Люк купил для Мэгги обручальное колечко, скромное, но хорошенькое, с двумя одинаковыми бриллиантиками по четверть карата, оправленными в два платиновых сердечка. Объявлено было, что венчание состоится в полдень субботы 25 августа, в храме Креста Господня. За этим последует семейный обед в отеле «Империал»: на обед, понятно, приглашены были миссис Смит, Минни и Кэт, но Джимса и Пэтси из Сиднея не вызвали — Мэгги решительно заявила, что незачем мальчикам тащиться за шестьсот миль, лишь бы поглядеть на церемонию, в которой они мало что смыслят. Они поздравили сестру письменно — Джиме прислал длинное, несвязное, совсем ребяческое письмо, а Пэтси всего три слова:

"Желаю большого счастья». Люка они, конечно, знали, в дни каникул немало поездили с ним по выгонам Дрохеды.

Миссис Смит очень огорчилась, что Мэгги непременно хочет отпраздновать свадьбу как можно скромнее, она-то надеялась, что в Дрохеде единственную девушку будут выдавать замуж при развевающихся флагах, под звуки оркестра, и праздновать это событие не день и не два. Но Мэгги решительно не желала никакой пышности, она даже отказалась от положенного невесте наряда — она намерена венчаться в обычном платье и простой шляпке, и не надо будет переодеваться для свадебного путешествия.

В воскресенье, когда они уже обсудили свои свадебные планы, Люк уселся в кресло напротив Мэгги.

— Дорогая, я знаю, куда повезу тебя на наш медовый месяц, — сказал он.

— Куда же?

— В Северный Квинсленд. Пока ты была у портнихи, я потолковал кой с кем в баре, эти ребята говорят, если есть силенка и не боишься тяжелой работы, там на плантациях сахарного тростника отлично платят.

— Но ведь у тебя здесь хорошая работа. Люк!

— Неудобно мужчине кормиться за счет жениной родни. Я хочу заработать, сколько надо, и купить для нас с тобой участок в Западном Квинсленде, да поскорей, покуда я еще молодой и могу сам приложить руки к этой земле. Сейчас кризис, без образования не так-то просто найти хороший заработок, а там, в Северном Квинсленде, рук нехватка, и работник получает вдесятеро против дрохедского овчара.

— А что там надо делать?

— Рубить сахарный тростник.

— Да ведь это самая черная работа! На нее нанимаются китайцы!

— Ошибаешься. Китайцы малорослые, им с белыми в этом деле не сравниться, и потом, ты не хуже меня знаешь, по закону запрещено ввозить в Австралию негров и желтых для тяжелых работ и платить им меньше, чем белым, чтоб не отнимали кусок хлеба у белых австралийцев. Так что рубщики наперечет и платят им здорово. Не у всякого парня хватает росту и силы для такой работенки. А у меня хватит! Я с чем хочешь справлюсь.

— Люк, разве ты хочешь, чтобы мы совсем переехали в Северный Квинсленд?

— Ну да.

Мэгги смотрела поверх его плеча в огромные окна Большого дома, за окнами открывалась Дрохеда — призрачные эвкалипты, Главная усадьба, ряд деревьев по ее границе. Не жить больше в Дрохеде! Уехать куда-то, где епископу Ральфу ее уже не найти, никогда его больше не видеть, непоправимо, безвозвратно прилепиться к этому чужому человеку, что сидит напротив… Ее серые глаза вновь обратились на полное жизни, полное нетерпения лицо Люка и стали еще прекраснее, но и много печальнее. Он все-таки почуял это, хотя не увидел ни слезинки, и она не опустила глаз, и не дрогнули, не опустились углы губ. Но его мало трогало, какие там у нее горести, он вовсе не намерен был отвести для Мэгги в душе столько места, чтобы приходилось из-за нее тревожиться. Спору нет, она — немалый выигрыш для человека, который готов был жениться на Дот Макферсон из Бингелли, но как раз оттого, что она так прелестна и у нее такой кроткий нрав, Люк окончательно решил не впускать ее в сердце. Ни одна женщина, пусть даже такая милая и красивая, как Мэгги Клири, не заберет над ним власть и не станет им командовать!

Итак, верный себе, он без околичностей приступил к тому, что было для него важней всего. В иных случаях без хитрости не обойтись, но в таком деле полезней идти напролом.

— Мэгенн, я человек старомодный, — сказал он. Мэгги изумленно посмотрела на него.

— Разве?

В этом вопросе ясно слышалось: а какое это имеет значение?

— Да, — подтвердил Люк. — Я так полагаю, когда люди женятся, все имущество жены должно перейти в руки мужа. Вроде как приданое в прежние времена. Я знаю, у тебя есть кой-какие деньги, так вот, прямо сейчас тебе говорю, когда мы поженимся, надо тебе их переписать на мое имя. По справедливости ты должна знать заранее, как я про это думаю, покуда ты еще сама по себе и можешь решать, согласна ты на это или нет.

Мэгги никогда и в голову не приходило оставить свои деньги при себе; казалось, это само собой разумеется — когда она станет женой Люка, деньги тоже перейдут к нему. В Австралии все женщины, кроме самых образованных и умудренных опытом, воспитаны в сознании, что они чуть ли не рабыни своих мужей, а уж Мэгги и вовсе не могла думать по-другому. Ее отец всегда был для жены и детей господином и повелителем, а после его смерти главным в семье, его преемником, Фиа признала Боба. Мужчине принадлежит вся власть над деньгами и домом, над женой и детьми. Мэгги никогда не сомневалась в этих хозяйских правах.

— А я и не знала, что надо что-то подписывать, Люк! — воскликнула она. — Я думала, все, что у меня есть, сразу станет твоим, раз мы поженимся.

— Прежде так оно и было, а потом безмозглые трепачи там, в Канберре, все это отменили, дали женщинам право голоса. Я хочу, Мэгенн, чтоб между нами все шло открыто, по-честному, вот и предупреждаю загодя.

Мэгги засмеялась.

— Да ты не беспокойся, Люк, я же не против. Она приняла это как положено хорошей старомодной жене, Дот так легко не сдалась бы.

— Сколько у тебя денег? — спросил он.

— Сейчас четырнадцать тысяч фунтов. И каждый год я получаю еще две тысячи. Люк присвистнул.

— Четырнадцать тысяч фунтов! Ого! Это куча денег, Мэгенн. Давай уж лучше я сам буду о них заботиться. На той неделе съездим к директору банка, и напомни мне договориться, чтобы вперед все записывали на мое имя. Ты же знаешь, я ни гроша не трону. Мы потом на эти деньги купим ферму. Теперь мы с тобой несколько лет попотеем, будем беречь, откладывать каждый грош. Идет?

Мэгги кивнула:

— Хорошо, Люк.

Но кое о чем Люк забыл, и свадьба едва не сорвалась. Он не был католиком. Узнав об этом, отец Уотти в ужасе воздел руки к небесам.

— Да как же это. Люк, почему вы мне раньше не сказали?! Бог свидетель, нам придется лезть вон из кожи, чтобы успеть вас обратить в католическую веру и окрестить до свадьбы!

Люк в изумлении уставился на священника.

— Да какое обращение, святой отец? Я никакой веры не исповедую, мне и так хорошо, ну, а если вас это беспокоит, считайте меня хоть баптистом, хоть адвентистом, мне все едино. А вот в католики не пойду, и не просите.

Напрасно его уговаривали, Люк и слушать не хотел ни о каком обращении.

— Я не против католической веры и не против Эйре, и, конечно, в Ольстере с католиками обходятся круто. Но я-то оранжист и от своих отступаться не желаю. Будь я католик и зови вы меня в методисты, я бы вам то же самое сказал. Мне не католиком противно стать, а перебежчиком. Так что вы уж обойдитесь, святой отец, у вас паствы без меня довольно.

— Тогда вам нельзя жениться.

— Да почему? Если вы не хотите нас обвенчать, так наверно преподобный отец в протестантской церкви согласится, или хоть мировой судья Гарри Гоф.

Фиа хмуро улыбнулась, ей вспомнились давние споры с Пэдци и священником, который их венчал; тогда она вышла победительницей.

— Но я должна венчаться в церкви. Люк! — испуганно запротестовала Мэгги. — Иначе мне придется жить во грехе!

— Ну, по мне куда лучше жить во грехе, чем стать отступником, — заявил Люк; иногда он становился на диво несговорчивым: как ни манили его деньги Мэгги, прирожденное упрямство заставляло стоять на своем.

— Да бросьте вы глупостями заниматься! — Фиа сказала это не Люку, а священнику. И продолжала:

— Сделайте так, как сделали мы с Пэдди, и не о чем будет спорить. Если отец Томас не желает осквернить свою церковь, пускай обвенчает вас у себя в доме.

Все удивленно уставились на нее, но узел был разрублен: отец Уотти уступил и согласился обвенчать Мэгги с Люком в доме при церкви, хотя и отказался благословить кольцо Люка.

Получив одобрение церкви, пусть и не полное, Мэгги почувствовала, что грешит, конечно, но не столь тяжко, чтобы попасть в ад, а старушка Энни, домоправительница отца Уотти, постаралась придать его кабинету наивозможное сходство с храмом, всюду понаставила большущие вазы с цветами и медные подсвечники. И все же обряд получился тягостный, пастырь ничуть не скрывал неудовольствия и всем дал почувствовать: он уступил, только чтобы не попасть в неловкое положение, если эта пара сочетается браком просто в мэрии. Нет им свадебной мессы, нет настоящего благословения.

И все же свершилось. Мэгги стала миссис О'Нил и едет в Северный Квинсленд, там ее ждет медовый месяц, отложенный на то время, какое требуется на дорогу. Люк не пожелал в субботу вечером остановиться в гостинице «Империал»; только раз в неделю, субботним вечером, по ветке до Гундивинди идет поезд, который как раз поспевает к воскресному почтовому Гундивинди — Брисбен. Тогда они прибудут в Брисбен в понедельник как раз вовремя, чтобы поспеть на скорый до Кэрнса.

