Ястреб стрелою промчался над улицей и спикировал прямо на Вилла. Вилл отпрянул, закрывая лицо руками, а ястреб в самый последний момент сложил крылья и отвернул в сторону, чуть задев Вилла за щеку. Из его когтей что-то выпало. Сотовый телефон.

Телефон настойчиво звенел.

– У нас тут с друзьями клубный междусобойчик, – сказала Алкиона. – Стой, где стоишь, и я тебя подхвачу.

Вилл отступил в дверной проем пустующего банковского здания, построенного в модном когда-то стиле ар-деко, и стал ждать. Вскоре рядом с ним остановился лимузин, длинный, как неудалая жизнь, и бледный, как привидение. Шустро выскочивший лакей распахнул заднюю дверцу.

– Залезай, – сказала Алкиона.

Вилл залез, и машина тронулась с места. Они с Алкионой надолго застыли в поцелуе.

– Нам бы с тобой не стоило показываться вместе на публике, – сказал он в тайной надежде, что она предложит перенести свидание в какое-нибудь укромное место. – Теперь они знают мое лицо.

– Тсс. У меня есть волшебный эликсир незаметности. – Алкиона провела его в лимузин поглубже – мимо зарослей тропических цветов и небольшого водопада – и откинула туалетный столик. Надев одноразовые пластиковые перчатки, она открыла какую-то баночку. – Снимай рубашку, и я намажу тебя этой заразой.

Четверть часа спустя на Вилла смотрел из зеркала незнакомый чернявый фей. Алкиона втерла краску ему в волосы, и они стали пронзительно-синими.

– Ну вот, теперь любой, кто на тебя посмотрит, увидит платного кавалера и второй раз смотреть не будет.

– А куда мы едем?

– В свет. – Алкиона сделала легкое движение рукой, звякнул серебряный колокольчик, и появился хайнт-камердинер со стопкой одежды. – Сними свое тряпье и оденься в это.

Не обращая внимания на хайнта, который стоял чуть в стороне, готовый к выполнению дальнейших приказаний, Вилл снял свои джинсы и натянул плотно сидевшие панталоны. Он давно уже понял, что главная черта высоких эльфов – это полное безразличие к тому, что могут увидеть или услышать существа низшего достоинства, а таковыми они считали практически всех. Носки подошли великолепно, туфли тоже. Алкиона не позаботилась снабдить его нижним бельем, так что пришлось уж обойтись. Зато она лично подала ему белую шелковую рубашку, а когда он ее надел, расстегнула три верхние пуговицы и отступила на шаг, любуясь результатом.

– Чистым ты мне очень нравишься.

– Ты бы утром на меня посмотрела.

– Унеси это и сожги, – сказала Алкиона, передавая хайнту старую Виллову одежду, и тот исчез так же беззвучно, как и появился.

– Я не могу не заметить у тебя того, что твой брат назвал величайшим сокровищем рода Л’Инконну. – Вилл тронул гладкое простое кольцо с лунным камнем и улыбнулся. – Спроси, люблю ли я тебя.

– Нет, – отдернула руку Алкиона.

– Тогда скажи мне, что ты меня любишь.

– Для тебя, Вилл, я сделаю все, что угодно. – (От взгляда ее поразительных глаз у Вилла кружилась голова.) – Для тебя я готова сделать такое, от чего покраснела бы и людоедиха.

Если сердце Вилла не взмыло в небо, то лишь потому, что не имело крылышек.

– И все-таки, ты меня любишь?

– Я… – отвела глаза Алкиона, – я не решаюсь.

– Но ведь это же очень просто – три коротеньких слова. И ни одного свидетеля, который мог бы потом тебе их припомнить.

– Свяжи меня, если хочешь, и отхлещи кнутом как сидорову козу. Отдери меня в три дыры, помочись на меня, одень молочницей, делай со мной все, что угодно. Проси меня о чем угодно – кроме этого.

– Почему?

