Фарман Далманов знал.

Знал, где искать сибирскую нефть. Знал потому, что сердцем поверил в то, что написал в своей дипломной работе. По его разумению, молодому и горячему, просторы Усть-Югана, раскинувшегося в среднем течении Оби, очень перспективны. В этом краю непроходимых болот и таежной глухомани под землею таится большая нефть. Он даже во сне ее видел — густую, бьющую напорам струю, отливающую легкой голубоватой прозеленью, а на солнце разноцветной радугой, ощущал ладонями ее маслянистую вязкость и вдыхал знакомый и милый сердцу нефтяника остросмолистый терпкий запах…

Сослуживцы — молодые и старые геологи, инженеры, техники — втихую, а иногда и открыто, посмеивались над его убежденностью. Пытались несколько раз с самыми благими намерениями популярно разъяснить молодому начальнику партии, для чего и с какой целью студенты-выпускники пишут свои дипломные работы. Кому, мол, не известно, что все те студенческие дипломы — обычный ученический письменный экзамен, проверка знаний, накопленных в институте, и умение практически применить их на конкретной местности. Только и всего! Надо трезво смотреть на окружающий мир. Конечно, эти дипломы дороги сердцу каждого выпускника как первая, самостоятельно выполненная, серьезная работа. У каждого геолога была своя дипломная… Сколько их написано — сухих и поэтических, глубоких и поверхностных, кратких и объемистых! В стране добрый десяток вузов, готовящих геологов, не считая университетов. Так неужели же после каждой защиты дипломной работы в ту местность, на основе геологических данных которой выпускник создавал свой «опус», надо обязательно слать партию и бурить там скважину?

Рассуждения в общем-то правильные, и если бы в то время кто-либо осмелился вслух мечтательно сказать, что Фарман Далманов именно там, в Среднеобье, и найдет сибирскую нефть, то над таким чудаком весело посмеялись бы: «Ну и хватанул!… Заливай, да знай меру!»

Большие события всегда вырываются из орбиты стереотипных представлений. Далманов, в конце концов, оказался прав. Он нашел-таки большую сибирскую нефть, которую нарекли «открытием века». И не только нашел, а этими гигантскими месторождениями опроверг укоренившиеся мнения и сделал грандиозное открытие — нефть Приобья залегает в меловых отложениях. Иными словами, нашел ее в тех горизонтах, в которых нефть и не предполагали. И тогда его дипломная работа, пополненная неопровержимыми фактами, материалами, анализами грунта, вынутого из нутра земли, легла в основу кандидатской диссертации. А еще через десяток лет, уже в начале семидесятых годов, Фарман Далманов обобщил и углубил свои научные изыскания и удостоился звания доктора геолого-минералогических наук. К тому времени он занял пост главного геолога Обь-Иртышского управления, стал Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии…

Но как невероятно тяжел был путь к вершинам, и сколько преград встало на дороге его жизни! Сколько пришлось выдержать поединков с природой и с людьми, неверящими и сомневающимися…

А впоследствии многие из сослуживцев, которые посмеивались над ним и мысленно ставили себя выше и мудрее, будут хвастать «личным знакомством», выступать на торжествах и технических советах с воспоминаниями, считать и себя прямыми соучастниками открытия, рассказывать молодым специалистам разные байки якобы из жизни Далманова тех лет, когда тот только начинал свой путь в геологии и был «никем не знаем и ничем не знаменит». А в тесном кругу будут до хрипоты спорить о «господине счастливом случае», яростно завидуя и негодуя, словно он, Далманов, перешел каждому из них дорогу, вырвал из рук то, что им принадлежало по праву. Они-то раньше этого хромоногого кавказца пришли осваивать Сибирь! А дома их жены, источая гнев или презрение, будут тыкать им примером жизни того же Далманова, называть мужей «бескрылыми середнячками», «неповоротливыми слонами», «ленивцами, которые не пожелали нагнуться и поднять открытие у себя под ногами»…

Но для того, чтобы все это произошло, нужно было прожить годы. Годы будущего, в которое никто пока не умеет заглядывать. Человек придумал разную аппаратуру, с помощью которой может видеть далекие звездные миры, проникать в тайны атома. Однако никакие чуткие приборы не помогут заглянуть даже в ближайший будущий месяц. А может быть, в этом и кроется глубокий смысл бытия? Ведь жизнь потеряла бы главный интерес, если бы человек мог заранее ознакомиться со своей судьбой. К чему тогда бороться и стремиться? Жизнь прекрасна трудом, лучами мечты.

А мечту хотели убить. С самыми добрыми намерениями.

