Сладкого захотелось

Шел апрель 1916 года. На Почтамтской и на Миллионной улицах все магазины закрылись. В окнах магазинов Гадалова, Голованова, Смирнова и других купцов помельче были вывески:

Толпы бурлили возле главных магазинов города. Были тут рабочие немногочисленных томских фабрик и заводов, работники типографии Макушина, некоторые служащие, много женщин. Слышались крики:

– Кровопийцы! Наши мужья и сыновья гибнут на фронте, а нам даже сахару к чаю не дают!

– Ломайте двери! У них есть на складе!

– Ломайте! – надрывался Аркашка Папафилов, – крокодилы! Эксплуататоры! Изверги трудового народа!

Воры всегда появляются в толпе во время подобных заварух, вдруг да и удастся чем-нибудь поживиться.

Тут же был и Саввушка Шкаров, на груди у него висела ладанка, в которой была зашита бумага с таким текстом: «Настоящим удостоверяется, что Савва Игнатьевич Шкаров является русским патриотом и имеет благославление Григория Ефимовича Новых на уничтожение всех врагов Российского престола и православия. Что и удостоверяется.

Манасевич-Мануйлов».

Савва по утрам крестился двухпудовкой не менее двадцати раз. Руки у него были такие, что мог лом согнуть. И хоть он и сам был собственником, всегда был не прочь пограбить чужое добро. Он просунул пальцы под железные шторы на окнах, поднатужился и сорвал их. Тут же булыжниками вышибли толстое бемское стекло. Аркашка одним из первых влез в бакалейный магазин Голованова. Сразу кинулся к кассе. Черта с два! Пусто! И никаких товаров в витринах или на полках. Вот проклятые купчишки! Все предусмотрели. Аркашка схватил с прилавка весы – пригодятся, правда, гири куда-то попрятали. Да некогда тут разбираться, надо ноги уносить, пока конная полиция не подоспела. Аркашка выскочил с весами в проулок, и только его и видели.

Ваня Смирнов в это время ехал в легкой коляске по весенней грязи в сторону психолечебницы. В кармане на случай у него лежал револьвер, в большом крокодиловой кожи портфеле были две черных бутылки с французским вином, несколько колец колбасы, белый хлеб. Ваня ехал навестить несчастливого дружка своего, Колю Зимнего. Его обвинили в страшном убийстве, потом признали невменяемым и отправили в эту самую лечебницу.

И вот – показались строения больничного городка в сосняках и кедрачах. Кучер осадил коня возле парадного входа. Молодой Смирнов сбросил пальто на руки подбежавшему швейцару и поднялся по лестнице к кабинету профессора Топоркова. Попросил сестру милосердия доложить.

Через минуту профессор Топорков уже встречал Ваню на пороге своего кабинета.

– Иван Иванович! Дорогой! Какими судьбами? Неужто вас заинтересовала медицина?

– Не называйте меня с отчеством, Николай Николаевич, молод ведь еще. Я приехал к другу. У вас находится Коля Зимний, мы с ним дружны, что с ним, как его здоровье?

– Ну, можно сказать, что он относительно здоров, мы его наблюдаем. Вы хотите с ним встретиться?

– Не только встретиться, но прокатиться по бору на извозчике.

– Покататься вам с ним, к сожалению, не придется, он ведь у нас находится в арестантском отделении, под охраной, и выпускать его оттуда нельзя. Вас туда я могу проводить, и беседуйте с ним, сколько душе угодно!

– Но Николай Николаевич, Коля ни в чем не виноват, я ручаюсь, на него возвели напраслину.

– Ну, ручаться ни за кого нельзя. Бывает так, что человек что-то сделает в состоянии аффекта, потом сам ничего не помнит. Бывает, на людей затмение находит. Болезнь такая.

– Эх! Николай Николаевич! Болезнь! Вы слышали, что еще двух жительниц Томска постигла судьба Белы Гелори? Нет? Ну, так я вам скажу. Два дня назад нашли еще одну девушку из румынского хора с такой же ранкой на шее, обескровленную. И сегодня нашли служанку Ковнацких, умерщвленную все тем же способом. А между тем Коля Зимний сидит у вас под охраной. Он не отлучался в эти дни из лечебницы? Нет? Так как же все это объяснить? Вы и теперь будете считать Колю виноватым?

– Обвинять и оправдывать – дело суда и полиции. Мое дело – лечить. Коля сюда направлен по решению суда.

– Николай Николаевич! Дайте же вы ему подышать свежим воздухом! Отпустите на прогулку, под мою ответственность, хотите – расписку напишу?

– Но, Иван Иванович, вы меня ставите в затруднительное положение. Если Зимний поедет с вами кататься и сбежит, мне никакой вашей распиской не оправдаться.

– Да не сбежит он! Я его успокою, расскажу, что и после его заточения случаи нападений на женщин продолжаются.

– А вот это ему говорить нельзя! Ни в коем случае! От этого его болезнь только обострится.

– Да нет у него никакой болезни! Я же знаю.

– Этого никто не знает, – сказал профессор, – психические отклонения могут быть у совершенно здоровых людей. В сущности, все люди – психи и шизофреники, только в разной степени.

– Эта ваша теория только подтверждает, что Коля – нормальный человек.

– Ладно, уговорили, разрешу я вам с ним покататься по бору, только про новые убийства вы с ним не говорите, дайте честное слово.

– Даю.

Уже через минуту они забрались в коляску. Коля отвык от свежего воздуха, отвык от своей обычной одежды. После больничного халата ему было странно надеть костюм и пальто. Он втягивал голову в плечи, словно ждал удара, согнулся, обвис, словно из прежнего бодрого и стройного юноши вытащили стержень.