– Потому что я долбаная аристократка, вот почему! – (Лимузин мягко остановился.) – Мы обязаны там появиться. Это сбор фондов на переизбрание фаты Блоудьюведд, но я уверена, тебе там понравится.

На галерее мрачно дрались два карлика, рыжий и черный. Их тела взмокли от пота, их ножи опасно блестели в свете софитов. Их ноги взбивали опилки, обильно насыпанные на пол, чтобы впитывать кровь. Они были совершенно голые.

Друзья и подружки Алкионы наблюдали за этой сценой с крыши оранжереи, лениво потягивая из бокалов. Вблизи они были такими же высокими и блестящими, какими выглядят по телевизору. Мужчины стояли, засунув левую руку в карман панталонов, и позванивали монетами. Лица женщин весьма искусно изображали скуку.

– Приветик, Алли! Чего там новенького? – спросил мужчина, про которого Вилл уже знал от Алкионы, что это военный стратег лорд Веньянса; рядом с ним стояли лорды Ягервульф и Ласко, а также фаты Калдогатто, Мизерикордия и Элспет, поголовно имевшие высокое положение в самых ответственных ведомствах.

– Ты, конечно, слышал, что Запад зашевелился. Надвигаются глад, мор и разруха. А что еще нового? С момента, как пришло это известие, я головы не поднимаю от стола, всё бумажки, бумажки и бумажки. А что у тебя?

– Мятеж в Исе, мелкий и быстро подавленный. Война продолжается и, судя по всему, вознамерилась продолжаться вечно. А с кем это ты?

– Его зовут Тенали Раман. – (Взгляды эльфов небрежно скользнули по Виллу и покинули его навсегда – как и было намечено Алкионой.) – Я ему показываю виды.

– Никакие виды никого уже больше не волнуют, – надула губки фата Элспет. – Я торчу на этой вечеринке уже битых пятнадцать минут, и никто еще ни слова не сказал про мои сиськи.

– Если я начну восхвалять твои груди, Спет, мы застрянем здесь до утра, – чуть поклонился лорд Ласко.

Фата Элспет благодарно улыбнулась. Внизу, на галерее, черный карлик натужно крякнул, получив удар ножом в бок. Вспыхнули и тут же заглохли жидковатые аплодисменты.

– Выше головы, плечи расправить, сюда идет наша будущая леди мэр, – еле слышно пробормотал лорд Ягервульф. Воздух начал слегка потрескивать, в нем пахнýло озоном. Приближалась эльфийская леди, окутанная аурой тьмы, что делало ее чуть похожей на грозовую тучу. – Ловите момент.

– Ну скажите мне, что я не забыла конверт для фаты Блоудьюведд. – Фата Мизерикордия принялась суматошно копаться в сумочке. – О боги, ну так и есть! Нет, вот он!

– Постой пока здесь, Тенали, – сказала Алкиона. – Мы намерены сделать совершенно добровольные и абсолютно законные взносы здесь, в месте, никоим образом не связанном с государственным аппаратом, за которые мы не ожидаем никакого вознаграждения, ни в смысле административного веса, ни в смысле доступа к каким-либо официальным лицам. Это займет буквально пару минут.

Вилл проводил ее взглядом, чувствуя себя неуклюжим и каким-то неприкаянным. Затем он встряхнулся и пошел искать блюдо с креветками. По его наблюдениям, на таких приемах обязательно где-нибудь было огромное блюдо охлажденных креветок.

Некая женщина, одетая в слишком уж подчеркнуто высокоэльфийской манере, чтобы действительно принадлежать к высоким эльфам, преградила ему путь вытянутой ногой. На ней были сапоги на высоких каблуках и черные кожаные брюки. Ее красная виниловая полурасстегнутая куртка являла изумленному взору бюстье с умопомрачительным декольте. Этот делано низкопробный, полный самоиздевки вид неизбежно привлек бы Вилла (и заставил бы его презирать себя за то, что клюнул), не будь он сегодня здесь с Алкионой.

