КАДЖАРАН
(армянские россказни)
Дядя Жора называет вагоны, дотащившие нас до Кафана, «дуровскими». Ему нравится это слово, и он повторяет его сто раз. Вагоны давно разбиты, списаны и могут быть предназначены только для спешной переброски войск или для перевозки горожан к их сельским родственникам.
Из Кафана мы поедем в Каджаран, в горы, населённые истинными армянами.
Надо вам представить дядю Жору. Дядя Жора похож на медведя. Он огромен и тёмен. Его чёрная с проседью спираль волос, уложенная вокруг головы, кое-где оборвалась, и обрывки торчат в разные стороны.
Дядя Жора, как всякий уважающий себя армянин, носит большой нос. Рот у него тоже большой, и он станет ещё больше, если вы отпустите парочку замечаний относительно дяди Жориного автокрана в то время, когда он – дядя Жора – ждёт зелёный свет светофора.
В таких случаях он легко выкатывает глаза и проклятья на четырёх языках: русском, армянском, азербайджанском и узбекском.
Моя жена, племянница дяди Жоры, называет его просто Жорой, на что он обижается ровно три секунды.
Со всех сторон к Кафану подходят горы. Между горами по ущелью вьётся шоссе. По нему мы и доедем до Каджарана. Он так и стоит между горами. С одной стороны у него горы абсолютно голые, с другой – покрытые шерстью лесов.
В эту поездку на четыре дня я поехал потому, что никогда не видел гор, моя жена поехала потому, что меня нигде нельзя оставлять одного, и дядя Жора поехал потому, что без него в горах обязательно пропадут и племянница, и её бестолковый муж.
Собиралась ещё моя тёща, потому что в горах нельзя оставлять без присмотра дочь, зятя и дядю Жору. Её отговорили в последний момент.
Мы везем четыре арахисовых торта, чай и кучу конфет.
Слева скоро откроется каменный медведь – он стоит на горе и это эмблема Каджарана, – справа пока виден памятник Давид-беку, великому армянскому царю. Он сначала наголо разбил турок, а потом долго скакал от них по любым возвышенностям.
Дядя Жора говорит с шофером такси только на настоящем армянском языке. Его лицо временно выражает презрение ко всему, что не относится напрямую к Армении и к Каджарану. Он пускает в ход свои кустистые брови, о которых мы забыли упомянуть.
Мою жену каджаранская родня называет «русс баджи» – «русская сестра» – за то, что она понимает по-армянски только тогда, когда не слишком сильно крутят языком.
Я же не понимаю ни черта, и мне достается только мимика дяди Жоры. Он хвалит Кафан, Каджаран, дорогу, шофёра и меня с женой. Он рассказывает, что я первый раз в горах, и шофёр на крутом горном вираже бросает руль и, развернувшись всем телом, рассматривает меня, как редкий заграничный плод. Я ему счастливо киваю, он делает рукой жест «а да, ты смотри-э!» и возвращается к дороге.
Я нахожусь в радостном ожидании и готовлюсь улыбаться. Улыбка заменит мне язык. От армянского у меня с детства остались только четыре фразы: «Клохэт тагхэм!» («Голову твою похороню!»), «Мама екала, канфет перала!» («Мама пришла, конфеты принесла»), «Ашкет ворес!» («Твой глаз в мою жопу!») и «Паго-о-о!» (возглас удивления). Из них я надеюсь составить что-то вроде приветствия.
Приехали. Незаметно не получилось: тетя Тамара, сестра дяди Жоры и моей тёщи, увидела нас издалека. Она с балкона простирает вперед руки, безжалостно и звонко хватается за щеки, снова посылает руки вперед и сотрясает ими в воздухе. Между ней и дядей Жорой на расстоянии пятидесяти метров происходит маленький местечковый крик. Раньше я думал, что с такой скоростью и так громко можно только ругаться. Наконец, мы попадаем ей в объятья. Всем нам достается, тетя Тамара человек очень сильный. Она бросает на стол связку арахисовых тортов и, размахивая рукой в пяти сантиметрах от носа дяди Жоры, кричит длинную, изувеченную фразу.
– Вуй, вуй, вуй! – качает она головой, все ещё не веря своим глазам. Потом она срывается с места, она знает, что надо делать: надо нас кормить.
