Глава восемнадцатая
1
Старый парусный цыган вышел на крыльцо, почесав взлохмаченную голову, сладко потянулся.
Из трубы валил густой черный дым, клубился и уплывал в небо.
Старик улыбнулся, кивнул приветливо Алевтине Кирилловне, своей молодой соседке, которая, раскрыв створки оконной рамы, смотрела удивленно на Федора Романовича и думала: «Наконец-то объявилась запропавшая душа цыганская!»
– Дедушка, ты случайно не резиновыми сапогами растапливаешь печь? Дым валит из трубы чернущий и страшенный, как из смолевой бочки.
– Нет, ласточка моя, это я жгу бересту, пробку из трубы выгоняю. Печь заурусила, дымить надумала.
– Давно не топлена печь, нахолодало, хоть и лето.
Поговорив с соседом, Алевтина Кирилловна подошла к зеркалу, осмотрела себя с головы до ног. Сегодня ей предстояло идти на встречу с Григорием Тархановым. Просил следователь еще неделю назад сообщить, как только дома появится парусный цыган. И почему-то хотелось сегодня Алевтине Кирилловне быть особенно красивой. «А что, ведь и в тридцать лет еще не покинула меня юность: на лицо красивая, от морщин бог миловал. Крутнусь, подмигну, и закружится голова не только у следователя Тарханова!» – подумала молодая женщина и, поправив брови черным карандашом, вернулась к открытому окну, сказала громко;
– Дедушка, просил Григорий Тарханов шумнуть ему, как только ты объявишься дома…
– В гости завернуть хотел ко мне аль расследовать и будоражить цыганскую шхуну? – поинтересовался Федор Романович, а сам продолжал выбирать с поленницы дрова, которые помельче.
– Вот уж про это не скажу, понятия не имею. Скорее всего, у него к тебе любопытство гостевое. А может быть, все та же история с бугровщиком…
– Тогда шумни ему, Алюшенька, пусть забежит. Пошушукаемся, – согласно проговорил старик и направился к крыльцу с охапкой дров.
Мелодичный звонок тринь-тринькнул над дверью. Алевтина Кирилловна подошла к порогу. Она по привычке заглянула в «глазок» и неохотно открыла дверь. К ней пожаловала вечно любопытствующая соседка по дому.
– Проходи, Евграфьевна, присаживайся… – пригласила Алевтина Кирилловна старушку, махнув рукой в сторону комнаты.
– В магазин спозаранку ходила. Вот тебе бутылочку сливочек принесла, попутно. Очень свежие сливки. Только что молочный товар привезли, – пояснила старушка после того, как пожелала доброго утра, и поставила бутылку со сливками на туалетный столик в прихожей.
– Евграфьевна, чего же ты стесняешься, проходи в комнату, садись на диван, – пригласила Алевтина Кирилловна старушку по привычке, хотя и знала давно уже, что бабушка откажется.
– Ой, что ты, моя девочка, я ведь с улицы, у меня обутки пыльные, а у тебя везде ковры… Я вот тут, на завсешний стульчик для обувания, притулюсь.
– А сейчас-то куда, Евграфьевна, собралась? – поинтересовалась Алевтина Кирилловна, указав пальцем на большую хозяйственную сумку.
– Сейчас-то я лыжи навострила в наш «увермаг». Ситец должны продавать, вчера еще слух был. Так сегодня с раннего утра очередь выстроилась чуть не до пристани…
– Вот и хорошо, тогда у меня, Евграфьевна, просьба: там из гостиницы для летчиков позвони Тарханову на работу. Скажи ему: Федор Романович привез из Кайтёса посылку с лекарством…
– Ну-ну, отзвоню про ваше лекарство… – хитровато и многозначительно сказала старушка, когда уже закрывала за собой дверь.
Алевтина Кирилловна не могла понять, что с ней творится: начала томить себя вздохами, стонами, как в семнадцать лет. И эти навязчивые, бесконечные выкрутасы перед зеркалом, разглядывание лица, любование фигурой. Думалось ей о том, что если быть недотрогой, скромницей, то можно остаться на всю жизнь одинокой бабой. Время женское скоротечное, и летит оно с бешеной скоростью под гору, не успеешь оглянуться, как на лицо глубокие морщины лягут.
А вот и он – Григорий Тарханов! И снова ему не до Алевтины Кирилловны. Быстро прошел следователь к крыльцу цыганского дома. Заметил он молодую женщину, которая стояла у открытого окна и смотрела в его сторону.
– Спасибо, Алевтина Кирилловна! – помахав рукой, оказал Григорий и поднялся на крыльцо.
Новые настенные часы с музыкальным боем пробили час дня. У Алевтины Кирилловны был готов обед.
Она сидела у окна и ждала, нет, скорее, караулила Григория Тарханова, чтобы пригласить к обеду. «Они что там, уснули или пропали, уж сколько заседают, секретничают».
Григорий Тарханов «кружалил». Он не подступил еще к разговору, ради которого пришел^к Федору Романовичу.
– А ведь эта история очень интересная и малоизвестная. Морской корабль у парусных цыган!