Поезд до Гундивинди оказался переполнен. И в нем не было спальных вагонов, пришлось всю ночь сидеть, всю ночь быть на людях. Час за часом, дергаясь, грохоча и раскачиваясь, состав тащился на северо-восток, и счету не было остановкам — то машинисту пришла охота вскипятить себе чайку, то ему надо пропустить забредшую на рельсы отару овец, то вдруг захотелось поболтать с гуртовщиком.

— Не понимаю, пишут «Гундивинди», а почему же говорят «Гандивинди»? — от нечего делать спросила Мэгти, пока они сидели на этой станции в зале ожидания. Оказалось, в воскресенье там податься больше некуда, все закрыто, а зал был ужасен, стены выкрашены мутно-зеленой казенной краской, деревянные черные скамьи жесткие и неудобные. Бедняжке Мэгги было тревожно и неуютно.

— Почем я знаю? — вздохнул в ответ Люк. Говорить ему не хотелось, да еще сосало под ложечкой от голода. По случаю воскресенья даже чашку чая выпить было негде; только в понедельник утром, когда уже ехали брисбенским почтовым, на одной станции удалось перекусить и утолить жажду. Потом был Брисбен, переход через весь город с Южного вокзала до вокзала на Рома-стрит и, наконец, поезд на Кэрнс. Тут оказалось, что Люк взял два билета на сидячие места в вагоне второго класса. От усталости и досады Мэгги не выдержала:

— Не такие уж мы бедные. Люк! Может быть, ты забыл зайти в банк, так у меня с собой в сумочке сто фунтов, которые дал Боб. Почему ты не взял билеты в спальное купе, в первом классе?

Люк ошарашенно уставился на нее.

— Да ведь до Данглоу только трое суток езды! Мы же с тобой молодые, здоровые, крепкие, чего ради тратить деньги на спальный вагон? В поезде можно и посидеть немножко, от этого не помирают, Мэгенн! Пора тебе понять, что твой муж простой рабочий человек, не какой-нибудь барин.

Итак, Мэгги притулилась в уголке у окна — это место успел занять для нее Люк, — оперлась дрожащим подбородком на руку, отвернулась и стала глядеть в окно, чтобы Люк не увидел ее слез. Он говорил с ней точно взрослый с неразумным ребенком, и она впервые подумала может быть, он и вправду считает ее такой. В ней шевельнулось что-то вроде желания взбунтоваться, но только так, чуть-чуть, а неистовая гордость не позволила опуститься до пререканий. И она сказала себе: она ему жена, но для него это ново, непривычно. Нужно дать ему время освоиться. Они заживут вдвоем, она будет готовить ему еду, чинить его одежду, заботиться о нем, у них будут дети, она будет ему хорошей женой. Ведь вот папа — он так высоко ценил маму, обожал ее. Нужно дать Люку время.

Они ехали в город Данглоу, всего в пятидесяти милях не доезжая Кэрнса — самого северного конечного пункта железной дороги, идущей вдоль всего квинслендского побережья. Тысяча с лишком миль узкоколейки, на которой вагон качает и мотает, и все места в купе заняты, никакой возможности лечь или хотя бы вытянуть ноги. За окном лежал край гораздо более заселенный, чем джиленбоунский, и несравнимо более живописный, но у Мэгги не осталось сил для любопытства.

Голова болела, мутило, и жара была нестерпимая, куда хуже, чем в Джилли. Премилое свадебное платье розового шелка покрылось сажей и копотью, летящей в окна, кожа стала липкая от непросыхающего пота, и, что мучительней всех внешних неудобств, Мэгги чувствовала — она вот-вот возненавидит Люка. Его, видно, ничуть не утомляет и не тяготит эта поездка, сидит себе и как ни в чем не бывало болтает с двумя попутчиками, которые едут в Кардуэл. Он только и взглянул раза два в ее сторону, когда вставал, и, наклонясь мимо нее к окну, так небрежно, что она съежилась, швырял свернутую газету каким-то жадным до новостей оборванцам — они выстроились вдоль полотна со стальными молотками в руках и выкрикивали:

— Газет! Газет!

— Артельщики, чинят путь, — пояснил он в первый раз, садясь на место.

Он, видно, ничуть не сомневался, что она тоже всем довольна, прекрасно себя чувствует и любуется проносящейся за окном прибрежной равниной, оторваться не может. А Мэгги смотрела и не видела и уже люто невзлюбила эту землю, не успев еще на нее ступить.

В Кардуэле те двое сошли, а Люк сбегал в лавочку через дорогу от станции и принес в газетном кульке рыбы с жареным картофелем.

— Говорят, в Кардуэле рыбка сказочная, не отведаешь — не поверишь, Мэгенн, лапочка. Лучшая рыба на свете. На, погрызи. Ты ведь еще не пробовала настоящей квинслендской еды. Вот он, Банановый край, нет в мире места лучше, верно тебе говорю.

Мэгги мельком глянула на сочащиеся жиром куски жареной рыбы, зажала рот носовым платком и кинулась за дверь. Когда через несколько минут, бледная, еле держась на ногах, она вышла из уборной, Люк ждал ее в коридоре.

— Что с тобой? Нездоровится?

— Мне все время нехорошо, от самого Гундивинди.

— Боже милостивый! Что ж ты мне не сказала?

— Что ж ты сам не заметил?

— С виду ты была вроде ничего. Нет, не стоило с ним об этом говорить. И Мэгги спросила:

— Нам еще далеко?

— Часа три езды, а может, и все шесть. Тут не больно глядят на расписание. Слушай, те парни сошли, места много — ты ложись на бочок, а ножки давай мне на колени.

— Не сюсюкай со мной, я не маленькая! — сердито оборвала его Мэгги. — Жаль, что твои парни не сошли два дня назад в Бандаберге!

— Ну-ну, Мэгенн, не раскисай. Осталось всего ничего. Талли, Иннисфейл, а там и Данглоу.

Уже под вечер они сошли с поезда. Мэгги отчаянно уцепилась за локоть Люка, из гордости не желая признаться, что еле держится на ногах. Люк спросил у начальника станции, где тут есть гостиница попроще, подхватил чемоданы и вышел на улицу, Мэгги, шатаясь как пьяная, поплелась за ним.

— Тут два шага, — утешил он. — В конце квартала, на той стороне. Белая коробка в два этажа.

Номер оказался маленький и тесный, да еще заставлен громоздкой старомодной мебелью, но Мэгги он показался раем, и она без сил опустилась на край двуспальной кровати.

— Ложись, полежи немного до ужина, лапочка. А я пойду погляжу, где что.

И Люк неторопливо вышел, бодрый, свеженький, с виду совсем такой, как был в утро их свадьбы. То была суббота, и вот уже четверг на исходе, пять дней они просидели в битком набитых поездах, в духоте, в табачном дыму и копоти.

Кровать все еще мерно покачивалась в лад перестуку колес, но Мэгги с благодарностью уткнулась лицом в подушку и спала, спала…

Кто-то снял с нее туфли, чулки и укрыл простыней;

Мэгги зашевелилась, открыла глаза и осмотрелась. На подоконнике, поставив на него одну ногу, колено торчком, сидел Люк и курил. Заслышал ее, повернул голову и улыбнулся.

— Ай да новобрачная! Я жду не дождусь медового месяца, а моя женушка дрыхнет без малого два дня кряду! Добудиться не мог, даже малость испугался, спасибо, хозяин в баре сказал — мол, с женщинами это бывает, от тряски в поезде да от влажности. Сказал, просто надо тебе отоспаться. Ну, как ты сейчас?

Мэгги села, потянулась негибким со сна телом, зевнула.

— Мне гораздо лучше, спасибо. Ты, конечно, прав, Люк, я молодая и крепкая, но все-таки я женщина! Не всякая пытка мне по силам, как тебе.

Он подошел, сел на край кровати, очень мило, покаянно погладил ее по руке.

— Виноват, Мэгенн, право слово, виноват. Я как-то не подумал, что ты женщина. Не привык, понимаешь, что у меня есть жена. Есть хочешь, моя хорошая?

— Умираю с голоду. Ты подумай, ведь я почти целую неделю ничего не ела!

— Тогда искупайся, надень чистое платье и пойдем поглядим на Данглоу, ладно?

Люк повел Мэгги в китайское кафе по соседству с гостиницей, и она впервые в жизни отведала восточной кухни. Она зверски проголодалась, и ей что угодно пришлось бы по вкусу, но это и впрямь была пища богов. И не все ли равно, из чего приготовлено, пускай хоть из крысиных хвостов, акульих плавников и куриных кишок, как поговаривали в Джиленбоуне, где в единственном кафе хозяева-греки только и подавали бифштексы с жареной картошкой. Люк прихватил из гостиницы в бумажном пакете две бутылки пива и заставил Мэгги, хоть она и не любила пива, выпить полный стакан.

— Ты пока с водой поосторожнее, — посоветовал он. — А от пива так бегать не станешь.

Потом взял ее под руку и повел показывать Данглоу, да с такой гордостью, словно он — хозяин всему городу. Так ведь он, Люк, в Квинсленде родился. И Данглоу — замечательное место! Ни с виду, ни по духу ничего похожего на западные города. Он, пожалуй, не больше Джилли, но не тянется без конца и без толку единственной «главной» улицей, а выстроен ровными, аккуратными кварталами, и все дома и магазины выкрашены не в буро-коричневый цвет, а в белый. Окна забраны деревянными жалюзи, прорези в них вертикальные, наверно, чтоб лучше проветривалось, и всюду, где можно, дома обходятся без крыш, к примеру кинотеатр: есть экран, стены с такими вот окнами, есть ряды складных парусиновых стульев, точно на палубе корабля, а крыши вовсе нет.

