2. ГОСПИТАЛЬ НОМЕР ОДИН
«Виллис» проехал по грунтовке к железнодорожной насыпи, спустился под нее и покатил к Царицынской балке. Кругом не было ничего, кроме развалин. Город казался кружевным — узорная вязь вылущенных домов на фоне пустого неба.
Проходили красноармейцы, проскакивали на большой скорости грузовики. Один раз я видел колонну пленных. Они уныло брели по заснеженной степи, постепенно растворяясь в ее просторах.
— До чего же с лица черные, — поделился я с моим водителем, — как головешки.
— С голодухи, — флегматично пояснил водитель.
«Виллис» вместе с шофером выделил мне майор Силантьев. От себя оторвал. С мясом. Это были его личный «виллис» и его личный шофер.
Фамилия водителя была Гортензий. Сержант Гортензий оказался человеком исключительно сложной судьбы, которая включала в себя мелкие правонарушения, по молодости лет совершенные на территории буржуазной Литвы, переезд в Ленинград в 1940 году, работу сторожем, кладовщиком, киномехаником, затем — Сталинградский фронт, месяц в штрафной роте и два ранения, одно легкое, другое не очень.
Ростом он был немногим повыше ста семидесяти сантиметров, широкий в плечах, костлявый, руки чуть длиннее, чем положено по пропорциям, нос хрящеватый, лоб с выпирающими костями, глаза небольшие, светлые.
Свое личное имя сержант в обиходе скрывал, но по документам я знал, что его зовут Ромуальд Сигизмундович. Лет ему было тридцать четыре.
— А вы откуда знаете, сержант, что непременно с голодухи?
— Нагляделся в Ленинграде, — ответил Гортензий. — Да вы, товарищ лейтенант, в моем личном деле наверняка видели.
— He помню, — искренне ответил я. — Остановите, приехали. Это где-то здесь.
Комендант «Госпиталя для военнопленных номер один» майор Блинов уставился в мои документы так, словно читать не умел, а только прикидывался. И держал их не вверх ногами исключительно по счастливому стечению обстоятельств.
Это был здоровенный мужик под два метра, краснощекий, с мясистым лбом, небольшими серыми глазами, крупными залысинами, седоватый, возраст — лет сорок, сорок три.
— Ну, и что тебе тут понадобилось? — вопросил он, возвращая мне документы и хозяйским взором вцепившись в штабной «виллис».
— Ты, товарищ майор, с моими бумагами хорошо ознакомился? — осведомился я. — Или так, видимость показал? Веди, демонстрируй хозяйство.
— У меня тут полный порядок, — заверил Блинов. — Фриц по струнке ходит.
— Ходит? — переспросил я. — А мне вот докладывают, что фриц у тебя едва ползает и при каждом удобном случае дохнет.
Я сложил свои бумаги и убрал в нагрудный карман. Блинов неотрывно следил за мной.
— В виде политинформации могу сообщить, — продолжал я, — что их менять собираются, на наших. Всех поморишь — кого менять будем? Дело государственной важности, а ты у себя головотяпство развел.
Блинов побагровел и широко разинул рот, готовясь заорать на меня. Но эти фокусы у него с доходягами из-за колючки проходят, а со мной не пройдут. Я его опередил:
— Жратву твои повара из котла тягают?! Лекарства куда деваете?! На «черном рынке» сбываете? Народное хозяйство подрываете? Заткнись и веди куда скажу.
Майор аккуратно закрыл рот. Несколько раз проверил рукой подбородок — не потерял ли ненароком челюсть. Такую выдающуюся челюсть, конечно, утратить было бы жалко.
Гортензий на нас вроде не глядел, но я приметил, как он клюнул носом руль и ухмыльнулся. Одобряет свое начальство, стало быть.
Это был второй по счету госпиталь для военнопленных, куда мы приехали. В первом, где я искал, — в Гончаре, — раненого народу было понатыкано, как килек, а списков вообще никаких не велось.
Я взял какого-то доктора из немцев — он оказался дантистом и очень напирал на это обстоятельство. Мы вместе обошли бараки и везде задавали один и тот же вопрос: нет ли здесь капитана Эрнста Шпеера? Второй танковый полк? По-моему, по крайней мере половина раненых вообще не понимала, о чем мы спрашиваем. На прощание я подарил дантисту пачку папирос.
Потом мы с Гортензием посетили пару лагерей, где содержались здоровые пленные. «Здоровые» — это значит, более или менее держатся на ногах, не валятся от тифа и не имеют на теле очевидных ранений. В основном почему-то попадались румыны. Румыны мне вообще ни на что не сдались.
Гортензий сочувствовал моим поискам.
— Вы, товарищ лейтенант, если его не найдете, этого капитана, всегда можете предъявить мамашеньке могилку. Крест построить получше, сверху навесить каску, орденок какой-нибудь положить — тут, говорят, этих побрякушек Целые ящики, — веточку еловую… У нас поляки красиво хоронили, в Литве. Прикажете — я сделаю. Поплачет мамашенька, помолится, горстку земли с собой возьмет.
— Какую горстку, какой земли? — не выдержал я. — Сдурел?
Я представил себе, как мамаша Шпеер своими аккуратно вычищенными ногтями царапает здешнюю почву — промерзшую до самой сердцевины, до земного ядра.
Гортензий задумался, потом хмыкнул:
— И то, товарищ лейтенант, ваша правда: тут гранатами взрывать приходится, чтобы могилу выкопать. Это я лишку хватил, с горсткой землицы, признаю.
— Предлагаете выдать мамаше Шпеер пару гранат? — съязвил я.
На самом деле идея сержанта имела смысл. В общем, я практически не верил, что в этой людской каше можно отыскать какого-то конкретного человека.
— Тут поблизости еще три лагеря, — сказал я. — Но начнем с «Госпиталя для военнопленных номер один» — в самом Сталинграде.
— Начальство приказало, а мы — за баранку и вперед, — философски отнесся Гортензий.
И вот мы в «Госпитале для военнопленных номер один». Я поймал себя на том, что прикидываю — где бы лучше разместить одинокий крестик с каской и орденом. Вон, на склоне — развалины какого-то деревянного дома. Наверное, еще с дореволюционных времен стоял. Стоял-стоял, радовал глаз, а потом пал смертью храбрых. Вокруг дома останки сада — судя по стволам, яблоневого. Там в самый раз могилку Эрнста Шпеера организовать…
— Сержант, останетесь в машине, — приказал я. И Блинову: — Провожай.
Мы поднялись по тропинке вверх по откосу балки. Идти было скользко, с Волги задувало мертвящим холодом. Своей широкой спиной майор отчасти прикрывал меня от ветра. Пару раз тупой носок валенка втыкался в маленькую ступеньку, прорубленную в плотном снегу, а потом мы опять ползли по ледяной тропинке.
Вдали я увидел одинокое дерево — черное и мертвое. Пристреливаться в самый раз.
