ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
В декабрьское утро партизанский секрет, выставленный за поскотиной Волчьих Нор для наблюдения за городской дорогой, остановил верхового. Старшим дозора был Акимка – сын вдовы Алены Мишуковой. Остальные в дозоре были его сверстники – все сыновья партизан.
– Кто такой будешь? – выходя из-за кустов и грозно выставляя вперед берданку, срывающимся от волнения голосом спросил Акимка.
Верховой натянул поводья, придержал трусившую мелкими шажками взмокшую лошадь и, чуть привстав на стременах, спросил:
– А ты кто такой?
– Нет, ты кто такой?! – направляя берданку в грудь лошади, закричал Акимка.
Заслышав его рассерженный голос, из-за еловой чащи на дорогу выскочили трое ребят, тоже вооруженных берданками.
– Ну-ну, ты не очень-то расходись, – усмехнувшись, сказал верховой. – Еду я к вам в штаб по важным делам. Давай проводи меня к самому главному начальнику.
Ребятишки переглянулись, и Акимка, опуская берданку, с важностью в голосе сказал:
– Сам я не могу пост бросить, а вот Никитка проводит.
Низкорослый, скуластый Никитка, заплетаясь в полах длинного полутулупчика, бросился за ельник и в ту же минуту выехал оттуда верхом на лошади.
Акимка подошел к нему и что-то сказал на ухо… Никитка задергал поводьями, выехал на дорогу и встал позади незнакомца.
– Под конвоем, выходит, поеду, – засмеялся верховой, беззлобно посматривая на ребят, исполнявших свои обязанности с неподкупной строгостью.
Стояла оттепель. С берез и елей осыпались искрившиеся на холодном солнце снежинки. Над лесом кружились стайки ворон и сорок. На дороге, на кучках конского навоза хлопотливо суетились воробьи, перекоротавшие первые морозы в глубоких норах в снегу. Тучки сизого дыма курчавились над селом. Было тихо и безветренно.
Никита держался за незнакомцем шаг в шаг. Тот ехал, не оглядываясь. У овинов, на въезде в село, незнакомец остановил лошадь, достал откуда-то из-под попоны седла красную звездочку и под изумленным взглядом Никитки нацепил ее на папаху.
Тронув лошадь, он весело засвистал и, въезжая в ворота поскотины, спросил:
– Эй, малый, где у вас штаб?
– В доме Белина, по Жировской улице, – ответил Никитка и, помолчав, добавил: – Езжай, езжай, я покажу.
У первого же проулка незнакомец круто свернул с улицы, и Никитка понял, что тот в Волчьих Норах не новичок.
Перед домом купца Белина, где теперь размещался штаб партизанской армии и совдеп Таежного советского района, незнакомца с Никиткой встретил Мирон Вдовин, исполнявший обязанности коменданта этих учреждений. Он спустился с крыльца навстречу подъезжавшим и, с любопытством оглядывая незнакомого путника, кивнув на него, спросил:
– Издалека он, Никита?
– Не говорит, дядя Мирон.
Незнакомец между тем спешился, бросил поводья на рейку ограды и, раскачиваясь на затекших ногах, подошел к Мирону.
– Командующего мне, – негромко сказал он.
– А откуда сами будете? – задержав взгляд на красной металлической звездочке, выделявшейся на папахе приехавшего, полюбопытствовал Мирон.
– Гонец я, – ответил приехавший, стягивая широкий желтый ремень на полушубке, – имею важный пакет для штаба.
Мирон поспешно распахнул калитку, заторопился в дом:
– Все, все тут – и командующий, и комиссар, и начальник штаба.
Через кухню и полутемный коридорчик Мирон провел приехавшего в угловую комнату. В ней было густо накурено. Вокруг стола, стоявшего напротив окна, сидели партизанские командиры. Они так увлеклись каким-то разговором, что не слышали, как вошел Мирон.
– Гонец к тебе, товарищ командующий, – доложил Мирон, подходя к столу.
– Ну, так давай веди его скорее, – вставая, сказал Матвей.
