— Открывайте шампанское! — скомандовал оператор, и черный глазок кинокамеры был направлен на Бочкова. — Ближе бокалы!

Емельяныч сдернул фольгу, раскрутил проволоку, держащую пробку. Далманов, бортмеханик, журналист Шанин и режиссер телестудии сдвинули стаканы.

— А пробкой обшивку не продырявим? — режиссер кивком головы показал на потолок самолета.

— Выдержит! Северный вариант, — с нескрываемой гордостью произнес бортмеханик.

Пробка вылетела вверх, шипучая пенистая струя вырвалась из темной бутылки.

— Мне тоже наполните! — крикнул оператор, стрекоча кинокамерой.

Отсняв кадры, все уселись вокруг фанерного ящика, ставшего столом. На разостланной газете появились ломти хлеба, куски сала, колбаса, полголовки голландского сыра, пучок зеленого лука. Василий Шанин вынул из чемодана бутылку коньяка.

— С праздником тебя, Фарман! Из Москвы вез в подарок.

Самолет деловито гудел моторами, и его тень бесшумно скользила по глухим таежным урманам, березовым колкам, голубоглазым озерам, буеракам и косогорам, бесконечным болотам, мелким и крупным речушкам…

— Сколько осталось до Усть-Югана? — спросил режиссер, отрезая перочинным ножом кусок сыра.

— Минут сорок чистого полета.

— Что значит чистого?

— Когда без посадки, — пояснил командир корабля. — А что? Разве посадка ожидается? — в один голос заволновались оператор и режиссер.

— Мы на Севере. Летишь на час, а еды бери на неделю, — усмехнулся бортмеханик.

— Смотрите, что это? — длинноволосый режиссер, сидевший ближе всех к иллюминатору, показал рукой. — Вон летят!

— Где? Где?

— Вперед и слева… Белые птицы.

— Это лебедушки, — пояснил Емельяныч, взглянув в круглое окошко. — Подались в родные места, на гнездовья.

Крупные белые птицы летели легко, свободно, не спеша взмахивая своими сильными крыльями. Они, казалось, не обращали внимания на шумную железную птицу, которая двигалась по воздуху параллельным курсом.

— Красиво летят, — произнес режиссер. — Первый раз вижу вот так близко и в небе.

Далманов тоже загляделся на лебедей.

Белые красавцы невольно напомнили ему далекие годы босоногого детства. Как давно это было!.. Фарман смотрел в иллюминатор, на лебедей, а мысли его уносились назад, в родной Азербайджан…

О Севере он знал с детства. С самого раннего детства, едва научившись самостоятельно передвигаться и лепетать первые слова, Фарман уже был наслышан о Севере, о тайге. Его бабушка, «баба Кава», как ее называл Фарман, была северянка. Кондовая сибирячка, голубоглазая и статная Клавдия, дочь рыболова и охотника Василия Петрова, случайно встретила и полюбила на всю жизнь озорного, смуглолицего и бедового южанина с таинственным именем Заман, который был сослан в сибирские края за выступления против законного царя в далеком городе Баку. Она слабо разбиралась в политике, но чутким сердцем догадывалась, что, видать, больно крепко насолил царским прислужникам этот смуглолицый весельчак, ежели его задарма провезли через всю матушку-Россию, в дикие, таежные места… Лишь потом, спустя годы, когда Заман Далманов был освобожден и вернулся вместе с женой-сибирячкой на родину, Клавдия узнала о великой забастовке нефтяников, о знаменитой первомайской демонстрации, где в первых рядах шествовал большевик Заман…

Бабушка пестовала внука, пела над его колыбелью протяжные сибирские песни, рассказывала дивные сказки о жителях тайги, о буром медведе — хозяине черных урманов, о реках, полных рыбы, о птицах. Каждую весну, провожая взглядом стаи перелетных птиц, которые после зимовки в южных краях стремились в родные северные просторы, Клавдия вытирала набегавшие слезы концом платка и грустно вздыхала:

— Пошли-полетели, милые, на родину…

И Фарман, задрав голову, следил за выражением морщинистого дорогого лица, детским, отзывчивым сердцем понимал состояние «бабы Кавы», обеими руками держался за ее подол и молил:

— Не надо, баба Кава!.. Не лети!..