— Вона, — майор махнул рукой в рукавице. — Там.
«Там» из сугроба торчал столб с надписью на выломанном откуда-то куске фанеры: «Госпиталь для военнопленных № 1».
Мы миновали вмерзшие в землю развалины. Женщина, закутанная в толстый серый платок, протащила длинные санки, груженные обгорелыми бревнами. Поверх бревен лежала рогожа, прихваченная веревкой и присыпанная снегом.
— Мертвяков повезла, — заметил Блинов. Мне показалось, что он потянулся перекреститься и только в последний момент передумал.
— Твои? — кивнул я.
— Кто их знает, — искренне сказал Блинов, на миг становясь похожим на нормального человека. — Мои, небось. — Он вздохнул. — Нарочно мрут, сволочи, чтоб тыловому командованию нагадить. Не поверишь, лейтенант, я главврачу даже расстрелом грозил: будешь, мол, плохо лечить — перед строем тебя шлепну, образцово-показательно! А он только ругается. Может, ты с ним побеседуешь?
— Обязательно побеседую, — обещал я.
Майор замолчал, засопел.
Женщину с санками долго еще было видно на белом снегу.
Блинов пнул дверцу ворот, висящую на одной петле. Мы вошли во двор. Здесь было обитаемо — то есть загажено. Загажено — не то слово. Засрано.
Коптила полевая кухня. Вдруг упала труба, вырвался клок пламени. Два человека в грязных ватниках без ворота, ругаясь, забросали ее снегом.
— Черт, — рявкнул Блинов. Он крепко ухватил меня за локоть: — Нам туда. — Он махнул на дыру в склоне балки, обшитую свежими досками.
Я оторопел:
— Это что еще?
— Местные называют — «бункер Тимошенко», а вообще — бывшее бомбоубежище. Оборудовано для жилья. Вентиляция тут, правда, хреноватая, так немцы сами виноваты — не надо было по ней из орудий лупить. Вот теперь пусть сами и дышат, значит, своими родными испарениями.
Он мрачно остановился, потом вытянул шею, вгляделся во что-то и заорал:
— Хальт! Ду! Комм! Шнель!
Сначала я не понял, кому это он, а потом увидел человека, ползавшего вокруг полевой кухни на четвереньках. Лицо у него было распухшее, закопченное, глаза белые. Кончик носа отвалился, там краснела язва.
Услышав рык майора, он замер, потом поднялся, стоя на коленях и хватаясь руками за воздух. Случайно цапнул ладонью полевую кухню, обжегся и взвизгнул.
Я повернулся к Блинову:
— Кто это?
— А это беглец, товарищ лейтенант! — подал голос один из поваров. Он всё пытался водрузить на место трубу. — Удрать пытался. Таскался по степи дня четыре, дополз до расположения нашей пехотной части, там и свалился. Ребята его подкормили, да только нос он себе уже отморозил. Его сюда на грузовике обратно привезли. — Солдат беззлобно выругался. — Он, товарищ лейтенант, мозги растерял.
Он вынул из кармана сухарь и подозвал сумасшедшего:
— На, только не грызи, зубы переломаешь. Сосать надо, понял? — Он показал, как: сунул в рот, почмокал, потом вытащил и ткнул немцу в губы. — Давай. Не то помрешь.
— Он и так помрет, — плюнул Блинов. — Чего возиться?
— Может, и помрет, а может, и нет, — философски заметил солдат. — Каких случаев не бывает!.. Бывает, и выздоравливают. Может, к нему потом разум вернется. Может, он у себя в Германии вообще профессором был… У, сволота!
Неожиданно он пнул пленного валенком. Тот хрюкнул, упал в снег, зажимая сухарь в кулаке.
Блинов наблюдал за этим с явным удовольствием. Даже головой кивал, как бы в такт. Потом спохватился, повернулся ко мне:
— Ладно, идем. Хотите, товарищ оперуполномоченный, посмотреть, в каких условиях у нас раненые содержатся?
— Хочу, — сказал я.
— Фонарик есть?
— Есть.
Я включил фонарик, а Блинов снял лампу, висящую у входа на гвозде и зажег ее, а потом от того же огонька прикурил.
Мы прошли по коридору: я видел сырые стены, сложенные кирпичом, грунтовый пол. Дальше висела тяжелая занавеска с налипшей внизу грязью и комьями снега. За занавеской открылись черные от копоти стены и деревянные нары в три яруса. Воздух здесь был настолько зловонным, что я закашлялся.
— Кури, лейтенант, помогает, — посоветовал майор.
Я поспешно последовал его совету.
— Сколько здесь пленных?
— Да черт их знает, — сказал майор. — Одни помирают, других привозят. Текучка кадров.
Я посветил фонариком. На нарах лежали раненые, бинты у всех без исключения были грязными. Возле стены мостился колченогий стул, на нем — таз с мутной водой. Пустые консервные банки служили «ночными вазами». Многие были опрокинуты.
— Как их кормят? — спросил я коменданта.
— Раз в день горячий чай, — начал перечислять комендант. — Хлеб — килограмм на десять человек. Варится горячий суп с крупой и соленой рыбой. Пробовали давать масло, но от масла они поголовно дрищут, так что масло отменили.
Я еще раз пробежался фонариком по лицам немцев. Никто из них даже не отвернулся. Только один закричал, закрывая глаза ладонями в толстых бинтах.
— Тифозный, — пояснил Блинов. — Ты аккуратней здесь, вши с них так и сыплются. Помрет кто — прямо одеялом сползают. Хоть руками черпай.
— Всё, я на выход, — сказал я.
Неожиданно луч моего фонарика упал в угол комнаты, и там не обнаружилось стены — лишь чернота, уходящая в бесконечность.
— А там что?
— Продолжение, — ответил Блинов. — Тут тоннели тянутся — никто не измерял. И везде людей понапихано. Куда их еще девать? Здесь-то по крайней мере тепло.
Я подошел ко входу в темный лаз, поискал лучом света. Так и есть — лежат, как коконы в муравейнике, вдоль стен на полу, на нарах, кто-то даже на железной кровати.
Я погасил фонарик, повернулся к тоннелю спиной и выбрался на свежий воздух.
Сумасшедший незнамо куда делся, полевая кухня дымила как ни в чем не бывало, один солдат следил за ней, а второй вдруг замер, присел и уставился на меня перепуганными вороватыми глазами.
Я неторопливо вытянул из кобуры пистолет:
— У раненых крадешь, сука?
Солдат дернулся и выронил из-под ватника буханку.
Майор за моей спиной делал ему негодующие знаки. Мол, нельзя же быть таким бараном — попадаться при постороннем! Да еще при ком — при лейтенанте из Особого отдела армии!
— На часы и кольца у немцев хлеб меняете? — Я повернулся к Блинову.
Тот побагровел:
— Ты на что намекаешь? По-твоему, мы мародеры?
— А разве нет?
— Слушай, лейтенант, ну ты же человек — договоримся.