Разговор смолк, и взгляды сидевших у окна устремились на приезжего.
– Заходи. Командующий вон, у окна, – обернувшись к двери, кивнул головой Мирон.
Приехавший вскинул руку к папахе, но быстро опустил ее и бросился к столу.
– Отец!
Отгороженный с обеих сторон сидящими партизанами, Матвей перегнулся через стол, выкрикнул что-то невнятное, вытянул руки и обнял Артема.
Мужики повскакали с табуреток и стульев и смотрели на Матвея с Артемом повлажневшими глазами.
– Сын вроде? – обращаясь к мужикам, спросил Мирон.
– Старшой Захарыча. Сколько лет не видались. Отец не чаял и встретиться, а тут, вишь, как получилось! – сказал Архип Хромков.
– Всяко бывает! Не ждешь, где и встретишь, – засиял улыбкой и Мирон Вдовин, радуясь чужому счастью, как своему собственному.
Матвеи снял руки с плеч Артема, украдкой вытер глаза. Артем принялся здороваться с партизанами. Те крепко жали ему руку, поздравляли с возвращением в родные края. Неотрывным взглядом Матвей наблюдал за сыном. Другим, совсем другим возвратился на родную землю его первенец. Когда они расстались, Артем был неловким, угловатым юношей, с чистым лицом и по-мальчишески ясным взором. Теперь он возмужал, раздался в плечах, говорил густым, спокойным голосом. Красивое смуглое лицо его было чуть угрюмым, строгим, и застаревшая усталость проглядывала в каждой черточке.
«Эх, сын, сын! Вот какой ты стал!» – не без сожаления, но с гордостью подумал Матвей.
– А мать с бабушкой всё тебя во сне видели, – усмехнулся он, не переставая смотреть на сына. – Выходит, не зря снился.
– Живы-здоровы? – с поспешностью спросил Артем, тоже не переставая приглядываться к отцу.
– Да ты разве не из дому?
– Нет. Прямо сюда приехал. С делами я к вам из штаба Красной Армии.
– Ну-ну, говори скорее, – заторопил сына Матвей и рассмеялся радостным смехом, который ни удержать, ни скрыть был не в силах.
Артем огляделся, смущаясь, начал:
– Штаб пятой приказал передать под большим секретом… – и замолчал.
Матвей одернул гимнастерку, лицо его приняло строгое выражение.
– Понятно! Ну, товарищи, – взглянул он на партизан, толпившихся у стола, – прошу не прогневаться, оставьте штаб, а за рассказами милости просим на огонек.
– Дело военное, Захарыч, сами понимаем, – сказал Мартын Горбачев и, опираясь на костыли, пошел к двери; за ним потянулись другие партизанские начальники и командиры.
– Как доехал-то? – поддаваясь нетерпению, спросил Матвей, топчась за столом и не находя себе места.
– Лучше, чем ожидал, отец. Белые по тракту больше держатся, а я по проселочным дорогам кружил.
– Подфартило, Артем. Мог бы и в глубине на белых нарваться, каратели тут всюду снуют, хотя и перебили мы их порядком, – пощипывая рыжие усы, проговорил Антон.
– Предусмотрели и это, дядя Антон. Охранную бумагу чуть ли не от самого адмирала имею, – лукаво сощурил глаза Артем.
– Ну, вот весь штаб на месте, – сказал Матвей, когда Мирон, вышедший последним, захлопнул за собой дверь. – Антон Иваныч у нас – комиссар, Илья Александрыч вот – начальник штаба, а я, вишь, командующим значусь. Не думал, не гадал, Артюша, а дожил, – опустив голову, тихо и смущенно закончил Матвей.
Артем взглянул на отца. То, что командующим партизанской армией, в которую он прибыл с важным поручением, оказался отец, Артема нисколько не удивило. Он всегда любил отца восхищенно и, даже став взрослым, по-детски преувеличивал все его добродетели. Стараясь сделать вид, что он не заметил смущения отца, Артем торопливо сказал:
– Да, я ведь с пакетом прибыл.