Бабушка тяжело вздыхала и гладила шершавой ладонью непокорные смоляные волосы внука.

— Останусь, милый… Куды ж мне без тебя?..

Весенний перелет птиц на Север навсегда оставил грустный след в сердце Фармана, в жилах которого доброй струей пульсировала сибирская кровь. Каждую весну чумазый, до черноты загорелый подросток, знавший все ходы и выходы на буровой вышке, забирался в укромные места где-нибудь на склоне горы или на развесистой шелковице и оттуда завороженным взглядом следил за косяками уток, стаями гусей, журавлей, которые улетали на Север… Вслушивался в журавлиный клич, тревожный и радостный, и замирал от волнения. Может быть, то было прощание с теплыми местами? Фарман знал, что журавлиная родина далеко на Севере, а здесь они только зимуют. Даже гнезд себе не вьют. Летят они высоко в небе, курлычут, шлют прощальный привет камышовым зарослям, тихим заливам… Но особенно волновали Фармана лебеди. Снежно-белые, вытянув стрелой шеи, сильные, они, казалось, плыли по воздуху, чуть пошевеливая могучими крыльями.

И каждый раз, завидев лебедей, Фарман вспоминал рассказы бабушки об этих удивительных птицах, которые, как люди, подолгу живут парами, об их необычайной верности в любви. Лебеди так привязаны друг к другу, что если один из них почему-либо погибнет, то другой не может пережить этой утраты. Овдовевший лебедь поднимается высоко в синее небо, поет там свою последнюю, прощальную песню и, сложив крылья, бросается камнем вниз, разбиваясь оземь…

Бабушка говорила, как один молодой охотник не поверил таким легендам о белокрылых красавцах и решил испытать их, самолично услышать прощальную песню. Забрался он в глухомань, в места лебединых гнездовий и, выбрав удобный момент, подстрелил одного лебедя.

Раненная насмерть огромная белая птица падала молча. Охотник бросился к лебедю, склонился над поверженной, но еще живой птицей и стал ждать предсмертной песни.

Но так никто и не знает, дождался он или нет. Лебединая стая вдруг круто повернула и разом, всем скопом, налетела на охотника, на незадачливого любителя песен, и начала бить его крыльями, яростно клевать тяжелыми клювами, пока не забила его до смерти…

Когда эту историю Фарман рассказал в школе на уроке зоологии, то учительница пояснила:

— Вся эта легенда, конечно, маловероятна. Однако, ребята, верно то, что лебедь — птица сильная. Ударом крыла она может сбить человека с ног, особенно если нападет неожиданно…

Приходили новые весны, отмеряя время жизни Фармана. Мечта о Севере уплыла и растаяла, как туман. Фарман вытянулся, окреп, раздался в плечах. На симпатичного парня заглядывались девушки. А Фарман, казалось, не обращал на них никакого внимания. Он позабыл обо всем на свете. Его страстью стал футбол. Играл в юношеской команде, потом в сборной городка нефтяников. Окончив школу с серебряной медалью, подался на нефтепромыслы, где тогда трудились многие игроки сборной. Отец не возражал: трудовой коллектив воспитает. Команда успешно выступала на первенстве республики… Фарман Далманов выделялся. О нем, о неутомимом левом крае, стали говорить как о растущем мастере. Фарман отлично владел мячом, мог бить с лета, с полулета, с ходу, с поворота, мог сделать финт, обманным движением сбить с толку настырного и осторожного защитника, обвести, сделать стремительный рывок с мячом. В газетных отчетах стало мелькать имя молодого Далманова.

