Морозы, метели…
Первые морозы сменились оттепелью. В пасмурном небе над Томском из облаков вынырнул аэроплан с кругами на крыльях. Он появился, как привидение, и тут же исчез за стеной бора. Те, что видели его, могли думать все что угодно.
А в это время Верховный правитель Александр Васильевич Колчак, сошел с аэроплана, приземлившегося на расчищенной от снега поляне, и принял в свои руки красивую спутницу, Анну Темиреву, дочь ректора Мос-ковской консерватории. На лесной дороге их уже ждал черный закрытый автомобиль. Гости покатили в сторону Томска.
В этот день в зашторенном здании Макушинского просветительского дома, занятого Николаевской военной академией генштаба России, состоялось секретное совещание Правителя с представителями интернациональных, и сибирских военных группировок. Вырабатывались планы обороны. Рубеж по Иртышу нами проигран, противник рвется к Оби. Александр Васильевич выслушал все мнения. И требовал – держать рубеж по Оби!
На дворе было уже темно, когда Правитель поместился в тот же черный автомобиль и отправился с подругой в старинное трактовое село Спасское. Небольшое в две улицы село протянулось вдоль реки Томи. В этом месте река делала резкий поворот и как раз в излучине была поставлена небольшая, изумительной красоты церковка. За нею – заснеженная река с черневшими двумя островками у противоположного берега. Пахло хвоей, снежной свежестью. Лишь два-три огонька светилось в этот час во всей деревне. В церковном окне вздрагивал язычок слабой свечи. В свете месяца искрился лед на реке. Большие белые хлопья медленно падали и бесшумно ложились на леса и поля.
Правитель обнял Темиреву, прижал ее к себе:
– Давай откроем те два необитаемых островка, один назовем островом Анны, другой – островом Александра, и будем там жить…
Ему и в самом деле захотелось забыть все дела, заботы, хотя бы на месяц, на день, на час… Уединиться с любимым существом на необитаемом острове. Он женат, но пусть это только игра, но смог вырвать у судьбы для себя лишь эти несколько минут для венчания в этой церквушке. Вот уже и батюшка зовет, к венчанию все готово.
Они прошли в церковь, и сразу было вожжено несколько толстых свечей. Священник начал свое действо и, как нарочно, за окном завыл, закружил ветер.
– Все, как в повести Пушкина! – шепнул Александр Васильевич невесте, – метель! Только у нас все будет всерьез.
– Да, да! Метель! В сердце моем – сладостная метель! – согласилась она. Воспитанная на музыке и жизнь воспринимает в звуках. Ее рыцарь стройный, с чертами лица мужественными, глава всей России, почти царь. В глазах – восточная мелодика. Стоит произнести фамилию Колчак, тотчас вспоминается оперный хан Кончак. «У меня есть красавицы чудные…» Вот и она – его красавица… Ах, при чем тут оперный хан! Морской офицер, открыватель земель. Человек чести. Управляет чуть не всей страной, а у самого нет ничего, кроме ордена, кортика и чемодана с бельем. Придет время – и о нем напишут книги. Обязательно!..
Обряд венчания совершился еще быстрее, чем в повести Пушкина. И вскоре автомобиль уже мчал возлюбленных в сторону станции, куда должен был прибыть поезд Колчака. Анна задремала.
Александр Васильевич задумался. Глубокая складка залегла меж бровей.
Главнокомандующий всех сибирских войск Александр Николаевич Гришин-Алмазов был у него в службе недолго. Повздорил с иностранными военными специалистами Ноксом и Жаненном. Поехал к Деникину. Решили: объединить фронты по югу России и двинуться на Москву. Антон Иванович тоже не прочь стать главным хозяином России… Многие мечтают, да руки коротки. Теперь Колчак назначил командующим генерала Сахарова. У опытного этого воина что-то не заладилось в последнее время.
