Глава тринадцатая

Все старожилы Кайтёса уверены, что у Перуна Владимировича Заболотникова много тайн. Кому этот потомок русских жрецов передаст накопленную с древнейших времен мудрость народной медицины? От первой жены у Перуна Владимировича было шесть сыновей, и все они погибли в Отечественную войну. Его внуки и правнуки живут в разных городах Руси, и все они выбрали профессии, далекие от медицины. Только дочь Русина после окончания Московского мединститута вернулась в родной поселок, в отеческий дом. Считают кайтёсовцы: быть Русине Перуновне наследницей медицинской мудрости отца; быть Русине земной языческой богиней Роданой, покровительницей женщин русских перунцев Кайтёса.

Еще не могут понять сельчане Кайтёса: зачем почти в одно и то же время приехали в Кайтёс Иткар и Агаша со слепой девушкой-красавицей Марианой. Когда Агаша собиралась в Кайтёс, у Марианы была великая радость: она расспрашивала про доктора Перуна, может ли он лечить глаза, слепых делать зрячими? Девушка не теряет надежды, мечтает видеть утренние зори, любоваться белоснежными сугробами облаков, улыбаться солнцу.

Ступив на землю Кайтёса, Агаша, по стародавнему обычаю, поклонилась людям, которые встречали речной пассажирский катер. В тот же день Саша Гулов выделил для Агаши с Марианой двухкомнатную квартиру с полной обстановкой мебели, набором кухонной посуды и даже холодильником и стиральной машиной. Дом большой, пятистенный, поделен на две квартиры. Во второй половине дома живет Мунуила Вербовна Баярова. В Кайтёсе все зовут ее Муной. Иткару Муна доводится дальней родственницей по материнской линии. Муну считают «ученой», знахаркой по лечению женских болезней.

На второй день после приезда повела Муна Агашу знакомиться с поселком, как это давно принято и заведено для приезжих. Агашу интересовал поиск клада Миши Беркуля: будет много золота, денег – живи в свое удовольствие. Но какое может быть наслаждение жизнью, богатством – старость нависла волчицей на плечи. Омоложение – вот главная задача после поиска золотого клада.

Когда Агаша шла по улице в сторону больницы, то не могла насмотреться на Муну. Спросить боялась у нее -сколько же ей лет, вдруг Муна обидится. Кто тут разберет их перунские обычаи. А одета была Муна на зависть модницам райцентра. На ногах – легкие эвенкийские топари, на низком каблуке; вместо голенищ – ремни коричневой ровдуги, что змейки оплетают причудливым узором икры ног и поднимаются выше, до колен, где прячутся в желтый ремень, расшитый алым бисером. Черная шерстяная юбка из самодельной пряжи, кофта белого сукна затянута в поясе широким ремнем с позолоченной пряжкой. Черная толстая коса с густой проседью свисает до пояса. Кайтёсовские женщины, молодые и пожилые, носят большие косы. Хотелось Агаше о многом расспросить Муну, но пока она стеснялась.

– Агаше, женщине Медвежьего Мыса, можно будет хорошо отдыхать на берегу, у воды… – указав рукой в сторону реки, сказала Муна.

Агаша посмотрела туда, где на пологом берегу лежали обласы, перевернутые вверх днищами, и лодки, уткнувшиеся высокими носами в приплесок. Поодаль виднелась самоходная баржа. С невысокой дощатой вышки ныряли ребята в воду. С берега доносились визг, смех и плеск воды.

Агашу поразили темно-пепельные глаза Муны, большие, выразительные, и не такие, как обычно у хантыйских женщин. Муна больше походила на русскую, и в то же время в ее лице были черты женщин югов: чуть скуластое лицо, тонкий разрез губ, прямой нос.

В первые годы Советской власти отец Муны прикочевал в Кайтёс и остановился здесь на постоянное местожительство. Отсюда Муна проводила на фронт мужа и четверых сыновей, никто из них не вернулся.

– Сколько тебе лет, Муна? – робко спросила Агаша, когда открыла калитку и вошла в больничную ограду.

– Семьдесят два нынче было, – спокойно ответила Муна.

И Агаша мысленно ахнула: «А ведь на вид ей чуть больше пятидесяти. Конечно, какого черта им тут в глуши делать, знай себе омолаживайся в любое время, Перун ихний всегда под рукой, и больница рядом. А нашей сестре райцентровской, мыкайся-перемыкайся, пока не пронюхаешь про этот потайной Кайтёс».

В уютной больничной приемной была тишина. Агаша растерянно стояла у порога, осматривалась: у круглого столика – четыре кресла с резными ножками наподобие медвежьих лап. На столе лежали газеты, журналы. Стены в приемной обшиты отшлифованными кедровыми тесинами и покрыты прозрачным лаком так, что каждый сучок, слои-извилинки рисунками кажутся.

