1. ДАМА ИЗ КРАСНОГО КРЕСТА

Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВОЕННОПЛЕННЫЙ Рассказывает оперуполномоченный Особого отдела 64-й армии

Сталинград,

январь 1943 года

После Нового сорок третьего года боевые действия под Сталинградом прекратились. Поговаривали о том, что война вообще скоро закончится. Якобы немцы готовились отвести войска и даже сдать в плен ту армию, что сейчас отрезана на Тамани. Слухи ходили разные, причем верить большинству из них не стоило.

Что происходит сейчас в самой Германии — судить невозможно: не хватает достоверной информации. В «Правде» и «Красной звезде» умно рассуждают о «революции инженеров», но, честно говоря, ни один политрук не может толком объяснить, что это значит и какие из этого последствия.

Мне дали роту, и я мотался по всему Сталинградскому фронту. Мы собирали тех, кто потерял свою часть, кто остался один-двое и не знал, куда податься; искали раненых, больных.

В развалинах скрывались недобитые фрицы. Этих мы выковыривали из самых немыслимых щелей, в основном они даже не пытались сопротивляться. На всю жизнь насмотрелся — не люди, а чучела.

Наши, особенно те, кто подолгу торчал в руинах и блиндажах, тоже, понятно, не ахти как выглядели. Но все-таки до такого скотства, как фрицы, никто из наших не опускался.

Командир приданной мне роты, капитан Пичугин, не уставал дивиться этому обстоятельству.

«Вот и видать, что цивилизация человеку не на пользу, — рассуждал он. — Привыкли одеколоном заливаться и что денщик им мундирчик утюжит. А попали в окружение — и всё, готово, свинья свиньей. Ты не поверишь, товарищ Морозов, я немцами брезгую. Рассудком понимаю, что они тоже люди, а душа отказывается».

Пичугин был вечно простужен и непрерывно курил. А вот водку пить совершенно не мог.

— У меня здоровье слабое, — объяснил он мне при первой же встрече. — Ни спирта, ни водки не приемлет. Прямо как не русский! По этой медицинской причине греться по-настоящему не могу — вот и хвораю.

Хвори свои он лечил папиросами.

— Кашель — такая гадина, только табачным дымом и давить, — объяснял Пичугин.

В роте к капитану относились хорошо, отдавали ему папиросы — «сильно уважали».

В свободное время Пичугин любил беседы на отвлеченные темы. Сильно интересовался Ганнибалом. В газетах много было на эту тему. Сравнивали Сталинградскую битву с древнеримской битвой при Каннах.

— Узнать бы про этого Ганнибала побольше, — сокрушался капитан. — Больно уж зажигательно товарищ Эренбург пишет: мол, настоящая битва при Каннах!

При слове «Канны» он сжимал кулак и медленно, страстно опускал его на колено.

— Кончится война, товарищ Пичугин, будет у тебя время и про Ганнибала книжку почитать, — утешал его я.

Нам в школе учительница что-то про эту битву рассказывала, но я ничего уже толком не помнил. Помнил только, что моего приятеля Митьку Лыкова до колик смешило слово «пунический». Скажет: «Пунический» — и под парту валится от хохота.

Мы оборудовали КП в одном из цехов завода «Красный Октябрь». Цех пришлось расчищать от трупов. Немцев отсюда выкуривали долго и с потерями.

— И что им стоило сразу сдаться? — сокрушался Пичугин. — Вон сколько народу покрошили!.. Видели же, что их дело пропащее, а всё равно… Упрямая нация. И ты гляди, товарищ Морозов, какие аккуратисты: своих в один угол снесли, наших — в другой.

— Ну так и скажи им за это спасибо, — ответил я. — Нам возни меньше: своих похороним, а этих закопаем.

— Разница есть? — осведомился Пичугин.

— Давай, брат, лучше живыми заниматься, — предложил я.

Живых на мертвом заводе отыскалось больше, чем мы ожидали, в том числе и гражданских. Всем без исключений выдавали «чего поесть» — горячую «болтушку» с мукой и кусок хлеба, потом я с каждым коротко разговаривал, смотрел бумаги и оформлял, кому надо, новые. Ну и направлял — кого куда. В цеху, в «конторе», нашлась не до конца использованная «Книга учета», в ней я вел записи.

— Не устал еще, Морозов? — спросил меня капитан Пичугин на второй день.

— А что?

— На-ка. — Он сунул мне ломаный кусок хлеба.

— Добрый ты, Пичугин, — сказал я. — Давай кури.

Я протянул ему пачку папирос.

Он жадно посмотрел на них:

— А ты?

— Обойдусь пока.

Пичугин покашлял, сотрясая цех эхом, задымил и наконец сказал:

— Сейчас тебе целое отделение приведут. Я, пожалуй, с тобой тут посижу.

— Да я справлюсь, — сказал я.

Он покосился на меня с обидным сомнением:

— Да ладно, жалко тебе, что ли? Посижу. — Он поерзал на перевернутом ящике, утверждаясь прочнее.

