Адью, господин губернатор!
В тот самый день, когда Федька Салов лежал на операционном столе в университетской клинике, действительный статский советник Михаил Николаевич Дудинский, начальник громадной Томской губернии, в своем особняке, расположенном в соседстве с губернским правлением, предавался горьким раздумьям.
Уж как он старался, чтобы крамола из Центральной России не могла перекинуться в далекий Томск! На телеграфе и на почтамте жандармы проверяли все частные телеграммы и письма. Доставлялись адресатам только самые невинные послания, вроде поздравления с днем ангела. Со всеми приезжавшими из Петербурга и Москвы беседовали полицейские чины и предупреждали, что о тамошних волнениях в Томске говорить никому не полагается.
А как он заботился о поддержании патриотического духа томичей! Жена покойного генерала Пепеляева вместе с младшим отпрыском своим, Логином Николаевичем, съездила на фронт, отвезла целый вагон подарков офицерам и младшим чинам, призванным на войну из Томска. Были собраны немалые средства в помощь госпиталям.
Между прочим, война добавила много других небывалых забот. Мало того, что шайки бандитов и воров плодились, как собачьи блохи, преступления стали совершать даже дворяне! Еще с неделю назад Михаил Николаевич был озабочен бегством графа Загорского. Чиновник губернского правления оказался вампиром, и Михаил Николаевич был ошеломлен, переживал, мучился сознанием, что на его правление поставлено некое несмываемое пятно. Но сегодня это кажется таким пустяком! Сам государь император отрекся от престола. И что же теперь такое будет? И какие возмутительные стихи напечатала в местной газете поэтесса Мария Потанина!
Дудинский взял газету со стола и еще раз перечитал стихи:
Сибирь! Свободная Сибирь!
Гремит победный клич: «Свобода!»,
И раздается вдаль и вширь,
И ввысь летит до небосвода.
Сибирь, огромная страна,
Еще вчера страна изгнанья,
Всю боль изведала она.
Все бездны мрачные страданья…
Кошмарные былые сны,
Сменились чудом возрожденья…
В лучах сияющей весны
Горит заря освобожденья.
Ах, черт возьми! Вышла замуж за старика, за смутьяна, поваландалась с ним по Алтаю, и вроде бы им не пожилось. Да и как бы пожилось-то? Потанин – Мафусаил, реликт, древность, антик. И смутьян, каких мало! Был в каторжных работах. И трогать его не моги – заслуг много. За свои исследования востока получил Константиновскую золотую медаль императорского русского географического общества и пожизненную персональную пенсию. Ему бы сидеть на печи, а он влезает во все дела губернии, по слухам, собирается отделить Сибирь от России, как американские штаты отделились от Англии. Да его в Петропавловку заточить надо! А он возмутительные речи говорит, женится в таком-то возрасте! И за все губернатор будет в ответе.
Разумеется, Дудинский дал жандармам указание, проследить, чтобы в газетах правильно писали, и чтобы специально в народ были пущены правильные слухи. Дескать, ничего особенного не случилось. Отрекся император в пользу брата Михаила, и теперь будет царствовать Михаил Второй! Вот и все! А то ведь разболтались до того, что полицмейстер представил в губернское правление список работников правления, которые должны были платить налог за своих собак. И список был составлен так:
Губернатор – собака,
Главный архитектор – собака,
Санитарный врач – собака…
Ну и так далее. Вот и гадай теперь: то ли полицмейстер так составил список по глупости. То ли он большевик? Или вот газета «Сибирская жизнь». Взяла вдруг и сообщила, дескать, царя прогнали, министров его упрятали за решетку. Говорят, около редакции в Ямском переулке бушуют толпы. Толкуют про какое-то временное правительство, и какой-то там Совет депутатов. Провокация, не иначе. Редактора надо арестовать, и вообще – всю редакцию…
Пока Михаил Николаевич размышлял подобным образом, он услышал доносившиеся из прихожей молодые зычные голоса:
– Мало ли, что никого не принимает! Пойми, бестолочь, нам не нужно, чтобы губернатор нас принял, нам нужно сообщить ему, что он получает большое перо в зад, чтобы лететь на все четыре стороны, ясно? А себя, бестолочь, можешь считать уже уволенным, собирай свои манатки и марш – из этого дома на все четыре стороны!
От услышанного Дудинский вскипел гневом, и тотчас в губернаторский кабинет вошли молодые люди в кожанках. Без приглашения расселись в кресла. Без разрешения закурили папиросы. Один даже ему протянул портсигар:
– Закуривайте!
Представились, назвали свои должности. Они из какого-то временного комитета общественного порядка и безопасности. Он даже не понял: кто из них – кто. Тогда один из них, одетый в черное пальто и с красной повязкой на рукаве представился:
– Аркадий Федорович Иванов, комиссар временного отдела милиции временного комитета общественного порядка.
И положил на стол предписание – освободить помещение. На предписании – лиловая печать, без орлов, неизвестно, что обозначающая.