Муна взяла с тумбочки колокольчик и помахала им. Звон бронзы с серебром был голосом веселой, зовущей птицы. В приемную вошла моложавая женщина средних лет в белом халате, собой миловидная, красивая. Это была врач Русина Перуновна…

Когда Агаша возвращалась к себе домой, шла береговой тропинкой среди цветущей черемухи, ее охватило чувство радости, благоговения перед природой: она почувствовала в себе омоложенную душу.

Весной ночи на юганской земле и Обском Севере коротки: вздремнет живой мир тайги на два-три часа под сизым одеялом ночи – и вот уже пришла новая заря, примчалась румяной молодушкой и сияет радостью на востоке. И что в такой час творится по берегам рек, озер таежных да на беломшаных болотах! И где тут только взять слова, чтобы обо всем поведать. Приходилось ли кому слушать под «музыку» зари лебединую песню? Да видел ли кто, как эти птицы целуются? Конечно, все это видено и слышано не одним человеком. А уж селезень, вечный любовник, как просвистит на бреющем полете резвыми крыльями, как рванется живой молнией над полузатопленными речными островками – и, выкупавшись в алых лучах зари, идет к земле, к зовущему голосу любимой. Рождается новый весенний день в любви, и все живое в любовном порыве отливает новое семя, новое продолжение жизни.

От чувства этой радости жизни природы, от людской теплоты, с которой была встречена Агаша в Кайтёсе, плавало ее сердце в нектаре грез. Душа Агаши как бы вдруг стала зрячей и необыкновенно человечной, после того что довелось ей увидеть, прочувствовать в кабинете у Русины.

Много в жизни Агаши было бессонных горьких ночей – смерть мужа, смерть детей, голод и холод в военные годы, разгрузка барж, заготовка дров в тайге для топок пароходов. Но не было в жизни Агаши такой бессонной ночи. Она и не знала, что от радости, счастья можно лишиться сна.

– Бог мой! – восклицала Агаша, всплескивая руками, будто крыльями на взлете.

Слушала Мариана свою мамусю, сидя на диване. Одета она была в простенькое ситцевое платьице в крупную горошину.

– Мамусенька, по порядочку все рассказывайте, – попросила девушка и, упершись в подбородок рукой, сидела как зайчик на вспуге.

– Русина, дочка Перуна Владимировича, повела меня к себе в кабинет. Усадила в кресло у столика и начала расспрашивать: где родилась, чем болела и когда, сколько лет прожили бабушка, дедушка, а также мать с отцом. Все как есть повыспросила. И ведь не записывала на бумаге. А включила кнопку, и за ее спиной в ящике машинка знай себе крутит мой голос на ленточку.

– Магнитофон это, мамуся, – подсказала Мариана.

– Верно, он самый, не спорю. Да только кайтёсовский магнитофон не из тех, на которые городские космачи от безделья похабщину иностранную собирают. Этот у них в дорогом дереве, да такой антиллегентный из себя. Вскоре пришли еще два ихних доктора. Потом-то я узнала, что все они большие профессора, как сам Перун Владимирович. Каждый из докторов меня перещупал, что тебе курицу на продаже. После этого на кушетку прилегла и только с боку на бок успевала перевертываться. Кругом, как есть, обсмотрели меня профессора и на рентгене просветили, дыши не дыши. Мужчины докторы, видать, по возрасту давно уже на пенсии выгуливаются и годами много старше меня: я чуть со стыда не сгорела перед ними, голышом стояла и лежала. А им-то голая бабеночка и не в диковину, молодых-то, поди, каждый божий день вволю шшупают. Русина у них – главная ученая докторша. И до чего же славная! Дай бог ей долгий век и счастливый. Спросила я Русину, когда мы остались с ней вдвоем: скоро ли мне операцию зачнут делать. А Русина рассмеялась и сказала: «До операции тебе, Агаша, еще далеко, не волнуйся». А потом по своему больничному телефону с кем-то начала говорить и приказала сделать то-то и так-то. Не успела я моргнуть глазом, как появилась беленькая девушка, объявила мне:

– Звать меня Екатериной Ивановной. Приглашаю вас на процедуры. – И берет она меня под ручку, как невесту, ведет куда-то и объясняет: – Работаю массажисткой. Буду у вас старческие морщины прогонять со всего тела. Курс «массирования» продлится все лето.

– Привела она меня в баню. Да это, скорее, и не баня, а королевская купальня. Куда ни повернешься, куда ни крутанешься – везде все в белом кафеле, а по нему картины писаны. Оказывается, наш улангаевский художник Андрей Шаманов вытворил это чудо дивное. Там тебе и сказочные девы-красавицы, и мужчины купаются с русалками в обнимку. В бане светло, тепло и воздух как в раю, ароматом цветочным пахнет. А на душе у меня сразу ангелы запели! У стен по порядочку несколько ванн стоит, и почему-то не белые они, а ярко-алой поливы. Средь бани бассейн, что озерко, вода в нем прозрачная и круто посоленная до зелени, морская вода там у них… Приступки к воде выстланы темно-голубым кафелем. Вот радость! Хочешь – хлюпайся в бассейне с морской водой, а не желаешь – укладывайся в ванную или отправляйся под душ.