«Целое отделение» — одиннадцать человек — вошли вслед за двумя бойцами из пичугинской роты. Бойцы — румяные молодцы, недавно из тыла. Рядом с ними те выглядели страшно: ватники рваные, прожженные, лица почерневшие, губ как будто нет, глаза провалились.

Но вошли они организованно, не толпой. Я не успел спросить, кто старший, как вперед выступил высокий человек.

— Старший сержант Мельник.

— Вы командир?

— Точно так.

— Документы есть?

Он криво усмехнулся, расстегнул ватник и вынул из нагрудного кармана линялой гимнастерки партбилет.

— Этого достаточно?

— Да, — сказал я. — А другие есть?

Другие у Мельника тоже имелись. Вообще бумаги обнаружились почти у всех. Не было только у двоих.

Этих и командира я оставил, остальных отправил в соседний цех, где размещалась полевая кухня.

— Рассказывайте, товарищ Мельник, — сказал я. — На каком участке воевали, почему отбились от своих и по какой причине у двоих ваших людей не имеется никаких удостоверений личности.

— Ага, — помрачнел Мельник. — На колу мочало, начинай сначала.

Я вернул ему партбилет. Мельник тщательно спрятал его обратно в нагрудный карман.

— Что значит — «мочало сначала»? — осведомился я. — Давайте говорить по существу дела.

— По существу дела? — переспросил Мельник с иронией.

— Вы кто по профессии, товарищ Мельник? — спросил я.

— А что? — Он насторожился.

— Да ничего, просто так поинтересовался.

— Вы ничего «просто так» не делаете, — сказал Мельник. — У вас всё с подковыркой.

— Видал? — зашептал Пичугин громко и закашлялся.

— Отвечайте на вопрос, товарищ Мельник, — сказал я.

— Я инженер-конструктор, — сообщил Мельник. — В РККА с августа сорок первого года. Одно ранение. В документах всё есть. Можно прочесть. Вы грамотный?

— Семь классов, — отозвался я рассеянно.

— Ну тогда конечно, — с иронией произнес Мельник. — Всегда приятно встретить высокообразованную личность.

Я положил руки на «Книгу учета», посмотрел ему в глаза:

— Послушайте, Мельник, что лично я сделал вам плохого?

— Так вы же нас в дезертиры записываете! — вскипел Мельник. — Что я, не вижу?

— Ну каков! — восхитился Пичугин и опять задымил.

— А вы дезертир? — спросил я у Мельника и приготовился писать в «Книге учета».

Тут его прорвало. Он стал кричать, как они обороняли Рынок, как силами неполной пехотной роты стояли против немецких танков, как поубивало всех командиров, как их потеряло командование и к ним вообще перестали завозить боеприпасы и провизию.

— Связи не стало!.. Кормились, сердечно извиняйте, мародерством, стреляли — из чего найдем… От роты осталось одиннадцать человек! — хрипел Мельник. Он так орал, что сорвал голос.

Я всё записал, закрыл чернильницу и обратился к Мельнику:

— Ну и почему нельзя было это нормально рассказать с самого начала? Чего кочевряжились-то? Высшее образование демонстрировали?

— Ты мне моим высшим образованием не тычь, — прошипел Мельник. — Меня партия учиться направила.

— Пожалуйста, обращайтесь ко мне на «вы», товарищ старший сержант, — сказал я. — И хватит разводить мамзельские истерики. Только время тянете, а люди голодные.

Я показал на тех двоих, у которых не было документов. Они стояли с обреченным видом.

— Давайте про них. Откуда?

— Оттуда, — просипел Мельник. Очевидно, имея в виду предместье Рынок.

— Так, всё, Мельник, мы с вами, кажется, договорились, — сказал я. — Вы мне быстро сообщаете, о чем я спрашиваю, и я вас отпускаю на обед. Потом вернетесь, покажу, куда идти на сборный пункт.

Мельник подышал сквозь зубы, подергал ноздрями и выдавил:

— Савин и Зинченко.

Я записал фамилии.

— Звание?

— Рядовые.

— Как давно в вашем отделении?

— Зинченко — из соседей, артиллерист. Всех повыбило, он к нам подался. Савин — с самого начала.

— Документы как утратили?

— Не спрашивал.

— То есть? — нахмурился я.

— То и есть, что не спрашивал, — повторил Мельник.

— Почему?

— А зачем? Я их и так знал. Вы бы с ними посидели, как я, под немецким огнем, — тоже бумажками бы не интересовались.

Я молча смотрел на него и ровным счетом ничего не делал. Просто смотрел.

— Не знаю, — выдавил наконец Мельник.

— Хорошо. Пока идите отдыхать, товарищ Мельник. С Зинченко и Савиным я без вас потолкую.

Мельник гордо покинул цех.

— Во гусь! — сказал Пичугин. — А?

— Савин, подойдите. — Я приготовился к долгому, нудному разговору.

Савин оглянулся на товарища, сделал пару шагов к столу.

— Садитесь, — я кивнул на ящик, который только что покинул Мельник.

