравилось подчиняться Попугаевой, женщине-начальнице, которая тоже прошла войну и имела воинское звание сержанта.
За время работы в экспедициях он узнал многое. Попугаева научила его различать породы и минералы и многому другому, что в обязанности рабочего и не входило. Всегда разговаривала с ним, как с равным, как с коллегой. В первый же полевой сезон Попугаева дала ему в руки лоток и с терпеливой настойчивостью тренера обучала Федора сложному и тонкому умению промывать шлихи. Тут было важно все, любая мелочь: и как держать лоток, и как разбивать гребком комки, и как мягкими движениями, покачав лоток, делать промывку, сбрасывая породу, как осторожно сливать остатки воды, удерживая на деревянной плоскости тяжелые осевшие мельчайшие остатки. И Федор быстро и с радостью души вошел во вкус работы, которая была чем-то похожа на немудреную игру со строгими правилами и надеждой, ибо в любом поиске таится надежда на удачу.
Попугаева тренировала не только его руки, но и ум, приучая смотреть на окружающую природу глазами геолога и еще до промывки уметь «читать обстановку», угадывать возможные результаты от взятых проб. И Федор преданно старался, не жалел себя, терпел холод и комаров. И уже на третий сезон мог тягаться с любым классным промывальщиком, словно всю жизнь занимался старательством, мыл золотишко… Он и во сне видел отмели, песчаные косы, галечники, обмелевшие перекаты, влажные отвалы и тонкую, прозрачную, плоскую струю воды, плавно и почти незаметно стекающую с деревянной плоскости лотка. Да вот с прошлого лета по ночам стала мучить тягучая ноющая боль в пояснице. Особенно сейчас, к концу полевого сезона, когда дыхание надвигающейся зимы ощущалось со всех сторон.
4
Низкое солнце, уже давно не жаркое, ласково проглядывало в редкие окошки меж облаков и, насквозь просвечивая низкорослые лиственницы и березки, казалось, старательно вязало на длинных оранжевых спицах лучистые кружева осени. И они, те кружева, отражались на волнах реки, делая ее нарядной и веселой.
Только у берега на волнах лежала зыбкая длинная синяя тень Федора, да от его ног, вернее от того места, куда сливалась с лотка вода, вниз по течению уплывала коричневым шлейфом жидкая муть. Федор в высоких грубых резиновых сапогах стоял в реке и, нагнувшись, медленно двигал лотком. И было видно, как под замызганной брезентовой курткой в такт движениям ходили его лопатки. Федор не поднял головы, не повернулся на шум шагов. Он узнал свою начальницу и продолжал работу.
Попугаева сбросила у низкой палатки рюкзак, освобожденно повела плечами. Привычно пахло сыростью, хвоей, лесной плесенью, дымом костра и чем-то новым, вкусным, мясным. Она шагнула к костру.
— Видать, охота сегодня удачная. По запаху чую.
Проводник сидел у костра, по-якутски скрестив ноги, и подкладывал в огонь сухие веточки. Над закопченным котелком клубился ароматный пар.
— Сегодня совсем удачная, — ответил ей Семен, и его жидкие усы на смуглом широком плоском лице раздвинулись в улыбке. — Большая гуска попался, начальница, насквозь жирная.
— По дичи ты мастер, Семен, с голоду с тобой не помрешь.
— Я совсем не мастер, начальница, я просто охотник. Всю жизнь свою охотник. Птицу бил, белка бил, лис бил, горностай бил, соболь бил, — проводник загибал короткие узловатые пальцы. — И много-много рыба ловил. Муксун, нельма, чир. А сейчас старый стал совсем, силы мало-мало.
— Не прибедняйся. Ты, Семен, любому молодому фору дашь, — Попугаева присела на корточки у костра, вынула нож, потыкала в мясо. — Еще пусть поварится, твердое.
Задумчиво посмотрела на пляшущий огонь, на языки пламени, которые облизывали черное дно котелка. Поправила кончиком ножа ветки, подталкивая их в жар костра.
— Стой, начальница! — якут цепко и сильно перехватил ее руку. — Не надо так! Нельзя так! Огонь тоже есть жизнь. Нельзя ножом резать. Огонь обижайся будет.
Лариса не улыбнулась в ответ. Она знала многие таежные обычаи и суеверия, хотя сама не верила в них. Но ей не хотелось обижать старого охотника. Она протянула к костру ладони и, склонив голову, попросила у огня прощения.
Семен удовлетворительно кивнул.
— Огонь обижайся не будет. Огонь всегда нам добрый.
Попугаева направилась к реке, мимоходом оглядывая рассыпанный при переноске из шурфа влажный грунт. Тень ее приблизилась на воде к тени Федора. Тот не поднял головы, продолжал плавно, неуловимо мягкими кошачьими движениями, двигать лотком.
— Ну, как там, Алексеич?
— Счас поглядим. — Белкин, водя лоток круговыми движениями, сливал остатки воды, внимательно всматривался в осадок.
— Есть что-нибудь?
— Кажись, как и вчера, — глухо ответил Федор, — сплошное пусто.
Белкин осторожно выпрямился, устало разгибая спину. Высокий, вислоплечий. Держа перед собой лоток красными от холодной воды руками, направился к берегу, шумно плеская резиновыми сапогами.
— Гляньте сами.
Попугаева вынула из кармана большую лупу в медной оправе, повернула лоток к солнцу. Мелкие темные песчинки сразу покрупнели. Ничего особенного. Ничего нового. Действительно, «как и вчера». А если точнее — как и все лето, весь сезон. Лариса еще раз внимательно осмотрела намытую пробу. Никаких признаков.
— Сколько намыл?