Агаша от быстрого и восторженного пересказа чуть голос не сорвала, но прокашлялась и снова начала рассказывать да расписывать:

– Тут входит еще одна красавица. Разувает она меня и раздевает, как иву-дубодеренку от коры. И всю мою одежонку уложила в плетеную корзину. Ну, думаю, видать, на прожарку понесла, как в войну, бывало, а зачем? Я ведь не какая-то вшивая гостья наезжая, ветром прибитая. Потом-то я начала приглядываться: откуда воду налить и где бы тазик раздобыть, решила сначала помыться. А Катерина Ивановна остановила меня и пригласила лечь на широкую лавку, которая укрыта чистой, накрахмаленной простынкой. Легла я, под голову резиновую подушечку положила. И тут массажистка начала на моем теле морщины выправлять…

У Агаши во рту пересохло. Она поднялась с дивана, сходила на кухню, выпила стакан молока, А уж потом, вернувшись, снова уселась на диван и продолжала живописать о кайтёсовской больнице:

– Принесла Катерина Ивановна пахучую примочку. Не то духи, не то еще что. И будто утонула я в молоке из толченых лепестков розы, багульника, черемухи. Протерла она меня этим средством досуха. А после подошла благодетельница моя к ванной, нажала кнопку – и полилась из крана вместо воды…

– Молоко? – удивилась Мариана.

– Нет, настоящая пахучая молочная сыворотка. Развалилась я в ванне, утонула в теплой сыворотке молочной. Лежу. И вдруг начинаю чувствовать, как по всему телу красота пошла и морщины начали выправляться на животе, под пупочком… Катерина Ивановна спрашивает меня: «Вам лежать придется около двух часов. Любите ли вы музыку или песни какие? Я подберу для вас запись и включу автомат. Может быть, желаете послушать что-то из поэзии: стихи Пушкина…» Попросила я: мне бы, мол, старинные песни. А на душе у меня и без песен что тебе пушистая белочка хвостом водит. Даже самой хочется петь и плясать.

У Агаши снова в горле запершило. Снова сходила она на кухню. На этот раз попила медового кваса. Мариана слушала Агашу внимательно и с радостью.

– После ванны привела меня Катерина Ивановна в светелку, усадила перед зеркалом и обтерла досуха полотенцем махровым. А потом уложила она меня на кушетку, размяла, расправила все косточки, все морщинки, всю кожу на теле моем перебрала пальчиками, перешшупала, будто готовила меня на продажу к султану в «гарему». После этого накинула на меня простынку бархатистую, усадила на высокий стульчик перед трубатой кишкой, из которой сквозил горячий воздух, и давай гребнем расчесывать мои волосы. Просушила она волосы, косу заплела и зачала на лице у меня массаж делать – мазать, натирать пахучими маслами… Да разве обо всем рассказать. Вот подошло время одеваться. Иду на то место, где разболокалась, одежонку свою оставляла. Смотрю, а там все чужое. Неужели, думаю, украли или подменили? Спрашиваю Катерину Ивановну: так и так-то. Отвечает: «Вашу одежду сожгли. Такой у нас порядок». Я как стояла, так и села голым задом на лавку, ажно в голове мозги взбулькнули. «Да как же это так, спрашиваю, ведь одежонка моя была еще мало ношеная и денег немалых стоила!» – «Так у нас принято. Одевайтесь во все новое», – приказала массажистка. Ее слова как ногтями меня по сердцу скыркнули. Принялась наряжаться в нательное белье, хрустит оно, как снег в морозный день, крахмалено. Костюмчик темно-коричневый из тонкой шерсти, кофточка с воротничком в золотой блестке, горит искрами. Туфли надела такие же, как у Муны топари, на кожаном ходу и легкие, ногам удобно. В таких обутках чувствую себя будто босиком, хоть пляши. Нарядилась. Подошла к зеркалу, смотрю и не могу понять – я это или кто со стороны подошел. От испуга даже перекрестилась…

– Мамусенька, а мне можно на это омоложение сходить?

Агаша смотрела на Мариану и улыбалась: «Куда тебе, душенька, еще моложе-то быть».

Следователь Григорий Тарханов живет в Кайтёсе пятый день. Привело его сюда главным образом желание проникнуть в тайну легенды о «золотой Чижапке». Григорий хорошо знал, что у Перуна Заболотникова хранятся, как великая святыня, родовые рукописные летописи, а также имеется очень богатая библиотека старинных книг. «Вот летопись Кайтёса и ответит на мучительный вопрос, откроет легендарный первоисточник о чижапском золоте» – так считал Тарханов.

