Отпуск промелькнул, как чужое лицо в окошке, и через месяц, всё ещё окрыленный, просветлённый, ненормально радостный, я улетел на север за назначением.

Гуси потянулись на север, бабы потянулись на юг — лето наступило…

Появились молодые лейтенанты — лето кончилось. Лейтенанты, лейтенанты, вы роняете в душу лепестки вечности. После вас в душе наступает сентябрь…

Интересно, почему только на Северном флоте бакланы летают над мусорными кучами, а вороны над морем? Потому что Страна Наоборот.

Жила-была Страна Наоборот. Утром ложилась, вечером вставала. Удивительная это была страна — Страна Наоборот…

— Куда вы хотите? — спрашивают лейтенанта в отделе кадров Северного флота. — В поселок Роста или в порт Владимир?

Не знакомый с современной северной географией лейтенант выбирает себе порт Владимир и уезжает туда, где три покосившихся деревянных строения, обнявшись, хором предохраняют цивилизацию от сдува.

Обманули дурака на четыре кулака…

Места для меня сразу не нашлось. Лейтенанта ждут, конечно, на Северном флоте, но не так интенсивно, как он себе это представляет.

После двухнедельных мытарств печаль моя нашла своё временное пристанище в отдельном дивизионе химической защиты, именуемом в простонародье «химдымом».

Если матрос на флоте не попадает в тюрьму, то он попадает в химдым. Так, во всяком случае, было. Больные, косые, хромые, глухонемые; хулиганы и пьяницы, потомственные негодяи и столбовые мерзавцы, носители редких генетических слепков.

— Не боись, лейтенант, — говорили они мне, — мы детей не бьём.

И я не боялся, слово они держали. Но сына замполита они вешали на забор. За лямки штанишек. Как Буратино. Шестилетний малыш висел и плакал…

…Пятнадцать нарядов в месяц. Через день — на ремень!

— Что, товарищ лейтенант, в сторожа записались? Терпите, все через это прошли…

Кубрик, койки, осклизлый гальюн…

Через месяц после того, как я — хрупкий цветок Курдистана — был высажен суперфосфатом почвы этой страны слез — химического дивизиона, мне захотелось выть болотной выпью.

Эта славная птичка несколько напоминает военнослужащего: чуть чего — она замирает по стойке «смирно» в жалких складках местности, а если достали — орёт, как раненый бык.

Я орал. Вернее, орала моя дивная душа отличника боевой и политической подготовки. Она орала днём и ночью. Она орала до тех пор, пока мысль об атомных лодках не сформировалась полностью.

Я поделился ею с начальством. Начальство было удивлено стойкостью моего отвращения к текущему моменту. Оно назвало мое состояние «играми романтизма» и высказалось относительно места проведения этих игр со всей определенностью. Потом оно сказало, что для того чтобы стать подводником («а это не так всё просто, юноша, не так всё просто»), мне нужно как можно чаще «рыть рогами и копытами» («и носом… главное, носом»).

С этого дня я не служил — я рыл, я рыл рогами, копытами и носом… главное, носом; и глаза мои — с этого дня — на полгода сошлись к переносице. Не лейтенант, а хавронобык!

Надо сказать, что в химдивизионе было где рыть, было! Поразительные вокруг были просторы. Справедливость требует отметить, что кое-что было вырыто и до меня.

В те дни, когда я не рыл, я возил бетон и заливал его в ямы.

По утрам со мной любил разговаривать замполит. Он брал в руки газету, поднимал палец вверх и в таком положении читал мне речитативом передовицу. Каждый день. Это у нас с ним называлось: «индивидуально-воспитательная работа».

Я смотрел ему в рот. Вернее, не совсем в рот: я смотрел на те два передних зуба, которые торчали у него изо рта и были расположены строго параллельно друг другу и матушке земле. Я называл их «народным достоянием».

Он говорил мне былинно: «Народохозяйственные планы…» — а я думал при этом: «Кто ж вам зубы отогнул?».

А жил я здесь же, в части: в учебном классе поставили коечку…