– Но как же, господа? Где же я должен жить? У меня семья, прислуга. И такая масса вещей, мебели. Быстро собрать все просто невозможно! Кроме того, я могу подчиниться только предписанию из Петербурга. Меня Петербург назначал.
– Вас назначал не Петербург, а бывший царь, теперь царя нет, и в Томске осуществляем власть мы.
И самый молодой и наглый подошел к форточке и крикнул:
– Заходите, товарищи мужики, мебель выгружать! До свидания, гражданин Дудинский, адью! Вас ведь выгружать не нужно? Сами из помещения выйдете?
Дудинский хотел попросить у лакея валерьянки, но не успел ничего сказать, как в кабинет вбежали грузчики, от них несло спиртным.
– Граждане начальники! В окна мебель выкинуть можно?
– Можно!
Затрещали оконные рамы, полетели на улицу стулья, столы, диван в окне застрял и грузчики страшно матерились, не обращая на бывшего губернатора ни малейшего внимания.
Дудинский, полный, статный, сразу будто стал меньше ростом, вышел на улицу. Увидел толпу народа, все над ним смеялись. Он втянул голову в плечи, поспешил спрятаться за горой сундуков. В голове пронеслось: «Еще и расстреляют, пожалуй, или только арестуют?»
А пьяная толпа солдат, мещан и непонятно каких людей орала и вопила новую частушку:
– Бога нет, царя не надо!
И без них мы проживем,
Золотые зубы выбьем,
На монеты перельем!
Два молодых человека артистической внешности осторожно несли огромную оранжевую вывеску, на которой алыми буквами было написано:
...
ДВОРЕЦ СВОБОДЫ
Губернатор из-за своих сундуков краем глаза увидел, как солдаты, без шапок, в расстегнутых не по уставу шинельках, пьют что-то из огромной бутыли по очереди.
Один из солдат восхищенно сказал:
– Ну, братцы, хороша брага! Настоящий стенолаз!
Пьяные мужики влезли на крышу железнодорожного управления и, поддевая ломами, свергли вниз двуглавого орла. Он упал с грохотом, едва не прибив толстую даму с собачкой. Отчаянный маленький кобелек с рычанием ринулся на обломки царского герба, попытался откусить кусок, но понял, что жесть ему не по зубам, задрал ногу и демонстративно пустил желтую струйку на обидчика.
В этот момент к груде вещей, возле которой в кресле сидел взъерошенный Дудинский, подошел крепкий мужик, по виду приказчик, и тихонько сказал:
– Иннокентий Иванович предлагают вам помощь. Вещи ваши мы отвезем сейчас на наш склад, а вы пожалуйте к хозяину, он рад пригласить вас.
– Так вы от Гадалова?
– Именно! Иннокентий Иванович видел все это форменное безобразие и считает за честь помочь вам. Пожалуйте в пролеточку, за вещи не беспокойтесь, я тут – с лошадьми и работниками…
Сердце у Дудинского с бешеных скачков перешло на более умеренный ритм. Он сел в пролетку и прикрыл лицо картузом. Кучер знал дело и свернул ближе к роще, где народу в этот момент было меньше. Ехать было недалеко, сразу за собором открывался вид на дом Гадалова.
Иннокентий Иванович встретил Михаила Николаевича на крыльце.
– Проходите, проходите, Михаил Николаевич! О, времена! О, нравы!
– К чему это все может привести, как вы думаете? – спросил Дудинский. Ему хотелось узнать, что будет с царскими чиновниками. – Вас-то, деловых людей, кажется, не трогают?
– Из домов пока не гонят, – улыбнулся Иннокентий Иванович. – Дома-то у нас, слава богу, не казенные, как у чиновников, а свои собственные. Об остальном – думаем. Как раз ко мне коллеги пришли посоветоваться как быть. Чай пьем да кумекаем. Почаевничайте с нами, у нас от вас секретов нет.
– С удовольствием попью чайку! – согласился Дудинский. – А как вы думаете, что мне следует теперь предпринять?
– Прямо скажу, Михаил Николаевич, вам следует немедленно теперь же уехать вместе с близкими с вечерним поездом. Я слыхал, что могут вас арестовать. Возьмите в багаж самое необходимое и отправляйтесь. Мебель я вам потом постараюсь переслать.
Дудинский прибодрился и пожал Гадалову руку.
В обширной комнате под картиной Васнецова «Три богатыря» за столом сидели давно знакомые Дудинскому томские торговые люди. При виде бывшего губернатора некоторые привстали и поклонились, а некоторые сделали вид, что они с Дудинским никогда не были знакомы. Это его поразило: «Вот сволочи! Прежде дрожали, входя ко мне в кабинет!»
Гадалов занял место в центре стола. Если раньше на картине «Три богатыря» для него Добрыней Никитичем был дядя царя, Николай Николаевич, Алешей Поповичем – сам царь, а Ильей Муромцем – Распутин, то теперь временное правительство было ни на что не похоже. Видел он уже портрет Керенского. Ну какой же из него богатырь? Глиста в суконном френче! И глаза – сумасшедшие.