И вплотную к городу подступают самые настоящие джунгли. Везде вьются лианы и разные ползучие растения взбираются по телеграфным столбам, по стенам и крышам. Деревья растут, где им вздумается, даже посреди мостовой, и есть дома, построенные вокруг дерева — или, может быть, дерево выросло внутри дома и пробило крышу. Не поймешь, что появилось прежде — дерево или человеческое жилье, главное, всюду буйно, неудержимо разрастается зелень. Кокосовые пальмы много выше и стройней дрохедских призрачных эвкалиптов, их широкие листья колышутся в густой, головокружительной синеве неба; куда ни глянь, все ослепительно яркое, разноцветное. Ничего похожего на привычные глазу Мэгги желтовато-серые дали. И все деревья в цвету — на одних цветы лиловые, на других белые, оранжевые, алые, розовые, голубые.

На улицах много китайцев и китаянок в черных шелковых штанах, белых носках и крохотных черных с белым башмачках, в белых рубахах со стоячим воротом, по спине спадает длинная коса. Мужчины и женщины одеты одинаково и сами одинаковые. Мэгги не всегда могла отличить, кто — кто. И, похоже, чуть не вся здешняя торговля в руках у китайцев; на вывеске универсального магазина — большого, с богатыми витринами, в Джилли ничего подобного не видывали — выведено китайское имя:

А Вонг.

Все дома — на высоких столбах, как жилище старшего овчара в Дрохеде. Это нужно, чтоб было больше воздуха, пояснил Люк, и чтобы не подточили термиты, они за один год могут свалить новый дом. Каждый столб поверху обведен листом жести с краями, загнутыми книзу — туловище термитов не сгибается посередине, и они не могут переползти жестяную преграду и добраться до деревянных полов и стен. Конечно, они грызут столбы, но истонченный столб заменяют новым. Это куда проще и дешевле, чем строить новый дом. Почти все сады у домов мало отличаются от джунглей — те же пальмы да бамбук, видно, хозяева отчаялись обуздать эту буйную зелень.

Здешние жители и жительницы возмутили Мэгги своим видом. Собираясь поужинать и погулять с Люком, она оделась, как полагается: туфли на высоких каблуках, шелковые чулки, атласная комбинация, свободное шелковое платье с поясом и рукавами до локтей. И, конечно, соломенная шляпа с большими полями, и, конечно, перчатки. И подумать только, ей же пришлось чувствовать себя неловко, на нее так пялили глаза, будто это она одета неприлично!

А мужчины тут разгуливают босиком, с голыми ногами, многие с голой грудью, в одних только мутно-зеленого цвета штанах до колен; те немногие, что не вовсе раздеты до пояса, носят не рубашки, а спортивные безрукавки. Женщины и того хуже. Некоторые в коротких и узких хлопчатобумажных платьишках, причем снизу явно больше ничего не надето, без чулок, в расшлепанных сандалиях. А большинство — просто в коротеньких штанишках, босиком, и грудь едва прикрыта неприлично короткой кофточкой-безрукавкой. Тут ведь не пляж, Данглоу — самый настоящий город. И однако, белые коренные жители бесстыдно разгуливают чуть ли не нагишом, китайцы одеты гораздо приличнее.

И повсюду велосипеды, сотни велосипедов; автомобилей почти не видно, и ни одной лошади. Да, совсем, совсем непохоже на Джилли. И жара, жара, какая жара! На одном доме висел уличный градусник, и Мэгги глазам не поверила — только девяносто, в Джилли, кажется, и при ста пятнадцати прохладнее. А тут насилу идешь, воздух плотный, пробиваешься сквозь него, словно сквозь размякшее, исходящее паром масло, и вдыхаешь словно не воздух, а воду.

Не прошли и мили, как Мэгги не выдержала.

— Люк, я не могу! Пожалуйста, вернемся! — задыхаясь, еле выговорила она.

— Как хочешь. Влажно, ты не привыкла. Тут влажность почти всегда девяносто процентов, а то и больше, что зимой, что летом, а температура почти всегда ровная, восемьдесят пять — девяносто пять. Круглый год примерно одно и то же, только летом муссоны обычно догоняют влажность до ста, будь она неладна.

— Тут дожди летом, не зимой?

— Круглый год. Все время дуют муссоны, а не муссоны, так просто ветер с юго-востока. И дождя они наносят прорву. В Данглоу за год выпадает от ста до трехсот дюймов.

На триста дюймов дождя в год!!! Злосчастная джиленбоунская округа не нарадуется, если получит царский подарок — пятнадцать дюймов, а тут, за две тысячи миль от Джилли, выпадает дождей до трехсот дюймов.

— Но хоть ночи здесь прохладнее? — спросила Мэгги уже у дверей гостиницы: ей вспомнились жаркие ночи в Джилли, насколько же они легче этой парилки.

— Ну, не очень. Но ты привыкнешь. — Люк отворил дверь их номера и посторонился, пропуская Мэгги. — Я спущусь в бар, выпью еще пива, через полчаса вернусь. Тебе времени хватит.

Мэгги вскинула на него испуганные глаза.

— Хорошо, Люк.

Данглоу лежит всего в семнадцати градусах южнее экватора, и ночь внезапна, как удар грома: кажется, не успело сесть солнце — и вмиг все заливает густой теплой патокой непроглядная темень. Когда Люк вернулся, Мэгги уже погасила свет и лежала в постели, натянув простыню до подбородка. Люк со смехом протянул руку, сдернул простыню и швырнул на пол.

— Не замерзнешь, лапочка! Укрываться нам ни к чему. Она слышала, как он ходит по комнате, видела смутный силуэт, — он раздевался, и прошептала:

— Я положила твою пижаму на туалетный столик.

— Пижаму? В такую жару? Ну да, в Джилли всех хватил бы удар — как можно спать без пижамы! Но тут ведь не Джилли. Неужто ты надела ночную рубашку?

— Да.

— Так сними. Все равно эта дрянь только помешает. Мэгги кое-как высвободилась из длинной батистовой ночной рубашки, которую заботливо вышила ей к брачной ночи миссис Смит; слава Богу, совсем темно, и Люк ее не видит. Но он прав, гораздо прохладней лежать без всего, ветерок из раскрытых жалюзи слегка овевает кожу. Только неприятно, что в той же постели будет еще одно горячее тело.

Пружины скрипнули; влажная кожа коснулась ее плеча, и Мэгги вздрогнула. Люк повернулся на бок, притянул ее к себе и стал целовать. Сперва она покорно лежала в его объятиях, стараясь не замечать его раскрытых жадных губ и неприлично назойливого языка, потом попыталась высвободиться, не желает она обниматься в такую жару, не нужны ей его поцелуи, не нужен ей Люк. Сейчас все совсем не так, как было тогда, в «роллс-ройсе». И она чувствует — сейчас он нисколько не думает о ней, коротко обрезанные острые ногти впились в нее сзади… Чего он хочет? Испуг перешел в безмерный ужас, не только тело ее оказалось беспомощно перед его силой и упорством, сейчас он словно и не помнит, что она живой человек. И вдруг он выпустил ее, сел и непонятно закопошился, что-то тихонько щелкнуло.

— Надо поосторожнее, — выдохнул он. — Ляг, как надо, пора. Да не так! Ты что, вовсе ничего не понимаешь?

Нет; нет, Люк, ничего я не понимаю, хотелось ей закричать. Это отвратительно, непристойно, что ты со мной делаешь, уж наверно это против всех законов божеских и человеческих! Он навалился на нее всем телом, одной рукой давил на нее, другой так вцепился ей в волосы, что она не смела шевельнуть головой. Вздрагивая от чуждого, неведомого, она пыталась подчиниться Люку, но он был много крупней и шире, и от его тяжести и непривычной позы ей свело бедра судорогой. Даже сквозь туман страха и усталости она ощутила — надвигается неодолимое, неотвратимое, потом у нее вырвался громкий, протяжный крик.

— Тише ты! — глухо простонал он, выпустил ее волосы и поспешно зажал ей рот ладонью. — Ты что, хочешь всю гостиницу переполошить, черт возьми? Подумают, я тебя режу! Лежи смирно, больно будет, сколько полагается, и все. Лежи смирно, смирно лежи, слышишь!

Как безумная, она отбивалась от чего-то жестокого, непонятного, но Люк придавил ее всей тяжестью, ладонью заглушил ее крики, и пытка все длилась, длилась без конца. Люк не пробудил волнения в ее теле, и она чисто физически совершенно не готова была к происходящему, а Люк не унимался и все чаще, все громче, со свистом дышал сквозь стиснутые зубы; и вдруг что-то изменилось, он затих, вздрогнул всем телом, передернулся, и трудно глотнул. И наконец-то, слава богу, оставил ее, задыхаясь, вытянулся рядом на спине, и жгучая боль стала глуше.

— В следующий раз тебе уже не будет худо, — еле выговорил Люк. — Женщине всегда больно в первый раз.

Так что же ты мне заранее не сказал! — в ярости хотела бы крикнуть Мэгги, но не хватало сил вымолвить хоть слово, всем своим существом она жаждала одного — умереть. Не только от боли, но оттого, что поняла: для Люка она сама ничто, всего лишь приспособление для его удовольствия.

Во второй раз боль была ничуть не меньше, и в третий тоже; Люк злился, он воображал, что некоторое неудобство (так он определял ощущения Мэгги) чудом пройдет после первого же раза, и понять не мог, с какой стати она отбивается и кричит; в сердцах он повернулся к ней спиной и уснул. А Мэгги лежала на спине, слезы катились по вискам, смачивали густые волосы; умереть бы, умереть или вернуться к прежней жизни в Дрохеде…

Так вот о чем говорил отец Ральф, когда несколько лет назад сказал ей, что тот потаенный путь в ее теле связан с рождением детей? Приятным же образом открылся ей смысл его слов. Не удивительно, что он предпочел не объяснять подробнее. А Люку такое очень нравится, вот он и проделал все это три раза подряд. Ему-то явно не больно. И потому она ненавидит, да, ненавидит и все это, и его самого.