— Мне с тобой, сволочь, договариваться не о чем, — сказал я. — Как ты с пленными обращаешься?
— Как заслужили, так и обращаюсь, — сказал Блинов.
— Ты понимаешь, что здесь будут иностранные журналисты? Есть распоряжение — всюду их пускать и всё им, по их желанию, показывать.
Майор Блинов растянул пасть в ухмылке:
— Поверь мне, товарищ лейтенант, иностранцев сюда на пушечный выстрел не подпустят. А что указанье такое дали — ты ведь не маленький. Если объект закрытый, значит, он закрытый, и его просто не найдут.
— Это не означает, что с людьми можно так обращаться, — сказал я.
Блинов отозвался примирительным тоном:
— Так а что делать-то? Порядок здесь всё равно не навести. Фрицев нагнали в сотни раз больше, чем мы думали, что будет. Они ведь мерзли несколько месяцев, жрали что попало — ну и мрут теперь как мухи. Мне наш главный доктор объяснял. Мол, даже слово новое придумали: «Сердце Шестой армии». И это не такое сердце, которое, знаешь, «любовь» и прочая галантерея, а такое сердце, которое — идет человек себе с виду здоровый, лопатой землю ковыряет или еще что-нибудь полезное для хозяйства делает, и вдруг падает — и готово, не дышит. А это в нем сердце остановилось. Сердце у человека не может такую нагрузку выносить.
Он поднял палец, прислушался.
Я тоже навострил уши, ожидая, что сейчас раздастся крик, стон, какой-нибудь хрип — не знаю уж, что. Но услышал губную гармошку и хоровое пение.
— Видал? — с торжеством произнес майор. — Тоже люди… Поют. Душа у них просит. А ты говоришь — я их нарочно… Что я, не понимаю, что они тоже люди? Все я понимаю, лейтенант…
Он выглядел так, словно лично организовал тут выступление местной самодеятельности.
— Можешь слова разобрать, чего поют? — неожиданно попросил меня майор Блинов. — Может, они там Гитлера во вверенном мне госпитале воспевают, а я и не ведаю?
Я разобрал слова жалобной песни и сначала просто не поверил своим ушам:
Кайзер Вильгельм, кайзер Вильгельм, — выводил дрожащий тенорок под визг губной гармошки, —
Приди на Волгу поскорей,
Приди на Волгу поскорей
И забери несчастных сыновей,
Германии несчастных сыновей…
— Это песня с империалистической, — догадался я. — Просят кайзера Вильгельма прийти и забрать их домой с Волги. Плохо им на Волге, в Фатерлянд просятся.
— Вишь, черти, — повертел толстой шеей майор, — как дети малые — ничему-то не научились. А? — выкрикнул он в сторону поющих. — Какой вам кайзер? Капут ваш кайзер!
Он так раздухарился, что аж пар из ноздрей пошел. Я поймал себя на том, что любуюсь Блиновым. Про таких мой первый командир латыш Валдис говорил: «Цельнокройная натура».
— Кто еще в госпитале из начальства? — оборвал я победные крики Блинова.
— Так я ж комендант, а товарищ Шмиден — главный военный хирург, — сообщил Блинов. — Раньше тут размещался госпиталь мотопехотной дивизии, вот от них главврача мы и унаследовали. Толковый мужик, еврей из Москвы, до войны начальство резал — аппендициты всякие, ну ты понял. А комендантом — это меня приказом командующий Шестьдесят второй армии назначил.
— Помогает вашему хирургу кто? Другие врачи есть?
— Двое наших, а остальные — немцы, — ответил Блинов. — Мобилизовали пленных, кто посильней, санитарами. Из фрицев несколько докторов нашлось. Даже один ветеринар из Зальцбурга. Экземпляр!
— Позовите Шмидена, — приказал я.
Военврач в звании подполковника товарищ Шмиден явился через десять минут. За это время я успел глотнуть водки. Блинову не дал.
— Мне для внутренней дезинфекции надо, а с тобой, товарищ майор, из одной фляжки я пить не буду, — сказал я. — Вдруг ты заразный?
— А ты мне плесни вот сюда. — Он протянул кружку.
— Нет уж, — сказал я. — Ты у раненых воровал.
— Мародера расстреляю. — Блинов приложил ладонь к груди. — Клянусь, расстреляю паскуду.
Но я всё равно ему водки не дал.
Товарищ Шмиден был откровенно недоволен моим визитом. На нем красовался чудовищно грязный белый халат с большим кровавым пятном на животе. Он сунул руки в снег, отряхнул и, вытащив из-под халата рукавицы, натянул их. Изо рта у него шел пар.
Глаза у него выпуклые, желтоватые. В мирное время, наверное, они просто карие, но сейчас сделались желтые, как у волка. Нос с горбинкой, губы тонкие, подбородок острый, с выраженной ямкой.
Выбежал санитар — немец, быстро нахлобучил доктору ушанку на голову и шмыгнул обратно в помещение.
— Оперуполномоченный Особого отдела Шестьдесят четвертой армии лейтенант Морозов, — представился я.
Шмиден кивнул.
— Руки не подаю, у нас тиф, — предупредил он.
— Вы ведете списки раненых? — спросил я. — Прибытие, убытие?
— Приехали проверять смертность? Высокая. — Шмиден поджал темные сухие, как у ящера, губы. — Очень высокая. Так в отчете и напишите… Блинова-то в каком угодно живодерстве подозревать можете, но не меня. Уж поверьте. Я десять лет учился людей штопать. Чтобы легкие дышали, желудок переваривал пищу, руки-ноги действовали на благо социалистического строительства, а голова соображала. Если бы вы, молодой человек, отдавали себе отчет в том, какое чудо — человеческий организм, как в нем всё дивно устроено… Дайте закурить.
Я угостил его «Казбеком». Он жадно затянулся.
— Фабрика Орджоникидзе, — определил Шмиден, прикрывая глаза. Его как будто на миг отпустила давящая тяжесть. — Да, похоже, важная птица долетела до середины Днепра.
— Мы с вами находимся на берегу Волги, товарищ военврач, — напомнил я. — До Днепра еще далеко.
Шмиден махнул рукой:
— Ладно, давайте — вываливайте честно, зачем вам понадобились списки. Подрыв народного хозяйства путем сознательного уничтожения военнопленных шьете? Не выйдет. Хотите посмотреть нашу камеру дезинфекции? Даю честное слово — ничего подобного вы в жизни не видели. И, даст бог, не увидите.
— Не хочу я вашу камеру дезинфекции, — сказал я. — И ничего я вам не шью, я не портной. Я разыскиваю одного человека.
— Только одного? — иронически переспросил Шмиден. — Я мог бы предоставить вам несколько сотен. Совершенно бесплатно. Можете их хоть в суп покрошить.
