Глава 4

– Вы хотите, чтобы я по-прежнему занимался драгоценностями? – спросил Ивэн с сомнением. Он явно не видел в этом никакого смысла.

И Монк готов был с ним согласиться. В любом случае драгоценности или давно выброшены, или уничтожены. Из-за чего бы ни погибла Октавия Хэслетт, Монк ни секунды не верил ни в грабителя с улицы, ни в алчного слугу, проникшего в комнату хозяйки с целью наживы. Ну не глупо ли лезть туда ночью, точно зная, что Октавия у себя, когда можно сделать это днем без лишних хлопот?

– Нет, – решительно заявил Монк. – Будет лучше, если вы потратите время на беседу со слугами.

Уильям обнажил зубы в улыбке, и Ивэн ответил ему точно такой же гримасой. Он уже дважды был в доме Мюидора, каждый раз задавая одни и те же вопросы и получая на них краткие нервные ответы. Ивэн прекрасно понимал слуг. Как им не бояться полиции, если каждая встреча с нею грозила их репутации, не говоря уже о том, что хозяева могли заподозрить, будто они и впрямь знают что-либо об убийстве.

– Ее убил кто-то из домашних, – добавил Монк.

Ивэн приподнял брови.

– Кто-то из слуг? – В его голосе звучало откровенное сомнение, да и глаза сержанта были при этом слишком уж невинны.

– Что ж, мысль хороша, – ответил инспектор. – Власти будут нам весьма благодарны, если мы арестуем кого-нибудь из прислуги. Но, думаю, для такого подарка у нас должны быть весьма веские причины… Нет, я просто надеялся, что, разговаривая со слугами, вы побольше узнаете о самом семействе. Слуги многое подмечают. Их, правда, приучили молчать о том, что происходит в доме, но если они почувствуют, что им угрожает обвинение в убийстве, языки у них могут и развязаться.

Беседа происходила в кабинете Монка, куда более тесном и темном, нежели кабинет Ранкорна. За окнами стояло светлое и холодное осеннее утро. Простой деревянный стол был завален бумагами, а ковер настолько затоптали, что на нем образовалась отчетливая дорожка от стола к двери.

– С большинством из них вы уже встречались, – продолжал Монк. – И каковы ваши впечатления?

– Обычная картина, – медленно произнес Ивэн. – Горничные в большинстве своем молоды, с виду ветрены, любят поболтать и похихикать. – Солнечный луч, ворвавшийся сквозь тусклое оконце, упал на приятное лицо сержанта, придав его чертам рельефность. – Тем не менее жить им приходится в довольно суровом мире, под присмотром хозяев, которые не видят в них людей и требуют беспрекословного подчинения. Жизнь у них куда труднее моей. Некоторые из них еще совсем дети. – Он взглянул на Монка. – Будь я на пару лет старше, я годился бы им в отцы. – Эта мысль, казалось, озадачила Ивэна, и он нахмурился. – Одной из девочек всего двенадцать. Мне пока не удалось выудить из них хоть что-нибудь достойное внимания, но я не верю, чтобы это был кто-то из них.

– Из молоденьких служанок? – уточнил Монк.

– Да… Те, что постарше, – другое дело. – Ивэн произнес это и сам усомнился. – Хотя все равно не могу себе представить, что их могло на такое толкнуть.

– А мужчины?

– Кто угодно, только не дворецкий. – Ивэн криво усмехнулся. – Это сухарь, старый педант армейской закалки. Если когда-то его и одолевали какие-либо страсти, то сейчас, полагаю, он о них уже и думать забыл. Да и с чего бы, скажите на милость, дворецкому, уважаемому человеку, убивать дочь хозяина, да еще в ее собственной постели? Как он вообще мог там оказаться посреди ночи?

Против воли Монк улыбнулся.

– Вы не читаете бульварную прессу, Ивэн. Послушайте, что распевают иногда на улицах.

– Чепуха, – искренне сказал Ивэн. – Только не Филлипс.