Он снял с головы папаху, вынул из-за подкладки сильно измятый пакет за сургучными печатями и протянул его отцу.
2
Народ к Строговым стал собираться с полудня. Двери то и дело раскрывались, и в прихожей появлялись все новые и новые лица. Сельчане с бесцеремонным любопытством рассматривали «служилого» и, перекинувшись словом с дедом Фишкой, суетившимся у порога, уходили. Среди любопытствующих было несколько баб, мужья которых потерялись на войне без вести. Эти со слезами на глазах, всхлипывая, спрашивали Артема, не встречал ли он где-нибудь дорогих им людей.
В сумерки, как только у Строговых в окнах засветился огонь, к ним потянулись со всех концов села партизаны. Были тут командиры отрядов, члены совдепа. Набралось много и партизанской молодежи, которая несла теперь всю службу разведки и охраны отвоеванных у белых селений. Парни и девки, стараясь не мешать старшим, разместились у порога и по углам.
В прихожей было дымно и душно. Висячая семилинейная лампа часто мигала, и свет ее был неярким и желтым, как у восковой свечки. На столе, за которым сидели Артем, Матвей, Максим и дед Фишка, стояла белая эмалированная в цветах тарелка с хлебом, глиняная чашка с капустой, жаровня с остатками жареной дичи. Кое-кто из гостей уже отчаевал, а те, кому не хватило, ждали нового самовара, уже гудевшего в кути. Разговор протекал непринужденно, живо, и, хотя прихожая была забита народом, негромкий голос Артема хорошо слышался даже у двери. Артем рассказывал о своей службе, о фронте, о наступлении Красной Армии в Западной Сибири. Изредка его прерывали вопросами: а какие, дескать, порядки в Красной Армии, как с оружием, довольно ли питания, голодно ли в городах, что Советская власть станет делать с буржуями? Слушатели были ненасытны. Они не замечали ни духоты, ни усталого вида рассказчика, ни того, что керосин в лампе выгорел и хозяйки запалили потрескивающие свечи из какой-то смеси сала с воском. Дважды Анна кипятила самовар, изрезала три ковриги хлеба, несколько раз ходила с чашкой в сени за капустой. Беседа струилась непрерывно, как родниковый ручей.
Возможно, что она затянулась бы до полуночи, а может быть, и до рассвета, если бы к Строговым не осмелилась прийти Маняшка Дубровина.
Она вошла тихо, ухитрившись почти бесшумно открыть скрипучую дверь, и, не сделав от порога и одного шага, укрылась за спинами стоявших впереди парней. Сгорая от нетерпения посмотреть на Артема, она приподнялась на носках и встретилась взглядом с его глазами. Артем почувствовал, что дышать ему стало нечем. Слова, которые он собирался произнести, вдруг исчезли из памяти. Он наклонил голову, скрывая свое волнение. Мане тоже стало не по себе. Не заботясь больше об осторожности, она кинулась вон из избы, широко раскрыв дверь.
«Бедняжка! И почему я ее днем не повидал?!» – с укором подумал Артем. Но оттого, что Маняшка ушла, он почувствовал себя свободнее, легче.
Никто, кроме Анны, не заметил ни появления Мани Дубровиной, ни переживаний Артема. Другие мысли и страсти в этот вечер волновали людей… Но Анна, умевшая хорошо читать в душах других, решила прервать беседу. Когда мужики попытались обратиться к Артему с новыми вопросами, Анна поднялась со скамейки и неумолимым тоном сказала:
– Хватит, мужики, поговорили. Парень с дороги, может, отдохнуть желает или пройтись по селу – друзей-товарищей повидать. Будет еще завтра день.
Мужики поняли, что они и в самом деле увлеклись расспросами, и стали собираться уходить. Артем догадался, что заставило мать вмешаться в разговор, не предвещавший скорого окончания, и, взглянув на нее теплым, кротким взглядом, подумал: «Мама, умница ты!»
Вскоре все разошлись. В избе задержались только несколько парней из компании Максима. Они принялись приглашать Артема к Пьянковым – там сегодня молодежь собиралась на посиделки. Артем, улыбаясь, слушал их, не зная еще, на что решиться.