Далманову мягко разъясняли его заблуждения, молодого начальника партии совестили, отговаривали, над ним посмеивались. Кавказца считали одержимым «идеей фикс», фанатиком. Но он не унимался, продолжал отстаивать свои взгляды. И критиковать начальство за то, что бурят в Кузбассе «пустые дыры», выбрасывая на ветер государственные деньги…

Начальник управления Казаминов не любил, когда его критиковали. Тем более публично. Он признавал лишь самокритику. Другим же, особенно подчиненным, указывать на свои промашки не позволял. Умел обуздывать непокорных, усмирять строптивых. В рамках закона, разумеется. И в интересах производства. Даже иногда «с учетом личных пожеланий». Ни к чему не придерешься, комар носа не подточит.

Так появился на свет приказ о посылке геологоразведочной партии в таежный Усть-Юган, для разведочного бурения на нефть и газ. Точка для закладки первой скважины была определена в районе рыбачьего поселка Ургут, расположенного на правом берегу Оби. Начальником партии назначался инженер-геолог коммунист Фарман Далманов.

Ставя свою размашистую подпись под приказом, Георгий Петрович ощущал внутреннее удовлетворение. Наконец-то он избавится от неугомонного и языкастого азербайджанца! Север — это север, там и Кузбасс покажется Крымом. Одни расстояния заставят любого поежиться: две тысячи километров до конторы управления и почти тысяча до железной дороги, до базы снабжения…

И перед его глазами встала та лошадь, окруженная тучей гнуса, с кровоточащими ранами вместо кожи, вышедшая из тумана тайги, и послышалось ее тоскливое ржание…

Далманов спешил, словно за ним была погоня, он торопился донести и не расплескать радость. Наконец-то свершилось! Приказ — в кармане. На попутном грузовике катил на базу партии. Вчера утром Фарман еще находился в Сибирске, оформлял документацию, мотался по кабинетам управления. В ушах еще звучат напутственные слова Георгия Петровича: «Готовиться надо тщательно, чтобы ничего не забыть. И с кадрами… Поговори с людьми, с каждым отдельно. Приказом не действуй! Только чтобы по доброй воле, по согласию. А с речниками уже обговорено. Они выделяют и катер и баржи».

Жаркое августовское солнце заливало зноем дома, пыльные улочки, тайгу. Лениво плескались легкие волны на песчаных плесах, и широкая голубая гладь вдалеке сливалась с горизонтом, отчего казалось, что река течет в бесконечное небо или, наоборот, небо стекает голубизною в сибирскую реку.

Буровая вышка маячила на краю села, неподалеку от берега. Там же располагалась и база партии. Далманов, не останавливаясь, проехал мимо дома, в котором жил с семьей. Катерина, раскрасневшаяся после стирки, подоткнув подол платья, брала из зеленой чашки розовыми руками выстиранное белье и развешивала на веревках. У нее на груди тяжелым ожерельем висела связка деревянных прищепок. Фарман счастливо улыбнулся: жена-то у него прелесть! Он окликнул ее, приветливо помахал рукой. Катерина подняла голову, увидела мужа, высунувшегося из кабины грузовика, плавно кивнула в ответ… «А где же Ильгам?» — подумал Далманов. Сынишки во дворе не видать. Наверное, спит. А может, и бегает где-то с соседскими ребятишками. Они его по-русски зовут Игнатом… В чемодане у Далманова лежит для сына игрушка — пистолет с коробкой пистонов.

Грузовик подкатил к крыльцу высокого сруба, в котором располагалась контора.

— А, Фарман Курбанович! С приездом тебя… Только нечем похвастаться нам, — встретил улыбающегося Далманова старший геолог. — Достигли проектной глубины, а нефтью и не пахнет.

— А ее тут и быть не может! Надо собираться, друг. На другое место покатим! У меня хорошие новости! Приказ я привез, — Фарман похлопал по нагрудному карману.

— Куда?

— На север! Понимаешь, на Усть-Юган! Через три дня сюда подадут баржи. Грузить будем, ехать будем.

Старший геолог оторопел.

— Как же так?

— Эх, и развернемся мы там, понимаешь!

Новость, как выпущенная из клетки птица, вспорхнула и закружила. Служащие, буровики, снабженцы, специалисты, бросив работу, со всех сторон спешили в контору. Бревенчатый сруб, казалось, дрожал от гула голосов. Люди спорили, доказывая друг другу, уговаривали, смеялись, хмурились… Коллектив буровой партии за какие-то считанные часы распался на отдельные группки, рассыпался и, можно сказать, перестал существовать. Только и слышалось со всех сторон:

— Меня туда пряником не заманишь. Рубли и тут зарабатывать можно.