На столе появляется чай, ореховое варенье, много хлеба и сыр. Мне, потому что у меня вид бледный и худой, приносят шиповниковый суп. Проглатываю его и быстрыми, неуловимыми движениями накладываю себе ореховое варенье.
Когда я вижу ореховое варенье, я теряю ориентацию в пространстве и во времени. Я брошу всю родню и побегу, покажи мне издали ореховое варенье. От жадности у меня внутри все ноет, и кишки, если прислушаться, поют какой-то экзотический гимн.
Я не знаю, сколько можно съесть орехового варенья. Оказывается, можно съесть сколько хочешь. Нельзя мне говорить: ешь ореховое варенье сколько хочешь, – от этого я могу заболеть.
Пришли сыновья тети Тамары, «братья армяне», Марут и Мартун. Среди моих каджаранских родственников, слава Богу, не попадаются такие знаменитые теперь уже армянские имена, как Нельсон, Наполеон, Спартак, Багратион, Гамлет, Тауэр, Травиатта Семеновна или, на худой конец, Аэлита Сумбатовна.
До сей поры все эти «нельсоны» и «наполеоны» встречаются ещё в природе исключительно из-за армян.
– Спар-так! Нель-сон! На-по-ле-он! – разносятся в каком-нибудь увитом виноградом дворе. – И-ди-те до-мой ку-шать! – и три героя, в строгой исторической последовательности, выбираются из песочницы.
– Ар-мя-не, да! – говорит в таких случаях дядя Жора с невообразимой гримасой на лице. – Ни одного имени нет человеческого – все исторические!
Марут хочет сказать мне что-нибудь приятное. Он лучше всех говорит по-русски – научился в армии.
– Хорошо, что ты приехал, – говорит он и смущается.
Моя жена радостно сообщает мне, что в детстве она беспощадно била Марута и Мартуна. Огромный Мартун слышит мою жену, смеется и кивает.
– Мы с тобой пойдём на медведя, – говорит он мне, – ты хочешь пойти на медведя?
Я на секунду перестаю жевать и говорю ему, что я ещё не выбрал то место, куда я буду сломя голову бежать от медведя.
Армяне все прибывают, и затухающий галдёж разгорается с новой силой. Все орут независимо друг от друга, как в опере, и только я молчу, вращая во все стороны головой.
На диване плачет ребёнок. Никто не обращает на него никакого внимания. Если б на это обращали внимание, у них не было бы столько детей. Наконец, тёте Тамаре его плач надоел, не переставая что-то говорить, она хватает его и одним махом сдергивает с него штаны; поворачивая попкой кверху, она раздвигает ему ягодицы и по самый нос заглядывает внутрь. Нет, тут всё в порядке. Если тут всё в порядке, значит ребёнок голоден, и она засовывает ему в рот хлеб с мёдом.
По-другому не бывает.
Появляется дядя Армен. Он худ и величественно носат. Орел по сравнению с дядей Арменом выглядит жалкой заборной птицей. Его профиль можно чеканить на монетах. Оживший императорский портрет. «Бена-э!» («Сам понимаешь!» или «Вот это да!»)
Дядя Армен – завгар, потому он всемогущ в этих горах. Каждое его слово имеет свой индивидуальный вес, каждый жест – свое индивидуальное значение. Курит и говорит дядя Армен медленно. Он не виноват в том, что вы не знаете здешнего языка.
После землетрясения, случившегося здесь в шестидесятых годах, всех каджаранев переселили в многоэтажные дома. Землетрясение не вытряхнуло из них любви к огороду и домашней живности, и по утрам за окнами охает, крякает, хлопает, возится и кудахчет.
– Э-э-э… деревня-да! – с непередаваемой гримасой «а, ДА, мы из города!» говорит дядя Жора и выбрасывает в окно мусор со стола.
После обеда мы идем на огород. Я, жена и дядя Жора. Не знаю почему, но ещё в поезде мы сговорились сразу же пойти на огород.
Идти далеко, но дядя Жора украшает дорогу встреча-ми со своими знакомыми и разными родичами по всевоз-можным побочным линиям и ветвям.
Встреча происходит так: дядя Жора вдруг останавливается. Между ним и соплеменником происходит напряженное вглядывание. Потом тот говорит: «Ты – Жора?» – это понимаю даже я. – «Да-э-э-э-да!» – говорит дядя Жора.