– Сходи, сынок, сходи, развейся от забот. Дело молодое. Да и нашим ребятам радость будет. Пусть посмотрят, каким ты в Красной Армии стал, – посоветовал дед Фишка.
– Ну, вы идите, а я попозже приду. Остыть после бани и чаю немного надо, – сказал Артем.
Максим с товарищами ушел, а через четверть часа поднялся и Артем. Он надел свой желтый полушубок военного образца, с мерлушковой оторочкой на борту и разрезом сзади, папаху со звездочкой, черные, еще не разношенные валенки деда Фишки и вышел из дому.
3
В ночь изрядно подморозило. Небо было высоким, светлым, и звезды так густо высыпали, что не отыскать в вышине место, но освещенное их сиянием. Артем, посматривая на небо, не спеша шел по улице.
«На посиделках ли она?» – подумал он о Мане Дубровиной, невольно ускоряя шаги и оглядывая избы, запорошенные снегом.
До Пьянковых, где его ждали, он не дошел. У мишуковского дома, стоявшего совсем неподалеку от Строговых, ему преградила путь женщина.
– Артем Матвеич, задержитесь на минуточку, – взволнованно и протяжно проговорила она.
Голос ее был знаком, до того знаком, что от одного его звука у Артема заныло сердце.
– Дуня? Здравствуй, Дуня! – заглядывая Дуняшке в лицо, радостно воскликнул Артем.
– Ждут вас, Артем Матвеич. Маня ждет, – серьезно, не меняя тона, проговорила Дуняшка.
– Да где она? – еще более радуясь, спросил Артем.
– У меня она дома, ждет вас, – пряча лицо в воротник полушубка, сказала Дуняшка.
Эта встреча с Дуняшкой и этот разговор с ней напомнили Артему юность, первые встречи с Маней Дубровиной. На миг все пережитое тогда он ощутил так сильно, словно это было вчера… И теперь все происходило, как раньше… Так же колотилось сердце, на душе было мятежно и радостно. Да неужто были в самом деле эти тяжкие годы разлуки?
Дуняшка шла рядом, а он молчал, чувствуя, что от волнения у него путаются мысли.
– Как живешь, Дуня? – наконец произнес он первые слова, пришедшие ему на ум.
– Я-то? – переспросила Дуняшка, по-видимому удивленная тем, что он спрашивает не о Мане. – Живу, – уныло проговорила она. – Живу. Пока вас не было, замуж успела выйти. Помнишь Василия Суркова? За него. Да не судьба. В позапрошлом году овдовела я. Родители его тоже нынче осенью убрались, осталась я одна с дочуркой в большом сурковском доме. Маняшка ко мне переехала. Жили душа в душу.
Это было совсем другое, не похожее на юность.
«Нет, нет, многое переменилось», – пронеслось в голове у Артема.
– Как она, Маня-то? – спросил он, с каким-то особенным наслаждением произнося имя любимой.
– Ох, Артем Матвеич, сколько слез она по вас пролила, знает один бог! – с какой-то торжественностью воскликнула Дуняшка.
Слова эти до того были приятны Артему, до того тронули сто, что слезы навернулись на его глазах. Знакомое, не раз уже испытанное чувство преданности Маняшке поднялось в нем, и молча, про себя, он стал повторять ее имя.
Войдя вслед за Дуняшкой в дом, Артем остановился у порога, глядя вперед, и увидел Маню, стоявшую возле двери в горницу и смотревшую на него широко открытыми, блестящими глазами. Она была одета по-праздничному: в черной шерстяной юбке, в белой вышитой кофточке, в гарусном платке на плечах.
– Здравствуйте! Вот и мы, – неловко и как-то холодно произнес Артем, хотя и старался придать своему голосу веселый и шутливый оттенок.
– Здравствуйте! – ответила Маняшка, не сводя с него своего пристального взгляда.