— Не, я не поеду… А ты, сват?

— Я-то… И там ведь люди живут! Можно податься.

— У меня дети, в школу ходят. А там какая школа? Медведи в берлогах…

— А я, может, и записался бы, да жинка дыбом встанет.

— Верно! Семейному человеку на севере радостей мало. Все сызнова начинать надо. А в палатках да землянках не житуха.

А в другом конце иные разговоры.

— Если возьмет, поеду…

— Как думаешь, шофера нужны? Я и на грузовой, и на тракторе могу.

Стихийные разговоры вылились в серьезное обсуждение. Каждый взвешивал, прикидывал. Сто сорок человек, весь штат партии, — это сто сорок судеб, характеров, взглядов на жизнь, личных планов… Далманову на первых порах верилось, что желающих ехать на север будет много, что придется отбирать. Но он ошибался. Добровольцев нашлось немного. Даже после того, как провели общее собрание, устроили «большой разговор». Север — это север! Он пугал и настораживал. И бывалые буровики неопределенно хмыкали — в такую глухомань еще ни одна буровая не забиралась. Как оно там получится — это большой вопросительный знак. Какую-нибудь деталь запорешь — и загорай. До ближайшей базы — тысячи километров. А простой — потеря заработка! Какие бы ни были северные надбавки, — платят, главным образом, за метраж, за проходку, а не за топтание на месте…

— Так, товарищи-друзья, записалось уже тридцать два, — Фарман держал в руке список добровольцев. — Кто еще с нами?

В клубе стояла тишина. Плавало сизое облако табачного дыма. Одни отводили глаза, другие смотрели себе под ноги, третьи сосредоточенно курили. Выступали как ярые сторонники, так и противники поездки.

— Ну что ж, будем закругляться, — сказал Далманов.

— Погоди, начальник! Вставляй и мою фамилию. Решаю!

Погасив самокрутку подошвой сапога, поднялся Михаил Лагутин. Высокий, плечистый, сухощавый. Белесые брови, выгоревшие на ветру и солнце, сдвинулись к переносице. Сухо кашлянув, Лагутин продолжил:

— Кому-то же из нас надо, из буровиков. Это факт! Тут по совести разговор ведем. На одних помбурах скважину тебе не пройти, тоже факт. Механизмы, они знающих любят. Потому и решаю как рабочий и коммунист. Вставляй мою фамилию!..

Вслед за Лагутиным еще три человека изъявили согласие ехать в неизвестность. Больше желающих не нашлось.

После собрания Далманов засиделся в конторе. Давал распоряжения на завтрашний день. С утра надо разбирать вышку, снимать буровой станок, демонтировать электростанцию, готовить к погрузке дизеля… Но что бы он ни делал, какие бы бумаги ни подписывал, в голове стоял список добровольцев. Их оказалось значительно меньше, чем предполагал. Всего тридцать шесть. Они поверили и согласны идти хоть на край света. Народ серьезный, лишь пятеро холостяков, а остальные — женатые и едут вместе с семьями.

Возвращался домой поздним вечером. Звезды высыпали на небо и тихо подмигивали Фарману, лучисто улыбались. Хорошо жить, когда идешь к мечте!

Неподалеку от базы партии, на околице, веселилась молодежь. Кто-то лихо наяривал на гармони с колокольчиками, и задорный девичий голос выводил:

«Это верно, шубами надо запасаться, — подумал Далманов, сворачивая на свою улицу. — В первую очередь позаботиться. Морозы там, говорят, жгучие». И еще пожалел о том, что застанет сына спящим. А завтра тяжелый день, с рассветом придется вставать, дел много, и он не увидит радость на лице своего мальчишки.

А потом был скандал. Дома. Без яростной ругани и слез. Глядя со стороны, можно было подумать, что муж и жена задумчиво беседуют, обсуждают что-то важное для них обоих. А на самом деле произошло столкновение, и агрессивную роль взяла на себя Катерина.

Она давно поджидала мужа и, чем сильнее распалялась внутри, тем спокойнее и холоднее становилась внешне. В душе у нее бушевал ураган, а на лице даже брови не сдвинулись. Лишь уголки губ слегка опустились угрожающе вниз да глаза потемнели. Фарман когда-то читал, что в Средней Азии летом бывают сухие грозы — над горами сверкает молния, глухо доносится гром, а дождя — ни капли, лишь густеет разморенный зноем воздух. Сухая гроза бушевала и в глазах Катерины. Слезы она выплакала, пока дожидалась мужа, перегорел порох обиды, остался горький сгусток раздумий, печали и тоски по красивой жизни.