В этот период и произошли две встречи, которые изменили дальнейшую жизнь Фармана. Одна — как радужный всплеск, как бурный водоворот, увлекла его на три стремительно пролетевших года, о которых он с гордостью и щемящей болью в сердце будет вспоминать потом, в далеких экспедициях. А вторая — определила судьбу на всю жизнь, став стержнем и содержанием существования. Но тогда Фарман этого, разумеется, не знал. Он был убежден совсем в обратном. Футбольный мяч стал для него ярче солнца.

Первая встреча произошла на стадионе, когда запыленный и усталый Фарман с грустью уходил с футбольного поля. Команда потерпела поражение. Фарман спешил в раздевалку, чтобы скорее снять прилипшую грязную футболку, сбросить отяжелевшие бутсы и встать под теплые струйки душа, смыть горечь обиды вместе с потом и грязью…

— Фарман, можно на минутку?

Далманов нехотя остановился, шагнул к трибунам. Мысленно чертыхнулся — настырные болельщики даже помыться не дадут человеку! — и обомлел. Перед Фарманом на скамейке сидел пожилой человек в модном сером костюме со значком заслуженного мастера спорта СССР. Этого человека Фарман хорошо знал, хотя они не были знакомы и никогда не встречались. Сколько молодых футболистов мечтали и жаждали, чтобы на них обратил свое внимание этот пожилой, но еще подвижный и крепкий смуглолицый человек! То был Исламов, тренер команды мастеров бакинского «Нефтяника».

— Я слушаю… я вас слушаю… — пролепетал Фарман непослушным языком.

— Мне, Фарман, понравилась твоя игра, — произнес тренер таким тоном, словно они давно были знакомы и сейчас обсуждают очередную тренировку.

— Рахмет, спасибо… — У Далманова кровь толчками побежала по жилам, обдавая всего вспыхнувшим огнем.

— Нам надо поговорить.

— Я… я готов.

— Может быть, сходишь в раздевалку и приведешь себя в порядок, а?

— Да, конечно… Я сейчас, быстро!

Весть о том, что Фармана ждет Исламов, мгновенно облетела раздевалку. Одни смотрели на него с откровенной завистью, другие делали вид, что им все равно, третьи хмурились. Хмурился и капитан команды, помощник бурильщика долговязый Ильгам Аскеров. Он мылся под душем и говорил так, чтобы слышали все:

— Только-только успели сколотить приличную команду, так сразу же купец появился. Сами растить футболистов не хотят, все на готовенькое метят.

— Ты не прав, Ильгам! — отрезал вратарь, которого в команде называли дядя Володя, потому как в свои тридцать пять он был старше всех футболистов.

— А кто недавно пекся о коллективизме, не ты ли? Кто помогал Фарману устраиваться на буровую? — не унимался Аскеров. — А теперь вдруг по-другому запел… Может быть, ждешь, что и тебя пригласят в «Нефтяник»? Напрасные старания!..

— Успокойся, капитан!.. Здесь совсем иное дело. «Нефтяник» представляет нашу республику на союзных состязаниях в высшей лиге. Неужели тебя не волнует честь Азербайджана, неужели тебе все равно, кто будет представлять нас на зеленом поле стадиона? Надо радоваться, что именно из нашего коллектива идет пополнение в команду мастеров.

Фарман торопливо мылся и мысленно поблагодарил дядю Володю. За такт и справедливые слова. Фарман чувствовал себя виноватым перед товарищами по работе, по команде. И в то же время радость захлестывала и окрыляла. Там, за раздевалкой, его ждет сам Исламов!

Они ходили потом по узким тенистым улицам, напоенным ароматами налившихся яблок и зреющего винограда, душистых персиков и нежного инжира. Вокруг в каждом дворе за глиняным забором были сады и виноградники. А чуть в стороне маячили ажурные буровые вышки. И ветерок доносил сладковатый запах сырой нефти. Все — земля городка, дома и улицы, казалось, насквозь пропитались жгучим солнцем и запахами вина и нефти.