— Мне, конечно, трудно вообразить, товарищ Шмиден, что у вас имеется мать, — сказал я. — Но предположим, вы произошли от женщины, как и все нормальные люди. Так вот, признайтесь честно: удовлетворится ваша мать несколькими сотнями каких-то чужих, гадящих под себя немцев, если ей нужен один-единственный маленький Шмиден?
После долгой паузы доктор сказал мне:
— А вы экземпляр.
— Мне нужны списки. Точка, — уперся я.
— Списков нет, — ответил Шмиден. — Не успеваем.
— Даже частично?
— «Частично» — это вы три часа будете разбирать немецкие каракули, которые всё равно наполовину устарели.
— Значит, без толку… — Я вздохнул.
— Кого конкретно вы ищете? — чуть мягче спросил меня Шмиден. — Может, я его помню. Я тут многих по кусочкам собирал.
— Капитан Эрнст Шпеер, — назвал я. И вынул из кармана газетную вырезку.
Там была фотография нового канцлера Германии.
Доктор всмотрелся в ухоженное, интеллигентное лицо Альберта Шпеера, потом вернул мне вырезку:
— Кажется, это новый глава немецкого правительства. Который вместо Гитлера.
— Именно.
— Какое он имеет отношение?.. — Доктор вдруг поперхнулся дымом. — Родственник, что ли?..
— Родной брат. Младший. По идее, должен внешне быть похож. Хотя похудел, конечно, и кожа потемнела. А если нос отморозил и потерял где-нибудь в степях — так и вовсе неузнаваем. Но попытка не пытка.
— Понятно, понятно. — Шмиден что-то соображал, вспоминал.
— Понимаете, товарищ Шмиден, приезжает его мать, — объяснил я. — Вместе с толпой иностранных журналистов.
Шмиден уставился на меня. Его желтые глаза вспыхнули:
— Вам что, поручено сопровождать ее? О, повр анфан! Вы побывали внутри? — Он показал на госпиталь. — Вы понимаете, что мать нельзя сюда пускать ни в коем случае?
— Найдите мне Эрнста. И подберите еще трех-четырех фрицев. То есть, надобность в трех-четырех фрицах автоматически отпадет, если мы Эрнста не отыщем. Но если он здесь…
— Да, мне кажется, я помню его, — проговорил Шмиден медленно, раздумчиво.
У меня от его похоронного тона в животе всё рухнуло.
— Что, помер?
— Перенес тяжелейший тиф, — сообщил Шмиден. — Вчера, по-моему, был еще жив. Он уже не первой молодости. Если бы товарищи о нем не заботились, его точно вынесли бы ногами вперед… Но как вы их куда-то повезете? — Шмиден снова нахмурился. Он поежился, энергично потер себя по плечам. — Они практически нетранспортабельны. Потеряете по дороге. Не знаю, могу ли я вам разрешить…
— Не можете не разрешить, — возразил я.
Он поднял брови:
— Вот как, молодой человек?
— Я уполномочен действовать по обстановке, как сочту нужным, — сообщил я. — Кроме того, вы не переживайте так за них — я сюда приехал на «виллисе».
— И сколько человек вы намерены впихнуть в «виллис»?
— Сколько надо, столько и впихну, — парировал я. — Давайте их сюда. Кстати, про мамашу Шпеер никому ни слова. Это только между нами.
— Десять ящиков тушенки, — сказал врач. Он засунул руки в карманы, поднял плечи и уставился на меня вызывающе.
— Тащите сюда фрицев, черт вас побери! — заорал я.
Он засмеялся и нырнул в темный проем госпитального входа.
* * *
Ждать пришлось довольно долго. Фрицев оказалось четверо. Двое, поздоровее, волокли старика с лицом зеленоватого цвета, четвертый плелся сзади.
Этот четвертый был похож на обиженного рождественского гнома с немецкой открытки. Как будто выскочил из трубы — а никакого Рождества и в помине нет. Ни тебе кексов, ни пухлых фройляйн и мальчиков в коротких штанишках.
Вслед за немцами явился Шмиден.
Я все-таки пожал ему руку:
— Благодарю за сотрудничество.
— Тушенка — и мы в расчете, — сказал он упрямо. — До свиданья, товарищ лейтенант.
Немцы уставились на меня обреченно. Кажется, они были уверены, что их вывели на расстрел.
Я показал им на склон балки:
— Туда.
Они послушно полезли. Я не торопил. Старика они тащили волоком, сами передвигались больше на четвереньках, чем с помощью прямохождения, которое, собственно, и превратило обезьяну в человека.
Наконец мы добрались до «виллиса».
Гортензий аж подскочил:
— Товарищ лейтенант, вы это что?..
Я весело помахал ему:
— Нашел!
Немцы сбились в кучу. Того, что был похож на гнома, трясла крупная дрожь.
«Черт побери, — подумал я, — а Шмиден — тот еще жук. Всучил мне четырех непонятных фрицев. С чего я вообще ему поверил, что это те самые? Даже документы не посмотрел».
Если выяснится, что Шмиден подсунул мне черт знает что, а не искомое, не поздно вернуться и организовать доктору чувствительные неприятности.
Я заговорил по-немецки.
Фрицы вздрогнули, услышав родную речь.
— У вас имеются при себе документы? — спросил я.
Они переглянулись и закивали. «Рождественский гном» забрался к старику в карман и вытащил мятый клочок бумаги. Протянул мне.
Я с трудом разобрал несколько слов на вытертом добела клочке бумаги. Вроде не соврал Шмиден, один из них и впрямь капитан Шпеер.
Я вынул фотографию Альберта Шпеера и протянул старику. Тот нерешительно взял, но пальцы у него оказались настолько слабыми, что он выронил газетную вырезку на снег.
Стоял и смотрел на нее сверху вниз. У него тряслась голова.
— Капитан Эрнст Шпеер? — уточнил я еще раз, возвращая ему документ. — Это ваш брат на снимке?
Он молча кивнул.
— Кто остальные?
— Члены моего экипажа, — тихо сказал Шпеер. — Леер, Кролль… — Он перевел взгляд на «рождественского гнома».
Тот стал белее снега. Казалось, глаза, брови, губы сейчас осыплются с этой мертвой кожи, как вши, сбегающие с трупа.
— …и Шульц.
Следует отдать должное Шпееру — врал он все-таки получше многих. Если бы он не был так ослаблен болезнью, то, не исключаю, сумел бы убедить меня в том, что фамилия его бледного товарища действительно Шульц.
— А если без брехни? — осведомился я.
В немецком языке имеется много очень прекрасных слов для того, чтобы как следует оскорбить человека, задев его самые личные чувства.
Шпеер молчал, только покачивался, как былинка на ветру. Ветер, кстати, усиливался — близился вечер.
— Послушайте, капитан Шпеер, если вы не скажете мне правду, я просто пристрелю этого парня, — я тронул пистолет. — Мне ведь всё равно. Мое задание — найти капитана Эрнста Шпеера. А его, — я кивнул на «Шульца», — я могу заменить кем угодно.
— Разве вы не всех нас собираетесь?.. — пробурчал рыжий Кролль.