Савин осторожно присел.

— Имя, отчество, фамилия, год рождения, место рождения, состояли ли в комсомоле или ВКП(б), с какого времени в РККА, почему утратили документы.

— Чего? — растерялся Савин.

Пичугин взял еще одну папиросу и направился к выходу.

— Ну и работка у тебя, Морозов, — проворчал он напоследок.

— Савин, — сказал я, наклоняясь вперед. — Не отвлекайтесь. Как вас зовут?

— Рядовой Савин.

— Имя у вас есть? Как вас мама называла?

— Семен Петрович.

Я записал. Савин с тревогой следил, как я пишу.

— Год рождения? Когда вы родились?

— С седьмого года.

— Образование?

— Четыре класса.

— Где вы родились?

— В Смоленской губернии, Гжатск.

— Ясно…

Савин моргнул. У него были белые ресницы. Вообще, если его отмыть, приличный мужик, наверное.

— Что ясно, товарищ лейтенант? — решился спросить Савин.

— Отобьем и Гжатск от немца, — сказал я.

Тут он вздохнул:

— Я всё думаю, как там мои. Уже сколько времени ни единой весточки нет.

— Найдутся, — сказал я.

— А вдруг померли?

— И такое может быть.

— И кто за это ответит? — с тоской протянул Савин.

— Где и при каких обстоятельствах утратили документы? — спросил я.

Савин вздрогнул, его взгляд наполнился ужасом.

— Закопал, — промолвил он наконец.

— Что закопали?

— Да все… — Он махнул рукой. — Мы в разведку пошли, всех поубивало, а я остался. Думаю — сейчас немец меня живьем возьмет, а что я против немца смогу? В бумагах же все написано. Даже спрашивать не надо. Ну и зарыл. И удостоверение, и все… У меня там карта при себе была, после лейтенанта забрал, когда его застрелило… А потом до своих добрался. Хотел было за документом вернуться, да там уж немец. Так и не откопал.

— Если ваших товарищей спросить, они то же самое расскажут?

Савин задумался.

— Да как они расскажут? — Он махнул рукой. — Их же там не было! А какие были — всех поубивало.

— Личность вашу подтвердят?

— А это да, — сказал Савин, совершенно успокоившись. — Личность подтвердят.

— Все, идите обедать.

Савин замер.

— Могу идти?

— Можете.

Савин беззвучно скрылся.

— Зинченко, подойдите.

Зинченко выглядел увереннее.

— Имя, отчество, год и место рождения… — начал я. Зинченко отвечал быстро, без запинки. Документы у него сгорели вместе с обмундированием.

— Снаряд попал точно в хату, где я всё оставил.

— А вы где находились в этот момент?

— В бане, — сказал Зинченко. Даже под слоем грязи видно было, как он покраснел.

Я не удержался и захохотал. Глядя на меня, начал смеяться и Зинченко.

— Не поверят же, товарищ лейтенант, — сказал наконец Зинченко.

— Мельник же вам поверил?

— Мельник поверил…

Ага, подумал я, вот ты и попался, товарищ Мельник. Всё ты у них спрашивал, и про бумаги интересовался. Это ты передо мной выделывался. Ладно, простим. Когда человек голодный, он, бывает, странно себя ведет.

* * *

Немцев пичугинские бойцы тоже выискивали, но ко мне приводили только тех, в ком признавали офицеров в звании майора и выше. Этих мы записывали и собирали отдельно. Прочих сгоняли в пустой цех, кормили и выставляли охрану. Большой охраны там не требовалось, немцы едва таскали ноги.

Среди фашистов попадались и активные, которые качали права. Особенно наседал на меня один. На нем был рваный синий ватник, поверх пилотки намотан серый козий платок. Лицо лошадиное, выбритое, в длинных глубоких морщинах у рта скопилась грязь.

Он страстно настаивал на «гуманном обращении с военнопленными». Начиная с его драгоценной персоны, само собой. Даже не поленился растолковать русскому варвару, в чем это гуманное обращение должно заключаться: чистая постель, сытная кормежка, переписка с фрау и прочий курорт.

Ну, он не на кого-то, а на лейтенанта Морозова нарвался. Я загодя изучил вопрос — специально. В штабе армии толково мне подсказали.

— Значит, так, — сказал я немцу. — Мы сейчас действуем в рамках «Положения о военнопленных», утвержденного первого июля сорок первого года СНК СССР. Там говорится, что военнопленным будет оказываться медицинская помощь и всё остальное наравне с советскими военнослужащими.

— Да! — обрадовался фриц. — Но вы нарушаете постановление вашего же правительства. Это незаконно.

— Каким образом и что я нарушаю? — осведомился я.

— Нам не оказывается помощь наравне с советскими военнослужащими.

— Посмотрите по сторонам, — предложил я.

Он послушно огляделся. Все-таки приятно иметь дело с дисциплинированными людьми. Им приказываешь посмотреть по сторонам — они смотрят.

— Вы наблюдаете здесь роскошь? — поинтересовался я. — Может быть, французский суп-пюре? Кровать с пуховой периной?