– Привет, – сказала женщина. – Я – фата Джейн.

– А я так, никто. Ты не видела тут блюдо с креветками?

– Нет. А почему бы нам не пойти ко мне и не поискать его там?

– Хм… Если я не ошибаюсь, мы с тобою только что друг друга увидели. Давай не будем торопить события.

– Вот именно это я и ищу. Кого-нибудь, кто умеет быть милым и никуда не спешить.

– Послушай. Не знаю уж, почему ты ведешь себя столь необычным образом, но я пришел сюда не один. Поэтому, чего бы ты там уж ни хотела, этого не будет.

– Но я тебе нравлюсь? И вообще, тебя привлекают девушки?

– Если честно, то нет, – соврал Вилл. – А потому спасибо за компанию, я пойду дальше.

– О’кей, только дай мне сделать последнюю попытку.

Фата Джейн наклонилась к его уху и еле слышно пропела припев «Баллады Обероновой жопы»:

– Попробуй что-нибудь новенькое, mon petit serin. Расширь свой кругозор.

Улыбаясь, она пососала кончик тонкого, с ярко-красным маникюром пальца, а затем тронула им щеку Вилла. Его детородный орган мгновенно набряк, стал твердым как камень. Его лицо налилось кровью, он с трудом дышал, столь велико было физическое желание.

– Несмотря на всю твою грошовую магию, – процедил Вилл сквозь до боли сжатые зубы, – ничего у тебя не получится. Но я джентльмен и, уважая твой пол, просто откланяюсь и уйду.

– Нет? – Фата беззлобно улыбнулась. – Ладно, поищу кого-нибудь другого. Но не бойся, шери, ты навсегда мне запомнишься как Тот, Который Сорвался с Крючка.

Минуту спустя появилась Алкиона со всем своим кортежем.

– Пошли, – сказала она Виллу и продолжила, когда друзья их уже не слышали: – Я видела, ты болтал с этой кошкой помоечной. Она что, тебя клеила?

– Нет, мы с ней просто трепались.

– Ну и слава богам. Фата Джейн имеет в наших кругах печальную известность. Никто из тех, кто с нею уходит, никогда потом не возвращается. Поневоле задумаешься, что же такое она с ними делает.

Сидевший сбоку от сцены пианист играл «Звездную пыль». Пианистом был тощий, как хворостинка, хайнт, рукава его рубашки были схвачены эластичными лентами, котелок был лихо сбит набекрень. Когда члены клуба начали заполнять зал и садиться за столики, он взял микрофон и заговорил тихим масляным голосом:

– Bienvenido, señors y señoras, a Le Club Frottage. Heute abend haben wir eine Festlichkeit für Sie. Спектакль, редчайшее шоу, бесподобная звезда. Je vous presente – El Somnambula! Der Traumengeist! L’oneiroi des Reves! Единственный и неповторимый Нанше!

Ударив руками по клавишам, он извлек из рояля тревожные, режущие ухо созвучия, и в тот же момент три какодемона с острыми, как иголки, зубами и шустрыми глазками выпихнули на сцену сонную, обвисшую фигуру, раза в два превышавшую их по росту. Это был грудастый, с округлыми женскими бедрами гермафродит в незастегнутом купальном халате.

– Смотрите, смотрите, – сказала фата Мизерикордия. – Это просто чудесное представление. Я хожу сюда каждый вечер.

Голова Нанше с множеством светлых тугих косичек безвольно болталась. Его тонкий, возмутительно розовый пенис вяло свисал из складок ее половых губ. Какодемоны утащили его халат и рассыпались по сторонам, оставив ее обнаженной в самом центре сцены под золотистым светом софитов. Пианист заиграл бетховенскую сонату для клавира № 14 до-диез минор, «Лунную сонату».

