В доме под кедрами
Федька Салов, сидя в подвале за решеткой в арестантском отделении психолечебницы, все время просился на прогулку. Иногда в подвал приходил профессор Топорков, тогда Федька падал перед ним на колени и говорил:
– Не сумасшедший я, вот вам крест святой! Я больше не рассказываю о том, что в раю был, мне это, может, приснилось. Да и вешался я же понарошку, за что же меня-то сюда определили?
– Ты пойми, – внушал ему Топорков, – лучше тебе сумасшедшим побыть, чем тебя осудят как дезертира. Ты тут просто так сидишь, тебя щами дважды в день кормят. Кашу дают, чай с сахаром. А в каторге будешь ломом мерзлую землю долбить и кормить будут редко.
– Да уж лучше – в каторге, чем так, в подвале, света белого не видишь…
Однажды потребовалось собрать группу крепких телом больных для заготовки дров. И Николай Николаевич вспомнил о Федьке, тоскующем без свежего воздуха. Здоровенный же детина, вот где сила-то зря пропадает. Федька смирный небось не убежит, да ведь с охраной будет.
И на другой день Федька с десятью психами под охраной двух санитаров и одного вооруженного конвоира отправился в лесок на берегу речушки Керепети. Надо было свалить несколько добрых берез, раскряжевать и вывезти, пока еще снег не стаял, а дело уже шло к весне. «Вешние» дрова кололи всем миром, давали подсохнуть в кучах. Затем выкладывали в некотором отдалении от корпусов в аккуратные поленницы, чтобы за лето к новой зиме дрова высохли как следует.
Ехали по лесной дороге на двух розвальнях, лошадки были запряжены сильные – немецкие битюги, такой на любую гору вытащит. Однако быстрого бега от них не жди. То и дело обгоняли их крестьянские подводы, по случаю воскресенья спешившие на базар по последнему санному пути. И психи, пуская сопли и слюни, принимались вопить:
– Копеечку! У-у-у! Как мы без ума, так все – мимо. Убогоньким пирожка охота! Краюшки кус, сальца шмат! Куриное крылышко, коки-яйки. Вам Бог на базаре удачу пошлет! Ну, хоть картошек пару! От вас не убудет, а Бог-то он видит все!
Федька заругался на дураков, а конвоир ему сказал:
– Пускай! Они дураки, но они не дураки. Небось ты и сам не прочь будешь пожрать в лесу-то на свежем воздухе!
Федька вник:
– Христьяны! – присоединился он к хору просителей, – нам на психе жрать не дают! Впору собственное дерьмо лопать! Кишка кишке кукиш показывает и хрен собачий сулит! Как послушаешь свое брюхо, словно в нем летает муха! Пожальтесь!
– Ты што орешь-то! – возмутился конвоир, – да тебя за такие слова в тюрьму надо!
– Ну вот! Всем можно орать, а мне нельзя?
– Надобно думать, чего ты глаголешь, али ты и вправду дурак?
Федька обиделся, замолчал.
Но как до деляны доехали, то выяснилось: насобирали целый сидор всякой всячины, больше подавали картоху да ржаной хлебушек, но кто-то и творожком угостил, какие-то добрые люди не пожалели бутыль самогона. Сумасшедших русские люди почитают близкими к Богу. Таким не подать – грех.
– Ну что, – сказал конвоир Осип Федосеев, сначала выпьем, закусим, а тогда уж вы и пилы возьмете в руки.
Всем не терпелось выпить и все дружно согласились. Выпили, закусили. Закурили. Федосеев сказал:
– Тут заимка рядом, там можно самогону выпросить. Нам, конвоирам, по нашей службе это не положено. Полных дураков туда посылать нельзя. Толку не сладят да еще заблудиться могут. А пошлем-ка мы за самогонкой Федьку Салова.
Вот тебе, Федька, денежки, но ты их сразу не вынимай, попробуй за так бутылок пару выпросить. А уж если там народ неподатливый будет, тогда купи. А вы, мужики, выберите березы потолще да начинайте валить потихоньку. Ты, Степан, догляди, чтобы наши психи… тьфу! – хотел сказать – больные, как нас Топорков Николай Николаевич учит их называть, – клин правильно забили. Посмотри, чтобы дерево кого не прибило. Ну, начали! А ты, Федька, одна нога здесь, другая – там!
– Да! Может, до той заимки шагать да шагать! Лес густой, а ну как – волки! Да кто живет на заимке – еще неизвестно.
– Кто живет? Известно – крестьяне! Да не засиживайся там!
– Не учи ученого!
Федька зашагал по тропе, вилявшей среди вековых кедров, пихт и елей. Лес был темный и мрачный. Но Федьке было весело. Сам он крестьянскую работу и жизнь забывать стал. Работа крестьянская – известно. Гни хребет от зари до зари. Да и живешь в грязи в невежестве. Упадешь на полати, а уж вставать пора. Хватит, поковырялся в назьме вилами. Устроился в городе, хватило ума. Вот от армии, от фронта и то отвертелся. Дураком признали. И кормят, и работать почти не заставляют.