— Способности у тебя, Фарман, конечно, есть. Я видел твою игру. Ты вынослив, резок, хорошо видишь поле. И, главное, у тебя врожденное чувство мяча. Это никакими тренировками не воспитаешь, такое дается от аллаха, — голос тренера лился журчащим сладким ручейком. — А вот техника у тебя слабовата, от уличных команд… Надо шлифовать, отрабатывать каждый прием… И вырабатывать свой почерк, свою индивидуальность. А ты что делаешь? Копируешь всех известных мастеров… У тебя пока нет своего лица, а есть сплошной винегрет. Придется долго и упорно работать, прежде чем можно будет тебя выпустить на поле.

— Я согласен. На все согласен! — Фарман спешил заверить, что он будет тренироваться от зари до зари, не жалея себя, выполнять любые указания.

— Сначала возьмем в дублирующий состав, да и то в запас. А там дальше посмотрим, все будет зависеть от тебя.

— Рахмет, спасибо. Я согласен, — срывающимся голосом говорил Фарман.

— А какое у тебя образование?

— Десятилетка. Школу окончил с серебряной медалью.

— Так это же хорошо! В институт поможем устроиться. Будешь играть и учиться. У нас многие футболисты учатся. Условия создадим.

Перед Фарманом открывался путь в большой спорт. Он чувствовал себя на седьмом небе. Казалось, жизненная судьба решена раз и навсегда, окончательно и бесповоротно. Футбол выведет его в люди.

Однако дома, к удивлению Фармана, эту новость встретили без особого энтузиазма. Мать горестно всплеснула руками. На ее исхудавшем и усталом лице застыло тревожное выражение. Она уже давно не могла сладить, со средним сыном, который как-то незаметно стал взрослым и ожесточенно самостоятельным. Не в пример старшему, Гафуру, который и в двадцать два года, будучи студентом консерватории, по-прежнему советовался с матерью по каждому пустяку, Фарман где-то с пятнадцати лет привык отрывисто отвечать на вопросы и расспросы коротким словом «нормально». Мать лишь по интонации, с какой было произнесено слово, догадывалась о радостях или огорчениях. Что же касается своих планов, то он лишь ставил мать в известность. Так произошло и теперь.

За ужином, вернее за поздним обедом, потому что заждались именно его, Фармана, он сообщил о своем решении коротко и нарочито спокойно, словно речь шла о пустяковом деле, вроде поездки в туристский лагерь.

— Куда, куда? — переспросил Гафур, ставя стакан с чаем на стол и поднимая глаза на брата, словно впервые видел его.

— В Баку. В команду мастеров.

— Значит, решил стать футболистом?

— По-твоему, футболист не человек? — вспыхнул Фарман.

— Почему же?. Всякое бывает. Как гласит пословица, у матери было три сына. Двое умных, а третий — физ-куль-тур-ник!

— Ну, знаешь! — Фарман порывисто встал. — Ты еще будешь гордиться братом футболистом! Когда меня возьмут в основной состав… Когда по телеку будут транслировать очередной матч «Нефтяника»… Вся республика будет следить за нами!.. И за мной! Вот! А ты… Ты и через два года не удостоишься пропеть по телеку или радио… Да транслировать будут по второй программе, потому как по первой идет передача футбольного матча!..

— Фарман, перестань! — мать встала между братьями. — Отец за такое не помилует. Вот только придет со смены.

— Ты, возможно, прав, через два года так может быть, — ответил Гафур, не повышая тона. — Меня будут называть братом знаменитого футболиста… Но через десять лет, когда ты уже не будешь гонять по полю мяч, может быть, сходишь в оперный театр, послушаешь, прикоснешься к искусству. Будут тогда у меня и сольные концерты. И радио и телек. А тебя станут именовать братом артиста Гафура Далманова, солиста оперного, государственного…

— Лучше, братуха, московского Большого! Идет? — в голосе Фармана уже не звучало раздражение.