— Настаиваешь? — осведомился я.
Кролль замолчал и прижался к Шпееру, как побитый щенок.
Да. Здесь капитан не соврал — Кролль точно из его экипажа.
— Меня зовут Фридрих фон Рейхенау, — неожиданно заговорил бледный молодой человек. Голос его ломался и дрожал.
— Надо же, какая знакомая фамилия, — протянул я. — Где-то я ее слышал, а?
— Вы отлично знаете, где ее слышали, — вступил Шпеер. — Перестаньте издеваться. Делайте то, зачем приехали.
— Я и делаю, — ответил я. — Выясняю личности. А издеваетесь вы над собой сами. Ваш отец, Фридрих, вовремя умер, иначе его бы повесили как военного преступника. Но у нас говорят, что сын за отца не ответчик. Теперь вот что: полезайте в «виллис».
— Нет уж! — завопил мой сержант. — Полную машину вшей мне напустят!
— На морозе вши передохнут, — сказал я безжалостно. — Вы же видите, товарищ Гортензий, что эти люди находятся в состоянии крайнего истощения. Их надо транспортировать как можно быстрее.
— Ладно, упихивайте своих драгоценных фрицев, — пробурчал Гортензий.
«Виллис» сорвался с места. Вырезанная из газеты фотография Альберта Шпеера осталась темнеть на снегу.
* * *
Утро третьего февраля сорок третьего года выдалось не такое свирепое, как предыдущие: всего двадцать градусов ниже нуля. Погода стояла ясная — солнце, безветрие.
Иностранные журналисты должны были прибыть на аэродром Гумрак в четырнадцать ноль-ноль. Ну, «ноль-ноль» — это так, для красного словца. На самом деле ждать пришлось до вечера.
Кроме меня, иностранцев встречало еще несколько человек, в том числе переводчик с английского — специально выписанный преподаватель из Ленинграда, в пальто с каракулевым воротником и каракулевой шапке. Шапка была ему велика, и он постоянно ее поправлял.
Переводчик ворчал, что «намерзся в Ленинграде на всю жизнь» и что «нет больше сил торчать на холоде», хотя на самом деле мы сидели в теплой столовой для летного состава и пили чай. Раздатчицы жалели ленинградца, совали ему сахар, который он шумно разгрызал длинными желтыми зубами.
Меня два дня назад опять вызывал командующий Шестьдесят четвертой армией.
— Наслышан, как ты своего тифозного фрица отыскал, — сказал генерал-лейтенант Шумилов. — Молодец.
— Это не я молодец, это доктор Шмиден, — признал я. — Он Шпеера вспомнил.
— Он что, всех своих больных помнит? — удивился генерал-лейтенант.
— Не знаю, товарищ командующий. Но он в принципе мужик что надо, — сказал я. — В своем деле ас и вообще — с пониманием. За Шпеера, кстати, десять ящиков тушенки затребовал.
— Не жирно ему будет — десять ящиков за одного фрица?
— Он ведь не для себя…
— По вашему мнению, надо удовлетворить?
— Если есть такая возможность — надо.
— Так это всё равно капля в море, — возразил командующий.
— Иногда капли достаточно, чтобы человека спасти.
— Вы, товарищ лейтенант, фрицев за людей считать начали? — прищурился командующий.
— С тех пор, как мы их побили, я их постоянно за людей считаю, — ответил я. — Мы на эту тему уже беседовали. Насчет того, что я не страдаю излишней ненавистью к противнику.
— Ладно тебе, Морозов, — вздохнул генерал-лейтенант. — Не придирайся к словам. Скоро тебе представится хороший случай понаблюдать этих «людей» во всех подробностях. Вот и уточнишь впечатления.
Я насторожился:
— Другое задание? Мамаша Шпеер отменятся?
— Не надейся, — генерал-лейтенант закурил, протянул мне пачку. — Не отменяется. А вот скажи мне, Морозов, если бы ты был канцлером Германии, — отпустил бы ты свою родную мать в Россию?
— Я же не канцлер, товарищ командующий.
— Это тебе повезло, Морозов, что ты не канцлер, — проговорил Шумилов. — Ну так я тебе скажу. Естественно, Шпеер без личной охраны ее к нам не отправил.
— Логично.
— Да погоди ты — «логично»! — с досадой отмахнулся командующий. — Как, по-твоему, кого он приставил ее охранять?
Я стал думать. Посылать с фрау Шпеер целый взвод — жирно, да и без толку. Взвод здесь покрошат — не заметят. Нет, к ней человек двух приставили, не больше, — какие понадежнее.
— Думаю, это пара офицеров ихней госбезопасности, — предположил я.
— В правильном направлении мыслишь, товарищ Морозов, — одобрил командующий. — Но в обстановку проникаешь недостаточно глубоко. Если Шпеер пришлет сюда двух каких-нибудь эсэсовцев, то наши их не сходя с места повесят. И не обязательно за шею.
— Значит, люди не из госбезопасности, а из Вермахта, — сообразил я. — Такие, которые могут гордо объявить, что они, мол, простые солдаты Германии и честно сражались за фатерлянд.
— Близко, — кивнул Шумилов. — Ладно, слушай. По нашим данным, это офицеры Люфтваффе — обер-лейтенант Шаренберг и капитан Геллер. Оба асы, креста ставить некуда. Орденов — перечень едва не на две страницы. С одной стороны — красивая декорация для дамы, а с другой — если вдруг неприятный инцидент, они смогут ее защитить, все-таки не хрен собачий, а боевые офицеры.
— Так ее и я смогу защитить, — напомнил я.
— С немецкими летчиками будешь в этом смысле сотрудничать, — приказал командующий. — Любить их не обязательно.
— Да какое может быть «любить», когда они в сорок первом… — начал было я.
— Кстати, — перебил Шумилов, — оцени, до чего тонкая штучка этот Альберт Шпеер — если, конечно, это его идея, а не кого-то шибко умного из его окружения. Оба — и Шаренберг, и Геллер — истребители. Воевали, вроде, не здесь, а в Африке. Мол, они-то честно бились с противником один на один, а мирное население штурмовали другие…
— Будто истребители штурмовкой не занимались, — проворчал я.
— Про это сделаем вид, что забыли, — предупредил генерал-лейтенант. — С нашей стороны, кстати, тоже произведен удачный ответный ход.
Я уже свыкся с информацией про двух зверюг из Люфтваффе и решил было, что это всё, ан нет, у родного командования всегда найдется для тебя еще что-нибудь вдогонку.
— Выпьешь? — предложил Шумилов.
Я кивнул и сам разлил по стаканам водку.
Генерал-лейтенант быстро опрокинул стакан. Горло У него дернулось.
— Они прилетают из Швеции в Москву втроем: фрау и оба ее фрица. Там их встречает и в дальнейшем сопровождает полковник Чесноков, из Управления Особых отделов. Слыхал про такого?
Я помотал головой.