— Вона лежат, — Федор кивком головы показал на мокрые ситцевые мешочки.
Попугаева оценивающим взглядом посмотрела на мешочки: Федор трудился на совесть. Даже больше чем на совесть. С каким-то азартом, жгучим ожесточением. Столько проб могли б мыть, по крайней мере, трое промывальщиков. Так упоенно работают, не щадя себя, при фарте, схватив, как говорят, за хвост Удачу. Или — когда надо внутренне для себя убедиться в бесперспективности района… Работают как лошади, тянут из последних сил: надо материально доказать, что район действительно пуст. Так сказать, вполне типичная, не раз применяемая и подтвержденная поисковиками «метода». Доказать тезисы своим горбом, своим потом.
Неужели и здесь… пусто?! Никакой перспективы?
Лариса почувствовала, как у нее повлажнели ладони от такой мысли. Она сдержала себя. «Ну, что я психую. Федор же не геолог, ничего не ведает о таких «методах», — Лариса одернула сама себя. — Он просто добросовестный рабочий. Умеет вкалывать. Да и к концу сезона навыки промывки довел до виртуозности. Прямо артист, а не рабочий!» Попугаева глянула на усталое, посеревшее лицо Белкина, на его красные, распухшие от ледяной, воды руки и как можно теплее произнесла:
— Ну-у, ты и наворотил! Это ж надо столько. Молодчина!
— Стараюсь, Лариса Анатольевна, стараюсь… Да и комарье с мошкой меня подгоняют. Атакуют несусветно, стервецы окаянные. Спасение в работе. На реке вроде бы их поменьше.
Федор стоял рядом, говорил шутливо, а сам напряженно стыл в ожидании. Попугаева развязывала один влажный мешочек за другим и через увеличительное стекло просматривала намытую пробу. И по тому, как она откладывала эти мешочки, у него тоскливо таяла надежда.
— Пусто, да? — чуть слышно выдохнул Белкин.
Попугаева ничего не ответила, продолжая разглядывать пробы. Опять все то же. Никаких признаков. Ни алмазов, ни их спутников — платины и платиновых металлов. А ведь их находили иногда на Вилюе и на Мархе, нащупывая тропинки к россыпям. А здесь, в верховьях той же Мархи, пока им ничего путного обнаружить не удается.
Под увеличительным стеклом проплывали мутные зернышки кварца, черная пыль магнетита, ласкали глаз отдельные крохотные песчинки густо-красного граната да изредка отсверкивали золотые «знаки». Эти «знаки» раздражали ее. Их можно намыть где угодно, даже под Ленинградом, где каждый метр давно облизан геологами. А что толку? Золота там никогда не находили. И здесь, кажется, его нет. И алмазов, по всей вероятности, тоже не имеется. Одни крохотные алые песчинки полудрагоценного граната. Попугаева грустно улыбнулась: именно «полудрагоценного», а не бесценного солнечно-искристого прозрачного алмаза…
— Пусто, да? — повторил Белкин.
— Еще не все потеряно, Алексеич. Найдем! Намоем! Подвернется и нам фарт. Обязательно подвернется! — в голосе Попугаевой сквозила ясная надежда на уверенность поиска. — Да и тут, в мешочках, может кое-что оказаться. Дома посмотрим внимательнее.
Федор знал, что «дома» это — в Ленинграде. А «подсмотрим внимательнее» — будут всю зиму в кабинетах своих через микроскопы обнюхивать каждую пылинку, взвешивать да прикидывать. Друг на дружке сидят. Со всей страны съедутся. Народ все бывалый. В курилке — дым столбом, хоть топор вешай. Федор любит посидеть в курилке, послушать забавные истории. Геолог, он — тоже человек. Мотается бесконечное лето по природе, да больше все в одиночестве, перекинуться словом не с кем. А зимою, как соберутся под крышу института, им лафа — чеши языком за все прошлые немые месяцы. Наговаривайся всласть. И Федору резанула вдруг по сердцу тоска по своим, по родным, по далекому прекрасному городу, лучше которого нет в целом мире. Захотелось домой.
— Обеда готовый, — словно издалека, словно из другого мира донеслись до ее сознания слова проводника-якута. — Гуска поспела.
Информация к проблеме
Жители древней Эллады нашли для алмаза звучные, выразительные названия: АДАМАС — непреклонный, твердый; АДАМАНТОС — неодолимый. Так именовали алмаз Гесиод, Гераклит, Платон, Плутарх. Эти названия перекочевали от греков в старославянский язык. В древнерусских летописях, литературных памятниках (например, «Изборник» 1073 г.) встречаются одинаково часто и адамас и адамантос. Но со временем эти термины устарели и вышли из употребления.
Греческое слово АДАМАС заимствовали и арабы, но со временем оно приняло более краткую форму — АЛМАС. От арабов это название приняли тюркские народности, а от них оно попало к русским. Слово «алмаз» впервые упоминается в книге Афанасия Никитина «Хождения за три моря» (1466—1472 гг.).
(По историческим материалам)
За 500 лет до нашей эры древние греки знали и ценили этот прозрачный камень. К тому времени ученые относят и греческую бронзовую статуэтку с двумя неотшлифованными алмазами вместо глаз, которая сейчас находится в Британском музее.
(По историческим материалам)
Первые упоминания о находках алмазов в России относятся к XVI—XVII векам. В старинных рукописях отмечается, что алмазы были найдены в нижнем течении Славутича (Днепра).
(Из старых книг)
«Это свет солнца, сгустившийся в земле и охлажденный временем, он играет всеми цветами радуги, но сам остается прозрачным, словно капля».
(А. И. Куприн)