Наступила минута безмолвия. Они стояли, растерянно опустив руки. Потом в один миг их словно кто-то подтолкнул. Маня обвила руками шею Артема и заплакала тихо и безутешно. Он стоял, обняв ее, насупившийся и молчаливый.
Сколько раз там, вдали от родных мест, в минуты раздумий, на которые так щедра солдатская жизнь, представлял он себе эту встречу! Сколько трогательных, нежных слов собирался сказать он своей любимой в эту минуту! Куда они девались сейчас, эти слова, придуманные и тысячи раз повторенные в долгие месяцы и годы разлуки? Их не было, да он и не вспоминал их.
Дуня сбросила с себя шубу, прибавила огонь в лампе и пригласила Артема и Маняшку пройти в горницу. Тут, у высокого сундука, стоял стол, накрытый белой скатертью и уставленный уже тарелками с закуской и шаньгами. Оказалась даже раздобытая где-то Дуняшкой четвертушка самогона. Поднося большую рюмку с самогоном, Дуняшка пошутила:
– Артем Матвеич! Хотя командующий наш, ваш папаша, не жалует самогонщиков, но все ж таки выпейте рюмочку за здоровье нашей драгоценной Марии Степановны.
Артем понюхал, поморщился и залпом выпил. Самогон оказался злой, крепкий, и Артем слегка захмелел. Неловкость, которая до этого несколько сковывала его, бесследно исчезла.
В горнице было чисто, тепло. На кровати, застланной красным стеганым одеялом, белела горка взбитых подушек. На подоконниках в горшках стояли цветы. Маленький круглый столик в углу был накрыт расшитой скатеркой. После многих дней и ночей, проведенных в седле, на морозе, в напряженном ожидании встреч с белыми, Артем почувствовал прелесть домашнего уюта, которого он не знал за все последние годы своей казарменной и походной жизни.
Разговор стал непринужденным. Начали взаимными расспросами, перешли к воспоминаниям. Дуняшка со смехом рассказала, как собиралась отбить у Маняшки Артема; Маня припомнила свою первую встречу с ним, и от всего этого на душе у Артема стало еще светлее.
В прихожей заплакала дочурка Дуняшки. Взяв лампу, Дуняшка заспешила к ней и в горницу больше уже не пришла.
…Домой Артем возвращался утром. По селу горланили петухи, в избах бабы разжигали печи.
Все тревоги за Маню, которые несколько лет терзали Артема, отошли в прошлое, и давно он не испытывал такого спокойствия на душе, какое было у него сейчас. Он шел не спеша, рассуждая сам с собой:
«Ну, вот и жена теперь у тебя появилась. Мир еще нужен. И мир придет. Недолго осталось ждать».
Ему непривычно было называть Маняшку женой, но это вызывало радостные чувства, и Артем, засыпая на мягкой постели, приготовленной ему матерью в горнице, несколько раз повторил:
– Маня, жена моя.
4
Проснулся Артем от суматохи, царившей в доме. В полусне еще он смутно слышал, как тревожно, вполголоса говорил что-то отец. Потом часто захлопали двери, и до него донеслись чужие голоса. Почувствовав прикосновение чьей-то руки, он с усилием открыл веки и увидел мать. Анна стояла возле него встревоженная, плачущая.
– Ты что, мама? – спросил Артем вялым голосом, не поднимаясь с подушки.
Анна проглотила подступившие к горлу рыдания и, сморщившись, как от мучительной боли, испуганно глядя на сына, сказала:
– Сынок. В нашу Маню сейчас стреляли.
«Нашу»… Мать, стало быть, все знала. Артем отметил это слово прежде, чем сознание его восприняло весь смысл сказанного ею.
– Стреляли?! – вскакивая с постели, вскрикнул он. – Кто стрелял?
– Не знаю. Все туда, к Сурковым, бегут, – слабым голосом сказала Анна.
Не помня себя, Артем в несколько минут добежал до сурковского дома. У ворот уже толпились мужики, бабы и ребятишки. Несколько парней, в том числе Максим Строгов, были верхами на лошадях, с ружьями за плечами. Лошади беспокойно топтались под седоками, всхрапывали в предчувствии бешеной скачки.