Едва улыбающийся Фарман переступил порог, как сразу же почувствовал недоброе. Нет, она не стала швырять тарелки и оскорбительные слова. Катерина даже подала мужу подогретого супа. Но есть он не стал. От ее слов сразу пропал аппетит.

Он положил ложку и, слушая ее ровный голос, пронизанный холодом, отодвинул тарелку. Катерина отчитывала мужа, как нашкодившего мальчишку.

Фарман попытался было улыбнуться, свести разговор к шутке. Но не тут-то было. Катерина и не думала шутить. Тогда Фарман вскочил. Он тоже, может ответить! Он готов ответить. Но не мог. Для вспышки чего-то не хватало. Какой-то малости. Катерина, казалось, шла по самому острому краю, не переступая границы дозволенного. Она, наоборот, говорила с сочувствием и душевной озабоченностью, хотя за каждым сказанным словом ощущался тяжелый холод.

Она напомнила, ему все: и юношескую мечту о красивой жизни в большом городе, и жаркие обещания, и нынешнюю скучную действительность, убогость их жизни, и даже его сегодняшнюю бестактность самовлюбленного руководителя — прокатил мимо на машине, помахал ручкой! А главного-то не сказал, не сообщил ей, жене своей. Так неужели он ее за человека не считает? Неужели не находит нужным хотя бы спросить у нее совета, не говоря о главном, спросить, поинтересоваться, согласна ли она ехать в такую глухомань? Ведь не в командировку, не в отпуск, а ехать надо на годы жизни? Неужели она должна все новости, которые непосредственно касаются ее, их семьи, узнавать из уст соседок?

— Успокойся, милая! Прошу тебя… Давай разберемся, — Фарман не терял надежды на мирный исход. — Ты же умница, культурная женщина! В библиотеке книжки людям выдаешь.

— А ты какой у меня? Живешь, как слепой, как с завязанными глазами. Жизнь проходит мимо, все хорошее отодвигается куда-то в неопределенную вечность. Особенно сейчас…

И Катерина подносила ему свои новости, как к ней вечером прибегали жены его подчиненных, как они охали и ахали, выражая сочувствие. Кому охота тратить годы жизни в дикой глуши? Разве здесь нельзя работать? Бури себе на здоровье, ковыряй землю. Никто же не гонит. И красота кругом. Одни кедровые чащи чего стоят! И река рядом. Поселок почти городского типа. Снабжение хорошее, кино, Дом культуры. И до областного центра рукой подать… А там что ожидает? Нет, те, у кого голова на плечах, потихоньку отходят в сторону. Старший геолог партии не едет, инженер не едет, бухгалтер даже не думает, техник отказался…

Фарман никогда не ожидал от своей Кати, понятливой и заботливой женушки, таких речей. У него кругом пошла голова. Он стал оправдываться, доказывать:

— Я же давно мечтал… Там нефть! Есть нефть, понимаешь?

— Никто не знает, где она есть. Никто!.. А жизнь одна, ее нам не продлят. Я тебе верила, ты такой работящий! Вкалывал по ночам, торчал сутками на буровой. И что же? Тебя даже в приказе не отметили. Другие, премии получают, а тебе шиш… Нет, ты форменный остолоп! Недотепа какой-то. Ты не умеешь взять даже то, что тебе принадлежит по праву. Постоять за себя не можешь, — она повернулась к нему, и Фарман лицом своим ощутил ее горячее дыхание. — И знаешь почему?.. Я тебе все сейчас скажу, чтобы ты знал… Потому что ты не умеешь жить среди людей! Просто не умеешь ладить с людьми! И тебя гонят отсюда, от тебя просто хотят избавиться. Ты такой жалкий! Такой жалкий!.. Над тобой потихоньку насмехаются, толкают, бьют по шее, а ты ничего не видишь и не замечаешь. Как же ты можешь дальше так жить? Как?!

Фарман не ожидал такого поворота. Он смотрел на свою жену и будто видел ее впервые. А Катерина продолжала, хлестко ударяя его каждым словом.

— Вот что я думаю, несчастье ты мое! Я думаю, что у тебя никогда в жизни не будет удачи. Будешь вечно мотаться. Мне кажется, что ты живешь по-газетному. Понимаешь?

— Какая еще газета? — Фарман мотнул головой, подспудно чувствуя, что жена выкладывает сейчас то, что наболело, накипело, давно вызрело в ее душе.

— Как в передовой, где все идейно! А другие поступают иначе. Понимаешь? Они преуспевают в жизни, дом — полная чаша.

— Тебе что, денег не хватает?

