Летние грозы
Грозы грохотали над Томском и сыпали огромные градины, убивавшие зазевавшихся цыплят во дворах. Летели ужасные шаровые молнии. Дочку вдовицы Евдокии Никитичны Маклаковой, Малашу, гроза стукнула неподалеку от Преображенского храма. Убило молодую женщину насмерть, а ребеночек, которого она несла на руках, жив остался, только ботиночек с левой ноги у него слетел да чуть-чуть пяточку дитятку обожгло.
Вдова Евдокия Никитична теперь каждый день свечки в этом храме ставит, хоть и неблизко живет. Ведь это, может, знамение Божье? Мальчик-то сураз был, неизвестно от кого Малаша его прижила. Вот, мол, бабушка воспитывай внука!
Ну, стала ходить Евдокия Никитична молиться в Преображенский храм. Там и батюшка такой благолепный, хотя и молодой, но мудрый. Он по поводу молоньи целую проповедь сказал. Дескать десница Божья знает, куда метит. Между прочим, сам-то батюшка нынче летом громоотвод на куполе, на самом кресте, установил. Потому, что он еще и грамотный человек. И опять проповедь сказал: Бог не против науки, он против всякого бесовства.
Все больше прихожан стало в Преображенский храм ходить, батюшку Златомрежева слушать. И голосом, и волосом приятен, и обходителен, всем взял.
Однажды вышла Евдокия Никитична из храма, вся после моления размякшая, благостная, глядь – возле церковной ограды на старой армейской шинели ее бывший приемный муж лежит, Федор Салов. Рядом с ним крест на крест два костыля лежат, а левая нога у него по самое колено отсутствует. Тут же на траве – у Федьки картуз вверх дном перевернутый, и в том картузе пятаки и рубли лежат. Впрочем, рублей-то всего два, а пятаков много.
– Федюшка! Да как же это? Ты на психу в арестантское отделение как дизентир был определен! А ноженька-то, что же такое с ней случилось? Неужто психи отломили?
– Молчи, дура-баба! Не видишь, что ли, перед тобой фронтовик заслуженный находится? – вскричал сердито Федька. – Вон же на груди кресты георгиевского кавалера! Так подай увечному воину Христа ради!
– Феденька! Может, домой пойдем? Ты же видишь, на руках у меня твой внучек! Его Петей зовут. Знамение было, его тоже в ноженьку, как тебя, молоньей ударило!
– С тобой говорить, что со старой луженой пуговицей! Какой такой внучек, если у нас детей не было? И в ногу меня не молоньей ударило, а германской шрапнелью. Я геройский воин! А вы мне на психу даже передачу ни разу не принесли, хотя в кладовке и окорока были, и сало!
– Феденька! Носили передачу, так ведь нам сказали, что сбежал ты!
– Ну и сбежал! На фронт сбежал, за родину страдать! А ты старая образина иди своей дорогой, ты раньше не краше помела была, а теперь тебя и кобель шелудивый не станет!
– Ах ты! – вскипела Евдокия Никитична, – ни будь рядом храма, я бы тебе такое сказала! Вор! Фармазон!
– Иди-иди! – не то сейчас костылем между глаз засвечу!
Всю эту картину наблюдал юноша в модном костюме, худой бледный, больной по виду. Он стоял возле церковной калитки, но внутрь не входил, словно ждал чего-то. Глаза его блуждали. И когда Маклакова с внуком скрылась за углом, юноша поздоровался с Федором, сказав:
– Вы меня не узнали? Мы с вами вместе были под стражей на психолечебнице. Я – Коля Зимний.
– А-а! Я тебя сразу не признал. Там ты в халате был, а тут таким франтом ходишь. Тебя выпустили? Сейчас ведь свобода пришла, всех выпускают!
– Да нет, не всех. Уголовные сидят. Просто с меня обвинение сняли. А политических, да, выпустили всех. Этот Криворученко, что пытался цепи грызть, пообещал врачам, что всех их отдаст под суд.