Виктор Пепеляев, которого Колчак недавно назначил премьер-министром в надежде спасти положение, поклялся быть верным до конца. Но не лукавит ли? На сегодняшнем совещании его брат Анатолий Пепеляев всячески изругал генерала Сахарова, назвал его бездарностью и даже предателем, и требовал его смещения. Этот генерал, командующий сибирской армией, конечно, метит в военные министры. Но уж больно ярый! Возгордился. Покойный Николай Второй вручил ему личное георгиевское оружие – саблю с золотым эфесом. А томичи подарили ему красавца коня, с серебряными подковами и уздечкой. Ишь! Ганнибал. А может – каннибал? Он вместе с Потаниным давно проталкивает идею сибирской республики. Но Александр Васильевич сурово указал место и Потанину, и всем его последователям. Запретил все эти бело-зеленые флаги, особую форму сибирских стрелков, всю их дурацкую атрибутику. Россия единая и неделимая! Пришлось для острастки упрятать в кутузку нескольких сепаратистов, кое-кого там и замучили. Потанин был посажен под домашний арест. А его и красные сажали, и белые. Да старику вообще лучше сидеть дома на печке.
Генерала не посадишь. Особенно теперь. Виктор на пару дней остался в Томске. Обещал вскоре вернуться в поезд Колчака, и вместе с Правителем продолжать политику и дальнейший путь на восток. А вдруг да останется под крылышком у брата генерала? Да нет, вернется. Пока у Колчака в поезде лежит золотой запас России, мало кто отшатнется от него. Золото – магнит. И возможно удастся остановить наступление красных на рубеже Новониколаевска, Тайги, Томска. Пока же предстоят тревожные ночи и дни…
В канцелярии генерала Пепеляева со скрипом и стрекотом на ручных американских машинах с колесом-маховиком возникали воззвания и призывы к гражданам. За сибирскую родину! Бело-зеленые знамена. Бело-зеленые шевроны. Бело-зеленые ленты на папахах. Таежный запах! Лыжня. Нодья: костер, из двух лесин, разожженный одной спичкой. Сон у нодьи под морозным звездным небом. Белку бьем в глаз, кипятим снежную воду в казане. На лыжах обежим весь бело-зеленый мир! Хвойный воздух в легких и в сердце. Хвойная неувядаемость. Наше особенное царство!
Запрещен выезд из города мужчин, способных носить оружие. Начальствовать должны уроженцы Сибири. Все силы – в один кулак! Даешь новую Америку, со столицей в Томске! Перекрашивайтесь в бело-зеленое розоватые, пунцовые, голубоватые и желтоватые, а красных лишь могила исправит!
Томск был заворожен странной картиной. На станции Томск Второй на разных путях стояли бронепоезд генерала Пепеляева «За свободную Сибирь» и польский бронепоезд, на броне которого был нарисован белый орел. На всех семи холмах Томска стояли мощные артиллерийские орудия и хищно смотрели в разные стороны. По улицам катились броневики, вращая башнями и заглядывая стволами пулеметов в окна особняков и лачуг. Кто и с кем сражаться собирается? На всякий случай томичи запирали ставни и двери на все засовы.
У Гадалова в это время были гости. Он провел гостей в свой зимний сад, где росли пальмы и кипарисы, показал упакованные в тюки товары. Анатолий Николаевич Пепеляев сказал ему и другим томским богачам:
– Уважаемые! Не надо никуда увозить товары из Томска. В случае чего закопайте и уезжайте легкими санками. Вся наша земля – клад. Никому не отдадим! Подниму в Красноярском крае сорок тыщь бойцов и верну город, верну достояние…
Поднялись в столовую, где было людно и были накрыты столы. Первый тост произнес генерал-лейтенант, он сказал русским и нерусским:
– Выпьем за сибиряков. На них надеюсь. Поднимем знамя отделения от России. Юзек Пилсудский в томском тюремном замке и в ссылке измыслил путь к свободе. И генерал Маннергейм тоже отделил свои леса и болота. Мы, сибиряки, – такая же колония России, что и Польша, и Финляндия. Сибиряки меня поймут, и пополнят мою армию!
Поляки: полковник, начальник штаба Валерьян Чума, полковник Константин Рымша, отставив опустошенные бокалы, подкручивали усы. Корпус польских легионеров в пятнадцать тысяч штыков их ждет на станции Кольчугино. Покажем красным, пся крев [32] !