Она совсем измучилась, пыткой было малейшее движение; медленно, с трудом повернулась на бок, спиной к Люку, зарылась лицом в подушку и заплакала. Сон не шел, а вот Люк спал крепким сном, от ее робких, осторожных движений даже не изменился ни разу ритм его спокойного дыхания. Спал он очень спокойно и тихо, не храпел, не ворочался, и Мэгги, дожидаясь позднего рассвета, думала: если б достаточно было просто лежать рядом в постели, она бы, пожалуй, ничего не имела против такого мужа. А потом рассвело — так же внезапно и нерадостно, как с вечера стемнело; и так странно было, что не поют петухи и не слышно других голосов пробуждающейся Дрохеды, где утро шумно встречали овцы и лошади, свиньи и собаки.

Проснулся Люк, повернулся к ней, Мэгги почувствовала — он целует ее плечо, но она так устала, так затосковала по дому, что уже не думала о стыдливости, не стала укрываться.

— А ну, Мэгенн, дай-ка на тебя поглядеть, — скомандовал он и положил ей руку на бедро. — Будь паинькой, повернись ко мне.

Сегодня утром ей было все равно; морщась, она повернулась на другой бок и подняла на Люка погасшие глаза.

— Мне не нравится имя Мэгенн. — Только на такой протест ее и хватило. — Лучше зови меня Мэгги.

— А мне не нравится Мэгги. Но если тебе уж так не по вкусу Мэгенн, давай буду звать тебя Мэг. — Он мечтательно обвел всю ее взглядом. — До чего ж ты складненькая. — Коснулся ее груди, мягкого, равнодушного розового соска. — Вот что лучше всего. — Взбил повыше подушки, откинулся на них, улыбнулся. — Ну, Мэг, поцелуй меня. Теперь твой черед за мной поухаживать, может, тебе это придется больше по вкусу, а?

Никогда, до самой смерти не захочу тебя целовать, подумала Мэгги и посмотрела на его длинное мускулистое тело, поросшее темной шерстью на груди и на животе. А какие волосатые у него ноги! Мэгги росла среди мужчин, которые при женщинах никогда не снимали ничего из одежды, но в жару в открытом вороте рубашки видно было, что на груди у них растут волосы. Однако отец и братья были светловолосые, и в этом не было ничего отталкивающего; а этот, темноволосый, оказался чужим, отвратительным. У Ральфа голова была такая же темная, но Мэгги хорошо помнила, что грудь у него гладкая, смуглая, безволосая.

— Слышишь, что я говорю, Мэг! Поцелуй меня. Она перегнулась и поцеловала его; он подставил ладони чашками ей под груди и потребовал еще и еще поцелуев, потом потянул одну ее руку книзу. Она оторвала губы от подневольного поцелуя и в испуге посмотрела на то, что росло и менялось у нее под рукой.

— Нет-нет, Люк, больше не надо! — вскрикнула она. — Пожалуйста, прошу тебя, не надо!

Синие глаза оглядели ее пристально, испытующе.

— Так уж было больно? Ладно, поступим по-другому, только сделай милость, не будь такой деревяшкой.

Он притянул ее к себе и припал губами к груди, как в машине в тот вечер, когда она обрекла себя на это замужество. Тело Мэгги терпело, а мысли были далеко; хорошо хоть, что он не повторяет вчерашнего и нет той боли, больно просто потому, что все ноет от каждого движения. Мужчин невозможно понять, что за удовольствие они в этом находят. Это отвратительно, какая-то насмешка над любовью. Не надейся Мэгги, что все это завершится появлением ребенка, она раз и навсегда отказалась бы этим заниматься.

— Я нашел тебе работу, — сказал Люк, когда они завтракали в столовой гостиницы.

— Что ты, Люк? Ведь сначала я должна устроить для нас хороший, уютный дом. А у нас еще и нет никакого дома!

— Нам вовсе не к чему брать в аренду дом, Мэг. Я отправляюсь рубить сахарный тростник, все уже улажено. Лучшая артель рубщиков во всем Квинсленде — под началом одного малого по имени Арне Свенсон, у него там и шведы, и поляки, и ирландцы; покуда ты отсыпалась после поезда, я ходил к этому Свенсону. Ему не хватает одного работника, и он согласен взять меня на пробу. А стало быть, я поселюсь с ними со всеми в бараке. Работать будем шесть дней в неделю, от зари до зари. Мало того, мы будем разъезжать по всему побережью, смотря где найдется работа. Чем больше я нарублю, тем больше получу денег, а если справлюсь и Арне оставит меня в артели, буду выгонять в неделю не меньше двадцати фунтов. Двадцать кругляков! Представляешь?

— Я не понимаю. Люк, разве мы будем жить врозь?

— Иначе нельзя, Мэг! Артельные не согласятся, чтоб тут же в бараке жила женщина, а для тебя одной на что снимать дом? И ты вполне можешь работать, все деньги нам пригодятся для фермы.

— А где же мне жить? И на какую работу я пойду? Я умею пасти овец, так ведь тут их нет.

— Да, вот это жалко. Потому я и подыскал тебе работу с жильем, Мэг. И стол задаром, не будет у меня расхода на твою кормежку. Пойдешь служить горничной в Химмельхох, в дом Людвига Мюллера. У этого Мюллера богатейшие плантации сахарного тростника на всю округу, а жена хворая, не управляется одна по дому. Завтра утром я тебя к ним свезу.

— Когда же мы будем видеться. Люк?

— По воскресеньям. Людвиг знает, что мы женаты, он не против на воскресные дни тебя отпускать.

— Да, что и говорить, ты все устроил очень для себя удобно!

— Надо думать. Послушай, Мэг, мы же разбогатеем! Будем вкалывать вовсю и откладывать каждую монетку и очень скоро сможем купить лучший участок в Западном Квинсленде. У меня в джиленбоунском банке четырнадцать тысяч, да каждый год прибавляется по две тысячи, да тысячу триста, а то и побольше мы вдвоем в год заработаем. Это не надолго, лапочка, верно тебе говорю. Ну, улыбнись и расстарайся ради меня, ладно? Какая радость снимать дом, лучше сейчас потрудимся в полную силу, зато ты скорей начнешь хозяйничать в собственной кухне, верно?

— Что ж, если ты так хочешь… — Мэгги заглянула в свою сумочку. — Люк, ты взял мои сто фунтов?

— Я их положил в банк. Такие деньги с собой не носят, Мэг.

— Но ты взял их все! У меня не осталось ни пенни! А если мне надо будет что-нибудь купить?

— Да что тебе покупать, скажи на милость? Завтра утром ты будешь в Химмельхохе, там деньги тратить не на что. За номер в гостинице я сам заплачу. Пойми ты наконец, твой муж рабочий человек, и ты ж не балованная господская дочка, чтоб сорить деньгами. Твое жалованье Мюллер будет вносить прямо на мой счет в банке, и мой заработок пойдет туда же. На себя я ничего не трачу, Мэг, сама знаешь. К тому, что в банке, ни ты, ни я не притронемся, потому как это наше с тобой будущее, наша ферма.

— Хорошо, я понимаю. Ты очень здраво рассуждаешь, Люк. Ну, а если у меня будет ребенок?

На миг ему захотелось сказать ей правду — никакого ребенка не будет, пока они не обзаведутся фермой, — но что-то в выражении лица Мэгги заставило его об этом умолчать.

— Ну, тогда видно будет, раньше времени что беспокоиться, верно? По-моему, хорошо бы нам сперва завести ферму, а уж потом ребенка, будем надеяться, что так оно и получится.

Ни дома, ни денег, ни ребенка. Да и мужа, в сущности, нет. Мэгги вдруг засмеялась. И Люк тоже засмеялся, поднял чашку чая, словно провозглашая тост.

— Пью за французские подарочки! — сказал он. Наутро они пригородным автобусом — дряхлым «фордом» всего на двенадцать мест, без единого стекла в окнах — отправились в Химмельхох. Мэгги чувствовала себя лучше, потому что Люк не мучил ее: она сама подставила ему грудь, ему, видно, это нравилось ничуть не меньше, чем тот, другой ужас. А ей, несмотря на то, что она больше всего на свете хотела детей, попросту изменило мужество. В первое же воскресенье, когда все внутри заживет, можно будет снова попробовать, думала она. А может быть, ребенок уже и так будет, и тогда незачем больше маяться, пока она не захочет второго. Глаза Мэгги засветились оживлением, и она с любопытством поглядела в окно автобуса, тяжело ползущего по ярко-красной проселочной дороге.

Удивительный край, совсем не похожий на Джилли, и, надо признаться, есть в нем величие и красота, каких там нет и в помине. Сразу видно, засухи здесь не бывает. Почва совсем красная, цвета свежепролитой крови, и там, где земля не отдыхает под паром, сахарный тростник на ее фоне особенно хорош, длинные и узкие ярко-зеленые листья колышутся в пятнадцати — двадцати футах над землей на красноватых стеблях толщиной в руку. И Люк с восторгом объясняет — нигде в мире тростник не растет такой высоченный и такой богатый, не дает столько сахара. Слой этой красной почвы толстый, до ста футов, и состав ее самый питательный, в точности как надо, и дождя всегда хватает, поневоле тростник растет самолучший. И потом, больше нигде в мире не работают рубщиками белые, а белый, которому охота заработать побольше, самый быстрый работник.

— Из тебя вышел бы прекрасный уличный оратор, — усмехнулась Мэгги.

Люк подозрительно покосился на нее, но смолчал: автобус как раз остановился у обочины, где им надо было выйти.