Есть на земле немало сокровищ, омытых людской кровью и потом. Но самое великое сокровище – человек, его здоровье. Долголетие и здоровье человека – вот над чем бились русские жрецы, родоначальники Перуна Заболотникова.

Следователь сидел за письменным столом, а старый доктор расположился у окна, около журнального столика, перелистывал «Томские ведомости», подшивку газет столетней давности.

– Слушай, Гриша, а я ведь нашел… Вот оно: поездка Шостаковича по Вас-Югану и Чижапке освещалась на страницах «Томских губернских ведомостей» за тысяча восемьсот семьдесят шестой год. Но тут ничего нового нет по «золотому вопросу», который нас интересует.

Григорий Тарханов ушел в интересный мир научной медицины. Перед ним «Известия Императорского Томского университета», книга раскрыта на странице, где оттиснуто красивым шрифтом: «Журнал публичного заседания». О чем же гласит заседание совета Императорского Томского университета? Что произошло 19 мая 1896 года?

«…Происходило защищение лекарем Ильей Владимировичем Заболотниковым диссертации под заглавием «Физиологические и терапевтические действия жидкой вытяжки конопельного тайника», представленной им для получения степени доктора медицины.

Словесные, практические и письменные испытания на степень доктора медицины он выдержал удовлетворительно. Совет постановил: удостоить Илью Владимировича Заболотникова искомой им степени доктора медицины, в чем и выдать ему установленный диплом».

– Перун Владимирович, – обратился Григорий к старому доктору, – для меня это новость… У тебя ученая степень!

– Э-э, родной ты мой Гриша, было все это при царе Горохе…

– Как понимать эту диссертацию? Что собой представляет конопельник? – полюбопытствовал Григорий, постукивая пальцем в страницу раскрытой книги.

– Родина конопельного тайника – Северная Америка. Это многолетнее растение из семейства кутровых, имеет ветвящийся стебель, достигающий трех метров вышины; имеет длинные, горизонтально ползущие корни, углубляющиеся на семь дюймов или еще глубже. Из надреза свежего корня вытекает млечный сок, твердеющий в каучукообразную массу… Понимаешь, Григорий, я не буду вдаваться в подробности, а скажу только о том, что заставило меня увлечься конопельником. Само семейство кутровых чрезвычайно велико, но в Европе растут только немногие его представители. Однако, несмотря на немногочисленность этого семейства, в то время в медицине обстоятельно были исследованы в физиологическом и терапевтическом отношении только два растения. Оба оказались содержащими сердечные яды, близко стоящие к группе дигиталина, в настоящее время оба растения дают лекарство, которое с успехом применяют при лечении различного рода болезней сердца… Скучно и длинно говорю?

– Мне это интересно. Рассказывай, Перун Владимирович, – попросил следователь.

– Когда я приступил к работе над докторской диссертацией, то в современной литературе того времени попадались отрывочные данные и о еще некоторых растениях из семейства кутровых, но обстоятельных исследований не было. Однако из этих отрывочных данных видно было уже многое и главное то, что из всех кутровых большее внимание обращал на себя конопельный тайник. В кайтёсовских летописных источниках упоминается о том, что более двух тысяч лет назад русские жрецы использовали вытяжку маюра для лечения сердечных и раковых заболеваний, возможно, маюром именовалось какое-то растение из семейства кутровых. В то время когда я начал работать над диссертацией, конопельник уже был забыт, заброшен, к нему пропал интерес медиков. Да и в Америке, хотя корень конопельного тайника и был включен в фармакопею, он оставался главным образом достоянием народной медицины. В Виргинии корень конопельного тайника употреблялся как народное средство при водянке и издавна славился как могущественное мочегонное средство. Если не изменяет мне память, то военный врач Северо-Американских Штатов Кимбал узнал, что для излечения от укуса гремучей змеи индийские знахари успешно пользовались корнем конопельного тайника: после предварительного разреза и насечки на месте укуса рана покрывалась скобленным или порошкованным корнем, а внутрь давался настой из того же корня. Ну, а что касается научной американской медицины, то о конопельном тайнике в ней сведений никаких не было. Вот, собственно, и все, что было мне известно в то время об этом чудесном корне. А потом начался поиск. Было загублено много собак, зайцев, кошек, лягуш… После бесчисленных опытов на животных – успешное лечение больных. А потом защита диссертации…

Григорий Тарханов неспроста начал разговор о медицине и ученой работе старого доктора. Как опытный следователь, он понимал: чтобы получить нужные сведения, надо расспрашивать о них исподволь.