Антон Топилкин, раскрасневшийся, в косматой папахе, сдвинутой на макушку, в длинной кавалерийской шинели, размахивая руками, кричал своим зычным голосом:
– Не остановятся – стреляйте! В коня! Без коня не уйти. И дороги им пересекайте! Дороги!
Этот крик Антона, как и гул толпы, не коснулся сознания Артема. Он был охвачен одним порывом – скорее, как можно скорее увидеть Маняшку, оказаться подле нее.
Люди, завидев его, расступились, и на ослепительно сверкавшем от солнца снегу Артем увидел Маню. Она лежала на спине, откинув руку. Вязаный белый полушалок сполз с ее головы, и пряди черных волос спустились на полузакрытые глаза.
Тяжело дыша, вытирая ладонью вспотевший лоб, Артем остановился, не доходя до нее нескольких шагов.
Холодное спокойствие лица девушки было неживым, и Артем понял весь ужас происшедшего.
– Кто ее? Кто? – сказал он жестким голосом, обращенным ко всем стоявшим вокруг.
Пошатываясь, он сделал еще три шага, опустился на колени и, низко склонив голову, словно окаменел в безмолвии.
Бабы не вынесли этого. Всхлипывая и утирая слезы, они с трудом сдерживались, чтобы не заголосить. Артем ничего не замечал вокруг себя. Он пребывал в том глубоком, до обморочности, состоянии тяжелого бездумья, которое бывает у человека, сраженного внезапным горем. Даже голос Дуняшки, стоявшей рядом, он воспринимал как эхо, летящее из какой-то бесконечной дали. Всхлипывая, Дуняшка рассказывала:
– Совсем еще темно на дворе было, когда постучали в окно. Я подошла к окну – никого не видно. Кричу: «Кого надо?» – «Дубровину в штаб требуют». Я – в горницу. Она уже услышала, встала, начала одеваться. Только выбежала на улицу, слышу: б-бах! Я кинулась к воротам: Маня лежит на земле, а перед ней на конях Демьян Штычков и сын соколиновского мельника Епифанов. «Передай, кричат, почтение Артему Строгову и скажи, чтобы готовил себе веревку. Сюда пришел, да обратно не уйдет». И – в проулок, как вихрь…
– Бандиты! Пусть они себе с белой шпаной закажут веревку! – сверкая зеленоватыми глазами, с ярым возмущением крикнул Антон.
Его слова точно пробудили Артема. Он встал, огляделся. Около него стояли отец, Дуняшка, Тимофей Залетный, Архип Хромков, начальник штаба.
– А работают они чисто. Знают, стало быть, кто с толку их сбил, – пожевывая усы, как обычно медлительно, сказал Старостенко.
Антон покосился на Архипа Хромкова, недовольно проговорил:
– Разведка наша зевает. Сколько раз я Хромкову говорил: накрыть бандитов надо! Где-нибудь тут поблизости прячутся.
Архип поморщился, взглянул на Антона подичавшими глазами, полуобняв Артема, сказал:
– Дорого мы, Артюша, с них за нее спросим!
– Да, уж я приложу руку, приложу, дядя Архип, – сухо сказал Артем и, повернувшись к отцу, спросил: – Куда ее понесем?
Матвей очнулся от суровой задумчивости, переглянулся с Антоном.
– В штаб понесем. Хоронить с почестями будем. Она у нас первой партизанкой была.
Артем с помощью Архипа и Антона взял Маню на руки. Теперь, когда, бездыханная и по-прежнему для него дорогая, она лежала на его руках, чувство безысходного горя, которое ничем невозможно было уменьшить, охватило Артема. В эту минуту он ощутил такое острое одиночество, такую тоску, будто на всей этой холодной, занесенной снегом земле он остался один-одинешенек. Артем нес ее легко, бережно, словно она была совсем невесомая.
«Ну зачем все это случилось? Зачем?» – спрашивал он себя.