Мюллеры недаром назвали свой большой белый дом Химмельхох — Поднебесье, — он стоял на самой вершине крутого холма, вокруг росли банановые и кокосовые пальмы и еще красивые пальмы пониже, их широкие листья раскрывались веерами, словно павлиньи хвосты. Роща исполинского в сорок футов вышиной бамбука отчасти защищала дом от ярости северо-западного ветра; и хотя дом построили высоко на холме, он все равно стоял еще и на пятнадцатифутовых столбах.

Люк подхватил чемодан Мэгги, и она, тяжело дыша, с трудом зашагала рядом с ним по немощеной дороге, такая чинная, в чулках и туфлях на каблуке, поникшие поля шляпы уныло обрамляют лицо. Тростникового туза дома не было, но когда Люк с Мэгги поднимались по ступеням, его жена, опираясь на костыли, вышла на веранду им навстречу. Она улыбалась, Мэгги поглядела на это доброе, милое лицо, и на сердце у нее сразу полегчало.

— Заходите, заходите! — сказала хозяйка говором коренной австралийки.

Тут Мэгги совсем повеселела, она ведь готовилась услышать полунемецкую речь. Люк поставил чемодан на пол, обменялся рукопожатием с хозяйкой, которая на минуту сняла правую руку с костыля, и сбежал с лестницы — он торопился к обратному рейсу автобуса. В десять утра Арне Свенсон будет его ждать возле пивной.

— Как ваше имя, миссис О'Нил?

— Мэгги.

— Как славно. А я — Энн, и вы лучше зовите меня просто по имени. Мне целый месяц было очень одиноко, с тех пор, как прежняя девушка ушла, но сейчас нелегко найти хорошую помощницу, пришлось кое-как управляться своими силами. Мы тут только вдвоем, я и Людвиг, детей у нас нет, хлопот вам будет не так уж много. Надеюсь, вам у нас понравится, Мэгги.

— Да, конечно, миссис Мюллер… Энн…

— Пойдемте, я вам покажу вашу комнату. С чемоданом справитесь? Я, к сожалению, в носильщики не гожусь.

Комната была обставлена строго и просто, как и весь дом, но выходила на ту единственную сторону, где глаз не упирался в стену деревьев — заслон от ветра, и притом на ту же длинную веранду, что и гостиная, гостиная эта показалась Мэгги очень голой: легкая дачная мебель, никаких занавесок.

— Для бархата и даже ситца тут слишком жарко, — пояснила Энн. — Так мы и живем — с плетеной мебелью, и одеваемся как можно легче, лишь бы соблюсти приличия. Придется мне и вас этому обучить, не то пропадете. На вас ужасно много всего надето.

Сама она была в блузе-безрукавке с большим вырезом и в куцых штанишках, из которых жалко свисали изуродованные недугом ноги. Не успела Мэгги опомниться, как и на ней оказался такой же наряд, пришлось принять взаймы у Энн, а там, может быть, она убедит Люка, что ей надо купить самое необходимое. Унизительно было объяснять, что муж не дает ей ни гроша, но пришлось стерпеть, зато Мэгги не так сильно смутилась от того, как мало на ней теперь надето.

— Да, на вас мои шорты выглядят гораздо лучше, чем на мне, — сказала Энн. И весело продолжала свои объяснения:

— Людвиг принесет вам дров, вам не надо самой их колоть и таскать вверх по лестнице. Жаль, что у нас нет электричества, как у всех, кто живет поближе к городу, но наши власти уж очень медленно раскачиваются. Может быть, на следующий год линию дотянут до Химмельхоха, а пока надо, увы, мучиться с этой скверной старой печкой. Но подождите, Мэгги! Вот дадут нам ток, и мы в два счета заведем электрическую плиту, и освещение, и холодильник.

— Я привыкла обходиться без этого.

— Да, но в ваших местах жара сухая. Здесь гораздо тяжелей, не сравнить. Я даже побаиваюсь за ваше здоровье. Здешний климат многим женщинам вреден, если они с колыбели к нему не привыкли, это как-то связано с кровообращением. Знаете, мы на той же широте к югу от экватора, как Бомбей и Рангун — к северу, ни для зверя, ни для человека, если он тут не родился, места не подходящие. — Она улыбнулась. — Я ужасно вам рада! Мы с вами очень славно заживем! Вы читать любите? Мы с Людвигом просто помешаны на книгах.

Мэгги просияла:

— И я тоже!

— Чудесно! И вы будете не так скучать без вашего красавца мужа.

Мэгги промолчала. Скучать без Люка? И разве он красавец? Если бы никогда больше его не видеть, вот было бы счастье! Да только ведь он ей муж, и по закону ее жизнь связана с его жизнью. И некого винить, кроме себя, она ведь сама на это пошла. Но может быть, когда наберется достаточно денег и сбудется мечта о ферме в Западном Квинсленде, они станут жить вместе, и лучше узнают друг друга, и все уладится.

Люк не плохой человек и не противный, просто он долгие годы был сам по себе и не умеет ни с кем делить свою жизнь. И он устроен несложно, поглощен одной-единственной задачей, вот и не знает ни жалости, ни сомнений. То, к чему он стремится, о чем мечтает, — цель простая, осязаемая, он ждет вполне ощутимой награды за то, что работает не щадя сил и во всем себе отказывает. И за это его поневоле уважаешь. Ни минуты Мэгги не думала, что он потратит деньги на какие-то свои удовольствия. Он именно так и решил: деньги будут лежать в банке.

Одна беда, у него никогда не было ни времени, ни охоты понять женщину, он, видно, не подозревает, что женщина устроена по-другому и ей нужно такое, что ему совсем не нужно, как ему нужно то, что не нужно женщине. Что ж, могло быть и хуже. Вдруг бы он заставил ее работать у людей куда менее славных и внимательных, чем Энн Мюллер. Здесь, в доме на холме, с ней не случится ничего худого. Но как далеко осталась Дрохеда!

Мэгги вновь подумала о Дрохеде, когда они обошли весь дом и остановились на веранде перед гостиной, оглядывая землю Химмельхоха. Обширные поля сахарного тростника (все же не такие огромные, как выгоны Дрохеды, которых не охватить взглядом) зыбились на ветру щедрой, блестящей, омытой дождями зеленью и по отлогому склону холма спускались к заросшему густой чащей берегу реки — большой, широкой, много шире Баруона. За рекой вновь полого поднимались тростниковые плантации, меж квадратами ядовито-яркой зелени кроваво краснели участки, оставленные под паром, а дальше, у подножия громадной горы, возделанные земли обрывались, и вступали в свои права дикие заросли. За остроконечной вершиной этой горы вставали новые горные пики и, лиловея, растворялись в дальней дали. Синева неба здесь была ярче, гуще, чем над Джилли, по ней разбросаны белые пушистые клубки облаков, и все краски вокруг — живые, яркие.

— Эта гора называется Бартл-Фрир, — сказала Энн, показывая на одинокую вершину. — Шесть тысяч футов над уровнем моря. Говорят, она вся сплошь — чистое олово, а добывать его невозможно, там настоящие джунгли.

Нежданный порыв ветра обдал их тяжким, тошнотворным запахом, который преследовал Мэгги с той минуты, как она сошла с поезда. Пахло словно бы гнилью, но не совсем — слащаво, въедливо, неотступно, и запах этот не рассеивался, как бы сильно ни дул ветер.

— Это пахнет черной патокой, — сказала Энн, заметив, как вздрагивают ноздри Мэгги, и закурила сигарету.

— Очень неприятный запах.

— Да, правда. Потому я и курю. Но в какой-то мере к нему привыкаешь, только, в отличие от других запахов, он никогда не исчезает. Днем ли, ночью, всегда приходится дышать этой патокой.

— А что там за постройки у реки, с черными трубами?

— Та самая фабрика, откуда запах. Там из тростника варят сахар-сырец. Сухие остатки тростника называются выжимки. И эти выжимки и сахар-сырец отправляют на юг, в Сидней, для очистки. Из сырца делают светлую и черную патоку, сироп, сахарный песок, рафинад и жидкую глюкозу. А из выжимок строительный материал, прессованные плиты для строительства, вроде фанеры. Ничто не пропадает зря, ни одна крупинка. Поэтому выращивать сахарный тростник выгодно, даже сейчас, несмотря на кризис.

Арне Свенсон был шести футов двух дюймов ростом, в точности как Люк, и тоже очень хорош собой. Тело, всегда открытое солнечным лучам, позолочено смуглым загаром, голова — в крутых золотых кудрях; точеные, правильные черты на удивленье схожи с чертами Люка, сразу видно, как много в жилах шведов и ирландцев одной и той же северной крови.

Люк успел сменить привычные молескиновые штаны с белой рубашкой на шорты. И теперь они с Арне забрались в дряхлый, одышливый грузовичок и покатили к Гундивинди, где артель рубила тростник. Подержанный велосипед — свою недавнюю покупку — Люк вместе с чемоданом забросил в кузов; его жгло нетерпенье — скорей бы взяться за работу!

Остальные члены артели работали с рассвета и даже головы не подняли, когда от барака к ним зашагал Арне и за ним по пятам Люк. Одежда на всех рубщиках одна и та же: шорты, башмаки с толстыми шерстяными носками, на голове полотняная панама. Люк, прищурясь, разглядывал этих людей — престранно они выглядели. С головы до пят в угольно-черной грязи, и на груди, на руках, на спине светятся розовые полосы, промытые струйками пота.

— Это от грязи и копоти, — пояснил Арне. — Тростник просто так не срубишь, сперва надо опалить.

Он нагнулся, подобрал два больших ножа, один протянул Люку.

— Вот, получай резак, — сказал он, взвешивая в руке второй нож. — Этим и рубят тростник. Невелика хитрость, если умеючи.

И он, улыбаясь, показал, как это делается, — словно бы шутя, на самом деле уж наверно не так это легко и просто…

Люк посмотрел на свирепое орудие, зажатое в руке, — ничего похожего на индейское мачете. Нож не заканчивался острием, напротив, треугольное лезвие становилось много шире, и в одном углу широкого конца загибался коварного вида крюк, подобие петушиной шпоры.