Иннокентий Иванович посмотрел на картину Васнецова «Три богатыря» и ему теперь показалось, что главный богатырь Добрыня Никитич – это он сам, Гадалов, Илья Муромец конечно – Анатолий Николаевич Пепеляев, Алеша Попович – штабс-капитан Суслов, который держит бокал черными, отмороженными пальцами. Суслов в дни, когда Блюхер подошел к Тобольску, получил приказ Колчака эвакуировать ценности из Тобольского банка в Томск. Пароход «Пермяк» отправился из Тобольска в октябре. Ударили морозы, в районе Сургута судно вмерзло в лед. Штабс-капитан с двумя солдатами часть ценного груза отвез на санях в тайгу, закопал в курганах. Солдаты потом были награждены двумя бутылками денатурата, от которого и померли. Более легкая часть ценного груза только что доставлена в Томск и сдана Пепеляеву, спрятана в подвале собора. Там хранятся никому пока не врученные серебряные и золотые ордена. «За освобождение России», с изображенной на них птицей Феникс, за «Освобождение Сибири», с крупной стилизованной снежинкой, кедровыми шишками, соболями луками, головами мамонтов.
– Где же твой Гайда-защитничек? А, Василий Петрович? – обратился Гадалов к Вытнову. – Ты же ему палаш с серебряной цепью и гербом Томска подарил!
Вытнов промолчал, а Пепеляев сказал:
– Мне этот выскочка с первого взгляда не понравился. Верховного он своими выходками и гордыней так допек, что тот снял его с должности командира корпуса. Чешский проходимец не растерялся, погрузил своих людей в эшелон и двинулся на восток. Слыхать, некоторые реквизиции устраивает на станциях. На чужой земле, чего стесняться? Надеяться мы можем только на свои таежные, глубинные силы.
Поздней ночью поляки и прочие приглашенные ушли. Остались Пепеляев, Суслов и Гадалов. Последний сказал старшему приказчику:
– Фартуки, кирпичи, раствор… Все готово?
Все спустились в подвальное помещение, Гадалов отпер железную дверь и пошел впереди с карбидной лампой. За ним шли штабс-капитан Суслов, генерал Пепеляев. Он знал, что подземный ход приведет их в подвалы Троицкого собора, подвалы эти устроены с боковыми ответвлениями, с лабиринтами, с железными дверьми.
Вскоре оказались в помещении, где были сложены, привезенные Сусловым ценности. Все было упаковано в ящики, в которых обычно лежали брикеты особого анжерского угля. Он хранился в подвалах собора, и когда было нужно, к каждой соборной печке приносили по ящику. Аккуратно упакованные брикеты позволяли обойтись без мусора и пыли.
– Ну, братцы, надеваем фартуки, берем мастерки, выкладываем стенку, пока раствор не застыл, – сказал спутникам Гадалов. – Кирпича не жалейте, стенка должна быть в четыре кирпича толщиной. Поторопимся!
Стенка выросла в считанные минуты.
Наутро бронепоезд «За свободную Сибирь» унес генерала из Томска. Маршрута не знал никто, кроме самого генерала. Колчак со своим поездом сдвинулся дальше на восток, и значит – утратил еще часть власти. Теперь был смысл вступить с ним в новые переговоры. Но сначала…
На станции Тайга в ресторане вокзала состоялась встреча братьев Пепеляевых с генерал-лейтенантом Сахаровым. Пушки бронепоезда «За свободную Сибирь» повернулись в сторону ресторанных окон. Двадцати восьмилетний энергичный генерал-лейтенант Анатолий Пепеляев вынул наган из кармана, положил на стол перед собой, сказал Сахарову:
– Константин Васильевич, вы обвиняетесь в преступной сдаче красным Омска, в неумении управлять войсками. Вы арестованы и отстранены от должности. Сдайте личное оружие.
– Вы с ума сошли! Я охрану вызову! – воскликнул Сахаров.
– Вызывайте! Пушки моего бронепоезда и пулеметы направлены на ресторан. Я прикажу стрелять и погибну вместе с вами! – выкрикнул Анатолий, и было в этом столько ярости, что Сахаров смирился и сдал оружие.
Через несколько часов в поезде Колчака братья Пепеляевы предложили свой план спасения России.