— Не только в рублях дело, хотя и их ты не приносил полные карманы. Живем, рассчитывая каждую копейку. А другие живут лучше, хотя зарплата у них меньше, чем у тебя. Умеют жить люди! Шевелят мозговыми извилинами.

— Ты же знаешь меня, я не способен жульничать, — выдохнул Фарман. — И никогда не стану комбинировать!

— Никто тебя не заставляет. Я совсем о другом речь веду. Ну скажи, почему именно мы должны ехать в Усть-Юган, в это гиблое место ссыльных?

— Так надо, — твердо произнес Фарман, понимая, что ее сейчас никакими доводами не убедить.

— Так надо! — повторила горестно Катерина. У нее слегка вздрагивали полные влажные губы. — Так надо? А кому надо? Тебе?

— Стране.

— Она и без тебя обойдется. А ты… Противно смотреть со стороны. Прыгаешь от радости, словно орденом наградили. Счастлив. Чем? Что посылают в Усть-Юган, в эту беспросветную дыру? Эх ты, горемыка непутевый… Открой глаза, осмотрись хорошенько! Тобой помыкают, тобой, как затычкой, закрывают дырку в плане, а ты радуешься и говоришь, что так надо. Других в те края лишь по приговору суда отправляют, а ты рвешься добровольно. Что-то есть в этом жалкое и обидное. Обидное за тебя, за твою сплошную бесхарактерность. Неудачник ты… Неудачник! Не сердись на меня, но я просто так не могу, не в силах все переносить…

Слезы переполнили ее глаза. Она до боли стиснула его руку, пальцы побелели. В ее словах и беззвучном рыдании сквозило отчаяние. Фарман растерялся и сразу не нашел нужных слов, чтобы ответить. Успокоить и убедить. Особенно больно резануло по сердцу слово «неудачник». Он вдруг почувствовал себя неуютно и тоскливо, словно очутился раздетым догола на сквозном ветру улицы. Слова жены казались странными и в то же время не лишенными логики, не лишенными смысла. Обычного житейского смысла.

Утром Далманова вызвали в райком. И снова была головомойка. Секретарь райкома умел распекать и отчитывать. У него была целая обойма отшлифованных и проверенных на практике убийственных фраз, жалящих по самым тонким местам человечьей души. А на Далманова он был зол. Этот желторотый начальник партии одним махом ликвидировал надежду всего района — стать индустриальным центром! Казалось, еще одно усилие, еще чуть-чуть — и брызнет из-под земли густой поток нефти. А нефть — это промышленность, это химия. Секретарь райкома сам беседовал с академиком, со многими учеными, и ни один из них не усомнился в том, что под ногами находится нефтяной клад. И вдруг все летит, надежды рушатся. Этот Далманов один смог переубедить начальство и ликвидировать разведочную партию. Видите ли, по его мнению, здесь «бесперспективный» подземный рельеф!.. А откуда он-то знает?

Секретарь райкома не находил себе места. Эту ошарашивающую новость он узнал слишком поздно. Теперь уже ничего нельзя сделать. Приказ подписан, машина, как говорят, запущена. Как же он мог допустить такую промашку, как же проглядел? Ведь узнай заранее о том, что готовится ликвидация геологической партии, мог бы кое-что предпринять. В отделах обкома партии, да и сам первый секретарь оказали бы поддержку. Привлек бы ученых из Сибирского филиала Академии наук. А с их мнением посчитались бы!.. Азербайджанец обвел вокруг пальца.

А теперь поздно что-либо предпринимать. Он сорвал досаду на Далманове. Тем более, что причина для «душевного разговора» была вполне основательная: кто позволял ему, молодому коммунисту и командиру производства, вносить элементы анархии в трудовой коллектив? Он так и сказал: «элементы анархии».

Далманов стоял и виновато моргал глазами. Что он мог возразить? Конечно же надо было сначала побывать в райкоме. Согласовать все вопросы и тщательно подготовить собрание, а не «взрывать трудовой коллектив изнутри динамитом анархии». Конечно же надо было собрать сначала своих специалистов, наметить кандидатуры. А комсомольская организация? Забыл о ней! И мощный рычаг — профсоюзы… Тогда бы и результат был, наверное, иным. С кем он намеревается ехать на север, с кем выполнять государственное задание? Всего тридцать шесть человек. Да, авторитет руководителя не больно высок, если за ним не идут массы…

Далманов вышел из райкома с чувством собственной вины и неполноценности. Когда же, наконец, он станет взрослым? Опять подвели запальчивость, и мальчишеский азарт. Секретарь райкома прав — нечего было пороть горячку. Не в туристский поход приглашал друзей-товарищей, а на сложное и трудное дело. Север шутить не любит.