Первую минуту не происходило ничего. Затем какодемоны вернулись с тюбиком увлажняющего крема, выдавили в ладонь гермафродита довольно длинную колбаску и бросились наутек. Глаза Нанше чуть приоткрылись, его рука медленно, с очевидным трудом поднялась к лицу, на котором постепенно, как на проявляемой фотографии, стало возникать удивленное выражение. Затем, столь же медленно, как и поднималась, рука опустилась и осторожно, любовно смазала половые органы.

Оно, апатичное и сонное, начало мастурбировать.

– Потанцуем? – спросил лорд Ласко.

Алкиона встала и протянула ему руку, другую пару образовали Калдогатто с Мизерикордией. Элспет потянула за руку Ягервульфа, и тот, хоть и неохотно, тоже пошел танцевать. Оставался один лорд Веньянса, буквально прилипший глазами к сцене.

Момент был очень удачный, лучшего, подумал Вилл, пожалуй, уже и не будет. Без труда изображая свой же собственный врожденный акцент, немного пугливо, как и должно тому, кто ни на секунду не забывает о своем низком положении, он обратился к эльфу-стратегу:

– Сэр? Не могли бы хоть вы объяснить мне одну вещь? Я всех уже спрашивал, но никто, похоже, не знает.

– Э? – повернулся лорд Веньянса.

– Почему идет эта война?

– Она идет потому, что я работаю не покладая рук, соединяя в единое целое миллиарды долларов и сотни тысяч солдат, для чего ко всему прочему требуются линии снабжения, растянутые на половину материка, и медицинский аппарат, которого хватило бы для средних размеров страны. Скажи спасибо, что эту ношу взвалили не на тебя.

– Нет, я в смысле, что ее вызвало?

– Что вызвало? Упрямство. Лень, жадность, неумение предвидеть последствия, плохая разведка, а значит, отсутствие информации, нежелание идти на компромиссы, граничащее с прямым нежеланием слушать доводы разума, раз за разом повторяющаяся недооценка ресурсов и морального духа предполагаемого противника, непомерная поспешность, с какой принималось решение прибегнуть к силе… и я думаю, наша страна тоже не совсем без греха.

– Но какая при этом ставится цель?

– Хм. Ну, насколько я понимаю, Запад хочет, чтобы мы ушли с его территории. Чего мы, конечно, сделать не можем, иначе их армии перейдут нашу границу и будут нам мстить. Так что в конечном итоге у нас нет иного выхода, кроме как стремиться к полной, окончательной победе. Жаль только, что Его Отсутствующее Величество не исполняет своих обязанностей, что лишает нас наших сильнейших средств борьбы, а потому победа вряд ли наступит скоро.

– Но если у этой войны нет ни причины, ни цели, почему же нельзя просто взять и закончить ее?

– По той же причине, по какой нельзя остановить лавину. Такие вещи всегда идут своим естественным чередом. В любом случае, – по лицу Веньянсы скользнула бледная тень улыбки, – война необходима, чтобы максимально выявить все наши способности. Неужели я должен перемещать по миру танкеры с нефтью или спекулировать зерновыми фьючерсами? Это бескровная, постыдная игра.

– Так примените свои способности, чтобы закончить эту войну! Уж это-то никак не будет стыдным. Если вы…

Их прервало возвращение танцоров, походивших в этот момент на птиц, рассаживающихся по насестам. Они чирикали и щебетали, продолжая разговор, который, похоже, не имел начала и не грозил когда-нибудь кончиться.

– …все труднее и труднее относиться серьезно.

– Да никто уже, милочка, серьезно и не относится. Во всяком случае, никто из тех, кто хоть что-нибудь значит.

– А как тебе слухи об этом наследнике престола? Интересно, кто это их распускает?

– Да никто их не распускает, они зарождаются сами по себе, как мыши в грязном белье. Будь тут какой-нибудь заговор, кто-нибудь из нашего круга непременно бы это знал.

– А может, он и знает, да только не говорит, – возразила фата Элспет, многозначительно скосившись на Алкиону.