– Перун Владимирович, а не приходилось ли тебе спасать жизнь какому-нибудь человеку, который бы расплатился золотом или предлагал его за исцеление?

Старый доктор долго молчал, вспоминал.

– Вопрос понимаю, но… нужно покопаться в домашнем архиве… что-то подобное припоминаю. Отложим разговор до другого раза. А сейчас пойдем за стол, обедать пора. Слышишь, пест о сковородку трижды дзинькнул. Это Власта Олеговна зовет нас с тобой к застолью.

Мариана подошла к окну, открыла створки, села на подоконник и сразу почувствовала на лице теплоту утренних лучей солнца, их неуловимую нежность. Мариана слышала, как по улице промчалась рысью лошадь, запряженная в телегу. Мягкий приглушенный стук копыт о сухую землю, трескотливый шлепоток колес, поскрип тугих оглобельных растяжек – все эти звуки отчетливо различала Мариана и даже слышала в этом шуме тугой кожаный похруст гужей. Замирающим чаканьем удалились звуки утренней колесницы, затихли где-то за поселком, на окраине. А вот послышался веселый разговор девушек, которые проходили мимо дома. И Мариана пыталась определить по голосам, сколько идет девушек. Она представила их лица, улыбки и даже прически.

Слепая девушка просидела у окна больше часа. Она вдыхала запах рябины, которая росла в палисаднике, уже отцветала – и на прощание дарила медовый запах. Мариана слышала щебет синиц, радостный и удивленный посвист скворцов.

– Поглядываешь вокруг, лапонька моя! – пропела Агаша, войдя в комнату с полной хозяйственной сумкой, – Приходил ли наш Иткарушка?

– Да, да, мамуся!

– Ну и как, «пощекотал» он тебя?

– Ой, мамуся, наговоришь ты…

– А чего ж тогда он забегал-то?

– Взял мешок с сухарями – пшеничные, которые я сушила. Просил еще пресных лепешек постряпать и тоже посушить в печи. Сегодня вроде вертолет должен завезти их на заимку Тунгира…

– На какую еще заимку… Тунгирово владение, где пасека куплена Федором Романовичем, не его теперичка!

– Да нет, мамуся… Тунгир давным-давно уже имеет заимку промысловую на таежной речке, где-то верховье Нюрольки. Так говорил мне Иткар.

– Ну-ну, это уже шибко хорошо…

– Что хорошо-то?

– А то, что Иткар тебе докладывает, куда и зачем отправляется. Вчера я слыхала, что они с Петром Катыльгиным решили «зачухаться» в урман проклятущий и страшенный!

– Да, с Петром они улетают…

– К черту все сухари ихнии! У меня, Мэя, тут обновок целый ворох.

– Мамусенька, ты бы хоть меня позвала. Сумка-то тяжеленная, – сказала Мариана, когда ощупала сумку, поставленную Агашей на стол.

– Они же, Мэя, тут, в своем Кайтёсе, все с червоточинкой в мозгах. Захожу я, значит, в магазин: везде чистота и порядок. У окна столик и стульчики, желаешь, садись и отдохни, не хочешь, бери, что тебе любо-дорого. Никаких прилавков нет и продавцов, будто черти без мыла съели. Никого нет, и все лежит на виду. Сижу я, жду. «Где у них торговцы, куда хлызнули?» – думаю себе. Уйти обратно мне опасно. Вдруг что-то потеряется в магазине, свалят на меня всю беду. Попробуй тогда оправдаться. Тут на мое радение входит в магазин вчерашний доктор, про него я тебе сказывала, такой весь из себя лысый и видом шибко умный. Хотя он и в годах, пожилой на вид, но тоже перед кем-то форсит: от левого виска чуб отращен и перекинут по лысине. Спросила я у него насчет продавца. Он мне и растолковал: продавца в магазине нет и отродясь не бывало – бери, что нужно, и неси домой. А сам-то доктор выбрал с полочки дорогушший, в заграничных пачках, чай. Уложил все в сеточку и ушел. Ну, тут я и развернулась после него!

Хозяйственную сумку Агаша набила в магазине плитками шоколада, прихватила свое любимое лакомство – прессованный изюм, килограммов пять.

– Боюсь я… Не нужно, мамуся, так много всего брать. Ведь стыдно. Вот, скажут, не успели еще прижиться как следует, а уже начали жадничать, – сказала Мариана с мольбой в голосе.

– И пусть себе хрюкают как им угодно. Нам с ними, деревенщиной сыромятной, детей не крестить и в кумовья не набиваться, из одной чашки щей не хлебать. Только подмолодюсь я у Перуна, а там – хвост колечком и в Медвежий Мыс!

– Как это, в Медвежий Мыс? А клад с золотом искать…

– Ах, клад-переклад… Ясно дело, пока драгоценности не откопаем с Федюшей – никуда и шагу не сделаем из Кайтёса, – уверенно ответила Агаша.