Тропинка то пропадала, то вновь оказывалась. Федька оглядывался, теперь уж не деревья были вокруг, а сказочные великаны. Кедры упирались ветвями прямо в небеса. Сплошная стена хвои. Где тут заимка? Да и есть ли вообще? Заблудился, что ли?
И вдруг увидел в просвете меж деревьев ручей, а возле него дом, обнесенный высоким забором. Из трубы дым идет, значит, варят что-то, пекут, ядрена в корень!
Толкнул калитку – заперто, собака во дворе залаяла, но из дома никто не вышел. А забор-то! Мать твоя была бабушка! Федька подпрыгнул, подтянулся на руках, мягко спрыгнул, оглянулся. Собака была здоровенная, но привязанная цепью к будке. Он понял: привязали, чтобы не мешала в нужник пройти. Значит, не одни хозяева дома, а с гостями. Ишь, увлеклись, не слышат даже, что собачонка беспокоится.
Федька смело ступил на крыльцо, слышно было: в доме гармошка наяривает, и люди песни орут. Гуляют! Вот и не слышат ни собаки, ничего. Ну что ж, прекрасно! Полицию забоятся. Самогоном откупятся. Эх! И сам напьется и своим лесоповальщикам принесет!
Федька рывком отворил дверь, из горницы выглянули две кучерявых головы и что-то звонко выкрикнули, оглядываясь в горницу. Тотчас на пороге показался странного вида мужик. Федька хотел было обратно выскочить из избы. Ведь мужик тот был совершенно голый и поросший шерстью, как большая обезьяна, которую Федька однажды видел в зоопарке. На голове у нагого незнакомца была бескозырка. На черной ленте было начертано «Варяг». И роста в мужике было много, и руки, как бревна, как у борца циркового. Только видел Федька и понимал, что никакой это не борец, никакой – не матрос. У мужика глаза были наглые и страшные рубцы-шрамы под глазом и через всю щеку до самого рта. Казалось из-за этих шрамов, что мужик одной половиной лица всегда смеется.
Но мужик не смеялся, он перехватил руку Федьки со словами:
– Чего задницу чешешь? Видишь я – голый. Айда в горницу… Смотри – гармонист тоже голый. Да у нас все – голые, чего же ты один будешь одетый?
– Я насчет самогону, я бы купил бутылку… – заговорил Федька, пытаясь, отступить обратно в прихожую.
– Дам самогону, сперва пальто и штаны и все прочее сними. Эй, Васена, подай бутыль да стакан, али не слышишь, гость самогону требует!
Подошла Васена, она была в чем мать родила, только через плечо у нее было закинуто полотенце, другим концом которого она прихватила бутылку. Известно, деревенские женщины всегда подают бутылку, прихватывая ее полотенцем. В левой руке Васена держала надетый на вилку ядреный белый пласт соленой капусты.
Федька вынужден был принять стакан с самогоном из ее рук, в то время как здоровенный этот «облезьян», как его мысленно окрестил Федька, сдирал с нежданного гостя пиджак и штаны. Федька чувствовал – вырваться не удастся. Его раздевали, как ребенка. Этот длинный, сняв с Федьки штаны, ловко обшарил карманы, подержал на ладони несколько монет. Однако же ничего не сказал, деньги положил обратно в Федькин карман, а всю одежку сложил стопкой на комоде.
«Будь, что будет!» – решил Федька и выпил стакан самогона. Принял от Васены вилку с капустой, закуска так и захрустела у него на зубах.
– Меня зовут Цусима! – сказал «облезьян», – запомнил? Айда теперь в другую горницу!
– Мне только самогону купить! – напомнил Федька.
Даром дадим. Все дадим. Вот тут тебе будет игра! – сказал Цусима, указывая на диван, на котором сидело шестеро девок. Четверо были нагие, как Васена, а на двух были нижние рубахи.
– Вы это! Занавес-то откройте! – приказал им Цусима – «облезьян», – гость играть станет.
Девки тотчас приподняли рубахи.
– Вот начинай с любого края. На каждой канонерке должен немного покачаться. На которой канонерке твой снаряд взорвется – твоя навек.
– Но это, но я же… только самогону хотел, – залепетал Федька, подозревая какой-то подвох. Он заметил в боковой комнате еще трех мужиков, один из них был почему-то одетым и с бритвой в руке.
– Ты вот что! – крикнул Цусима, – поспеши. Тебя дамы ждут! Они обидятся, что ты отказываешься, а уж что тогда будет, не поручусь!
– Я это… Я воды нынче много пил, и пива! Мне отлить сходить, тогда уж… Терпеть нет никакой возможности.
– Ну, сходи отлей! – согласился Цусима, только быстро! Сам понимаешь! Стой! Ты куда штаны хватаешь? А ну брось! Беги, как есть, быстро отливай, небось не замерзнешь.
Совершенно голый, Федька выскочил во двор, собака дернулась на цепи, свирепо рявкнула. Федька махом одолел забор и помчался, ударяясь о деревья, даже кожу на боку ободрал, потом ему стало не только страшно, но и холодно и обидно. Он забыл обратную дорогу, но и на заимку возвращаться не мог. И чувствовал, что выбьется из сил и замерзнет в этом чертовом лесу. И бежал, и бежал, сам не зная куда.