— Мачете слишком мал, им здешний тростник не возьмешь, — сказал Арне, показав Люку все приемы. — А вот эта игрушка подходящая, сам увидишь. Только точить надо почаще. Ну, счастливо!

И он пошел на свой участок, а Люк мгновенье стоял в нерешительности. Потом пожал плечами и принялся за работу. И в считанные минуты понял, почему это занятие предоставляли рабам и цветным, кому невдомек, что можно подыскать заработок и полегче; вроде стрижки овец, криво усмехнулся он про себя. Наклониться ударить резаком, выпрямиться, крепко ухватить неуклюжий, с чересчур тяжелой макушкой стебель, пройтись по всей его длине ладонями, сбивая листья, положить к другим стеблям, ровно, один к одному, шагнуть дальше, наклониться, ударить резаком, выпрямиться, прибавить к той груде еще стебель…

В тростнике полно всякой живности: кишмя кишат мелкие и крупные крысы, тараканы, жабы, пауки, змеи, осы, мухи, пчелы. Вдоволь любой твари, способной свирепо укусить или жестоко ужалить. Потому-то рубщики сначала опаляют урожай — уж лучше работать в грязи и саже, чем в зеленом тростнике среди этой хищной дряни. И все равно не обходится без укусов и царапин. Не будь башмаков, ноги Люка пострадали бы еще сильней, чем руки, но рукавиц ни один рубщик не наденет. В рукавицах работаешь медленней, а в этой игре время — деньги. И потом, рукавицы — это для неженок.

Перед заходом солнца Арне крикнул всем, чтоб кончали, и подошел посмотреть, много ли успел Люк.

— Ото, приятель, неплохо! — закричал он и хлопнул Люка по спине. — Пять тонн, для первого дня совсем неплохо!

До бараков было недалеко, но тропическая ночь настала мгновенно, и пришли туда уже в темноте. Не заходя внутрь, все забрались нагишом в душевую и уже оттуда, с полотенцами вокруг бедер, двинулись в барак, где на столе ждали горы еды: кто-нибудь из рубщиков по очереди неделю стряпал на всю артель, каждый — то блюдо, какое умел. Сегодня приготовлены были говядина с картофелем, испеченные в золе пресные лепешки и пудинг с джемом; люди жадно накинулись на еду и уплели все до последней крошки.

В бараке, сколоченном из листов рифленого железа, вдоль стен тянулись два длинных ряда железных коек; вздыхая и кляня сахарный тростник на чем свет стоит с такой изобретательностью, что им позавидовал бы любой погонщик волов, рубщики нагишом повалились на простыни небеленого холста, опустили москитные сетки и в два счета уснули крепким сном, только и виднелась на каждой койке за марлевым пологом смутная, неподвижная тень.

Люка задержал Арне.

— Покажи-ка руки. — Он осмотрел ладони в кровоточащих ссадинах, волдырях и уколах. — Первым делом отмой их получше, потом намажь, вот мазь. И мой тебе совет, каждый вечер втирай кокосовое масло, ни дня не пропускай. Ручищи у тебя что надо, если еще и спина выдержит, станешь неплохим рубщиком. За неделю приспособишься, будет не так больно.

В великолепном крепком теле Люка болела и ныла каждая мышца; он только и чувствовал безмерную, нестерпимую боль. Смазал и перевязал руки, задернув москитную сетку, растянулся на отведенной ему койке среди других таких же тесных и душных клеток и закрыл глаза. Догадайся он заранее, в какой попадет переплет, нипочем не растрачивал бы себя на Мэгги; ее образ — поблекший, нежеланный, никчемный — отодвинулся куда-то в дальний угол сознания. Уже ясно: покуда он работает рубщиком, ему будет не до нее.

Как и предсказывал Арне, прошла неделя, пока Люк освоился с работой и стал рубить обязательные восемь тонн за день — норма, которую спрашивал швед с каждого члена артели. И тогда он решил перещеголять самого Арне. Зарабатывать больше других, а то и стать партнером старшого. Но главное, ему хотелось, чтобы и на него смотрели так же почтительно и восторженно: Арне тут для всех почти бог, ведь он лучший рубщик в Квинсленде, а значит, пожалуй, во всем белом свете. Когда субботним вечером артель отправилась в город, тамошние жители наперебой угощали Арне ромом и пивом, а женщины так и вились вокруг него пестрым роем. У Арне с Люком оказалось очень много общего. Оба тщеславны, обоим льстят восхищенные женские взгляды, но восхищением все и кончается. На женщин их не хватает — все силы отданы тростнику.

Для Люка в этой работе заключалась и красота и мученье, каких он словно бы жаждал всю жизнь. Наклониться, выпрямиться, вновь наклониться… особый ритм, некий обряд, словно участвуешь в таинстве, которое доступно лишь, избранным. Ибо, как растолковал Люку, присматриваясь к нему, Арне, достичь совершенства в этой работе значит стать лучшим из лучших в отборном отряде самых первоклассных работников на свете: куда бы ты ни попал, можешь гордиться собой, потому что знаешь — за редчайшими исключениями никто из окружающих и дня не выдержал бы на плантации сахарного тростника. Сам английский король — и тот не выше тебя, и, узнай он тебя, сам английский король восхищался бы тобой. Ты вправе с жалостью и презрением смотреть на докторов и адвокатов, на бумагомарак и прочих гордецов. Рубить сахарный тростник, как умеет только охочий до денег белый человек, — вот подвиг из подвигов, величайшее достижение.

Люк садится на край койки, чувствует, как вздуваются на руках бугры мускулов, оглядывает свои мозолистые, в рубцах и шрамах ладони, длинные, стройные, темные от загара ноги и улыбается. Кто может справиться с такой работой и не только выжить, но и полюбить ее, тот поистине настоящий мужчина. Еще неизвестно, может ли английский король сказать то же самое о себе.

Мэгги не видела Люка целый месяц. Каждое воскресенье она пудрила блестящий от жары нос, надевала нарядное шелковое платье (впрочем, от пытки чулками и комбинацией она отказалась) и ждала супруга, а он все не являлся. Энн и Людвиг Мюллер молча смотрели, как угасает ее оживление вместе с еще одним воскресным днем, когда разом опускается ночная тьма, словно падает занавес, скрывая ярко освещенную, но пустую сцену. Не то чтобы Мэгги очень жаждала его видеть, но, как-никак, он принадлежит ей, или она ему, или как бы это поточней сказать. Стоило вообразить, что он вовсе о ней и не думает, тогда как она все время, дни и недели напролет в мыслях ждет его, стоило вообразить такое — и ее захлестывали гнев, разочарование, горечь унижения, стыд, печаль. Как ни отвратительны были те две ночи в данглоуской гостинице, тогда по крайней мере она была для Люка на первом месте; и вот, оказывается, лучше бы тогда не кричать от боли, а прикусить язык. Да, конечно, в этом вся беда. Ее мучения досадили ему, отравили удовольствие. Она уже не сердилась на него за равнодушие к ее страданиям, а раскаивалась и под конец решила, что сама во всем виновата.

На четвертое воскресенье она не стала наряжаться и шлепала по кухне босиком, в безрукавке и шортах, готовила горячий завтрак для Энн и Людвига — раз в неделю они позволяли себе столь несообразную роскошь. Заслышала шаги на заднем крыльце, обернулась, хотя на сковороде брызгалось и шипело сало, и растерянно уставилась на громадного косматого детину в дверях. Люк? Неужели это Люк? Он и на человека не похож, будто вырублен из камня. Но каменный идол прошел по кухне, смачно поцеловал Мэгги и подсел к столу. Она разбила яйца, вылила на сковороду и подбавила еще сала.

Вошла Энн Мюллер, учтиво улыбнулась, ничем не показывая, что зла на него. Ужасный человек, о чем он только думал, на столько времени забросил молодую жену!

— Наконец-то вы вспомнили, что вы человек женатый, — сказала она. — Пойдемте на веранду, позавтракайте с нами. Помогите Мэгги, Люк, отнесите яичницу. А корзинку с поджаренным хлебом я, пожалуй, и в зубах снесу.

Людвиг Мюллер родился в Австралии, но в нем ясно чувствовалась немецкая кровь: лицо побагровело под дружным натиском солнца и пива, почти квадратная седеющая голова, бледно-голубые глаза истинного прибалтийца. И ему, и его жене Мэгги пришлась очень по душе, и они радовались, что им так повезло с помощницей. Особенно благодарил судьбу Людвиг, он видел, как повеселела Энн с тех пор, как в доме засияла эта золотая головка.

— Каково рубится тростник? — спросил он, накладывая на тарелку яичницу с салом.

— Хотите верьте, хотите нет, а мне это дело очень нравится! — засмеялся Люк и тоже взял солидную порцию.

Людвиг остановил на этом красивом лице проницательный взгляд и кивнул:

— Охотно верю. По-моему, у вас для этого и нрав самый подходящий и сложены вы как надо. Можете опередить других и чувствуете свое превосходство.

Связанный своим наследством — плантациями сахарного тростника, делом, весьма далеким от науки, не имея никакой надежды сменить одно на другое, Людвиг страстно увлекался изучением природы человеческой и перечитал немало толстых томов в сафьяновых переплетах с такими именами на корешках, как Фрейд и Юнг, Гексли и Рассел.

— Я уж думала, вы никогда не приедете повидаться с Мэгги, — сказала Энн, смазывая ломтик поджаренного хлеба кисточкой, смоченной в жидком топленом масле: только в таком виде и можно в этом краю есть масло, а все же лучше, чем ничего.

— Ну, мы с Арне решили некоторое время работать и по воскресеньям. Завтра едем в Ингем.

— Значит, бедняжка Мэгги совсем редко будет вас видеть.

— Мэг понимает, что к чему. Это ведь только годика на два, и летом будет перерыв в работе. Арне говорит, он на это время пристроит меня на рафинадную фабрику в Сиднее, и я смогу взять Мэг с собой.