– Ради всего святого, Элспет.

– Твой, э-э, друг, – заговорил лорд Веньянса, словно забыв, что Вилл стоит рядом, – считает, что нам бы следовало использовать все свои возможности, дабы закончить войну.

– Никто не может исцелить от всех несчастий и бед мира, – сказала Мизерикордия. – Каждый из нас, да и любой другой, располагает лишь ограниченным запасом сил, времени и денег, да и попросту сострадания. Один лишь царь мог бы исцелить все и сразу – и молитесь Семерым, чтобы он никогда не вернулся и не сделал такую попытку!

– Но ведь все только и мечтают о возвращении царя, – вмешался ошарашенный Вилл.

– И все они идиоты. Ну какой, скажите мне, смысл вкладывать всю имеющуюся власть в руки личности, чьи моральные принципы и компетенция вызывают большие сомнения, чьи пристрастия весьма своеобразны, а темперамент никому не известен, лишь потому, что его отец был царем? Никакого, абсолютно никакого.

– Во всяком случае, он мог бы закончить войну.

– Да, но какой ценой? В представительной демократии, даже такой бездарной и коррумпированной, как наша, обеспечено участие всех социальных групп, и все они худо-бедно защищены. Неужели хоть кто-нибудь искренне верит, что какой-то там царь будет понимать интересы и нужды венчурного предпринимателя, кобольда или просто мелкого бизнесмена столь же хорошо, как они сами? Кошмары и жестокости тирании чаще коренятся в непонимании, чем в чьей-то там злокозненности. А если ты думаешь, что монархия менее склонна к зарубежным авантюрам, чем демократия, я бы тебе посоветовал перечитать Геродота.

– Тут хотя бы тот плюс, что одну личность можно призвать к ответу.

– Нет, одну личность можно убить, а отвечать все равно придется обществу.

– Да, но…

– Мы уходим, – решительно поднялась Алкиона, уже минуты две хмуро смотревшая на сцену.

– Уже? – удивилась фата Мизерикордия. – Ты уверена? А ведь если Нанше на тебя брызнет, это точно к удаче.

У выхода из зала краснокожий черт с коротенькими рожками и в смокинге чуть поклонился Алкионе и спросил:

– Мадам не понравилось наше представление?

– Понравилось, вполне понравилось, но мне хотелось бы что-нибудь более… гнусное. Отвратительное? Нет, гнусное, c’est le seul mot just.

– А-а-а, высокородная светская леди желает что-нибудь низкое и противное. – Он задумчиво подергал себя за козлиную бородку. – Ну что ж. За тысячу долларов я могу предложить вам разлагающийся труп морского льва. За три тысячи… – Черт взглянул на пачку купюр, которую вложила ему в руку Алкиона, и глаза его расширились. – Пожалуй, я знаю, чего вы хотите.

Они проследовали за ним в дверь с табличкой «Служебное помещение», а затем сквозь целый муравейник каких-то коридоров и узеньких лестниц. Чем дальше они шли, тем более убогой становилась обстановка, тем облупленнее краска на стенах, тем хуже освещение. Виллу невольно вспоминались дни, когда он был Джеком Риддлом.

Они вышли из здания в грязный проулок, сплошь заставленный переполненными мусорными баками. В противоположной стене была синяя железная дверь с намалеванной по трафарету надписью:

– А что там? – спросил Вилл, когда черт достал связку ключей и начал отпирать дверь.

– Да все, что сэру угодно! – Голос черта так и сочился лакейской любезностью. – Все, чего вы больше всего боитесь, – зверства и бессмысленная жестокость, отчуждение и отчаяние. Очень тошнотворно, очень отвратительно, но при этом приятно, как освежающая встряска. – Он распахнул перед Виллом дверь. – Сюда, пожалуйста.

Темнота не позволяла толком рассмотреть, что находится внутри, однако там пахло железом и керосином, и Вилл успел заметить какое-то пламя. Его сердце сжалось от ужаса, но нельзя же было показывать Алкионе свою непотребную трусость. Он сделал глубокий вдох и шагнул вперед.