Он перестал понимать, о чем я.

— Вы получаете ровно то же, что и мои бойцы, — сказал я.

— Но у меня отобрали часы! — возмутился фриц.

— Ты, сволочь, всю Украину к себе в карман засунул, а теперь про часы беспокоишься? — взорвался присутствовавший при этом разговоре Пичугин. Я ему переводил, сколько успевал. На армейских курсах немецкому учили хорошо, так в голову вбивали, что помирать случится — и словечка не забуду.

— Могу также процитировать ноту советского правительства от семнадцатого июля сорок первого года, — сказал я немцу, жестом остановив капитана. — Не интересно?

— He интересно, — холодно ответствовал немец.

— Ему только про его часы да жратву интересно, — сказал Пичугин. — Наших, небось, за людей не считал, а теперь, глянь, гуманного обращения требует. Гнида.

— Да успокойся ты, Матвей, — не выдержал я.

— Во мне душа кипит, — сообщил Пичугин и яростно задымил папиросой.

— А теперь слушайте, что я вам скажу. — Я наклонился вперед и уставился немцу в глаза. — Совет народных комиссаров предлагал признать действующей Гаагскую конвенцию от седьмого года при условии, что Германия тоже будет соблюдать ее относительно нас.

— Я не располагаю подобной информацией, — отвернулся немец.

Я хладнокровно гнул свою линию:

— Германия оставила ноту нашего правительства без ответа. Зато ответило ваше командование, которое той же датой издало приказ об уничтожении всех советских военнопленных, которые «могут представлять опасность для национал-социализма».

— Я не имею чести служить в командовании Вермахта, — сообщил немец.

— Вот и хорошо, — сказал я. — А теперь назовите-ка мне вашу фамилию, звание, воинскую часть.

Я взял лист бумаги и приготовился писать. Вид бумаги, готовой превратиться в протокол, на всех действует одинаково, и фриц не оказался исключением. Сразу насторожился.

— Зачем что-то писать? Я — германский солдат. Один из многих. Я сражался за Рейх, за Фатерлянд.

— В таком случае кругом марш. Разговор окончен.

В мою задачу, в общем, не входило допрашивать пленных немцев. Этим занимались другие товарищи. Мне следовало лишь собирать их в группы и организованно направлять в лагеря и госпитали для пленных.

* * *

В двадцатых числах января сорок третьего меня вызвал командующий Шестьдесят четвертой армией генерал-лейтенант Шумилов. Начальник Особого отдела армии майор Силантьев тоже находился на КП. Он хмуро глядел в какие-то бумаги. Когда я вошел, мельком кивнул мне и снова уткнулся в записи.

Присутствовало еще несколько офицеров, те держались в тени и не представились.

За столом, рядом с Силантьевым, сидела стройная женщина в городском пальто с меховым воротником. Она была высокого роста, в шапочке под кружевной косынкой.

Я доложился, как положено. На женщину старался не глазеть. А она, наоборот, разглядывала меня без стеснения.

Командующий зажег новую папиросу от докуренной.

— Садитесь, товарищ Морозов.

Я сел. Листок с отчетом хрустнул у меня в кармане: сколько человек задержано, опрошено и отправлено на сборный пункт. Когда меня вызвали, я решил было, что из-за отчета, но при виде городской дамы понял — разговор пойдет о чем-то другом.

— Знакомьтесь, — командующий повернулся к даме.

Она встала, по-мужски протянула мне руку в вязаной перчатке:

— Пешкова.

Я вскочил и пожал ей руку.

— Лейтенант Морозов.

Теперь я рассмотрел ее хорошенько. Про нее хотелось сказать, как в радиопередаче к Восьмому марта: «Я помню чудное мгновенье — передо мной явилась ты». Хотя по возрасту она была, в общем, пожилая. Все черты лица у нее были отчетливые, как будто прорисованные карандашом.

— Рада познакомиться, товарищ Морозов, — произнесла она ласковым глуховатым голосом и снова уселась.

Я устроился так, чтобы лучше ее видеть.

— Екатерина Павловна здесь по линии Красного Креста, — сообщил командующий.

Я вздрогнул, вся моя симпатия к этой даме мгновенно улетучилась. Сейчас начнет приставать ко мне, чтобы я нянчился с пленной немчурой. Отбирал у наших бойцов и отдавал битым фашистам. Активный немец уже, наверное, нажаловался, что у него часы сперли.

— Чем могу служить? — осведомился я у Пешковой, натужно вспомнив старорежимные обороты.

И тут заметил, что она едва заметно улыбается.

— Я занималась вопросами военнопленных с двадцатого года, — мягко проговорила Пешкова. — Понимаю, товарищ Морозов, ситуация сейчас совершенно другая. Тем более что от работы в Красном Кресте я отошла пять лет назад. Да и силы у меня уже не те. Собственно, именно так я и сказала товарищу Сталину, когда он вызвал меня в Москву из Ташкента.