– Ты, соколик мой, говоришь – интересно все это. Судьба цыган, потерявших родину, печальна. Вот послушай, Гриша, расскажу я тебе, каким ветром были заброшены парусные цыгане на Обь великую, Иртыш и Вас-Юган. С очень древних времен цыганское племя манили загадочная даль, неведомые земли и мечта о богатстве, счастье. И по нынешний день сохранилась особенность цыганской натуры, образ жизни. Может быть, поболее двух тысяч лет назад прижились цыгане в степях и около степей, как, например, в землях Галла и Сомали, в Сенегамбии и в Северо-Западной Индии. Когда-то, в стародавние времена, большая часть индийских цыган отправилась великим табором через Персию, Малую Азию и Балканский полуостров в Европу… Как попали цыгане в Новгород Великий? Сказывал мой дед: был мудрый купец из цыганского рода. Жаргалан звали его. По-русски это имя понимается как человек, рожденный для счастливой жизни. Полюбил Жаргалан новгородскую княгиню Русаву! И вот тогда Жаргалан все золото, все драгоценности отдал корабельным плотникам и просил, чтобы изготовили морские кочи из дуба крепкого. А когда были подняты паруса на новорожденных кочах, снасти обкатаны, задумался Жаргалан. Ушли от Руси морские корабли в непогоду весеннюю. Бежала Русава с Жаргаланом из царства Новгородского. Вот с того дня и повелось племя парусных цыган. Породнились цыгане с русскими. – Умолк старый цыган, задумался.
– Скажи, Федор Романович, в наши края какой судьбой забросило парусных цыган?
– Я тебе и говорю, все та же матушка-любовь! Родилась у Русавы и Жаргалана дочь. Назвали ее Радой. Лет шестнадцать было девочке, когда началось на Руси кровопролитие. Христианским крещением казнили Русь. Бунтовали жрецы язычников. Молодой русский князь Гордей, большой друг жреца Умбарса, был поизранен со своими дружинниками и просил приюта на корабле парусных цыган. А уж потом-то, в союзе с русскими перунцами, ушли парусные цыгане в земли северные, на Обь великую.
– А какая дальнейшая судьба у Русавы и Жаргалана?..
– В моих жилах течет кровь Рады и русского князя Гордея, – сказал старик. – В эти края приплыли парусные цыгане в союзе с русами-новгородцами. Часть цыган осталась на Оби с русскими перунцами, а часть ушла на Иртыш искать свое вечнокочующее земное счастье.
– Ну что ж, как говорится, гостями бывают дважды довольны: когда приходят и когда уходят. Рад, дедушка, что ты жив и здоров. А то все беспокоился и думал, куда наш Федор Романович исчез. Пойду я… – сказав это, Григорий поднялся из-за стола и уже было направился к порогу, но старый цыган, хитровато посмотрев на следователя, крякнул, как бы собираясь кашлянуть, и спросил:
– Зачем воду-то мутить? Говори, зачем пришел.
– А что говорить… Одна у меня беда, сам знаешь.
– Тогда садись, Гриша, обратно на свое место. За это время довелось мне кое-где побывать. Кое-что расчухал…
Старик сходил в сенной прируб, принес оттуда что-то, завернутое в кусок газеты, положил на стол перед следователем.
– Что это?
– Сверточек, Гриша, пока не трожь. Дело такое: приезжаю я в пустынь Экыльчакского Юрта. Тишина и безлюдье кругом. Скит давным-давно заброшен. Пошел на кладбище. Есть там бугорки. А есть и ложбинки от осевших могилок. У берега две бугорковые могилы раскопаны. Кости валяются, черепа…
– Пяткоступ?
– Он самый, Гриша. Но след раскопки старый. Где-то по весне, в прошлом году, грабил он могилки. Навещал Пяткоступ и Экыльчакский Юрт. Так, мимолетом, что-то припрятано, видать, было у него. Недельки две назад, не больше, как наведывался. Следы на берегу…
– Вот за это спасибо, Федор Романович!
– Спасибо рано говорить. Ты, Гриша, послушай: есть загадка. Кладбище старообрядцев-раскольников большое – около трехсот могилок, не меньше. А вот из всего кладбища раскопано только два береговых бугорка. Может, Пяткоступ сквозь землю все видит? – Федор Романович развернул сверток. Следователь удивленно пожал плечами. Перед ним лежало шесть круглых батареек, отслуживших свой срок.
– Да-а, ты прав, Федор Романович. Пяткоступ имеет «кладоискатель». И прибор, видимо, большой чувствительности.
– Вот тебе, Гриша, и «да». Пасется Пяткоступ в тех местах, где жили староверы-кержаки.
– Так, понимаю, Федор Романович, круг сужается. Меня интересует еще вот что. На Чижапку пришли очень богатые раскольники, среди них было много опытных рудознатцев, златокузнецов, ювелиров.
– Верно, Гриша! Улавливаю твою думу: хоронили раскольники своих родичей скуповато, но с руки колец не снимали, из ушей золотые сережки не трогались, и зубы из дорогого металла не рушились.
– Как лежали черепа на раскопе?..
– Вот-вот, про то и хотел сказать. Золотая челюсть, присоска на одном черепе была… На другом золотые зубы повынуты.
– Не ошибаешься, Федор Романович?
– Э-э, милый человек, чего там ошибаться-то… Кое-что понимаю в этих проказах…
Сидел следователь за столом, рассматривал батарейки и думал о том, что хорошо бы иметь план или карту старинных поселений в районе верховья Чижапки.