– Лихой-лихой парняга! А ты – что? Куда идешь?
– Мне нужен священник Златомрежев.
– О! В дьячки решил податься?
– Да нет, просто совета хочу спросить.
– Ладно, иди спрашивай! А как разбогатеешь, так подавай мне не меньше рубля, как израненному воину!
К удивлению Федьки, Коля дал ему целых два рубля. Но Коля и сам был удивлен тем, что бывший сокамерник успел побывать на фронте и даже заработал Георгиевский крест.
Коля Зимний вошел в церковь, медленно озирал все вокруг. Смотрел как колышутся язычки над свечками. Вот горят свечки во здравие, а вон за упокой. Но это чужие огоньки, чужая жизнь, чужая смерть. Кто-то о ком-то заботится, страдает. Только он ни о ком не заботится, Один. Всегда. Везде.
Он вздохнул, отступил к выходу, перекрестился и вышел. На дворе присел на скамью и стал ожидать, когда батюшка выйдет из храма.
Священник появился неожиданно и разговор начал сам:
– Я вижу, что вы устали, что вы хотите поговорить со мной, что вам нужна помощь.
Коля поднялся со скамьи навстречу ему. Он поведал вкратце предысторию своего определения в психолечебницу. Его освободили только день назад. Он вышел из своего зарешеченного подвала в калошах-опорках, в халате, полы которого мели лестницу. У него до сих пор синие круги под глазами и коротко остриженная голова. Ему было стыдно заходить в кабинет профессора Топоркова, он стеснялся своего вида.
Когда он все же вошел в кабинет, профессор извинился, что не мог раньше выпустить Колю. Хотя стало известно, что убийца Белы Гелори – совсем иной человек, судебные власти все никак не могли оформить нужные документы. Топорков извинительно говорил, что режим арестантского отделения да и всей лечебницы установлен не им, а вышестоящими инстанциями.
Больше всего измучили Колю таблетки, которые изнуряли мозг и все тело делали свинцовым. Санитары строго следили, чтобы больной не спрятал эти таблетки за щеку, чтобы потом при удобном случае выплюнуть их. Так и жил Коля долгие месяцы, словно поленом по голове ударенный. Но вот его не только освободили, но Топорков еще передал Коле деньги, оставленные для него Ваней Смирновым. Профессор сообщил о страшной гибели Вани…
– Ваня был моим единственным на свете другом! – сказал Златомрежеву Коля, – я в отчаянье, почему все так страшно и дико?
– Да, жуткого и дикого на свете – премного. Надо смириться, – сказал Златомрежев, – Господь испытует нас, а мы должны служить смягчению нравов по мере сил наших. Я должен вам сказать, что, когда я возвращался из госпиталя домой, то ехал из Москвы в одном поезде вместе с этим самым графом Загорским, который оказался вампиром. И, знаете, я даже чувствовал доброе расположение к нему. Он очень умело претворялся честным, порядочным человеком. В нем чувствовалась интеллигентность, изысканная аристократичность. Я был поражен, когда узнал, что он скрывал под этой своей великолепной личиной.
– Его поймали?
– Увы! Но Божьей кары ему не избежать. Давайте переменим тему, вы же не о Загорском пришли меня спросить?
– Да, конечно! Я раньше работал младшим приказчиком во Второвском пассаже. Нынче я был там. Должность моя сокращена. И не только моя. Почти все отделы закрыты за неимением товара. Поселился в общежитии, где я прежде жил, там теперь – беспорядки. Проживают разные подозрительные люди. Я ночевал там три ночи и почти не спал, потому что боюсь за свои деньги. Мне очень неудобно, но я хочу вас просить взять мои деньги на сохранение до того времени, как я обрету более надежное пристанище.
Знаете, что меня мучает более всего? Могу я быть полностью откровенным?
– Как же иначе, если я священник?