Я молчал — пусть уж до конца высказывается, а там решим по обстановке.

Екатерина Павловна продолжала:

— Сейчас очень много горя. — Она задумчиво, привычно провела пальцами по лбу. — Я, товарищ Морозов, не имею обыкновения тратить время на жалость. Сразу оцениваю — в состоянии я помочь или нет. И уже в соответствии с этим — всё остальное.

При этих словах Силантьев как-то особенно громко зашуршал бумагами.

Пешкова сделала паузу и обратилась ко мне:

— У вас ко мне какой-то вопрос, товарищ Морозов?

— Да нет, пока всё ясно.

— Товарищ Пешкова в данный момент занимается помощью сиротам, — вмешался командующий. — Фронтовым детям, детям из партизанских отрядов, детям, обнаруженным в освобожденных районах.

Я наконец-то вынул из нагрудного кармана мой отчет.

— В обследованной местности несовершеннолетних детей не обнаружено.

Силантьев забрал отчет, пробежал глазами.

— Ну что ж, — подытожил он, — молодец.

Пешкова безмолвно ждала, пока мы закончим. Я так понял, у нее на уме что-то еще. Ну и говорила бы скорее, нечего кота за хвост тянуть.

— Вы хорошо владеете немецким, товарищ Морозов? — спросила Пешкова.

— Фрицы не жаловались.

— А лет вам сколько?

— Двадцать шесть. Хотя это к делу не относится, товарищ Пешкова.

— Давайте, Морозов, мы тут сами будем решать, что относится, а что не относится, — резко оборвал Силантьев. — А вы просто отвечайте на вопросы.

Генерал пристально посмотрел на меня. В полумраке, при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы, в папиросном дыму командующий был едва различим. Но все-таки я видел, что он что-то обдумывает, как будто до конца еще не уверен.

— В Красной армии вы с какого года? — спросил он.

— С тридцать седьмого.

— Войну где встретили?

— В Белоруссии на погранзаставе.

Чем дольше он расспрашивал, тем муторнее мне становилось. Все это можно в личном деле прочитать. Он ради Пешковой старался. Чтобы она меня во всей красе понаблюдала.

Командующий пыхнул папиросой так, что та догорела мгновенно и осыпалась прямо ему на пальцы.

А Пешкова вдруг взяла меня за руку — перчатку успела снять, рука у нее оказалась теплая, твердая. Сильная.

— Давайте-ка мы с вами у товарища Шумилова чаю попросим, товарищ лейтенант.

Шумилов грузно повернулся к темноте, темнота зашевелилась, вышла, потом вернулась с чайником. У майора Силантьева запотели стекла очков. Он их не снимал и не протирал. Так и сидел запотевший.

Пешкова разливала чай с таким видом, словно находилась на даче и командовала самоваром. Даже улыбка у нее была какая-то довоенная.

— Тут такие дела, товарищ Морозов, — заговорила Пешкова. — Дети — детьми… В Красном Кресте всегда найдется, кому их опекать. Организацию я наладила, с детьми многие хотят работать… А вот заниматься пленными немцами мало кто станет по доброй-то волюшке. — Она вздохнула. — Конечно, русский человек к пленному жалостлив. Но дело ведь не в том, чтобы жалеть, дело в том, чтобы помочь по-настоящему. — Она сжала свои тонкие губы в нитку. У нее красиво вырезаны крылья носа. Такие бывают у казачек. — Знаю, товарищ Морозов, знаю: помогать немцам — душа не лежит. От одних только детей чего только не наслушаешься, сколько горя от оккупантов хлебнули… Но, — она подняла палец, — раз уж они не погибли в бою и не были расстреляны на месте, нам за них придется отвечать.

Я пожал плечами:

— А что я-то могу? Разве что своей кашей с ними поделиться. Так ее на всех всё равно не хватит.

— Пейте чай, — приказала товарищ Пешкова.

Я послушно выпил сразу полкружки, захрустел сахаром.

— Вот и в двадцатом году пленными поляками, чехами и белыми офицерами никто заниматься не хотел, — продолжала Пешкова. — А если некому, то я могу и должна взяться.

— Так вас поставили пленными немцами распоряжаться? — догадался я.

— Я осуществляю контроль со стороны Международного Красного Креста, — пояснила Пешкова. — Никто не ожидал, что под Сталинградом в плен будет захвачено такое количество людей. И что последуют такие катастрофические последствия. Пленных просто негде размещать. Не хватает продовольствия, нечем топить, да и что топить-то — пустое пространство, без стен, без крыши? Меня товарищи сегодня провезли по Сталинграду — жутко глядеть, одни развалины, а ведь такой был красивый город… — Голос ее чуть дрогнул, она вытерла глаза перчаткой. — Ни для кого условий нет, ни для наших, ни для немцев… Международное положение сейчас меняется. — Она задумалась, отпила из кружки.

Мне нравилось смотреть, как она двигает руками, как наклоняет голову. Похожа на артистку в кинокартине. Вроде ничего особенного, а каждый жест аккуратный, продуманный и в то же время искренний. Такое нечасто встречается. Вообще — редкая женщина.

