Книга: Корабль отстоя
Назад: Бабушкины комнаты
Дальше: Араблинка

Моя мама

Моя мама в своем собственном детстве более всего походила на настоящего бесенка – от нее доставалось всем.
И ещё она пела. На всю улицу. Мыла окна и пела.
Она занималась вокалом.
А до этого – музыкой с шести лет в музыкальном комбинате: там дети, естественно, пели, плясали, учили сольфеджио.
А когда она пришла поступать на вокал и запела, завуч заволновалась, сказала, что они её немедленно принимают. Она думала, что мама азербайджанка. А когда выяснилось, что она армянка, сказала: «Нет, девочка, прием уже закончен, приходи на следующий год».

 

Мама пришла через год и попала в класс к педагогу Зельдиной. Ей преподавал итальянец Карве.
Потом, уже будучи пионервожатой, она не пользовалась рупором, считала, что голос у нее поставлен: «Четвертый отряд, стройся!» – сорвала себе голосовые связки, и о пении пришлось забыть.
«Хорошо, если вы вообще будете разговаривать», – сказали врачи.

 

В восьмом классе началась война.
Наша мамуся тогда училась в школе рабочей молодежи. Там мальчики уже сидели за партами вместе с девочками.
Мамочка слыла известной лоботряской, но перед экзаменами брала себя в руки и все сдавала на пять с плюсом. А за это переводили через класс. Пару раз её перевели, а потом завуч Сусанна Ивановна сказала, что она лентяйка, и её перестали переводить.

 

Моя мама очень любила Маяковского, за что её любил директор школы Аркадий Моисеевич – ветеран гражданской войны без двух ног в коляске. Он преподавал литературу и не переносил тех, кто любил математику.
«Я знаю вас, жуликов, всех, – говорил он, – как свои пять пальцев на левой руке! – На левой руке у него было только два пальца: мизинец и большой, и он свои руки всегда путал. – То есть на правой».
«Вы пришли сюда, чтоб тереться друг о друга!» – говорил он.
И вдруг он увидел, как Жора Геворкян, сосед моей мамы по парте, еле сдерживается, чтоб не рассмеяться.
«Геворков! Что вы тужитесь, как в клозете!»

 

Он любил слушать, как мама читает. У них в школе сколотилась агитбригада, они ездили по госпиталям. Мама читала Маяковского и недавно вышедшую в свет поэму Симонова «Сын артиллериста». Успех невероятный.
На уроках он ставил ей «пять».
– Садись! Пять!
Однажды он выстроил у доски человек десять: они не могли ничего существенного сказать об образе Фирса в «Вишневом саду» Чехова.
– Томасова! – поднял он маму, – Встань, девочка! Покажи этим оболтусам, как ты любишь литературу.
– Аркадий Моисеич! – мама не читала «Вишневого сада». – А я ничего не могу добавить к образу Фирса.
– Сядь!

 

Аттестат зрелости моя мамуля получила только благодаря Аркадию Моисеевичу – к этому времени у нее по техническим дисциплинам в школьных ведомостях стояли одни только двойки – после чего она поступила в университет на филфак.
И ещё в то же время она работала и в райкоме комсомола, и пионервожатой в школе.
В райкоме они принимали активную молодежь в комсомол. Спрашивали: «Кто такой Сталин?» – и иногда в ответ слышали: «Мой отец!».
«Понятно?» – говорили райкомовские шепотом друг другу, а у вступающих в тот момент глаза были совершенно безумные.

 

Но с третьего курса ей захотелось в кинотехникум, – просто не мама, а нечто страшное, – и она укатила в Ленинград. Там она встретила моего папу, и через какое-то время он потопил её в вечной беременности.

 

Больше она нигде не училась. Она рожала нас. Меня – первого.
Мама говорила, что я рос очень ответственным ребенком. Если делал на полу лужу, то полз за тряпкой, все сам вытирал и говорил себе: «Ай-яй-яй!»

 

Я родился на 3-ей Свердловской в доме 24 на 4-м этаже. Там жил новый муж моей бабушки. Это был кооперативный дом – тогда случались кооперативы – а потом тот кооператив разогнали, жильцам вернули деньги и стали они государственными. То есть в отдельные трехкомнатные квартиры к ним стали подселять жильцов.

 

Чтобы не было чужих, им разрешили подселять своих братьев и сестер, и муж моей бабушки подселил к себе родного брата-алкоголика с женой Вартануж и детьми: Норой, Аней, Вовой, Светой. Сам он тоже не брезговал пьянством, а Нора, Аня и Света были шлюшками.

 

Так говорила моя мать.
Вскоре, видимо в противовес их легкомысленному поведению, она принесла домой кошку и та принялась регулярно плодиться. Котят раздавали, потому что они получались красивые и пушистые.
Обычно этим занималась моя мама. Она бегала по Баку и пристраивала котят.

 

Вартануж невзлюбила кошку – та воровала у нее мясо из кастрюли.
Бедная женщина ставила кастрюлю с первым блюдом на балкон, а сверху на крышку клала камень.
Кошка выбирала момент, когда никого не было в доме, проскальзывала на балкон, лапой поддевала крышку, после чего камень бухался в кастрюлю, а крышка летела на пол, потом она когтями выуживала мясо и съедала.

 

Моя мама, наблюдавшая все это через окно, потом доставала камень, мыла его, водружала на место крышку и сверху клала камень.
Так они жили очень долго.
Потом мама уехала в Ленинград и встретила папу, а кошку отдали в столовую.
Но после нее остался большой черный кот, которого и назвали Котиком.

 

Назад: Бабушкины комнаты
Дальше: Араблинка