Сестер дома не было, гостили у родственников. Один лишь младший братишка, восьмилетний Заман, названный так в честь деда, смотрел восхищенно на Фармана: он будет играть в команде мастеров! Вот это да!.. Заман сможет бесплатно ходить на стадион. Все мальчишки в округе станут ему завидовать. Заман во время игры будет находиться за футбольными воротами, чтобы подавать мячи. И его, может быть, тоже покажут по телевизору. Все ребята будут пальцами показывать на экран: «Смотрите, смотрите! Мяч подает вратарю наш Заман!»

Фарману тоже всю ночь снился один сплошной калейдоскопически-радужный сон, чем-то похожий на многосерийный приключенческий фильм, в котором он, безусловно, играл главную роль. Во сне он совершал спортивные подвиги на зеленом поле, забивал решающие голы, выезжал в заграничное турне, участвовал в составе сборной Советского Союза на Олимпийских играх… Его боготворили болельщики, незнакомые девушки спешили брать автографы, журналисты досаждали расспросами, фотографы спешили запечатлеть известного мастера кожаного мяча…

Фарман проснулся оттого, что кто-то бесцеремонно его тормошил за плечо. Он нехотя открыл глаза. Красивый сон мгновенно исчез. Перед кроватью стоял отец.

— Пора вставать!

Отец был в своей темно-синей куртке, в которой обычно ходил на работу. Там, на буровой, он надевал специальную робу. Фарман где-то внутри ощутил неприятный холодок и зябко повел плечами. «Мать уже все передала», — мелькнуло в голове. На загорелом до бронзовой темноты лице отца угрожающе топорщились усы. Фарман впервые заметил, что в черных усах забелела седина.

— Оказывается, в нашем доме появились новости. Рассказывай, сынок.

Фарман сбивчиво передал о встрече с тренером бакинской команды мастеров, о своей мечте и желании стать футболистом, не забыл напомнить о словах, написанных о его «несомненных способностях» в районной газете… И о том, что он поступит в институт. Будет играть и учиться. Фарман говорил быстро, глотая концы слов, торопился выложить, высказать сразу все, боясь, как бы отец решительным возражением не поставил крест на розовые мечты. С отцом шутки были плохи. Он лишь один раз принимал решение, и спорить с ним было бесполезно.

Курбан, не перебивая, выслушал сына. Потом, потеребив ус, сказал:

— Приказывать тебе не могу, — видит аллах, ты уже вырос. Паспорт получил, в голосовании участвуешь как гражданин равноправный. Самостоятельным стал! А вот совет дать обязан.

Отец положил ладонь на плечо сына.

— Насчет футбола ничего не скажу. Сам выбрал себе. Только запомни, сын, что это совсем не специальность для серьезного мужчины. Она кормить всю жизнь не будет. А вот то, что надумал поступать в институт, одобряю. Правильно надумал.

Фарман облегченно вздохнул. Радостно улыбнулся и положил свои ладони на руку отца, прижался к ней щекою. Руки отца пахли солнцем и нефтью.

А примерно через полмесяца состоялась вторая встреча, которая действительно и решила судьбу Фармана Далманова, хотя он об этом и не подозревал. А если бы кто-нибудь тогда предсказал ему будущее геолога-разведчика, то Фарман весело рассмеялся бы и ни за что не поверил… Причем здесь геология, какие-то далекие таежные экспедиции, когда его ждет захлестывающий азарт футбольных матчей на переполненных стадионах в лучших городах страны, слава и почет, бурная и напряженная жизнь, насыщенная тренировками и состязаниями? Тут даже сравнивать нечего. А что касается института, то ему почти все равно, куда поступать, лишь бы где-нибудь учиться. Экзамены его не страшат, у Фармана Далманова серебряная медаль да плюс ходатайство спорткомитета, как обещал тренер команды… Именно так думал Фарман, когда на буровой беседовал с профессором Ардашевичем.