— Какие-либо выводы из обстановки делать пока рано, — продолжала она. — Товарищ Сталин тоже ничего определенного не говорит. С одной стороны, немцы вроде как покончили с гитлеризмом. С другой — знамена-то они поменяли, а суть наверняка осталась прежняя: «Германия превыше всего». Это тоже со счетов нельзя сбрасывать.

Верно.

…Еще в первых числах января я писал для майора Силантьева отчет «Отношение военнослужащих к слухам о возможной приостановке боевых действий и/или перемирию между Советским Союзом с Германией». Интересно, Пешковой этот отчет показывали?

В середине месяца осведомители принесли мне пачку исписанных листков. Почти ни у кого из них не было и семиклассного образования — большинство имели три-четыре класса, некоторые просто числились «грамотными». Я не один час угробил, разбирая каракули и классифицируя высказывания военнослужащих как «положительные» или «отрицательные». Перепечатывать пришлось самостоятельно — документ считался совершенно секретным.

Отрицательные отзывы сводились, в общем, к следующим мнениям:

«…Сержант Лобарев В. И., колхозник, 1922 года, образование 4 класса, русский, беспартийный, во время отдыха говорил среди сослуживцев: „Сколько народу положили, а для чего? Чтобы теперь с немцем ручкаться? Лично я первого же пристрелю как собаку“.

…Младший лейтенант Колосков И. А., рабочий, 1919 года, образование 7 классов, кандидат в члены ВКП(б), говорил после комсомольского собрания роты: „Сколько нас убеждали, что немец по природе своей зверь и оккупант, а теперь придется всю политическую работу переделывать и заново объяснять, что бывают и хорошие немцы, даже среди фашистской сволочи“».

…Сержант Панасюк М. И., 1914 года, колхозник, грамотный, украинец, беспартийный, говорил во время обеда своим товарищам и всем, кто был у полевой кухни: «У меня фриц всю семью пожег, так что когда я в Германию приду, пожгу у них там всех, кого увижу, и детей малых, и скотину без всякого сожаления».

Положительные были такие:

«…Красноармеец Ветряков А. А., 1918 года, служащий, образование 7 классов, русский, беспартийный, работая над техническим обслуживанием танка Т-34, говорил членам своего экипажа: „Товарищ Сталин очень правильный момент выбрал: немец ослаблен и на любые наши условия пойдет“.

…Лейтенант Казантаев Т. М., 1923 года, колхозник, образование 7 классов, казах, комсомолец, говорил бойцам взвода: „Наших много полегло, сколько мужчин к семьям не вернется. А нам заново разрушенное отстраивать. Партия решит — пойдем воевать до победы, а если замирение — тоже хорошо, немцам и так отплатили, навсегда запомнят“.

…Капитан медицинской службы Левинсон И. А., 1908 года, служащий, образование высшее, еврей, член ВКП(б), говорил младшему медицинскому персоналу: „Лечить придется невзирая на лица, немцев наравне с нашими. Товарищ Сталин справедливо подчеркивает, что война идет не с немецким народом, а с проявлениями бесчеловечного германского фашизма“».

— …Слушайте, Морозов, — заговорил, перебивая мои мысли, майор Силантьев, — а сами-то вы как на возможное перемирие с немцем смотрите? Если нынче Гитлера нет?

— Добить бы гадину прямо в Берлине, — сказал я. — Но это уж как командование решит.

— А людей не жалко? — спросила Пешкова, окидывая меня испытующим взглядом.

— Так вы же правильно говорите, товарищ Пешкова: на жалость времени нет. Если немцы сами капитулируют — другой вопрос, а если нет — считаю, надо добить.

— А вдруг командование примет иное решение? — спросил Силантьев. Он снял очки и положил на стол рядом с кружкой.

— Командованию видней, я-то всяко подчинюсь. За мнения не сажают, — сказал я.

— Но берут на карандаш, — засмеялся Силантьев.

— Я хочу вот что спросить, — заговорила Пешкова, — имеется ли у вас, товарищ Морозов, личная ненависть к немецкому народу?

Ну и вопросы она задает… По мне, все немцы в основном с гнильцой. Но тут как с картошкой — поскоблишь, и можно в суп.

— Народ в целом можно ненавидеть только теоретически, — сказал я наконец, припомнив довоенную политучебу. — Потому как народ — субстанция абстрактная. А вот конкретные проявления различные бывают. Входишь в сожженную деревню — и кажется, голыми руками фрица бы порвал, какой первый подвернется. А потом приметишь сопливую веснушчатую рожу лет двадцати… Ну и «хенде хох», а потом еще, бывает, и хлебом поделишься… Не всегда, конечно…

— Вы часом не лукавите, товарищ лейтенант, а? — вмешался командующий.

Я пожал плечами:

— Привык говорить правду, товарищ командующий. Столько вранья в жизни повидал!.. Люди врать совсем не умеют. Как дети малые! Брешет, а сам глаза отводит, моргает и губу жмет; ну и всё сразу про него понятно. А я командир Красной армии, мне такое унижение не к лицу.