– Нет, не ходи туда. – Алкиона захлопнула дверь перед самым его носом. – Ты же здесь только затем, чтобы меня поддержать. – Повернувшись к их любезному чичероне, она объяснила: – Это не имеет к нему ровно никакого отношения. А вот я хочу встретиться лицом к лицу с худшим своим страхом.

Виновато улыбнувшись, черт выбрал из связки другой ключ. Дверь открылась в совершенно другое место. Алкиона, не раздумывая, шагнула первой, следом за нею Вилл и черт. Дверь захлопнулась.

Вилл едва не задохнулся от вони кала, застоялой мочи и физического разложения, исходившей от больничной кровати, стоявшей посреди комнаты. Однако сама комната была вполне чистой и ухоженной, с обоями в мелкую синюю розочку и кружевными занавесками, настолько плотными, что сквозь них едва пробивался безрадостный серый свет. В головах кровати стояла тумбочка с букетом засохших цветов и хрустальной вазой пыльных восковых фруктов. В аквариуме, стоявшем в ногах, одинокая сиамская бойцовая рыбка накручивала вокруг керамического замка один медлительный круг за другим. Ритмично тикали стенные часы, их минутная стрелка ежесекундно подергивалась, не в силах сойти с места: без трех минут двенадцать.

На кровати лежала старуха. В первый момент Вилл ее не заметил, принял за тень или какую-то игру света. Затем маленький сдвиг восприятия ее проявил – прозрачную, как стакан с водой. Ремни вокруг груди и талии не давали ей свалиться с кровати. Ее раскрытый, с отвисшей челюстью рот застыл в мучительной гримасе.

– Кто это? – спросил Вилл.

– Моя тетя Анастасия.

– А что это с ней?

– Слишком раннее просветление.

Вопрос Алкиону явно удивил, теперь же она взялась рукою за порядком замызганный поручень и присела на край кровати.

– Тетушка, поговори со мной.

– Боги долин… не боги в горах, – еле слышно прошептала старуха.

– Что?

– Этан… Аллен, он это сказал. – С каждым словом ее голос крепчал, хрустальная прозрачность ее тела чуть-чуть замутилась цветом. Раздалось сумбурное лопотание на неизвестных прежде языках. – Кит – это млекопитающее, не имеющее задних конечностей. Мы все поем, но грязь гнусна. И тут из бурых львиных глаз златые покатились слезы. Без сомнения, этот телефонный звонок должен был стать самым историческим из всех, когда-либо сделанных. Нет работы слишком грязной для долбучего ученого. Сказано Мильтоном Кювье Данбаром Блейком Диксоном Берроузом. Также здесь находятся многоцветные сады Госпожи. Кто сказал это, никто не знает. Но не я.

– Тетя, ты несешь чепуху.

– Нет, Харди! Нет, Харди! Это очень интересный момент.

Алкиона взяла тетю Анастасию за руки, так что кольцо с лунным камнем прикоснулось к прозрачной коже хрупкой, немощной старухи.

– Вернись в этот мир, – сказала она. – Тетя, я нуждаюсь в твоем совете. Вернись в этот мир, ко мне.

– Мэри Маккарти сказала, что Венеция – это бессознательное мира, сокровищница скряги, охраняемая зверем с глазами из белого агата и святым, который является в действительности принцем, только что убившим дракона. Тебе не кажется, что она имела в виду Вавилон? Вавилон – это город ростом в целую милю, город света, большое яблоко и первейший свинобой мира. Все дороги ведут к нему, и тот, кто устал от Мировой Башни, устал от жизни. Я так устала от Вавилона, я так мечтаю о дороге, ведущей куда-нибудь еще.