— Почему вам приходится так много работать, Люк? — спросила Энн.

— Надо, чтоб хватило денег купить землю на западе, где-нибудь в Кайнуне. Мэг вам разве не говорила?

— К сожалению, наша Мэгги мало говорит о своих делах. Расскажите нам сами, Люк.

И они втроем слушали его и следили за живой игрой загорелого, энергичного лица, за блеском синих-синих глаз; с той минуты, когда перед завтраком Люк появился на пороге кухни, Мэгги не вымолвила ни слова. А он не умолкая расписывал яркими красками расчудесный край света: какие там сочные травы, как разгуливают, красуясь, по единственной в Кайнуне пыльной дороге огромные серые птицы — бролга и, словно птицы, проносятся тысячные стада кенгуру, и как там сухо и жарко печет солнце.

— И в один прекрасный день солидный кус этой распрекрасной земли станет моим. Мэг тоже вкладывает кой-какие деньги, и мы работаем полным ходом, так что на все про все уйдет годика четыре-пять, не больше. Можно бы справиться быстрей, если мне взять участок похуже, но я теперь знаю, сколько могу наработать рубщиком, так что охота поработать дольше, зато уж участок будет что надо. — Люк наклонился над столом, обхватил чашку чая широкими, в рубцах и шрамах ладонями. — Я ведь вчера почти что обогнал Арне, скажу я вам! Нарубил одиннадцать тонн за один только день!

Людвиг присвистнул с искренним восхищением, и они заговорили о том, сколько можно нарубить за день. Мэгги маленькими глотками пила крепкий, почти черный чай без молока. Ох, Люк, Люк! Сперва говорил, годика два, теперь уже четыре-пять, и кто знает, сколько лет он назовет, заговорив о сроках в следующий раз? Люк от всего этого в восторге, сразу видно. Так откажется ли он от этой работы, когда настанет срок? Захочет ли отказаться? И еще вопрос, есть ли у нее желание ждать так долго, чтобы это выяснить? Мюллеры люди очень добрые и вовсе не изнуряют ее работой, но если уж надо жить без мужа, так нет места лучше Дрохеды. За месяц, что Мэгги провела в Химмельхохе, она ни дня не чувствовала себя по-настоящему здоровой — совсем не хотелось есть, то и дело невесть что творилось с желудком, она ходила сонная, вялая и никак не могла встряхнуться. А ведь она привыкла всегда быть бодрой и свежей, и это невесть откуда взявшееся недомогание пугало ее.

После завтрака Люк помог ей перемыть посуду, потом повел прогуляться к ближнему полю сахарного тростника и все время только и говорил про сахар и про рубку, и что жить на свежем воздухе красотища, и какие в артели у Арне отличные парни — красотища, и вообще работать рубщиком куда лучше, чем, например, стригалем, не сравнить!

Потом они опять поднялись на холм; Люк повел Мэгги в чудесно прохладный уголок под домом, между столбами-опорами. Энн устроила здесь оранжерею: повсюду расставлены были обрезки глиняных труб разной вышины и ширины, а в них насыпана земля и посажены всякие вьющиеся или раскидистые растения — орхидеи всевозможных пород и расцветок, папоротники, диковинные вьюнки и кусты. Под ногами земля была мягкая, смолисто пахла свежей щепой; сверху, с балок, свисали огромные проволочные корзины, и в них тоже — папоротник, орхидеи, туберозы; в гнездах из древесной коры, прикрепленных к столбам, росли еще вьюнки, а у оснований труб цвела великолепная, яркая, всех оттенков бегония. Здесь было любимое убежище Мэгги, единственное, что полюбилось ей в Химмельхохе, как ни один уголок в Дрохеде. Ведь в Дрохеде на такой крохотной площадке никогда не выросло бы столько всякий всячины, слишком сухой там воздух.

— Смотри, Люк, правда, прелесть? Как ты думаешь, может быть, года через два мы могли бы снять для меня домик? Мне ужасно хочется самой устроить что-нибудь в этом роде.

— Да на какого беса тебе жить одной в целом доме? Слушай, Мэг, тут ведь не Джилли, в здешних местах женщине опасно жить одной. У Мюллеров тебе куда лучше, верно тебе говорю. Разве тебе у них плохо?

— Мне хорошо — насколько может быть хорошо в чужом доме.

— Знаешь, Мэг, ты уж мирись с тем, что есть, покуда мы не переселимся на запад. Нельзя нам так тратить деньги — снимать дом, и чтоб ты жила ничего не делая, и еще откладывать. Понятно тебе?

— Да, Люк.

Он так разволновался, что даже забыл, чего ради повел ее в этот уголок под домом — хотел поцеловать ее. Вместо этого он словно бы небрежно ее шлепнул — пожалуй, слишком крепко, слишком больно для небрежного шлепка, — и пошел прочь к тому месту на дороге, где оставил, прислонив к дереву, свой велосипед. Чтобы повидаться с ней, он двадцать миль крутил педали, лишь бы не тратиться на поезд и автобус, и теперь надо было снова крутить педали, одолевая двадцать миль обратного пути.

— Бедная девочка! — сказала мужу Энн. — Убить его мало!

Настал и прошел январь, месяц, когда у рубщиков меньше всего работы, но Люк не показывался. Тогда, навестив Мэгги, он что-то пробормотал о том, как захватит ее с собою в Сидней, а вместо этого поехал в Сидней с Арне. Арне человек холостой, и у него есть тетка, а у тетки свой дом в Розелле, откуда можно дойти пешком (не тратиться на трамвай, опять же выгода) до рафинадной фабрики. В этих исполинских цементных стенах, встающих на холме, точно крепость, для рубщика со знакомствами всегда найдется работа. Люк и Арне складывали мешки с сахаром в ровные штабеля, а в свободное время купались, плавали, носились, балансируя на доске, по волнам прибоя.

А Мэгги осталась в Данглоу, у Мюллеров, и не чаяла дождаться конца мокреди (так тут называли время дождей и муссонов). Сушь здесь длилась с марта до ноября и в этой части австралийского материка была не таким уж сухим временем, но по сравнению с мокредью казалась блаженной порой. Во время мокреди небеса поистине разверзались и низвергали настоящие водопады — лило не целыми днями напролет, а порывами, приступами, и между этими потопами все вокруг словно дымилось, белые клубы пара поднимались над плантациями сахарного тростника, над землей, над зарослями кустарника, над горами.

Время шло, и Мэгги все сильней тосковала по родным местам. Она уже знала, в Северном Квинсленде никогда она не будет чувствовать себя как дома. Прежде всего, она плохо переносит здешний климат, возможно, потому, что почти всю жизнь провела в сухих, даже засушливых краях. И ей тошно от того, как вокруг безлюдно, неприветливо, все дышит гнетущим сонным оцепенением. Тошно от того, что вокруг кишмя кишат насекомые и всякие ползучие твари, каждая ночь — пытка: наводят страх громадные жабы, тарантулы, тараканы, крысы; никакими силами не удается выгнать их из дому, а она смертельно их боится. Такие они все огромные, наглые, такие… голодные! Больше всего ей были ненавистны «данни» — так на местном жаргоне назывались уборные, и этим же уменьшительным именем называли Данглоу — неизменный повод для шуточек и острот. Но мерзостней этих «данни» в округе Данни и вообразить ничего невозможно: в здешнем климате немыслимо копать ямы в земле, тогда не миновать бы брюшного тифа и прочего в том же роде. И такую яму заменял обмазанный дегтем жестяной бак, он источал зловоние, привлекал гудящие рои мух, кишел всякой насекомой нечистью. Раз в неделю бак вывозили, а взамен ставили пустой, но раз в неделю — это очень, очень редко.

Все существо Мэгги восставало против способности здешних жителей преспокойно относиться к такой мерзости как к чему-то понятному и естественному; да проживи она в Северном Квинсленде хоть всю жизнь, она и тогда с этим не примирится! И однако, она в отчаянии думала — пожалуй, это и правда на всю жизнь, во всяком случае до тех пор, пока Люк не станет слишком стар для работы рубщика. Как ни тосковала она по Дрохеде, как ни мечтала о ней, гордость не позволяла признаться родным, что муж совсем ее забросил; чем признать такое, яростно твердила себе Мэгги, лучше уж терпеть эту пожизненную каторгу.

Проходил месяц за месяцем, прошел год, подползал к концу второй. Только неизменная доброта Мюллеров удерживала Мэгги в Химмельхохе, и она все ломала голову над той же неразрешимой задачей. Напиши она Бобу, он тотчас телеграфом выслал бы ей денег на дорогу домой, но несчастная Мэгги просто не могла объяснить родным, что Люк ее оставил без гроша. Если уж она им это скажет, придется в тот же день расстаться с Люком навсегда, а она еще не решалась на такой шаг. Все правила, в которых она воспитывалась с детства, не давали ей уйти от Люка: и вера в святость брачного обета, и надежда, что рано или поздно у нее появится ребенок, и убеждение, что Люк по праву мужа волен распоряжаться ее судьбой. Да еще и собственный характер мешал — и упрямая, неодолимая гордость, и досадная мыслишка, что ведь во всем не один Люк, а и она сама виновата. Что-то с ней не так, а то бы Люк уж наверно вел себя по-другому.

За полтора года изгнанничества она его видела только шесть раз и, даже не подозревая, что есть на свете такая штука — гомосексуализм, часто думала: надо было бы Люку венчаться с Арне, ведь они наверняка живут вместе и Люку общество Арне куда приятней. Они уже стали партнерами на равных и разъезжают взад и вперед по всему тысячемильному побережью, куда позовет поспевший сахарный тростник, и, видно, ничего им не интересно, кроме работы. Когда Люк все же навещает жену, он и не думает ни о какой близости — посидит час-другой, поболтает с Людвигом и Энн, потом пойдет с Мэгги прогуляться, дружески поцелует на прощанье — и опять поминай как звали.