— Толково, — оценила Пешкова.

— Я и говорю, — подхватил майор Силантьев, — Морозов у меня толковый.

Все эти «цыганочки с выходом» в исполнении начальства нравились мне всё меньше и меньше.

— Скажи ему уж прямо, Силантьев, — подал голос командующий.

— Ладно, — кивнул майор. — Вот какое дело, товарищ лейтенант: придется вам одну… мадаму опекать. Под полную вашу личную ответственность поступает. Вы командир политически грамотный, партиец, без пятен в биографии.

Я перевел взгляд на Пешкову, но она, загадочно улыбаясь, покачала головой. Мол, нет, не ее. Другую. А жаль, я уж понадеялся, что познакомлюсь с ней в серьезном деле.

Майор Силантьев продолжил:

— В ближайшее время в Сталинград кроме сотрудников Красного Креста еще прибывает большая группа зарубежных журналистов. Им разрешен доступ на любые объекты, позволено беседовать с личным составом, делать фотоснимки. Слишком долго капиталистическая пресса публиковала про нас разные злопыхательства. Представляла нашествие германского фашизма на СССР как поход европейской цивилизации на оплот мирового злодейства. Буржуазные писаки утверждали, что немцы несут свет гуманизма в берлогу дикого зверя. Так пусть же весь мир полюбуется на этот «гуманизм»… — Он помолчал и прибавил: — Давайте-ка выпьем что-нибудь покрепче чая.

И сам набулькал мне в кружку заветного спирта. Я так понял, что сейчас мы наконец перейдем к существу вопроса.

— Среди зарубежных гостей будет находиться некая фрау Шпеер. Вот ее-то вам, товарищ Морозов, и надлежит опекать во всё время визита. Справитесь? Немецким владеете, политически грамотны, чрезмерной личной ненавистью к противнику, как мы сейчас выяснили, тоже не страдаете…

Пешкова прибавила:

— Я надеюсь, что фрау Шпеер станет моим союзником «с той стороны» при обсуждении вопроса о частичном обмене пленными.

— Так она работает в Международном Красном Кресте? — спросил я. — Кто она вообще такая? Предварительные данные на нее какие-нибудь имеются?

— Фрау Шпеер — мать нового рейхсканцлера, — сказал Силантьев.

Я поперхнулся. Пешкова улыбалась мне ласково. Командующий засмеялся:

— Фрау-то наверняка строгая. Придется тебе, Морозов, каждый день воротничок менять и ногти чистить. Если совсем туго придется, приходи в штаб армии, товарищи пособят.

— С какой конкретно миссией она приезжает? — спросил я. — С ознакомительной? Списки военнопленных для нее подготовить?

— О списках пока говорить рано, — возразил командующий. — Процесс обмена небыстрый. Пока речь идет о намерениях и отдельных жестах доброй воли.

Силантьев продолжил:

— У канцлера Шпеера имеется младший брат — капитан Эрнст Шпеер. Это информация долгое время оставалась практически совершенно неизвестной, поскольку не имела ровным счетом никакого значения — ни для нас, ни для немцев. Однако теперь обстоятельства переменились. Как следствие, капитан Шпеер становится заметной фигурой. После поражения Шестой армии он, вероятнее всего, находится в плену.

— Так фрау Шпеер прилетает за своим сыном? — спросил я.

— Именно, товарищ Морозов, — кивнул командующий. Он снова закурил, его темные глаза блестели в темноте.

— Это ж искать иголку в стоге сена! — взмолился я. — Списки практически не ведутся, половина фрицев успевает помереть, прежде чем их перепишут…

— Ничего не поделаешь, товарищ лейтенант, кому-то придется разгребать эти завалы, — сказал командующий.

— А нельзя задержать мамашу где-нибудь в Стокгольме? В Москве, если уж она собралась в СССР? Нелетная погода, партизаны там какие…

— Нельзя, — твердым, не допускающим возражений тоном ответил командующий. — Она прибывает с основной группой журналистов. Не сомневаюсь также в том, что она лично настаивает на этой поездке. Возможно, канцлер Альберт Шпеер побаивается своей мамаши. Такое с любыми канцлерами случается сплошь да рядом. Но тебе-то, Морозов, ее бояться совсем не обязательно. Ты же советский человек.

— Да никого я не боюсь…

Какого черта холеную немецкую домохозяйку, а то, небось, и баронессу-графиню, несет в наши степи, да еще при морозе в тридцать градусов? Очень ей надо смотреть на развалины Сталинграда, на горы трупов, пирамиды из касок и брошенных немецких винтовок… Такие, с позволения сказать, пейзажи и здоровенного мужика-то с ног валят.

А вдруг она в обмороки падать начнет? Не хватало мне еще, на смех личному составу, таскать на руках пожилую фрау и подносить ей нюхательную соль.