– Кончай свои цитаты и шарады, – жестко окоротила ее Алкиона. – Властью этого кольца, выкованного на континенте, которого больше уже нет, задолго до того, как поднялась Тысяча Племен, я повелеваю: проясни свой разум и говори со мной простыми словами.

Веки старухи слегка затрепетали и приподнялись; глаза, скрывавшиеся прежде под ними, обвели комнату взглядом.

– Ты привела меня в сознание? – Руки старухи бессильно подергали сдерживавшие ее ремни. – Какая мерзость. Ты всегда была жестоким ребенком.

– Да, милая тетя. Боюсь, что так я и сделала. Но уж слишком велика моя нужда. Ты обладаешь информацией, которую я не могу получить ни от кого другого.

Глаза снова закрылись.

– Спрашивай.

– У тебя был любовник, – начала Алкиона. – Это был позор нашей семьи. Никто не хочет об этом рассказывать. Но я подслушала достаточно разговоров, чтобы понять: за десятилетия до того, как просветление тебя сломало, у тебя был любовник. Расскажи мне, как это было.

– Это очень длинная история, спроси меня что-нибудь покороче.

– Тетя, ты же знаешь, что я не могу.

– Ну хорошо, – смирилась Анастасия. – Я была очень рано развившимся ребенком, ну примерно как ты, моя милая. Как говорится, я научилась ходить раньше, чем научилась ползать, и я левитировала еще в том возрасте, когда не умела толком стоять. Все места были для меня одинаковы, и если хоть что-то привязывало меня к какому-нибудь из них, то лишь капризное желание находиться скорее там, чем где-нибудь еще. К семи годам я читала мысли всех моих близких так же легко, как свои. Да-да, моя сладкая, знаю, ты могла это еще раньше, но только кто сейчас рассказывает, ты или я?

– Прости, пожалуйста.

– Опекуны решили смирить мою натуру холодными обливаниями и телесными наказаниями. Но до столь высокородной соплюхи никто и пальцем не смел дотронуться, поэтому заодно мне назначили мальчика для битья. Ходж был самым заурядным феем, вроде этого твоего друга. Однако, как и твой друг, он был симпатичным созданием. Мальчик для битья и должен быть привлекательным, он должен быть таким, с кем легко подружиться, иначе наказывать его будет просто бессмысленно… И вот мы росли с ним вместе. На беду Ходжа, я была отчаянной хулиганкой и ничего не могла с собой поделать, поэтому его секли едва ли не каждый день. Стыдясь за свою перед ним вину, я после таких порок смеялась над ним – и слизывала слезы с его лица. Нужно ли говорить, что он меня любил? Конечно любил, иначе и быть не могло. Но только и я, от которой такого ну никак нельзя было ожидать, – я тоже в него влюбилась.

– А что в этом странного? – удивился Вилл.

Левый глаз старухи открылся, медленно повернулся в глазнице и взглянул прямо на него. Через несколько секунд то же самое сделал и правый.

– Мы, высокие эльфы, подобны пузырькам в едва закипающей воде, которые, поднимаясь, растворяются, не дойдя до поверхности. Наша сила духовна по сути своей; чем больше она крепнет, тем слабее становится наша связь с этим миром. А потому мы заводим любовные связи, суем свой нос в чужие дела и лезем в управление государством. Секс, сплетни и бюрократия суть три великие силы, которые только и держат нас в мире.

– Я знал одну личность, которая, если верить ее словам, отсрочила свое полное растворение предательством и кровавыми авантюрами, – сказал Вилл.

Левый глаз уплыл куда-то в сторону, правый – все так же смотрел на него.

– Это рассказал тебе какой-то мужчина, да к тому же престарелый, иначе он не забыл бы подкинуть для комплекта и секс. Но отвечая на твой вопрос: главная беда с любовью состоит в том, что она зачастую делает тебя счастливой. Чистое, незамутненное счастье. Сколько дней его может выдержать такая, как я или Алкиона, прежде чем оно нас уничтожит?

– Двадцать семь, – негромко сказала Алкиона.