Впрочем, посмотрим, посмотрим, лишь бы нас не трогали…
Разговор за чаем шел о городских делах. Конечно, всякие перемены власти для торговых людей – риск, а может, и разорение.
Сопливый комитет общественного порядка вдруг отменил карточки на хлеб и разрешил его свободную продажу. И что? И цены подскочили, и хлеба не стало. Тогда ихняя молодая милиция стала лазить по купеческим подвалам: где тут у вас зерно спрятано? Нашли шиш да маленько.
Кинулись искать и ломать самогонные аппараты. В городе почти ничего не нашли. Горожане просто не отпирали двери и грозили, что будут отстреливаться. И называли представителей новой власти бандитами. В окрестных лесах милиционеры нашли избушки с перегонными аппаратами и самогоном, сожгли их. Да что за беда? Кому надо – гонят самогон из свеклы и картошки.
В феврале у Дома Свободы стали собираться митинги в поддержку учредительного собрания. Никто толком ничего не знал, но в народную милицию записывались толпами, в нее записывались и эсеры, и большевики, и уголовники, и представители Союза русского народа, и Союза сионистов. А вот жандармов, полицейских стали всех поголовно отправлять на фронт: хватит, попили нашей крови, сатрапы!
И вот – опытные полицейские на фронте, а милицейская шантрапа ничего с уголовниками не может поделать. Милиционеры одеты, как простые солдаты, в самое дешевое хебе [20] , и на рукавах носят белые повязки с личным номером. А раньше личные номера имели только извозчики. И ведь как с пьянством борются!
Всегда много было народа в ресторане «Славянский базар» на берегу реки Томи, где когда-то обедал сам Антон Павлович Чехов. Хозяин заказал восковую фигуру. Изваяние писателя посадили за специальный столик перед «Чеховым» всегда стоял стакан с вином, чтобы можно с ним чокнуться любому посетителю. Некоторые заказывали, этот столик и весь вечер пили с Чеховым, беседовали с ним, фотографировались на память.
В один из вечеров кляевские анархисты явились в ресторан «Славянский базар», с милиционерскими повязками на рукавах и реквизировали всю дневную выручку, как они заявили, – в пользу народа. Кроме того, взяли на кухне двух огромных копченых осетров, корзину лицензионного вина, а из зала прихватили с собой статую Чехова. Ресторан закрылся, хозяин был разорен.
И до чего дошло? Каждый себе армию создает. В еврейской слободке по ночам в черных твердых шляпах, в черных пальто, с красными повязками на рукавах, вышагивают молодые евреи с подбритыми тонкими усиками. У каждого в кармане – наган, у кого нет нагана, у того – пест или гирька на цепочке. Патруль. Самооборона. Евреи в карауле! Кошмар! Армянская сотня. А есть еще тюркско-татарский отряд, идут в чалмах, с кинжалами, палками. Ни хрена себе – полиция!..
Гадалов призвал всех богачей брать пример со Второва. Он прислал из Москвы своим подчиненным тайную инструкцию, как действовать. В его пассаже была объявлена распродажа всех товаров по самой дешевой цене, но не за деньги, а за золото. Приказчики проверяли его кислотой и взвешивали на малюсеньких весах. В течение недели были распроданы почти все товары громадного магазина. И главный приказчик с набитым золотом тугим кожаным мешком спустился в подвал, отпер там дверь в подземный ход и ушел в неизвестном направлении. Больше этого приказчика никто никогда в Томске не видел. А поземный ход был сразу же завален камнями и глиной работниками пассажа. Теперь это – почти пустое здание и там уж невозможно что-либо реквизировать в пользу народа.
– Ну, посмотрим, посмотрим, – сказал Иван Васильевич Смирнов, – не станет же новое правительство рубить сук, на котором сидит? Куда оно без нашего брата, купца? Но надо нам пойти навстречу новой жизни. Как? Сейчас стали возвращаться в Томск политссыльные из нарымской ссылки. Здесь их встречают, как героев. Устраивают для них концерты и приемы. А это все карбонарии! Большевики там, эсеры, меньшевики и черт их там еще разберет! Главное в чем? Разве нам надо, чтобы они тут у нас оседали, в городе? Да нет, если мы не совсем дураки. Они тоже небось по своей Европе соскучились. Давайте соберем хорошую сумму, пойдем в их комитет. Вот вам денежки. Езжайте в свои Петербурги, Тамбовы или хоть в Крым, на Кавказ. Поправляйте здоровье!
– Есть примета, – сказал купец Голованов, – подавать нищим деньги – это к слезам, к несчастью. Нищим можно подавать жратву и одежду.
– Ты не прав, – улыбнулся Гадалов, – в данном случае эта примета не подходит. Слезы могут быть, – если эти бывшие ссыльные накопятся в Томске в большом количестве. Тут у нас и так кого только нет! Вот я сейчас сделаю подписной лист, давайте, все дружненько поможем страдальцам. Лишь бы из Томска быстрее умотали. Ветер им в зад!