«А-а-а-да-а-а!!!» – несется, наконец, с обеих сторон и они бросаются друг другу в объятья. После первых поцелуев немедленно наступают вторые. Потом, отпустив друг друга, они перечисляют все те года, что провели в разлуке. За это время мы с женой успеваем вдоволь натренироваться в улыбках. В качестве поощрения нам посвящается несколько фраз. После них нужно обязательно кивнуть. Мы киваем. Через каких-нибудь десять метров нас подстерегает следующая встреча. «О-о-о!!! А-а-а!!!» – несется со всех сторон.
Мы не прошли ещё и ста метров, как наша жена, как всякая женщина, уже утомилась.
– Деревня-да! – оправдывается дядя Жора. – Я его пятьдесят лет не видел.
– Ты бы хоть их через одного узнавал, – успевает ввернуть наша жена в промежутке между лобзаньями. Она почти враждебно вглядывается в каждого встречного.
Дорога подползает к туннелю. Навстречу нам несутся «КРАЗы» с породой. Здесь горно-обогатительный комбинат. Над туннелем – канатная дорога. По ней движутся вагонетки. Если вагонетка срывается, она пролетает по воздуху метров двести, прежде чем успевает превратиться в металлолом. В туннеле сыро и холодно.
Не успеваем мы выйти на солнышко, как перед нами, грозно рыкнув, останавливается «КРАЗ». Из него, непрерывно стеная, выпадает женщина. Женщина попадает в объятья дяди Жоры. Получается могучий, общий вопль. По его силе можно судить о том, что в руки дяди Жоры выпал ближайший родич.
– Это кто? – спрашиваю я у жены шепотом, чтоб не спугнуть эту великую радость.
– Тетя Роза, жена дяди Армена, – быстрым шепотом оповещает меня жена, и мы растворяемся в улыбках.
Тетя Роза получила свое имя с большим авансом. Она приземиста, как хижина Дяди Тома, горбата и устрашающе носата. Остатки передних зубов поразительно огромны.
Тетя Роза обнимает и целует нас. Дядя Жора вновь пускается с ней в громкий племенной ор и поднимается то, что у армян называется «галмагалом». Движение по туннелю застопорилось, «КРАЗы» выстраиваются и гудят, шоферы высовываются посмотреть чего это там стряслось.
Наконец, тетя Роза карабкается на свой «КРАЗ», и мы защищаемся от пыли, поднятой застоявшимися самосвалами.
Как только мы снова видим солнце, жена немедленно цепляется к дяде Жоре:
– Ты не мог с ней покороче целоваться? Все движение перекрыли!
– А! – в гневе восклицает дядя Жора и воздевает руки к небу. – Она мне нужна? Наше страшилище! Родственники-да!
Это меняет дело. По дороге на огород мы теперь нет-нет да и вскрикиваем: «Наше страшилище! Родственники-да!»
Огороды в Каджаране разбросаны по горе. Между ними пролегла дорога. Иногда в огород можно попасть, только спустив с дороги лестницу. Часто по ней карабкается столетняя старуха.
Женщины в Каджаране обычно что-нибудь носят. Например, за плечами мешок с картошкой, а в руках – по полному ведру.
Мужчины в это время или пасут баранов, или мчатся, сломя голову, на своих бешенных «КРАЗах».
На огороде нас встречает тишина и несорванные яблоки. Набираем слив, яблок, поздних безвкусных огурцов и трогаемся в обратный путь. По дороге ругаем дядю Армена за то, что он совсем забросил огород.
Дома нас ждет ужин и шерстяные одеяла: ночью в горах очень холодно. Теплые одеяла и огромные подушки – основная ценность здешних армян. В комнатах нет люстр, обоев, мебельных гарнитуров, но подушки и одеяла есть в каждой комнате.
Утром выяснилось, что тетя Тамара всю ночь продремала на диване. Она во сне храпит, и потому она не спала на кровати, боялась нас разбудить. Жена ругает за это тетю Тамару, на что она только отмахивается. Ей нравится, что её ругают.
Храп тети Тамары заслуживает того, чтобы ему посвятить несколько строк. Мы услышали его на следующее утро, когда уговорили тетю Тамару заснуть на кровати. Это что-то великое, мощное, всепроникающее, всенаползающее из мрака. Низкие тона немедленно переходят в высокие, берущие за душу. Обрываются они на ноте невыносимого страдания. После небольшой, но качественной оркестровки, состоящей из шелеста, клекота, бульканья, свиста, храп повторяется. Опять что-то великое наползает из мрака.