Шустрый босоногий мальчишка подбежал к окну, постучал. Когда створки оконные открылись, паренек лихо, по-военному отрапортовал:

– Дядя Гриша, приказано живым или мертвым доставить вас к Перуну Владимировичу!

– Добрый, могучий русский витязь, живым доставь меня к Перуну, – взмолился Тарханов, сдерживая улыбку на лице.

Перун Владимирович пригласил следователя в кабинет.

– Так вот, Гриша, как и обещал я тебе вчера, основательно покопался в своих архивах, кое-что нашел. Легенда про «чижапское золото» имеет под собой реальную почву. Но об этом я скажу позднее. Сейчас же послушай: Шостакович в своем отчете писал: «…куски каменного угля находил на берегу реки и в виде амулетов у инородцев». Не спорю, может быть, он и находил какие-то куски угля. А вот что касается каменноугольных амулетов, то сомневаюсь в такой достоверности.

– Значит, амулеты изготовлялись из другого материала?

– Но не из каменного угля. Амулеты те были у «инородцев» из кусков «отвердевшей нефти». История нефти на юганской земле изучена хорошо Иткаром. От него ты можешь узнать все подробности, но мне хочется сказать вот что: битум находил применение у югов-аборигенов в древнем «полиграфическом производстве», в смеси с воском и дегтем для фабрикации «табулей», вощеных табличек в роли блокнотов для текущих записей острым стерженьком, «стилем», и, наконец, в фармакопее, в составе для бальзамирования тел. А также в мазях против накожных и простудных болезней.

– А золото?..

– Про золото придется сообща думать, – сказал задумчиво Перун Владимирович. – Но попробуем разобраться: после Шостаковича, в восемьдесят втором году, Западно-Сибирский отдел Русского Географического общества поручил Григоровскому исследование колонизации Васюганья за последние двадцать пять лет. Он должен был проверить, действительно ли по верховью Вас-Югана и впадающих в него речек поселились крестьяне из российских губерний, старообрядцы-раскольники; будто бы настроили себе селения, завели пашни и скотину и живут тайно, предаваясь своему фантастическому богомолью. Результаты своей поездки Григоровский опубликовал в двух вот этих статьях, что лежат у меня на столе.

– Понимаю, Перун Владимирович, но Григоровский не упоминает про легенду о золоте…

– Верно, Гриша. Но тут другая зацепка: на следующей странице он рассказывает: «Верстах в десяти вверх от устья Нюрольки, с левой стороны, впадает в Вас-Юган речка Юга-Юган, а за нею, на правом берегу Вас-Югана, идут верст на пять скалы из ила, смешанного с красною глиной. Эти скалы называются Красным Яром».

– Это уже интересно…

– Так вот, Гриша, у югов-аборигенов устье реки Юга-Юган именовалось «Кровавые Скалы» и было местом поклонения богу весны – Белому Орлу. У хантов Красный Яр называется «Золотым Берегом», возможно, отсюда и пошла легенда о золоте…

– Что-то другое, Перун Владимирович.

– Ты перебил меня. Есть и другое, но это «другое» было у старообрядцев-раскольников и держалось в великой тайне. Мой отец и дед, помню, рассказывали о том, что чудной красоты древние золотые вещи покупались у старообрядцев из Юрта Экыльчак и у кержаков, что жили около озера Мирное.

– Вот и загадка, Перун Владимирович, откуда поступало золото, серебро к юганским златокузнецам-ювелирам?

– А вот тут, Гриша, надо нам с тобой посоображать. Как это называется у следователей, когда повторяется один и тот же прием…

– Понимаю, Перун Владимирович, но аналогичного юганским бугровщикам-грабителям случая пока не наблюдалось в судебной практике.

– Я не про это, Гриша. Подобная история по производству загадочных и редких золотых вещей, как у нас на Югане, наблюдалась в Олонецкой губернии. Судебный процесс освещался даже в печати. В летописной книге моего деда рассказывается частично об этой, довольно загадочной, истории. Я сейчас прочитаю тебе небольшой отрывок, соображай, что к чему. «Целые массы рассказов и преданий сохранились в крае о нахождении и разработке в прошедших веках серебряных руд в Олонецкой губернии. К северо-востоку от города Повенца в старинном, ныне разоренном и упраздненном монастыре поморского толка, известном по всей России под названием Даниловского, говорят, в царствование императрицы Екатерины Второй где-то в тундровых местах, много к северу от озера Онего, добывали серебряную руду и делали из нее серебряные рубли по образцу государственных рублей екатерининских времен. Эти даниловские рубли были известны по всему Северу и ходили там даже несколько подороже казенных, так как выделывались из чистейшего серебра; даже норвежцы признавали за даниловскими рублями превосходство и охотно принимали их в уплату за товары, а то просто покупали из-за барышей обмена. Кроме этих рублей, в той же местности в огромном количестве выделывались из серебра и разные другие изделия: кресты, створы (литые небольшие иконы с дверцами), или складни, пуговицы к сарафанам и кафтанам скитниц и скитников и многое другое. Этим ремеслом занимались не одни лишь обитатели Даниловского скита, и жители двух-трех окрестных деревень, например Тихвина, Бора, Пяльмы. Впоследствии, когда тайная выделка серебряных рублей и вещей сделалась известна правительству, приказано было всех жителей монастырей Даниловского и Лексинского, а также соседних деревень, попавшихся в серебряном деле, с чадами и домочадцами выселить в отдаленные местности Сибири для «удобнейшего будто бы им пути к разработке столь ценного металла в местах, где оный в изобилии находится». Конечно, такой указ был немедленно исполнен, но с этим выселением, однако, пропали бесследно и сведения о той местности, где добывалось серебро; об этом-то обстоятельстве и не подумали люди, составлявшие указ к искоренению зла и в рвении к соблюдению казенного интереса».