— Пей водку, товарищ лейтенант.
Я послушался и разлил еще.
Командующий потер глаза ладонью.
— Чесноков — любопытнейшая личность. Тебе полезно будет с ним познакомиться. Его называют Три Полковника. Неужели не слыхал?
— Нет, товарищ командующий.
— Чесноков был полковником еще в царской армии, — сказал Шумилов. — Быстро выслужился во время империалистической. Сейчас ему лет шестьдесят… Революцию встретил где-то в Галиции. Он и раньше недоволен был порядками в старой армии, открыто высказывался против тупости командования, неумелого использования техники… В семнадцатом вместе с солдатами перешел на сторону восставшего народа. В РККА с восемнадцатого года. Участвовал в обороне Царицына, под командованием товарища Сталина…
Он замолчал, пожевал губами.
— В тридцать четвертом Чесноков был разжалован и два месяца провел под арестом. Восстановлен. В тридцать восьмом история повторилась и снова ненадолго, органы разобрались, отпустили. Звание полковника ему вернули, почитай, в третий раз. Поэтому — Три Полковника.
— И зачем такой человек будет сопровождать фрау Шпеер? — спросил я.
— Все, свободен, лейтенант, — оборвал меня командующий. — Зайди на склад, распишись там за ватник и валенки. Добыли для тебя маленький размер.
— Это не для меня, — сказал я, отсалютовал и вышел.
…Самолеты из Москвы приземлились на аэродроме Гумрак, когда уже начинало темнеть. Сразу стало шумно и людно. Корреспонденты вышли на поле, не прерывая разговора, начатого еще в самолете. Они оживленно галдели по-английски. Их было шесть человек.
Преподаватель из Ленинграда сразу расцвел улыбкой и устремился к журналистам. Затарахтел, размахивая руками. Они сперва остановились, удивленные таким напором, затем рассмеялись, обступили его, весело и покровительственно похлопали по плечам. Вся группа, бурно общаясь, покатилась в сторону столовой для летчиков.
Из второго самолета тоже посыпались репортеры. Среди них один определенно был русским. Он разглагольствовал по-английски больше всех, громко и с таким ужасающим акцентом, что зарубежные коллеги только похохатывали. Его это совершенно не смущало. Он держался хозяином, который принимает гостей в большом, хорошо обустроенном доме.
Прибыло также несколько фотокорреспондентов из нейтральных стран. Ими должны были заниматься другие товарищи — переводчики из Особого отдела армии, простые ребята с незапоминающейся внешностью. Важных господ из Международного Красного Креста встречала лично товарищ Пешкова.
Мое задание появилось на аэродроме последним.
Сперва показались немецкие «зверюги». Оба без багажа, в отличных кожаных регланах, фуражках и сапогах, блестевших на свету. И — ни одного ордена, даже нагрудных значков за ранения нет.
Обер-лейтенант Шаренберг был лет тридцати — тридцати двух, рост примерно метр семьдесят пять, лицо прямоугольное, обветренное, волосы светлые, жесткие, глаза серые.
Капитан Геллер — лет двадцати пяти — двадцати семи, рост метр восемьдесят, лицо узкое, глаза и волосы темные. Очень крепко сбитый, прямо квадратный. Английским боксом увлекался, что ли? У нас на заставе в сороковом сержант такой был — быка с одного удара завалить мог.
Оба козырнули мне с безразличным видом. Ну, по всему видать — простые солдаты, честно сражались за Фатерлянд.
Вслед за ними выпрыгнул полковник Чесноков, моложавый, высокий, крепкий, сложения плотного, с черными глазами, бритый наголо, «под Котовского». Этот сразу подал мне руку, быстро стиснул и так же быстро вырвал:
— Принимаем даму. Ее там в самолете укачало, так что деликатнее. Как бы этот тонкий немецкий фарфор не треснул.
Мы с полковником аккуратно вынули из самолета шубу. Из-под шубы торчали меховые унты.
Шубу утвердили на ногах. Элегантная шапочка, обмотанная огромным платком, бледное холодное лицо. Подбородок тяжеловат для женщины. Вообще, на первый взгляд, она проигрывала Пешковой — в той больше старорежимной породы, которая от возраста не портится. Я про Пешкову потом дополнительно выяснял насчет происхождения — полтавская дворянка.
Когда дама обрела равновесие, я козырнул ей:
— Добро пожаловать в Сталинград, фрау Шпеер.
Она высвободила из муфты длинные крепкие пальцы и пожала мне руку. Рука у нее оказалась совсем не холеная. У нее руки как у моей матери — с короткими ногтями, ладонь твердая, привычная к домашней работе.
— Я назначен сопровождать вас, — продолжал я.
Кажется, это прозвучало не слишком приветливо. Мол, назначили, вот и подчиняюсь.
Она так и поняла.
— Ничего не поделаешь. — Фрау Шпеер спрятала руку обратно в муфту. — Ни один из нас не хотел бы здесь находиться, но обстоятельства, как всегда, сильнее отдельного человека.
Я удивился тому, насколько легко понимаю ее. Допрашивая пленных, я вечно требовал, чтобы они говорили помедленнее: немцам свойственно тараторить и глотать целые слоги. Кроме того, у них — как и у нас, впрочем — в ходу всякие сокращения. Пока не привыкнешь, не сообразишь, о чем они. Например, Тацинская называется у немцев просто Tazi.
Но в исполнении фрау Шпеер немецкий язык звучал практически красиво. Наверное, впервые я смог это оценить.
Фрау Шпеер рассматривала меня. Не знаю, что она там видела в сумерках.
— Готовы? — осведомился я. — Идемте. Нужно побыстрее разместиться — и на ужин. В столовой уже накрыли.
И зашагал по аэродрому. Они топали вслед за мной: полковник Чесноков под руку с фрау Шпеер, следом за ними обер-лейтенант Шаренберг и последним — капитан Геллер. Этот почему-то всё время оборачивался.
Я отвел моих подопечных в казарму для летчиков, наспех отстроенную после бомбежек. Для фрау Шпеер выделили отдельную комнатку. Сопровождающих ее летчиков и нас с Чесноковым разместили рядом.
— Здесь вы будете жить, — показал я фрау Шпеер ее новое обиталище.
Комнатка была крошечная, зато с настоящей кроватью и стулом. Кровать стояла неплотно к стене — мешал круглый бочок общей с соседним помещением печки. Печка была выкрашена темно-синим, стена выбелена.
Я думал, фрау Шпеер привыкла у себя там, в Германии, к хоромам, но она при виде убогой каморки даже глазом не моргнула:
— Очень уютно. Мне нравится, когда нет лишнего пространства.
— Да и теплее, — подхватил Чесноков, заглянувший мне через плечо.
Оба немца, отстранив Чеснокова и меня, по очереди вошли в комнату фрау Шпеер, постояли возле кровати и вышли. Шаренберг, по-моему, поморщился.