Мы с женой часа два молча внимали, пораженные кистью мастера. Какая сила мазка! Тьма образов!
– Под него хорошо думать и страдать, – сказал наконец я.
– Смеяться и рыдать, – прошелестела жена.
– Под него хочется жить, – продолжил я.
– Услышать и умереть, – не унималась она.
В следующие полчаса, когда тетя Тамара перевернулась на другой бок, мы отметили непроходящее значение храпа тети Тамары, сползание с классики на джаз и склонность к импровизации.
– Много тайн ещё скрыто в ночи, – сказал я, угасая, и угас окончательно.
Утром горы разродились туманом. Посещение нами леса долгое время находилось под угрозой, но…
«Хорощё будет!» – говорит тетя Тамара. И туман, густой и непроглядный, рассеивается к одиннадцати часам.
В горы нас отвезла машина дяди Армена. Нас пятеро: тетя Тамара, мы с женой, дядя Жора и Борик – сын дяди Армена.
Мы с тетей Тамарой будем собирать шиповник, а дядя Жора и Борик соберут орехи.
Грецкий орех, даже для этих гор, величественное дерево. Под его пологом темно, сыро и скользко, как в пещере. Орехи сбивают камнями. Взбираться на дерево – Боже вас сохрани. Орех хрупок и ломается целыми стволами. Если не повезет, упадешь с высоты пятиэтажного дома.
В горы было бы не попасть, не протопчи дорогу коровы: сплошные завалы из ежевики, шиповника, кизила, алчи. Лезем, скользим, хватаемся, давим коровьи лепешки. Жена цепляется где-то в кустах, а я с тетей Тамарой тем временем собираю ежевику. Происходит это так «Сащя, на!» – говорит тетя Тамара и протягивает мне ежевику.
Держусь обеими руками за кусты, чтоб не съехать с горы и открываю рот как можно шире. Тетя Тамара складывает туда ежевику. Едва успеваю проглотить, как слышу опять: «Сащя, на!» – и опять открываю рот. Собирать ежевику одно удовольствие.
Из кустов вылезает жена в дикообразном состоянии. На ноги у нее налипли целые платформы не подсохших коровьих лепешек. Я навстречу ей хлопаю крыльями и разеваю рот.
– А что, разве ежевики не будет? – спрашиваю я у жены и получаю в ответ свирепые взгляды.
Не считая проклятых лепешек, жена искусана, истерзана, из нее куски торчат и во всем этом виноват, конечно же, я – жалкий эгоист, погрязший в глупостях и в ежевике, в то время как жена повесилась на колючих кустах и уже двадцать минут, дрыгая ногами, мечтает о земле.
– А где же дядя Жора? – скольжу я по окрестностям отсутствующим взглядом, стараясь перенапрячь жену.
– Ва-а!!! – раздаётся из ближайшего бурелома. – Ва-а!!!
Мы от страха повисаем на ветвях. В зарослях кто-то возится и ревет. Медведь! Из-под листвы с треском вылезает закатившая глаза жуткая физиономия дяди Жоры.
– Что, испугались? – радуется он. В ту же ночь дяде Жоре приснился медведь, вылезающий из берлоги. Дядя Жора закричал во сне, вскочил и прокусил себе язык.
А потом, сверкая в ночи белками, под жалкие повизгивания он отправился в прихожую, где перед зеркалом разложил на ладони свой язык, долго рассматривал его, жалел себя и цокал.
– Что, испугались? – дядя Жора в восторге от своей выдумки.
– С ума сошёл что ли? – говорит ему моя жена. – И так страшный, а ещё орёшь.
– Сащя, на! – появляется из-за стволов кустарника рука тети Тамары. Ничто во время сбора ягод меня так не раздражает, как бесцельное выяснение отношений.
– Собирайте что-нибудь, не стойте! – бросаю я жене и дяде Жоре и ухожу, уводимый рукой тети Тамары. Она ходит по горам как танк и собирает как комбайн. Когда мужу тети Тамары говорили: «Купи машину», – он показывал на жену и говорил: «Зачем мне машина, у меня есть танк».
Где-то внизу, на дороге, восторженный, как ишак, орёт клаксон. Это машина дяди Армена. За нами приехали.