Ардашевич был известным ученым, доктором геолого-минералогических наук, возглавлял кафедру в Бакинском индустриальном институте. Фарман слышал не раз от рабочих, что профессор присутствовал при закладке буровой и обещал приехать, чтобы лично познакомиться с вынутыми пробами грунта.

Когда Ардашевич появился на буровой, то Фарман, если говорить откровенно, не обратил на него особого внимания. На буровую часто приезжало всякое начальство. Ардашевич внешне тоже смахивал на какого-нибудь инженера из главка. Невысокий, кряжистый, с объемистым желтым портфелем, в который, по мнению Фармана, свободно можно уложить всю форму футболиста, включая бутсы и щитки. Лицо как лицо, слегка полноватое, в меру загорелое. Было видно, что человек интеллигентный, что он уже достиг того возраста, когда ни лишний десяток морщин у глаз, ни лишняя складка на подбородке не вносили особых изменений в его внешность. А если и появлялась седина в усах и клинышке бородки, если спина становилась чуть более сутулой, так это скорее всего от сидячего образа жизни…

— Смотри, наш профессор приехал! — помощник бурильщика Ильгам показал на Ардашевича.

Фарман оживился. Вон он какой, профессор!

— А я думал, что из главка инженер.

— Ишак тоже думал.

Ардашевич о чем-то беседовал с мастером, потом к ним подбежал геолог, на ходу поправляя сбившийся галстук. О чем они там разговаривали, Фарман не слышал. Гудели дизеля, да еще неподалеку от буровой вдруг стал кричать ишак. Бывает же такое! Ишак кричал надрывно, и в его голосе, высоком и сильном, сквозила такая глубокая грусть, словно он остался на свете круглым сиротой и сейчас выплакивает свою неутешную печаль… Фарман швырнул в него подвернувшийся комок глины, и ишак, обиженно махнув хвостом, отошел от буровой, продолжая выводить с придыхом свои тоскливые «и-а!».

Профессор обошел буровую, здороваясь с рабочими; многих он знал по именам. Обратил внимание и на молодого коллектора Фармана Далманова. Фарман еще издали услышал, как о нем с похвалой отозвался мастер.

— Парень классно играет в футбол, Владимир Константинович, его от нас забирают в команду «Нефтяник». Растим кадры и по этой линии.

Профессор поинтересовался, какое образование у будущей звезды футбола. Узнав, что парень окончил десятилетку с серебряной медалью, удивился:

— Почему же он не поступает в институт?

— Футболом, говорю, увлекся.

— Одно другому не мешает. Для геолога даже очень хорошо, когда он дружит со спортом. Как фамилия парня? На лицо вроде знакомый.

— В отца он. Сын бурового мастера Далманова.

— Да, да, похож… Отца я давно знаю, хотя видимся редко. И деда помню. Отличные нефтяники!

Ардашевич подошел к Фарману. И здесь состоялся тот памятный короткий разговор. Профессор предложил ему подавать документы на геологический факультет.

— Геологии нужны люди, сильные духом и телом.

— Можно и на геологический, — согласился Фарман, удивляясь своей развязности. — Почему бы и не поступить?

— Вот именно, почему и не поступить, — повторил профессор, словно бы не замечая мальчишеской бравады.

Ардашевич вынул записную книжку, написал в ней адрес института и номер своего служебного телефона, вырвал листок и подал Фарману:

— Как прибудешь в Баку, сразу заходи. Только не опаздывай, последний срок приема документов в нашем институте — первое августа.

В конце июля Фарман вместе с Гафуром прибыл в столицу республики. Его одного родители просто не пустили в такую важную поездку. Мать настояла, чтобы с Фарманом отправился старший брат, который уже второй год учился в консерватории и снимал комнату у дальних родственников.