Я обратился к фрау Шпеер:
— Я скажу сержанту, чтобы принес ваш багаж. Вы его в самолете оставили — багаж? И вот еще, фрау Шпеер, вы должны сейчас же вернуть летчику унты. Все равно ходить лучше в валенках.
С этими словами я поставил на кровать новенькие валенки и положил рядом ватные штаны.
— И наденьте это. Так лучше для вашего здоровья. Все-таки — мороз. Это сейчас двадцать градусов, к ночи совсем похолодает. А в степи еще и ветер.
— О, вы заботитесь о моем здоровье, как мило, — заметила она.
Она размотала огромный вязаный платок, сняла шапочку. Я увидел аккуратно причесанные волосы, седые, с белокурыми прядями. На меня пристально смотрели ледяные голубые глаза.
Вообще она оказалась довольно красивой — стройная, рост чуть выше среднего, сложение сухощавое, черты лица правильные, кожа бледная, под глазами заметные синяки — видимо, не высыпается.
— Так я, по-вашему, должна носить эти вещи? — Она подняла тщательно подведенные брови и коснулась ватных штанов.
— Чулки в данных условиях категорически не подходят, — сказал я, сильно покраснев. Я как-то не привык обсуждать с женщинами такие подробности, как нижнее белье.
Утаить мое смущение от взора фрау Шпеер, конечно, не удалось.
— О, — промолвила она, — русские офицеры еще и застенчивы? Это так мило.
— Кстати, о здоровье, — спохватился я и вытащил из кармана флягу с водкой. — Прошу — Vodka. Не этот ваш паршивый шнапс, а хорошая русская Vodka. Если почувствуете, что замерзаете, сразу сделайте глоток. Не бойтесь опьянеть.
— Мне доводилось пить крепкие спиртные напитки, — спокойно сказала она.
— В наших условиях это единственное надежное средство согреться, — добавил я, пропустив ее реплику мимо ушей. — Берегите флягу. И никого не угощайте. У вас, конечно, будут просить… — Я оглянулся на Чеснокова, но тот сделал вид, будто не слышит.
— Хорошо, — кивнула фрау Шпеер.
Она смотрела на меня равнодушно. Явно ждала, чтобы я ушел.
Наверное, так и следовало поступить. Но мне вдруг стало обидно: я столько сил угрохал, столько оперативной смекалки применил — да хотя бы добывая приличную Vodka, — а она этого вообще не замечает. Будто всё как надо и никто ей здесь не делал никакого одолжения.
Ну и ладно. Глупо требовать от женщины благодарности за выпивку. Но кое о чем я ей все-таки напомню.
— Почему же вы не спрашиваете о том, ради чего сюда приехали? — осведомился я почти грубо.
Она положила муфту на кровать рядом с валенками и застыла.
Потом медленно повернулась в мою сторону:
— О чем вы говорите?
— Мы ведь знаем, зачем вы прилетели в Сталинград, правда?
— Я почему-то считала, — тихо, медленно проговорила фрау Шпеер, — что моим делом в Сталинграде занимается другой человек.
Я дернул углом рта:
— Какой еще «другой»? Я и занимаюсь. Всеми вашими делами.
— Я думала, вы просто встречаете, а по делу пришлют кого-то старше… По званию и… возрасту… А разве вы?.. Вы?.. — У нее перехватило дыхание, она поднесла ладони к горлу красивым, картинным и вместе с тем совершенно естественным жестом.
Кого другого я бы помучил, но вот насчет фрау Шпеер не сомневался: если я начну тянуть с ответом, она меня никогда не простит. И даже тот факт, что я откопал ее сынка из-под завалов и поместил в относительно человеческие условия, меня в ее глазах не оправдает. Она будет держать на меня зло до конца жизни. И по какой-то причине меня это совершенно не устраивало.
— Да, я нашел вашего сына, фрау Шпеер, и он жив, — сказал я. — Завтра вы сможете его навестить. По крайней мере, я на это надеюсь.
Она подняла муфту, понюхала ее, поджала губы, посмотрела в темное окно — там была сплошная степь, покрытая снегом, и больше ничего. Ветер гнал снежную пыль — на запад, на запад. Туда, где Германия.
— Переодевайтесь и приходите в столовую. — Я вышел и закрыл за собой дверь.
Если фрау Шпеер и плакала, то по ее виду этого сказать было никак нельзя. В столовую она явилась в преображенном виде: валенки и всё такое. Синее шерстяное платье она выпустила поверх толстых ватных штанов, на плечи набросила вязаную кофту.
Она села в сторонке и попыталась было отказаться от ужина.
— Что-то я устала.
Раздатчица поглядела на нее с неодобрением:
— Иностранцы вечно морду воротят. Вон и американе туда же. Всё вылавливали из тарелок куски, рассматривали, как в музее. Можно подумать, бурой свеклы не видывали. Только этот, с Ленинграда, — он всё съел и еще добавки спросил. Наголодался.
Полковник Чесноков подмигнул фрау Шпеер:
— Вы обижаете здешних стряпух, фрау Шпеер, а это — непростительная дипломатическая ошибка.
Три Полковника шпарил по-немецки бойко, однако полностью пренебрегая падежами и родами имен существительных.
Оба немецких летчика равнодушно рубали разогретый и уже снова остывший борщ. Солдаты, что взять. В поздний час в столовой никого, кроме нас, не было. Английские и американские журналисты куда-то исчезли. Может, в шашки играют и обсуждают международное положение, может, спать завалились.
Чесноков круто посолил поданную ему кашу.
— А вы-то почему не едите, товарищ лейтенант?
— Уже поужинал.
— Ну так повторите. Человек военный должен кушать при каждой возможности.
— Тогда на человеке военном перестанет сходиться ремень.
— И опять же, напрасно вы иронизируете, — сказал Три Полковника. — Посмотрите, как на вас портупея болтается! Это оттого, что вы тощий. Отсюда и неряшливый внешний вид. Вот у меня всё туго натянуто, любо-дорого смотреть.
Он наклонился к фрау Шпеер и кратко перевел ей наш разговор:
— Я уговариваю лейтенанта подать вам пример и поесть.
— И ничего на мне не болтается, — сказал я сердито. — Вы нарочно меня дразните, товарищ полковник.
— Ну, такого серьезного и подразнить не грех, — пробурчал Чесноков.
Фрау Шпеер наконец решилась и взяла немного каши.
— Ешьте, ешьте, лучше спать будете, — сказал ей полковник.
Она отложила ложку, взглянула на меня:
— Расскажите о себе. Как вас зовут?
— Лейтенант Морозов.
Она чуть нахмурила тонкие брови.
— Это довольно сложно выговорить — Morozow. Вот у меня простое имя — Луиза. У русских тоже есть такое имя — Луиза, не так ли?
— Да, — подтвердил я. — Есть такое имя.
— А ваше имя как?
— Вряд ли оно проще, чем Morozow, — предупредил я.
— Назовите! — настаивала она.