– Э-э-э… – отмахивается от него тетя Тамара. Она ещё ничего не собрала.
Дома нас ждёт борщ, его ещё вчера сварил дядя Жора.
Мне навстречу попадает Марут. Ему хочется сделать мне подарок.
– Хочешь, я покажу тебе мой карьер? – спрашивает меня Марут. Это и есть его подарок. Отказаться невозможно, конечно, хочу.
Мы кричим, что скоро будем, и сбегаем по лестнице до того, как голова моей жены высовывается из кухни. На улице встречаем Мартуна. Он на «КРАЗе».
«КРАЗ» здесь заменяет лошадь. Если раньше невесту воровали на лошади, то теперь это делают на «КРАЗе».
Садимся и едем. Почему-то в сторону от карьера. Спрашиваю у Марута: где же его великий карьер?
– Мы поедем в крепость Давид-бека. Это историческое место. Ты хочешь в историческое место?
– Конечна хочу, – и «КРАЗ» сворачивает в горы. Он кряхтит, взбирается, лезет. Внутри кабины мы подпрыгиваем и стукаемся головами.
Подбрасывает на удивление сильно.
Хорошо, что все мы мужчины, у женщин груди давно были бы на загривке.
– Это историческое место, – в промежутках между прыжками кормит меня экзотикой Мартун. – Ты не хочешь в этом историческом месте выпить бутылочку вина?
Объясняю, что вообще не пью.
– А, да, понятно, – говорят мне. – А какое ты любишь вино?
Еле отговариваюсь.
Приехали. Стукнулись головами в последний раз и замерли – «КРАЗ» останавливается. Дальше пойдем пешком. Вокруг вековой орешник, разбросанный по крутому склону. Лезем по скользким камням. Солнце укутано в листья ореха. Кругом мрак и столетья. Впереди что-то похожее на кирпичную кладку. Перелезаем через нее и оказываемся в историческом месте. Так написано на табличке. От Мартуна я узнаю, что именно здесь Давид-бек разбил турок. От Давид-бека осталась пятиметровая сторожевая башня, а от экспедиции ереванских археологов – рвы и канавы.
– Сволочи! – говорит Мартун, имея в виду ереванских археологов. – Перерыли такое историческое место! Золото Давид-бека ищут, сволочи!
По преданию, Давид-бек где-то здесь зарыл свое золото.
Мартун плюет и замолкает в остервенелом презрении ко всякой цивилизации. Тень Давида, услышь она Мартуна, была бы удовлетворена.
После ежевики внутри у меня творится что-то неладное. Призываю на помощь всю свою огромную силу воли и поручаю ей заняться желудком. Внутренне я уже начинаю кружить и скулить. Решаюсь обратиться к Мартуну, стараясь как можно мягче, не задевая седой старины:
– А-а… это вот… где здесь туалет?
– Туалет?!! – не понимает Мартун и делает широкий жест по развалинам. – Здесь везде туалет!
Мне становится плохо. На обломках вечности я ни за что не решусь…
Прошусь домой. Если со мной в дороге что-либо случится, то в этом будет виновато только былое.
– Давай поедем по старой горной дороге? – спрашивают меня.
– Давай! – соглашаюсь я. Я теперь со всем соглашаюсь.
«КРАЗ» ревет и снова карабкается в горы. Меня мутит от дикой ягоды и поворотов.
– У Мартуна «КРАЗ» пройдет там, где ишак не пройдет! – хвастает Мартун. Мы уже полчаса каким-то чудом карабкаемся на скалы и не срываемся в пропасть. То и дело дорога обрывается, и «КРАЗ», поворачивая, вращается на задних колесах. Мне худо. Я бледнею и покрываюсь потом. Шаманские пляски желудка.
– Стой! – машина останавливается. – Вылезай! – вылезаю. – Смотри сюда! – смотрю: обрыв метров семьсот; под нами камни, камни…
Где-то там, далеко внизу, живет своей шумной жизнью шоссе, за шоссе – ещё один обрыв и река. Дикая радость падения!
– Ну, как? – спрашивают меня.
Объясняю, что здорово.
– Отсюда Сурик упал.
– Да?
Жалею Сурика. Бедный. Он пролетел в одну сторону целый километр.
Едем! И камешки срываются в пропасть.