В индустриальный институт Фарман поступил легко, без вступительных экзаменов, пройдя лишь собеседование. Сыграли свою роль серебряная медаль и характеристика с работы. Будущий студент уже имел производственную практику по избранной специальности.

А вот с футболом дело оказалось значительно сложнее. В центральном совете спортивного общества «Нефтяник» Фарман был буквально ошарашен, когда встретил там еще троих парней, прибывших из разных городов поступать в дублирующий состав команды мастеров, как и Фарман, по «личному приглашению тренера». Здесь же выяснилось, что они не единственные приглашенные. Уже живут в гостиницах и у родственников полтора десятка молодых футболистов, а кроме них еще примерно столько же, если не больше, жаждущих поступить в дублирующий молодежный состав, претендентов из местных бакинских клубов и различных команд. И все они оспаривают одно-единственное вакантное место…

Фарман мысленно сравнивал себя, тощего и жилистого, с атлетическими фигурами других соискателей футбольного счастья, и это сравнение было явно не в его пользу. Тем более, что на рубашках и костюмах у большинства из соискателей поблескивал значок первого спортивного разряда, а у Далманова имелся лишь второй…

До позднего вечера Фарман проторчал на столичном стадионе, горестно сознавая, что ему никогда не выйти на это зеленое поле в те минуты, когда трибуны переполнены зрителями. Он злился на себя, на свою доверчивость, на тренера, который даже не обмолвился, что право на зачисление в команду надо оспаривать в жесткой конкуренции…

К себе в комнату вернулся поздно и был рад, что не застал старшего брата. Гафур оставил на столе записку, в которой сообщал, что он ждал Фармана, чтобы вместе сходить в театр и посмотреть балет «Лебединое озеро», что у него две контрамарки, однако не дождался и вынужден отправиться в одиночестве. «Да, мне только балета еще не хватает», — подумал футболист.

Фарман быстро разделся и, выключив свет, улегся на раскладушку. Его душили обида и злость. На себя, на всех… Жизнь поворачивалась к нему оборотной стороной, явно не привлекательной и безжалостно суровой. По своей наивности и житейской неопытности Фарман даже не предполагал, что в мире всегда идет борьба за место под солнцем, даже если это солнце представляется в виде футбольного мяча. То было его первое столкновение с прозой действительности, и отнюдь не последнее. Борьба за существование, о которой он знал по книгам своего любимого писателя Джека Лондона, из школьных учебников, оказывается, думал он, подстерегает и его на первых же самостоятельных шагах. А он, выросший в дружной рабочей семье, в небольшом районном городке, был по натуре робким, впечатлительным и стеснительным, не умел еще постоять за себя, отстоять свое право и показать себя с лучшей, более выгодной стороны. Своеволие он проявлял лишь дома, да и то с младшими, и был резок с матерью.

До сегодняшнего дня все ему давалось легко и просто. Учился прилежно, хотя нельзя сказать, чтобы он проводил дни и ночи за учебниками. Просто у него от природы были цепкая память и ясный ум. И на футбольном поле не знал себе равных, хотя каждый мальчишка в их городке был заядлым футболистом. Но среди сверстников, да и не только сверстников, Далманов выделялся. Потому и приглашение в бакинскую команду он скорее принял как должное, как само собой разумеющееся, а не как билет на конкурсный экзамен, где соберутся равные ему и не менее достойные.

Утром принесли телеграмму. Родители поздравляли Фармана с поступлением в институт.

«Хорошо хоть туда приняли», — невесело подумал Фарман, отправляясь на стадион.

На стадионе, как явствовало из объявления, должны состояться отборочные состязания кандидатов в дублирующий состав.