Антон, Матвей, Тимофей Залетный, Архип Хромков, бородачи Бакулины шли позади него. Они хорошо, очень хорошо знали, как сурова и безжалостна жизнь, но сейчас они плакали, не стыдясь своих слез.
5
Дело, которое привело Артема в Юксинскую партизанскую армию, в письме штаба было изложено так:
«С целью полного разгрома значительных соединений армии генерала Пепеляева, сосредоточенных в районе города Т., части Красной Армии предпримут обходный маневр и, выйдя на линию железной дороги восточнее этого пункта, отрежут противнику пути отхода. Есть все основания предполагать, что в этом случае противник в своем стремлении вырваться из ловушки бросится на север и попытается использовать для отхода своих войск и обозов гужевой тракт, как известно, пролегающий севернее, но почти параллельно железнодорожной линии.
Юксинские партизаны должны опередить противника, замкнуть тракт и, таким образом, поставить пепеляевцев в безвыходное положение».
Все остальное – сроки штурма города Т. частями Красной Армии, сроки выступления партизан, а также некоторые подробности предстоящей операции – поручалось сообщить Артему.
Заседание совета Юксинской партизанской армии, посвященное обсуждению предложения штаба 5-й армии, было объявлено строго секретным и проходило ночью…
Помещение штаба охранялось усиленным нарядом разведчиков, оцепивших дом Белина плотным кольцом пикетов. Операция, которую предстояло осуществить партизанской армии, была детально разработана Матвеем и Антоном совместно с начальником штаба Старостенко, военные знания которого на этот раз оказались особенно нужными.
В конце заседания, когда план операции всесторонне обсудили и взвесили и в первоначальный вариант его были внесены изменения, возникшие в ходе обсуждения, Матвей произнес заключительную речь. Он видел, что люди устали, что заседание пора кончать, но не выразить того, что сказал, он не мог. Это была необычная речь. Матвей поделился всем тем, что накипело у него на сердце, что занимало его в часы размышлений, о чем часто беседовал он с Антоном Топилкиным. Люди слушали Матвея с напряженным вниманием, силясь согнать с себя усталость.
Начальник штаба Старостенко, исполнявший одновременно обязанности секретаря совета партизанской армии, размашистым почерком заносил в толстую, конторского типа книгу протоколов мысли командующего.
– Все вы поняли, как необходимо сейчас наше выступление, и этому я радуюсь больше всего. Теперь эту веру нам надо всей армии передать…
Притаежный край мы отвоевали, Советская власть тут прочная, но самого главного мы еще не сделали. Враг стоит у нас почти за поскотиной, а раз враг не разбит, не уничтожен, то и побежденным считать его рано…
Осенью в боях за притаежные села мы добились победы легко. Кто был против нас? Мелкие отряды и заставы штабс-капитана Ерунды да плохо сколоченные команды кулачества. Как известно, основные войска белых и интервентов держались по линии железной дороги. Теперь нам придется иметь дело с другим врагом. К Жирову белые подтянули большие силы. Туда прибыл полковник Буров с пулеметной командой. Подкопила силы и кулацкая «армия содействия». Убийство Мани Дубровиной – ее рук дело…
Выходит, что бои нам предстоят нелегкие, но уклониться от них мы не должны и не можем. Рано ли, поздно ли это должно было случиться. Не затем мы войну начали, чтобы изгнать белых только из своих деревень. Свободная жизнь придет не раньше того, как народ освободит от угнетателей всю свою землю. Мужицкое счастье – общее. Ежели придет, то придет ко всем. Счастье по выбору – это счастье богатых. Выпадает нам редкий случай: выйти в бой вместе с Красной Армией, оказать ей подмогу в самый нужный момент. От нас теперь зависит, будем ли мы сидеть здесь и дальше, как в клетке, или вырвемся на просторы родной земли.
Когда Матвей кончил свою речь, Старостенко по профессиональной привычке старого военного взглянул из-под очков на большие круглые часы, которые он носил в кармашке брюк на черном шелковом шнурке, и занес в протокол время окончания заседания. Было двадцать минут пятого.