– Да, приблизительно так. И как же быстро пролетают дни, когда ты любишь. Ты быстро теряешь им счет. Так что учти, юный романтик, что, свяжись ты с нашей маленькой Алли, не позже чем через месяц она станет такой же, как я сейчас.

– Но ведь ты-то жила со своим любовником, – напомнила Алкиона. – Значит, нашелся какой-то способ.

– Да, и для этого потребовалась вся моя хитрость. Я упорно старалась не быть счастливой. Я была крайне жестока со своим Ходжем и всячески подбивала его быть жестоким со мной. Мы все время ругались и доходили даже до драки. И каждый раз, когда ко мне приближалась опасность сделаться абсолютно счастливой, я безжалостно секла его, секла до крови… Вот так и продолжалось одно ужасное десятилетие за другим. Но, как и бывает со всем, чем пытаются заменить секс, со временем наказания эротизировались. Боль стала прямым выражением моей к нему страсти. Он это понял и стал подбивать меня применять в наказании все больше и больше усилий. Пока не пришел день, когда мое наслаждение его муками стало настолько совершенным, что я не смогла остановиться и забила его до смерти.

Вилл вскрикнул от ужаса.

– Совершенство – это смерть, – продолжила Анастасия. – Мир несовершенен, но будь иначе, кто бы его любил? – Ее веки сомкнулись и застыли, бледные, как выцветшая бумага. – Сколько я понимаю, тема нашей беседы исчерпана. Позволь мне вернуться к манящему меня забвению.

– Да, моя милая. – Голос Алкионы был почти не слышен. – Прости, что я тебя побеспокоила.

– Песок утекает из этих проклятых часов… – пробормотала Анастасия. – Если ты успеешь хотя бы чихнуть в этом проклятом материальном мире, то считай, что тебе крупно повезло. Сэлинджер.

Выходя из двери, Вилл оглянулся и увидел на больничной кровати не бледную старуху, а ослепительный сгусток света.

– А ты веришь тому, что говорят про Нанше? – спросила минут через пять Алкиона.

– А что там про это чудище говорят?

– Что он-и-она – это душа – Ка – Вавилона. Что этот наш мир есть не что иное, как его-или-ее сон, в котором мы живем, и любим, и сражаемся, и к чему-то стремимся, самонадеянно считая себя центрами вселенной. Но придет день, когда Нанше проснется, и все мы мгновенно, без всяких мучений перестанем существовать.

– Не знаю. Надеюсь, что это не так. А сама-то ты как думаешь?

– Я в раздумье. Хочешь знать, почему я вдруг встала и ушла из клуба? Я вроде бы услышала, как он-она простонало твое имя, и опасалась, что оно там дальше может сказать. – Алкиона сняла кольцо и спрятала в сумочку. Лицо ее было все в слезах, и Виллу отчаянно хотелось осушить его поцелуями. – В чем, вообще говоря, есть определенная ирония.

– Алкиона, я…

– Стихни, – осадила его Алкиона, но тут же взяла себя в руки. – Маленькой девочкой я купила себе первого гиппогрифа и научилась на нем летать, потому что хотела свободы. Затем, с возрастом, я стала все чаще натыкаться на непреодолимые ограничения и летала уже для того, чтобы узнать размеры своей клетки. А кончилось все тем, что я летаю, чтобы притворяться перед самою собой, что если не сейчас, то когда-нибудь свобода может прийти. – (Колеса лимузина мягко шуршали по мостовой. Время было уже позднее, машин на улицах почти не попадалось.) – Вот скажи, только честно, ты видишь хоть какой-нибудь способ, чтобы мы с тобой были счастливы вместе?

– Нет, – сказал Вилл после длительной тягостной паузы. – Нет, не вижу.

– Вот и я не вижу.

Она высадила Вилла на Бродвее, кварталах в сорока от того места, куда ему было нужно. Он шел домой сквозь холодную морось, принесенную ветром с моря.