Состязания, к удивлению Фармана, растянулись на три дня. Сначала всех их придирчиво и дотошно осматривали медики. Они измеряли пульс, давление, слушали сердце, потом заставляли делать пробежки, приседать, подпрыгивать, и опять — пульс, давление, сердце. Стоя, лежа… Допытывались о перенесенных в детстве болезнях, нудно и долго расспрашивали о травмах, просвечивали рентгеном, брали кровь на анализы… Записывали в карточки показания динамометра, реакцию на сообразительность, на быстроту и объем внимания…

А на следующий день кандидатов, допущенных врачами, пригласили на стадион. Начался отбор. Это были настоящие соревнования. С судьями. Они фиксировали на секундомерах скорость, измеряли прыжки в длину и в высоту, дальность броска футбольного мяча. Особенно много пришлось бегать. Короткие дистанции, длинные, с места, с ходу, с поворотами… Лишь затем пошли упражнения с мячом. Сложность нарастала с каждым новым заданием.

Фарман начал состязания без особого энтузиазма, даже несколько расслабленно. Он уже смирился с мыслью, что ему не одолеть такой мощный заслон конкурентов, не пробиться к заветному месту в команде мастеров, и, махнув на все рукой, чувствовал себя свободно и раскованно. Почему бы ему и не пробежать? Почему бы и не прыгнуть? Даже интересно попробовать свои силы, потягаться с теми, кто живет в столице и носит значок перворазрядника. А соревнования увлекают, и характер у Фармана настырный. Быть в числе последних не хотелось, тем более что после первых же стартов он понял, что вполне может «тягаться на равных». Дальше — больше, и, загоревшись, он рвался к победе. Далманов оказался первым в рывке с места, вошел в лидирующую тройку на короткой дистанции и в беге с поворотами. А когда начались зачетные упражнения с футбольным мячом, то здесь Фарман, как говорится, многим утер нос. Он великолепно пробил по воротам, снайперски попадая в заданный участок — в «девятку», под перекладину, в дальний нижний угол, и набрал больше всех зачетных очков. Бил с места, с ходу, с подачи, с поворота… Показал свое умение владеть мячом, принимая его на грудь, останавливая ногой, делая с мячом стремительные рывки, обводил расставленные фигуры, а потом и защитников, стремящихся отобрать мяч… А мяч, подчиняясь лишь воле Фармана, казалось, каким-то немыслимым образом держался у его ног. Тренер, любуясь со стороны действиями Далманова, пусть порой и не совсем грамотными с точки зрения высокой техники, однако вполне рациональными и своеобразными, удовлетворительно хмыкал — у этого неутомимого худощавого парня с шапкой черных волос, казалось, в бутсах спрятан магнит, который притягивает к себе и держит непослушный жесткий мяч…

А потом, после всех специальных упражнений, претендентов разбили на две команды, и они, уже в игровых условиях, показывали свое умение — чувство коллективизма, правильное понимание игровой ситуации, выбор места для атаки, перемещения по полю, пас мяча товарищу, обводка, дриблинг, штурм ворот… Обо всем этом парни, может быть, и не знали, увлеченные игрой, однако придирчивые судьи и специалисты, усевшиеся на трибунах, в карточках регистрировали каждое действие футболистов.

После игры Фарман еще долго резвился с мячом, не торопясь уходить. Кто знает, когда еще ему удастся побывать на столичном стадионе и поиграть на таком ухоженном поле. А потом, вымывшись под душем, оделся и ушел, не интересуясь результатами состязаний и не завидуя тому счастливчику, которому улыбнулось счастье…

Фарман даже не предполагал, что таким счастливчиком оказался именно он!

Строгая комиссия, подсчитав очки, после тщательного, всестороннего обсуждения, остановила на нем свой выбор. Об этом Далманов узнал через три дня, когда его наконец разыскал через адресное бюро тренер Исламов. Он вручил удивленному Фарману копию приказа, где значилось, что его зачисляют игроком в дублирующий состав команды мастеров.