Все свободное время Людвиг, Энн и Мэгги проводили за чтением. Библиотека в Химмельхохе оказалась богатая, не то что несколько книжных полок в Дрохеде, несравненно больше давала разнообразных сведений, в том числе и «неприличных», и Мэгги из книг многое почерпнула.

Однажды воскресным июньским днем 1936 года Люк приехал вместе с Арне, оба явно были очень довольны собой. И объяснили: они решили отменно побаловать Мэгги — приглашают ее на «силид».

Почти повсюду в Австралии разношерстные и разноплеменные переселенцы рассеиваются по стране и становятся заправскими австралийцами, а вот в Северном Квинсленде выходцы из разных стран цепко держатся за национальные обычаи и традиции; больше всего здесь китайцев, итальянцев, немцев и шотландцев с ирландцами. И когда затевается силид, съезжаются все до единого шотландцы за многие мили.

К изумлению Мэгги, Люк с Арне явились в шотландских юбках и выглядели в этом наряде, решила она, когда опомнилась и перевела дух, просто великолепно. Для человека мужественной внешности не придумаешь более мужественной одежды: юбка отлично гармонирует с широким ровным шагом, сзади развеваются складки, спереди не шелохнутся, кожаная сумка мехом наружу прикрывает чресла, подол доходит до середины колена, открывает крепкие стройные ноги, обтянутые тугим трико в косую клетку, в туфлях с пряжками. Надеть плед и куртку в такую жару было невозможно — Арне и Люк ограничились белыми рубашками, до середины распахнутыми на груди, рукава засучили выше локтя.

— А что это такое — силид? — спросила Мэгги, когда они пустились в путь.

— Это гэльское слово, значит сборище, вечеринка с танцами.

— Почему же вы в юбках?

— На силид иначе нельзя, а нас всегда зовут, где ни празднуют, от Брисбена до Кэрнса.

— Вот как? Да, наверно, вам часто приходится ходить на эти праздники, не то не представляю, как бы Люк выложил деньги на такой костюм. Правда, Арне?

— Надо же человеку и отдохнуть немножко, — не без вызова ответил Люк.

Силид справляли в каком-то полуразвалившемся сарае посреди гнилой, болотистой, поросшей мангровыми деревьями низины, что тянется вдоль устья реки Данглоу. «Ну и запахи же в этих краях, — с отчаянием подумала Мэгги, морщась от этой неописуемой смеси. — И так разит черной патокой, сыростью, уборными, а тут еще и мангровым болотом. Все гнилостные испарения побережья слились воедино».

Мужчины и впрямь все, как один, явились на силид в национальных костюмах; Мэгги со спутниками вошла в сарай, огляделась и поняла, какой серенькой должна чувствовать себя пава, ослепленная многоцветным великолепием павлина. Мужчины совсем затмили женщин — те с каждым часом словно становились еще бесцветней и незаметнее.

В одном конце сарая, на шатком помосте, стояли два музыканта, одетые одинаково и особенно пестро — многоцветная клетка на голубом фоне, — и дружно дудели на волынках развеселую мелодию хороводного танца — рила, светло-рыжие волосы их стояли дыбом, по багровым лицам градом катился пот.

Иные пары плясали, но всего шумней и оживленней было там, где какие-то мужчины раздавали окружающим стаканы — наверняка с шотландским виски. Не успела Мэгги опомниться, как ее и еще нескольких женщин оттеснили в угол, и она с удовольствием осталась тут, завороженно глядя на происходящее. Ни на одной женщине не видно было клетчатой ткани цветов клана, ведь шотландские женщины не носят складчатой юбки, только плед, а в такую жару немыслимо кутать плечи большущим куском плотной тяжелой материи. И женщины были в обычных для Северного Квинсленда безвкусных ситцевых платьях, совсем тусклых и жалких рядом с пышным национальным одеянием мужчин. Эти щеголяли кто в огненно-красном с белым — цвета клана Мензис, кто в угольно-черном с ярко-желтым — цвета клана Мак-Лауда из Льюиса, были тут и нежнейший голубой в красную клетку — клан Скен, и многоцветная яркая клетка клана Оуглви, и очень славная, красно-черно-серая — клана Макферсон. Люк носил цвета клана Мак-Нил, Арне — якобитов Сэсенеков. До чего красиво!

Люка и Арне тут, несомненно, хорошо знали и любили. Как же часто они тут бывали без нее? И что на них нашло, почему они взяли ее с собой сегодня? Мэгги вздохнула, прислонилась к стене. Другие женщины с любопытством ее разглядывали, и особенное внимание привлекало обручальное кольцо: Люком и Арне все они явно восхищались, а ей, Мэгги, явно завидовали. Что бы они сказали, признайся я им, что этот темноволосый великан, мой муж, за последние восемь месяцев навещал меня ровным счетом два раза и, когда уж навещал, ни разу даже не подумал лечь со мной в постель? Нет, вы только посмотрите на эту парочку самодовольных франтов! И ведь никакие они, в сущности, не горцы и не шотландцы, просто ломают комедию, потому что знают, до чего они ослепительны в этих своих юбках, и обожают, чтобы все на них глазели. Ну и мошенники же вы оба! До того самовлюбленные, что больше ничьей любви вам не требуется.

В полночь уже всех женщин без исключения отправили подпирать стены: волынщики во всю мочь заиграли «Кейбер Фейд» и пошел танец всерьез. Потом всю свою жизнь, стоило ей заслышать звук волынки, Мэгги вновь мысленно переносилась в этот сарай. Довольно было и взмаха клетчатой юбки; как во сне, слились в единой гармонии звуки и краски, живая жизнь, стремительность и сила — и все это, пронзительное, колдовское, неизгладимое, осталось в памяти навсегда.

На пол легли скрещенные мечи, и двое, одетые в цвета клана Мак-Доналда из Слита, вскинули руки над головой, кисти рук затрепетали, точно у балетных танцоров, и сурово, словно остриям мечей под конец суждено вонзиться им в грудь, эти двое пошли кружить, скользить, виться среди лезвий.

Потом над высоким, дрожащим напевом волынок взлетел громкий, пронзительный вопль, зазвучала новая мелодия — «Обороняй свой край, шотландец!», оружие сгребли в кучи, и все мужчины, сколько их тут было, ринулись в хоровод, то сплетая, то разнимая руки, только развевались пестрые клетчатые юбки. Рил, стреспей, флинг — неистово буйные, стремительные шотландские танцы сменяли друг друга, топот ног по дощатому полу гулко отдавался под стрехами, сверкали пряжки туфель, и каждый раз, как начинался новый танец, кто-нибудь, закинув голову, испускал тот же протяжный, заливистый вопль, и ему откликались восторженным кличем десятки глоток. А женщины, забытые, стояли и смотрели.

Все кончилось уже под утро, около четырех; за дверями, вместо морозной свежести Блэр-Атолла или Ская, их встретило вялое отупение тропической ночи, огромная тяжелая луна лениво тащилась по блестящей пустыне небес, и все дышало зловонными мангровыми испарениями. Но когда Арне повез их прочь в своем пыхтящем старом «форде», Мэгги напоследок услышала замирающий жалобный напев «Цветы родных лесов», песня звала с веселого праздника домой. Домой. А где он, дом?

— Ну как, понравилось тебе? — спросил Люк.

— Понравилось бы больше, если бы я больше танцевала, — сказала Мэгги.

— Как? На силиде? Брось, Мэг! Тут полагается танцевать одним мужчинам, скажи спасибо, что мы и вам хоть немного дали поплясать.

— Мне кажется, на свете много такого, чем занимаются одни мужчины, особенно если это весело и доставляет удовольствие.

— Ну уж извини, — сухо отозвался Люк. — Я думал, тебе приятно будет малость развлечься, потому тебя сюда и взял. Мог, знаешь ли, и не брать! А раз ты не ценишь, больше не возьму.

— Ты, наверно, все равно больше не собираешься меня никуда брать, — сказала Мэгги. — Тебе вовсе незачем впускать меня в свою жизнь. Я за эти несколько часов много чего узнала, только, думаю, не то, чему ты хотел меня научить. Теперь меня уже не так легко одурачить, Люк. По правде говоря, мне это опостылело — и ты, и моя теперешняя жизнь, все!

— Ш-ш! — возмущенно зашипел он. — Мы не одни!

— Так приходи один! — резко ответила Мэгти. — Ты же со мной никогда не остаешься один, разве что на минуту! Арне остановил машину у подножья химмельхохского холма, сочувственно улыбнулся Люку.

— Валяй, приятель, проводи ее наверх, я тут обожду. Спешить некуда.

— Я говорю серьезно, Люк, — сказала Мэгги, едва они отошли настолько, что Арне не мог слышать. — Всякому терпенью приходит конец, понятно тебе? Я знаю, я дала обет быть послушной женой, но ведь и ты дал обет любить меня и заботиться обо мне, выходит, мы оба солгали! Я хочу вернуться домой, в Дрохеду!

И ее две тысячи фунтов в год больше не будут поступать на мой банковский счет, подумал Люк.

— Что ты, Мэг! — беспомощно сказал он. — Послушай, миленькая, это же не навек, верно тебе говорю! А нынешним летом я возьму тебя с собою в Сидней, даю слово О'Нила! В доме у тетки Арне освободится квартирка, мы с тобой сможем там жить целых три месяца, чудно проведем времечко! Ты потерпи, обожди немного, я еще годик поработаю рубщиком, и тогда мы купим землю и заживем своим домом, ладно?

Лунный свет упал на его лицо, казалось, он так искренне огорчен, встревожен, полон раскаяния. И так похож на Ральфа де Брикассара…

И Мэгги смягчилась: ей все еще хотелось от него детей.

— Хорошо, — сказала она. — Еще год. Но я ловлю тебя на слове. Люк, ты обещал взять меня в Сидней, смотри не забудь!