Мы едем минут двадцать. В глазах у меня темнеет, меня скрючивает – еже-ви-ка!
Когда же дом?!! Когда же… все, что в нем…
Уже замелькали окрестности…
Сейчас! Сейчас! Вот! Вот! Уже! Вот он! Дом!
Винтом по лестнице и со всего маху рву на себя дверь журчащей комнаты – только бы свободна! Только бы!..
Свободна! Ура! Донес! Добежал! Дотащил! Слезы… настоящие спортивные слезы…
– Ха-ха! – сказал мне сливной бачок.
– Ха-ха! – сказал я дяде Жоре, которого я в спешке совершенно не заметил. Жизнь получила назад свое сверканье!
Дядя Жора ходит туда-сюда, и в этом есть нечто странное.
– Не могу я-э! – говорит он мне шепотом. Вид у него проникновенный.
– Чего не можете? – спрашиваю я. После ежевики, все в этой жизни мне кажется легким и простым.
– Не могу я-э! – дядя Жора кивает на дверь, из которой я только что появился. – У них там сиденья нет.
– Где нет сиденья?
– На унитазе!
– Да-а?! – говорю я, задумчиво, пытаясь вспомнить, было ли там сиденье. Ни черта не выходит. Сиденье не вспоминается. Делаем паузу, ещё разик – ни черта!
Во время паузы дядя Жора отстраняется от меня, собирает две ладони в горсть и черпает ими по воздуху, будто что-то подбирает.
– А! – восклицает он, потрясенный своей собственной правотой. – Хорошо! Теперь их дерьмо я должен с собой увезти?!!
Насчет дерьма довод крайне убедителен. Беру дядю Жору под руку. У меня скопилась куча. Ну, просто куча ежевичных советов. И все они о том, как не заметить сиденье.
Вечером того же дня мы идем в дом к дяде Армену. Находим его за столом. Суета его уже не трогает. Перед ним бутылка, стакан, хлеб, сыр и портрет Сталина.
– Мой отец! – кивает дядя Армен на портрет и плачет. Дядя Армен любит выпить, за что ему часто попадает. Когда моя теща, старшая сестра дяди Армена, приезжает в Каджаран и находит его в таком виде, она его обязательно бьет. Дядя Армен в таких случаях не отбивается. Он только подставляет спину и горько плачет.
А потом он рассказывает всем, как его побили.
Дядя Армен увидел меня и обомлел. Для него мое появление – полнейшая неожиданность.
«Кто это?» – вглядывается он в меня. – А-а-а… – он меня узнал. – Сащ-щ-щ-ка! – говорит он и добавляет несколько слов, глубинное содержание которых для меня навсегда останется загадкой.
Дядя Армен улыбается, видно, что он очень рад.
– Сащ-щ-щ-ка! – повторяет он и тут же начинает считать. – Гамо – полковник, Сащ-щ-ка – майор, Эдик – лейтенант, а я – генерал!..
Сосчитав всех знакомых военных, прибавив к ним и себя, дядя Армен начинает с самого начала:
– Гамо… полковник… Сащ-щ-ка… майор… Эдик… лейтенант… а я? Генерал!
Стол заполняется всякой всячиной, мы усаживаемся, и скоро я усваиваю все наполовину – и еду, и тосты.
Завтра я и тетя Тамара пойдем в горы. Остальные снова будут варить борщ – жалкие люди-желудки!
Утром тетя Тамара сказала: «Сащя! Как хорощё!» – это означает, что утро теплое и тумана нет, Мы с тетей Тамарой понимаем друг друга с нескольких слов.
Мы пойдем в голые горы. Они начинаются сразу за домом. Кое-где видны чахлые кусты. Это шиповник. Он сплошь покрыт мелкой ягодой.
По таким горам лучше всего ходить в остроносых восточных галошах. В другой обуви не устоять, съезжаешь вниз. Горы сложены из мелкого песчаника – шагнул и поехал.
Кроме шиповника, они ещё покрыты низким, всего десять сантиметров от земли, кустарником. Его здесь называют «выз». Он растет длинными грядами. По нему шагаешь, как по ступеням. Не будь его, на гору было бы не взобраться. У него изумрудная, бархатная зелень. Я протянул руку, коснулся и зашипел. Бархат оказался жестким как проволока и колючим как ёж.