– Вот это да! – удивленно произнес Григорий Тарханов, когда Перун Владимирович, оборвав чтение летописи, хитровато посмотрел на следователя. – Вот это были геологи-рудознатцы!

– Не только рудознатцы и землепроходцы, но и великие металлурги, самобытные «химики», владеющие секретами выплавки и очистки драгоценных металлов от различных побочных примесей!

– Перун Владимирович, а было ли какое мнение о «даниловском серебре» ученых-металлургов того далекого времени?

– Да, Гриша, было. Инженер Иностранцев, большой специалист по драгоценным металлам, выступал в печати со своими предположениями. Он писал: «…старинные изделия из даниловского серебра отличаются своею высокопробностью и сделаны обыкновенно крайне отчетливо и искусно».

– Вот и придется мне думать и гадать… – сказал Григорий. – Теперь сомневаться не приходится, что опальные знатоки серебряных руд, скитники и селяне все «с чадами и домочадцами», ушли в неведомые и тайные леса на Вас-Юган, в районе Чижапки они устроили новый скит Экыльчакский, у Мирного озера. Можно предположить, что серебро и золото с помощью кочевых оленных тунгусов доставлялось им с Южного Урала или Алтая.

– Теперь я уже бессилен, Гриша, сказать тебе что-то новое и определенное. Но есть один человек, который знает очень и очень многое о старообрядцах-раскольниках Экыльчакского Юрта…

– Парусный цыган Федор Романович?

– Да, он.

Следователь подошел к окну, закурил сигарету. Он думал о том, где и когда ему удобнее встретиться с парусным цыганом.

Случилась беда у Агаши на второй день после того, как она принесла из магазина шоколад и тюк прессованного изюма. С детства любила Агаша изюм, но ведь даром его в магазинах не давали. В Медвежьем Мысе она покупала изюм от случая к случаю, как великое лакомство, и ела вместо конфет сухомяткой. В кипятке, компоте изюм теряет свой вкус, аромат. И вот нынче ела Агаша этот прессованный изюм в охотку весь день, горсточку за горсточкой. Вечером началось неладное: живот у Агаши вздуло и дышать совсем тяжело стало.

Муна, соседка, пришла взглянуть на беду. Подняла кофточку у Агаши, по животу пальцем пощелкала, как по бубну.

В больнице спасал жизнь Агаше доктор, тот самый лысый, который подсказал ей в магазине, что у них, в Кайтёсе, все берется бесплатно, артельная «мангазея». Как и положено в таких случаях, осмотрел больную, лежащую на кушетке, живот пощупал. А живот ужас как разбарабанило, и тугой он, что тебе кирпичами набит. Агаша вся посинела, будто смерть уже начала «целовать» ее. Прибежала медсестра. Быстро устроила промывание, рвоту. И как уж ее, бедную, несло. Вот и хватанула Агаша сладкого до слез.

Отлеживалась Агаша в постели трое суток. Соблюдала диету. Когда вернулась к ней бодрость духа и здоровье в тело вошло, направилась Агаша в гости к Муне. Ей давненько хотелось побывать у Муны, но все как-то заделья не было. Да и скромность надо было блюсти, не зная хорошо кайтёсовских обычаев. А тут сегодня сам предлог подвернулся на ум: ведь в Кайтёсе есть хорошая столовая, не хуже ресторана городского, а почему-то не работает давненько уже. Узнать про это надо. Ведь Агаша курс омоложения проходит – по домашности работать вредно. У плиты от жара обязательно на лице морщины появятся, а кожа на руках от чистки картошки, мытья посуды дряблой становится. Да и от скуки хоть руки складывай на груди крестом – ложись и помирай. Агаша привыкла на пристанском базаре все новости, слухи ловить и сама любила что-нибудь придумать да в народ пустить, по всему райцентру. А тут, в Кайтёсе, как в трюме на барже.