— Гм, — я откашлялся. — Меня зовут Терентий Иванович.
Луиза так забавно растерялась, что я прикусил губу, чтобы не засмеяться.
А Чесноков крякнул и сказал:
— Терентий Иванович, значит? Ну-ну.
Я насторожился:
— А что тут такого, товарищ Чесноков?
— Да ничего, — буркнул Чесноков. — Молод ты еще для «Терентия Ивановича».
— Меня вполне устраивает обращение «товарищ лейтенант», — буркнул я.
— Ну, не обижайся, — сказал Чесноков. — Обидчивый какой. Молод еще обижаться.
Луиза улыбнулась:
— А я так надеялась, что вас зовут Ivan.
— Ничего не поделаешь, фрау Шпеер.
— A «Morozow» что-то означает? — спросила она. И пояснила: — Знаете, бывают имена со смыслом: «кузнец», например, «гусь», «толстый»…
— Моя фамилия означает «Frost».
— О! — воскликнула Луиза Шпеер. — Вот как? И вы — только лейтенант? Отчего ж не генерал? Был бы — генерал Мороз.
— Знаете, фрау Шпеер, — ответил я, — большая ошибка считать, будто советское командование из чистого коварства включило под Сталинградом плохую погоду. Советское командование способно на многое, но регулировать температуру воздуха не умеет даже оно. Это первое.
Луиза дрогнула и хотела что-то возразить, но я ей не позволил.
— И второе, фрау Шпеер: напрасно вы думаете, что русские, даже тепло одетые, получают удовольствие, вдыхая воздух, остывший до минус сорока градусов по Цельсию.
— Боже мой, да я просто пожелала вам скорейшего продвижения по службе, — сдалась Луиза Шпеер.
Чесноков слушал наш диалог с удовольствием. Он жевал, и уши у него двигались, собирая в складки кожу бритого черепа.
— Поешьте, фрау Шпеер, — сказал я, поднимаясь. — И сразу идите отдыхать. Завтра трудный день.
* * *
Багаж Луизы состоял из одного небольшого чемоданчика. Сержант Гортензий притащил его к дверям Луизиной комнатки и там оставил.
А вот мой груз, поутру доставленный из Москвы, оказался куда более тяжелым. И забирать его я никому бы не доверил. Командующий по поводу этого груза мне много чего наговорил. Но все-таки запрос подписал. «Десять всё равно не дам, слишком жирно», — предупредил он.
Летчики вручили мне зашитую в толстое белое полотно большую посылку с кучей фиолетовых штампов.
— Что у тебя там, а? — спросил штурман. Он уже был слегка навеселе.
— Что надо. Видишь штамп? Это для Особого отдела.
— Да ладно, все ведь знают, что там консервы, — сказал штурман.
— Может, и консервы, — не стал отпираться я. В армии очень мало секретов, которые остаются секретами по-настоящему.
— Вечно вас, особистов, снабжают отдельно, — заметил штурман. — Скажи-ка, твоя мадам сигарет хороших не привезла?
— Не знаю, не спрашивал.
— Все ты спрашивал, просто делиться не хочешь, — горестно вздохнул штурман.
Я отдал ему предпоследний «Казбек».
Он сунул пачку в карман с обидным равнодушием.
— Ладно, забирай свои консервы. Обожрись ими, — сказал он.
— Обожрусь, не сомневайся.
— Смотри, чтобы рожа не треснула.
— Не треснет, не бойся.
Я ушел, уволок посылку. Чуть пуп у меня не развязался.
* * *
Перед сном я вышел подышать.
Ветер улегся, по темно-синему небу протянулась тонкая красная лента умирающего заката. Ни души кругом — ни одного самолета в небе; ни машины, ни человека — на белом снегу. Ровная степь протянулась до горизонта. Стояла полная тишина. От мороза воздух казался сделанным из хрусталя.
— Куришь? — услышал я голос Чеснокова и с досадой обернулся.
Три Полковника пристроился рядом и тоже задымил.
— Хороший был денек, — заметил он. — А вот завтра ударит настоящий мороз. Это ты молодец, что ватными штанами для фрау озаботился.
— У меня государственный ум, — сообщил я. — Меня сам командующий товарищ генерал-лейтенант Шумилов спрашивал: как бы ты действовал, Морозов, если б ты был канцлером Германии? Я чуток поразмыслил и пришел к выводу, что первым делом раздобыл бы валенки и ватник.
— Правильно говорил товарищ Ленин, что в Советском Союзе любая кухарка сможет управлять государством, — одобрил Чесноков.
— Не говорил такого Владимир Ильич, — сразу возразил я, вспомнив политзанятия. — Это из стиха пролетарского поэта Маяковского:
Дорожка скатертью!
Мы и кухарку
каждую
выучим
управлять государством!
— А Ленин так сказал: «Обучение делу государственного управления должно вестись сознательными рабочими и солдатами. И к обучению этому немедленно надо привлекать всех трудящихся».
— Кухарка что же, не из трудящихся?..
Мы помолчали.
Я поймал себя на том, что начинаю привыкать к Трем Полковникам.
— Ты где по-немецки намастрячился, Морозов? — спросил он.
— В армии был у нас специальный курс для всех желающих, — ответил я. — Еще до войны.
— Понятно… Еще до войны, — повторил Три Полковника и вздохнул. — А у меня был домашний учитель Карл Иванович… Ты, наверное, считаешь, что Карл Иванович — это что-то из «Детства» Льва Толстого, ан ошибаешься: это такое особенное состояние русской жизни. Вся русская жизнь тогда стояла, как вода в озере. Так, рябь иногда по поверхности пробегала… Это потом плотина рухнула и потекли потоки огромных вод… И Карла Иваныча смыло, и всё… И я, как следствие, перезабыл немецкий язык практически к едреней матери. Представляешь, всерьез верил, что «Mutter» — мужского рода, раз кончается на -er. Проспорил штурману бутылку водки. — Он плюнул. — Хорошая была водка, московская.
— У нас на погранзаставе, — сказал я, — служил один старший лейтенант, в сорок первом. Так он просто обожал немецкую культуру. Шиллера в оригинале читал… Когда война началась, он чуть с ума не сошел. Как, говорит, может народ, давший миру Гёте, быть таким вероломным!..
— И что с ним случилось, с этим старшим лейтенантом?
— Погиб в первые часы войны, как и почти вся наша застава.
— А ты как выбрался?
— Я по немецким тылам шел с артиллерийской частью. У нас сначала одно орудие оставалось, потом мы его тоже бросили, снарядов-то не стало. За месяц до своих доползли. Нас пятнадцать человек из окружения вышло…
По небу пролетел самолет, и хрустальный мир снова предстал населенным. Больной, израненный мир. Мы отбили его у врага, и теперь нам придется его лечить.
Назад: 1. ДАМА ИЗ КРАСНОГО КРЕСТА
Дальше: 3. СЕРДЦЕ ШЕСТОЙ АРМИИ