Не то чтобы я совсем рассиропился, пустил слюну и принялся жалеть фрау Шпеер. Наших матерей немец не жалел. И насмотрелись наши матери на такое…

Но это во мне обычные чувства говорили. Та сторона моей личности, которая каждого немца голыми руками порвать бы хотела. Вторая составляющая чекиста — то есть горячее сердце.

А холодный разум требовал иного, поэтому пришлось мне взять себя в руки. Наверное, я даже молчал не слишком долго.

— Дайте мне с собой водки хорошей или спирта, товарищ командующий, — попросил я. — Фляжки три, если можно. Померзнет у меня фрау-то. Да и для бодрости духа ей не помешает.

— Тут от немцев шнапса осталась пара ящиков, — сообщил командующий.

— Шнапс, между нами, гадость, да и слабенький он, — возразил я.

— А чекист соображает, а? — Командующий закурил, скомкал пустую пачку папирос и бросил на пол, сразу вытащил из кармана новую и положил перед собой. — Ладно, лейтенант, будет тебе водка. Понимаю, не для себя просишь, для дела.

Он подмигнул:

— А шампанского даме не положено. Не заслужили немцы шампанского, а?

Я не стал уточнять, чего, с моей точки зрения, заслужили немцы. Пешкова потягивала чай и молча слушала, о чем мы говорим.

— Мы тоже пока не заслужили, — задумчиво молвил командующий.

— Почему это? — вскинулся Силантьев. Он всегда такие вещи обостренно принимает — на собственный счет.

— Потому что в противоположном случае нам бы его прислали прямо из Москвы, — ответил командующий. — В цистерне с надписью «Живая рыба» — для конспирации… Ладно, товарищ Силантьев, хватит нам с тобой мурыжить лейтенанта. У него теперь забот по горло. Мамаша Шпеер небось пожелает самолично удостовериться, в каких условиях содержатся пленные.

— Кстати, я тоже этого желаю, — подала голос Пешкова. — Только не устраивайте мне «потемкинские деревни», показывайте как есть.

— Вас, Екатерина Павловна, проведем везде и повсюду, без утайки. Приказ товарища Сталина, — заверил майор Силантьев. Водочная слеза подрагивала в углу его выкаченного глаза, зрачок был странно расширен, красная сетка покрыла белок. Майор смертельно устал и держался на последнем вздохе.

Пешкова кивнула ему.

— Договорились. Мне завтра понадобятся автомобиль, водитель и пропуск. Послезавтра я должна уже быть в Москве. Я знаю, что у немцев началась эпидемия тифа. Как бы она дальше лагерей для пленных не пошла. И это только часть проблемы…

— Ну, немцы бы эту проблему решили просто — с помощью одного массового расстрела, — сказал командующий. — В гигиенических целях. А вот мы себе такую роскошь позволить не можем.

— Немцы — тоже, по крайней мере, сейчас, — заметила Пешкова. — Что дает нам надежду вернуть домой хотя бы часть захваченных ими в начале войны красноармейцев. — Она посмотрела на меня. — И ваша миссия, товарищ Морозов, заключается в том, чтобы помочь этому процессу.

— Понял, — кивнул я. — Только у меня вопрос.

— Еще вопрос? Какой непонятливый, — проворчал командующий.

— Есть ли хотя бы намек на то, где может обретаться капитан Шпеер? Известно, где он воевал?

— Воевал он, товарищ Морозов, в составе Второго танкового полка. Ошметки этого полка занимали завод «Красный Октябрь», пока их оттуда не выбили. Куда они подевались потом — выяснять придется вам. Полномочия у вас самые широкие. Действуйте по обстановке. Докладывать — ежедневно. Найдете труп — пусть будет труп, ничего не попишешь. Идите, готовьтесь.

Я козырнул и вышел с КП.

Холодный ветер плеснул мне в лицо, кольнул щеки и нос острыми иголками. Глаза заслезились. Я снял рукавицу, протер лицо, снова надел рукавицу.

О личной жизни гитлеровского руководства было известно очень немногое. Гораздо больше мы знали о командирах, с которыми имели дело непосредственно: о Готе, Манштейне, Паулюсе. А уж кто такой Шпеер и какие там у него родственники — этого никто и подавно не выяснял. Зачем? А теперь вот оказывается — нужно… Правильно говорил мой первый командир, латыш Валдис: не бывает лишней информации, бывает лишь скорбное неумение ее приложить.

Я должен по полной программе подготовиться к встрече с мамашей Шпеер. Не упустить ни одной мелочи. Думай, Морозов, думай. Как тебе, простому лейтенанту Особого отдела, рабочему парню с московской окраины, год рождения семнадцатый, образование семь классов, русский, член ВКП(б), встретить пожилую немецкую даму — родительницу самого влиятельного в «новой Германии» человека?

Я подумал-подумал и для начала отправился на склад, где затребовал валенки небольшого размера и ватные штаны. Новые!

Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВОЕННОПЛЕННЫЙ Рассказывает оперуполномоченный Особого отдела 64-й армии

Дальше: 2. ГОСПИТАЛЬ НОМЕР ОДИН