Селение опустело нынче вовсе, только малые ребятишки по улицам шныряют, а все старики да старухи и молодежь подались каждый на свою заимку-пасеку. А кое-кто и рыбалкой занимается.

Без этих разных пересудов у Агаши даже пищеварение тормозится, и чувствует она себя без «духовной» пищи так же пусто и голодно, как в войну на хлебной карточке.

А у Муны сегодня весело и смеху много. Хотя стена и капитальная, но можно подслушать, приставить алюминиевую кружку, прижаться к донышку ухом.

– Проходи, Агаша, – пригласила Муна. – Чай пить станем. Вот у меня теперь живет Ева.

Агаша посмотрела на стол. Действительно, сидят пьют голимый чай. Значит, не зря, подумала она, идет слух, что люди в Кайтёсе живут все непьющие, некурящие. Живут-поживают как староверы-кержаки. Папиросы, махорка и водка с разными винами у них имеются, а продается все это в аптеке и по рецепту доктора. Разговаривала Агаша с хантом старичком Тунгиром, курящим человеком. Он и поведал ей, что покуривают старики, а молодые, кто живет в Кайтёсе, вовсе некурящие и непьющие – не в обычае у молодых перунцев разным зельем себя отравлять.

А теперь даже смешно подумать Агаше, как это кайтёсовские жители приглашают к себе гостей, как справляют праздники без браги и самогонки. Нет, не люди живут в Кайтёсе, а самодуры-трезвенники. Такой она сделала вывод.

Пододвинула Агаша чашку с чаем, понюхала. Вкусно пахнет заваренным брусничником, мятой и душицей-таволгой. «Таежный дух с водичкой кипяченой глотают», – подумала Агаша. И начала расспрашивать о том, как ее соседушка поживает, какие новости, кроме тех, о которых уже известно Агаше благодаря «подслушивающему устройству».

– Мунушка, подруженька ты моя дорогая, не могу я понять, бестолковая баба, как тут у вас Перун Владимирович омолаживает нашу сестру горемычную. – Хотелось Агаше незаметно разузнать о том, много ли омоложенных старух уехало из Кайтёса, можно ли женщине после омоложения выходить замуж и рожать детей. Считает Агаша себя грамотной женщиной, кончила три ступени деревенской школы. Рассуждает с Муной обо всем по-ученому.

– Молодить старых людей? Агаша желает быть девушкой? – спросила Муна и удивленно пожала плечами. – Разве Агашу можно сделать маленькой и положить обратно в материнский живот, потом снова родить? Такое Перун Владимирович делать не умеет.

Такое даже не по силам великому богу Солнца и богу Весны…

Упало сердце Агаши и застучало, будто брошено оно было с горы крутой по кочкам, перекатам. «Все вранье! Ах ты Перун, седой бабник! Чтоб тебя самого черти омолаживали на том свете в кипящем котле со смолой».

– Муна, дорогулечка, золотая ты моя душенька, так это что же получается? Я зазря в Кайтёс ехала, убытки, растраты несла большие – торговлю прибыльную на базаре кинула. И выходит теперь, что все мое желание улетело кобыле под хвост! – злым языком выговаривала Агаша, словно перед ней сидел сам Перун Заболотников.

– Пошто, Агаша, печально думаешь? – спросила лукаво Муна. – Перун – великий доктор! Он смерть людей Кайтёса заковал в цепи стальные и забросил в ледяной урман. – Муна рассказала Агаше, в каком урмане находится смерть, закованная в цепи, и каких людей приносят ей злые духи-посланники на съедение.

Но Агаша не слушала эту сказку-пересказку, она думала о своем. «По-быстрому надо искать клад с золотом… Да отправляться в Медвежий Мыс. Пустила на свое горе в избу практиканток-студенток, квартиранток временных. Ведь они еще ненароком спалят избу. Что с них после этого взять – пшик, только и всего. Известно, какие нынче студентки пошли: прическа с заломом, а в мозгах сквозняк завывает. Вот ведь я, старая квашня, пронадеялась на великого жреца Перуна и слух про него на весь райцентр пустила…»

– Доктор Перун может вернуть старому человеку крепкое здоровье. Но сделать старуху девочкой он не может, – пояснила Муна после того, как рассказала поверье о смерти, которое Агаша от сильного волнения пропустила мимо ушей.

Засиделась Агаша допоздна у своей соседушки. То попросит она Муну рассказать об одном, то о другом. А уж Муна – мастерица рассказывать про разные таежные случаи, которые приключались с кочевыми женщинами из рода Арьяхов.

Уходила Агаша от Муны немножко расстроенная, но с надеждой. Кто знает, думала она, как быть в таком положении, может, в секрете держат тайну омоложения.