– Александр Васильевич! Отдавайте власть Семенову либо Деникину, а мы поднимем бело-зеленое знамя независимой Сибири, с этим и победим. Без этого сибирского мужика не поднимешь сейчас, а только он и может спасти родину! Ведь сибирской мужик за свою тайгу, за свои родные заимки, наделы и пасеки, всю кровь по капле отдаст! А бывали времена он и Наполеона бил! – убеждал Верховного Анатолий Пепеляев. Брат Виктор ему поддакивал. В ушах Верховного, как раскаленные угольки, вспыхивали слова, фразы: «отречение, сибирский земский собор, парламент, главнокомандующий Пепеляев, президент Потанин…»
Колчак провел ладонью по лицу. Как бы в тумане всплывает нелепый давешний сон. Звон колоколов и кто-то говорит ему: «Ваше величество, прибыла государыня императрица!» И в алмазном венце, с распростертыми руками навстречу ему летит Темирева. Именно летит, не касаясь подошвами пола. И он принимает ее в объятия.
Странный сон, проклятый сон. Не к добру это. Он стряхнул ладонью с лица это виденье и негромко сказал:
– Единую и неделимую не предам…
Анатолий Николаевич вернулся в Томск ни с чем. Теперь пришла пора совершить подвиг. Была дана шифрованная телеграмма Константину Рымше. Пусть, как договорились, поляки ударят по Новониколаевску с юга, Пепеляев со своим войском нажмет с севера. Падет Новониколаевск, и число сибирских войск начнет расти как на дрожжах.
Но вскоре донесли: разведка противника едет к Томску на сытых конях, растопырив ноги в красных наградных шароварах и длинных чалдонских валенках, вдетых в особливые широкие стремена. Катится к Томску и остальное войско и великое множество пушек на конной тяге. И этому войску конца-края не видно.
На рассвете отстучал телеграф. Анатолий Николаевич Пепеляев ходил по кабинету Гадалова, прикуривая одну папиросу от другой. Поляки, как и обещали, ударили с юга. Восемь часов поляки сдерживали наступление красных на станции Тайга. Надежда поляков была на то, что генерал-лейтенант поддержит их. Но он не смог им помочь. В Томске взбунтовался венгерский полк. Не сдержали слово эсеры. Измена была и внутри штаба Пепеляева.
Поляки погибли, но не оступили. Гордость не велела.
– Ну, прости, Иннокентий Иванович, ежели что не так. На войне не всегда все идет по плану. Бери лучших лошадей, уезжай с семьей побыстрей. Двигайся на Красноярск. Я с верными людьми, с малым отрядом пойду напрямик через тайгу. Мне надо избежать окружения. Но мы вернемся, и все вернем! Будь здоров!
Анатолий Николаевич надел, поданную ему денщиком собачью доху, надел и косматую собачью шапку. Вышел во двор с небольшим саквояжем. У внутреннего подъезда стояло несколько простых крестьянских саней, в них полулежали люди в крестьянских пимах и тулупах и большинство было, как и Пепеляев, в собачьих шапках. По виду этих людей можно было принять за крестьян, но их стать и осанка внимательному глазу могли бы сказать, что люди эти – вовсе не крестьяне. Поклажа в санях тоже была укрыта собачьими дохами. Сани со свистом помчались по окраинным улицам за город, в неизвестность. Но на одной из улиц генерала и его спутников все же узнали, завопили:
– Стой, сволочь, не сбежишь!
Пули засвистели над головами отъезжавших. Но и с саней тотчас застрочили пулеметы. Офицеры дело знали: плотным огнем очистили себе дорогу. Пепеляев снял собачью шапку и показал пару следов от пуль:
– Повезло! Шапку попортили, а голова цела. Отбились. Обидно, что по своим же стрелять пришлось…
А вскоре в Томск вошли покрытые инеем красноармейцы тридцатой дивизии пятой армии. Кто научил красных командиров побеждать адмиралов и генерал-лейтенантов? Бог, классовая ненависть? Простым везением их успех не объяснишь. И как всегда, при перемене власти вчерашние хозяева жизни превратились в тварей дрожащих, а вчерашние дрожащие твари стали хозяевами всего. Томские тюрьмы, исторгнув из своих недр сторонников советской власти, тотчас же приняли в свое нутро ее противников.