– Я покажусь вам глупым и смешным. Меня младенцем подбросили в приют. Я не знаю родителей. Но приютские служители говорили, что я был завернут в очень дорогие пеленки и одеяльце. Я чувствую в себе что-то такое. Но я не получил образования. Я был грумом, надевал на покупательниц сапожки. Стал младшим приказчиком, а потом заключенным. Вот и все. Мне во сне снится, что отец мой был офицером… Дворянином… Красавцем… Смешно, правда? Но я за своих родителей даже свечку поставить не могу! Куда ее помещать? За здравие? За упокой? Живы ли они, где они? И как жить мне теперь, что делать? Я решил проситься отправить меня на фронт! Пусть лучше погибну. А может, получу чин, если повезет, и останусь живым.
– Сколько вам лет?
– Увы, мне уже семнадцать!
Златомрежев грустно улыбнулся:
– Подумать только – какие лета! Я чувствую – вы добрый юноша, искренний. Я мог бы поговорить с епископом, чтобы он рекомендовал вас в духовное училище.
Ваня сказал:
– Я хотел как-то по-иному повернуть свою жизнь к лучшему.
– Что же! Можно пойти ко мне в храм псаломщиком.
– Я имел в виду не это. Значит, вы стремление мое попроситься на фронт – не одобряете?
– Вы такой добрый, нежный юноша. А сейчас идет такая непонятная война, что и генералы от огорчения умирают. Можно ведь поискать карьеру в другом направлении. Вам еще не поздно себя искать…
Знаете, есть идея. Был в Томске такой князь по фамилии Долгоруков. У него остался сынок, с матушкой которого я знаком. Володя по годам близок с вами. Сейчас они на даче в Заварзино. Кедры, ключи целебные. Я дам вам письмо к Долгоруковой. Вас примут на лето. Отдохните в эту летнюю пору, парного молочка попейте. Нужно отойти от страданий, оттаять душой.
Коля сказал:
– Я бы поехал. Но то, что у меня в подкладке пиджака зашито двести тысяч, меня с ума сведет. Тогда уж я попаду на психу точно по назначению. Я ведь так и спал эти три ночи, не снимая пиджак. Вернее, не спал, а только дремал. У меня никогда не было таких денег. Возьмите, ради бога, их у меня на сохранение. Мне и расписки не надо! – при последних словах Коля покраснел.
Отец Николай улыбнулся:
– За доверие ко мне, Божьему слуге, спасибо. Но боюсь, что ваши деньги в одночасье превратятся в бесполезную кучу бумаги. Время такое смутное. Я слышал, что новое правительство собирается выпустить другие, новые деньги. Купцы нынче бумажные деньги и в руки не берут. Только серебро и золото. У вас-то бумажные купюры.
– Что же делать, сдать в банк?
– Не поможет. Чтобы спасти бумажки, надо купить ценную вещь. Кольца золотые или еще что.
– Но я не сумею. Я и цен не знаю. Не поможете ли вы мне?
– Священнику этим заниматься не полагается. Но отдайте ваши деньги моему прихожанину, купцу Степану Туглакову. Он простой, но честный человек, по моей просьбе сделает все бескорыстно…
В то время, когда Коля беседовал с настоятелем храма, к церковной ограде со страшным треском и дымом подкатил на двухколесном самокате «фильдебранд» человек в кожаном костюме. На ногах у него были кожаные краги, руки были в черных перчатках. Шлем и телескопические очки придавали ему вид неземного существа. Приделать бы ему хвост – ни дать, ни взять сатана, явившийся из ада.
– Ну, – сказал он Федьке, – сколько намолотил?
Федька протянул циклисту, завязанные в грязный носовой платок деньги.
– Или половину затырил, или спишь тут целый день на солнцепеке! – сердито сказал самокатчик-циклист, – смотри! Ты наши законы знаешь!
Адская машина заурчала, задергалась, громко выстрелила и выпустила при этом из зада вонючую струю дыма. Аспид умчался.
– Кто это был? – спросил вышедший из калитки Коля Зимний.
– Да так, чудак один, – нехотя ответил Федька.