– Вот мы и встретились! – сказал Ваня. – Я бы заехал к тебе и раньше, да папаша меня торопил с подготовкой к свадьбе, всех загонял и мне не давал ни минуты роздыху. Давай-ка там вон на скамье садовой закусим, я прихватил все, что нужно. Может, вино тебя взбодрит.

Они прихлебывали вино из черных бутылок, жевали колбасу и ситный.

– Ты женишься и ты будешь счастлив, и я тебя поздравляю! А я конченый человек, псих, дурак! На мне пятно на всю жизнь, да я, может, и сгнию в этих стенах… – заговорил Коля, когда вино произвело некоторое оживляющее действие.

– За поздравления спасибо! – сказал Ваня. – Но эта свадьба совсем не кстати, мне и жениться вовсе не хочется, только воля батюшки. И теперь я очень хочу помочь тебе. И есть у меня все основания думать, что скоро тебя отсюда отпустят. Может, я в тот момент буду не в городе, может, меня батюшка по делам за Урал пошлет… Так вот… возьми этот бумажник… Тут столько денег, что ты сможешь жить достойно.

– Но на мне пятно на всю жизнь, меня нигде не примут в службу!

– Это, кажется, поверь мне, я знаю, обстоятельства, ты скоро будешь полностью оправдан.

– Как хоронили Белу?

– К чему тебе? Ее не вернешь, ты молод, ты встретишь еще женщину. Хоронили ее хорошо. Два румынских оркестра, мужской и женский, скрипки так и разрывали сердца на части. И провожали весьма достойные люди, в том числе сам арендатор второвской гостиницы господин Алифер!

– Ну, спасибо тебе, Ваня, за то, что навестил, а деньги я не возьму. И дело не только в том, что я не смогу потом отдать долг, но куда же я дену эти деньги в тюремном подвале за решеткой?

– Я отдам бумажник Николаю Николаевичу Топоркову, а в день выписки он тебе его вручит. Ты не веришь, что тебя скоро выпустят? Не сомневайся ни минуты! Я знаю.

– Ты – знаешь. А я своей жизни впереди не вижу. Когда я был мальчиком-грумом однажды на досуге забрел я на Вознесенское кладбище. Ты помнишь, какие там роскошные усыпальницы богаческие. Плачут над склепами ангелы, все сияет позолотой, чудными витражами. Надписи сплошь в стихах: «Прохожий, не топчи мой прах, я – дома, ты – в гостях». И барельефы высечены из белого и черного мрамора. Белый ангел и черный, а меж ними душа, она так растеряно смотрит. И маленькая такая, контуром обрисованная, непонятная. Я кладбищенского сторожа спросил – отчего, мол, душа-то такая жалкая. Тот сторож спившийся священник бывший. Очень затейливо говорит. И он сказал мне, мол, кто видел душу? Никто. Вот она и контурная. Она знает, что ей предстоит предстать перед судом, потому и напугана. Почему она маленькая? Она – душа, ей тело не нужно, она маленькая может вместить в миллионы раз больше, чем тело! Вот! Так сказал!

А я нередко после в пантеон этот приходил. Дивно! Тут богачи. А вдоль ограды древние казачьи захоронения. Простые высоченные кресты. Запомнилась фамилия Волшанинов. Почему? Не знаю. Может, волхвы в ней слышатся. А дальше – еврейское кладбище. Те, чудаки, ветки сосен так постригли и подвязали, что они стали на пальмы похожи. Ну, какие же пальмы в стране сорокаградусных морозов? А еще дальше – утопленники и удавленники отдельно похоронены. И вот там-то я и услышал эту кукушку. И попросил ее прокуковать мой век. Она враз умолкла да и кинулась мне в ноги, так стремительно, что я отскочить не успел. Ударилась о мои колени, вспорхнула и расхохоталась, как женщина. Ну, птицы так не умеют смеяться. Я думал – где-то женщина в кустах притаилась, обшарил все вокруг – никакой женщины не увидел. Вот и думаю иногда: почему эта кукушка именно в том месте кладбища встретилась? Почему мне век куковать не стала, а рассмеялась человеческим голосом и исчезла? Может, и я стану утопленником или удавленником? И, возможно, скоро?

– Брось, Коля! Это нервное. Ты столько пережил, смерть любимой женщины, ужасное обвинение, тут как в расстройство не прийти? Но теперь-то все будет хорошо, поверь мне…

Они вернулись в назначенный час в клинику. Конвоир отвел Колю в подвал, а Ваня прошел в кабинет к Топоркову. И оставил у него деньги для передачи другу в день выписки.

– Вы так верите в его скорое освобождение? – спросил Топорков.

– Как в то, что солнце завтра обязательно взойдет на востоке.

– Что ж, я этому тоже буду рад! И солнцу! И выздоровлению Коли Зимнего, и вашей женитьбе, которая, как я слышал, на днях состоится.

– Да, и я знаю, что вы папой тоже приглашены на свадьбу. И буду рад вас там видеть.

Возвратившись в город, Ваня увидел бежавшего по улицам мужика с мешком на горбу, за мужиком гнался городовой, размахивая револьвером:

– Стой, кому говорю! Стой, стрелять буду!

Мужик только добавил ходу. Тяжело дышавший городовой дважды выстрелил. Мужик продолжал бежать, но из образовавшейся в мешке дырки тонкой струйкой сыпался сахар, и сахарный след вилял в разные стороны, сообразно с бегом мужика. Было видно, что сахарная струйка сперва побурела, затем покраснела. Мужик бежал вс медленнее, потом упал.

– Что происходит? – спросил Ваня, остановив пролетку возле городового.

– Головановский склад подломили, сволочи…