Были странные дни и ночи. Дрожание в запертых домах. Шепот:
– Ей-богу сам видел! Да-да! Красные со всего города собрали офицеров, ремни с них поснимали, велели им казненных рабочих из разных захоронений выкапывать, а затем снова хоронить, но уже возле собора, на площади, которую нынче нарекли площадью Революции. Белогвардейцам предложенная им работа не понравилась, побросали лопаты, мол, сами своих мертвецов закапывайте! Комиссары говорят: «Ах так!» И погнали сердешных по булыжному проспекту, мимо университета, где многие из них когда-то учились, да прямо на мыс Боец. Поставили у обрыва: «Вот вы у нас сейчас, как ангелы, полетите, да только не вверх, а вниз!»
Ну, понятно, всех постреляли…
В другом доме – другой рассказ.
– В деревню за молоком ходил. Смотрю: юнкерское училище из города в полном составе уходит. Красные колонну остановили, офицеров отделили, тут же и расстреляли. А юнкеров загнали в кирпичный завод Рубинштейна. Дескать, баня тут будет. Снимайте все! Через какое то время пулеметы заговорили. Затем выехала с завода интендантская фура, груженная шинелями, гимнастерками, сапогами. Красноармейцы смеются: «Сукно доброе, сапоги новые!»
При выселении непролетарских семейств из хороших домов некоторые главы семейств сопротивлялись, отстреливались из ружей, рубили комиссаров топорами и шашками. То на одном, на другом занятом пролетариями доме ночами появлялись плакаты: «Отомстим!» По городу бродили тощие оборванцы, замерзали и падали в сугробы. В морозные ночи прояснивало и печальная луна смотрела на деяния людей. Руки застывших в сугробах трупов с мольбой простираются к небу. А вот в огромной заснеженной роще возле университета, по соседству с вывезенными из хакасских степей древними каменными истуканами, торчат ноги в белых чулках. Кто там погиб – гимназистка, курсистка? Кто станет разбираться, трупы – на каждой улице.
Магдалина Брониславовна Вериго-Чудновская, поэтесса, с ужасом и восторгом смотрела в заледеневшее оконце на морозный Томск, называя его в стихах столицей снега, воронкой Мальстрема. Но этому суровому времени нужны были не поэты. В городе появились таблички двух ранее неведомых учреждений «ЧЕКАТИФ» и «ЧЕКАТРУП». И пришли под эти вывески томские профессора, и заявили, что нужно немедленно запускать печи Михайловских кирпичных заводов и сжигать трупы, пока не наступила весна. Иначе разразится такая эпидемия, которая не отличает белых от красных и весь город вымрет за несколько месяцев.
По городу в черных балахонах и черных масках шагали специалисты по уборке и сжиганию трупов. Страшны единичные смерти. Смерть в огромных количествах – притупляет обоняние, зрение и нервы. Членам уборочных бригад полагался усиленный паек: полкило хлеба в день и пять картошек каждому работнику. Страшный урожай они собирали, уже совершенно спокойно, совсем ничего не страшась, жалея только, что мало дают хлеба.
Возле здания бывшего губернского суда стоял молоденький часовой, придерживая замерзшей рукой винтовку со штыком. Он внимательно смотрел на статую, размещенную на фронтоне здания. Это была женщина с завязанными глазами, в одной руке у нее были весы, а в другой – меч.
Мимо проходил неведомый оборванец, заметил интерес часового и сказал:
– Глупости!
– Это почему? – спросил часовой.
– А потому! Фемида – это богиня правосудия, которая сидит с завязанными глазами и с весами. Немезида же – крылатая, и с открытыми глазами, и с мечом в руке, потому что она – богиня возмездия. Это же – непонятная мадам. Весы ей дали сломанные, глаза завязали, меч всучили здоровенный, она и рубит своим мечом, не глядя, кого ни попадя!
– Иди-ка ты остсюдова, пока тебя штыком не пощекотал! – сказал часовой, – ходишь, врешь че попало!..
Часовой был неместный и не знал, что в Томске и оборванцы бывают шибко умные.