– Хорощё, Сащя! – кричит мне тетя Тамара, Она стоит рядом с гигантским кустом. В данном случае её «хорощё» означает, что ягода крупная и собирать её легко.
– Собирьяем! – говорит тетя Тамара, и мы набрасываемся на растение, как грабители на эшелон.
– Как хорощё! – говорит мне тетя Тамара, За час мы собираем целое ведро.
Дома нас уже ждут. Дядя Армен готовится делать шашлык. Может мы к чему и не готовы, но к шашлыку мы всегда готовы. В прошлый приезд дяди Жоры дядя Армен купил целого телёнка и сделал шашлык. Поздравить с телёнком пришла вся деревня.
– А-да! – выпучив глаза, вспоминает дядя Жора. – Никогда таких родственников не видел! Свекра троюродной сестры сына родной племянник! Ва! Жрёт, как ишак!
Но гости есть гости. Когда они расселись, дядя Жора взял слово для приветственного тоста. Он говорил и говорил. Когда он сказал и сел, теленок был уже съеден.
Теперь шашлык делают втихаря. Сведения просочились только к ближайшему окружению. Ожидается всего-то человек десять-пятнадцать. Шашлык будут делать на огороде. Я, жена и дядя Жора подъехали почти к самому огороду на машине. Последние метров пятьдесят мы идем пешком.
Огород уже виден. На нём возится тётя Роза.
– Наше страшилище! – вспоминаю я.
– Тише! – пугается дядя Жора. – Здесь далеко слышно.
В горах действительно далеко слышно. Раньше можно было даже ругаться друг с другом за километр. С вершины на вершину. Поэтому горные армяне при встрече нос в нос все равно орут. Привыкли.
– Надо говорить: наша красавица, – смеется дядя Жора.
– Эй, наша красавица! – кричит он.
С огорода ему кто-то отвечает.
– Вот видишь, – говорит мне дядя Жора.
Как только мы пришли, дядя Жора немедленно набросился на дядю Армена. Пошло минут десять, а он все ещё бегает по огороду, вопит, глаза его сверкают, кулаки с ужасающей скоростью молотят по воздуху. Время от времени он подбегает к дяде Армену и тычет пальцем в шашлык. Дядя Армен уже принял успокоительное. Он невозмутим, как утес. На все выкрики он реагирует так же, как и верблюд на лай – презрительно цыкает.
– Что стряслось? – спрашиваю у жены. Оказалось, что дядя Жора рассказывает дяде Армену как надо готовить шашлык, а дядя Армен говорит ему: «Отвяжись!»
– И всё?
– И всё.
– Я думал ругаются.
– Что ты! Было бы в десять раз громче!
Наконец, шашлык готов. Мы рассаживаемся за длинным столом под яблоней. Тост скажет дядя Сережа. Он встает, берет в руки стакан и начинает. Ему то ли шестьдесят лет, то ли восемьдесят, а, может, и того больше. Он и сам не знает. Рука у него железная. Он всю жизнь сено косит, а потом его носит. Дядя Сережа начинает свою речь. Сперва никто не ест шашлык. Все торжественны и слушают. Мне кратко переводят. Нам желают здоровья – здесь переводчик замолкает. Дядя Сережа все говорит и говорит.
– А-а… ещё что? – интересуюсь из вежливости у переводчика.
– Я же говорю, о здоровье. Он про здоровье ещё не кончил. Рассказывает какое оно было раньше и какое теперь.
Все потихоньку, с отсутствующими физиономиями, щиплют шашлык и быстро запихивают его в рот.
Я наблюдаю. Интересно они запихивают. Будто уминают там, что ли.
Дядя Жора мне делает знаки глазами, мол, давай, щипай, это никогда не кончится.
– Ну как? – спрашиваю у переводчика.
– Теперь он говорит о счастье.
Я осторожно щиплю шашлык, а потом все быстрей и быстрей.
Когда дядя Сережа сказал свой тост, есть уже было нечего.
Наступает вечер. С гор тянет прохладой. Вершины в огне вечерней зари, как сказал бы поэт. За них зацепилось солнце. Все вокруг стало красным: и воздух, и деревья, и лица.
Прощай, Каджаран, мы завтра уезжаем.
В тех же самых вагонах мы поедем назад.
В дороге будем есть то, что завернет нам с собой тетя Тамара, и вспоминать горы, шиповник, огород и шашлык.
Не забывайте нас, «братья армяне».