– Лакеи? Конюхи? Посыльные? – настаивал Уильям. – И как насчет женщин постарше?

Сержант присел на подоконник.

– Конюхи спали рядом со стойлами, а дверь черного хода по ночам запирают. Посыльный? Возможно, но ему всего четырнадцать лет. Да и какой у него мог быть мотив? Женщины постарше? Ну это еще куда ни шло: могла сыграть свою роль ревность, или же хозяйка попросту третировала горничную… Но все это повод к неприязни, а не к ненависти, да еще такой, чтобы послужила причиной убийства. Ни одна из горничных не выглядит безумной или склонной к вспышкам ярости. А ведь нужно было совсем потерять голову, чтобы на такое решиться. Если страсти и закипают, то в их собственном кругу. Они терпят всякое обращение от членов семейства. – Ивэн посмотрел на Монка и хмуро усмехнулся. – Но друг другу вольностей не спускают. У них там строгая иерархия, и если уж они и готовы пролить кровь, то выясняя, кто какую работу обязан выполнять.

Ивэн заметил, что при словах «пролить кровь» Монк насторожился.

– Нет, не убить. Поставить пару синяков, в крайнем случае пробить голову, – объяснил он. – Но думаю, что слуги, как правило, ссорятся друг с другом, а не с хозяевами.

– А что, если миссис Хэслетт выведала какую-то тайну, порочащую одного из слуг? Какой-нибудь старый грех – воровство или распутство, – предположил Монк. – В этом случае слугу уволили бы, а без рекомендации он уже не нашел бы себе нового места. Такому человеку особо не из чего выбирать – потогонная мануфактура или улица.

– Возможно, – согласился Ивэн. – Есть еще лакеи. Их двое – Гарольд и Персиваль. Оба ничем особенным не отличаются. Я бы сказал, что Персиваль чуть поумнее и, пожалуй, тщеславнее.

– Кем мечтает стать лакей? – несколько язвительно спросил Монк.

– Полагаю, дворецким, – с легкой улыбкой ответил Ивэн. – Вы зря смеетесь, сэр. Дворецкий – почтенный, влиятельный, всеми уважаемый человек. Дворецкий считает себя куда выше полицейского. Он живет в прекрасном доме, ест и пьет все самое лучшее. Я знавал дворецких, которые пили кларет покачественнее, чем тот, что они подавали своим хозяевам…

– А их хозяева об этом знали?

– Некоторые хозяева не могут отличить кларет от столового вина. – Ивэн пожал плечами. – Как бы то ни было, дворецкий – это король в своем крошечном королевстве, а многие находят такое положение весьма привлекательным.

Монк саркастически приподнял брови.

– И как убийство дочери хозяина могло бы приблизить лакея к такой заветной цели?

– Да никак. Если только она действительно не узнала о нем нечто такое, после чего увольняют без рекомендаций.

Звучало вполне правдоподобно, и Монк это оценил.

– Тогда будет лучше, если вы сейчас отправитесь туда и вновь попытаете счастья, – распорядился он. – А я тем временем пообщаюсь с членами семейства. Как это ни прискорбно, но я тоже полагаю, что виновен кто-то из них. Надеюсь поговорить с каждым наедине, в отсутствие сэра Бэзила. – Лицо его на секунду застыло. – В прошлый раз, по сути дела, он сам всех опрашивал, словно меня там и не было.

– Хозяин в своем доме. – Ивэн спрыгнул с подоконника. – Чему тут удивляться!

– Вот потому-то мне и хотелось бы повидаться с каждым из них где-нибудь подальше от Куин-Энн-стрит, – вздохнул Монк. – Боюсь, что на это потребуется не меньше недели.

Ивэн закатил глаза, изображая ужас, и молча вышел. А через секунду Уильям услышал его шаги на лестнице.

На разговоры с членами семейства вне стен дома действительно ушла почти вся неделя. Сначала Монку сильно повезло – он встретил в Грин-парке Ромолу Мюидор, совершавшую там променад. Она шла по зеленой аллее параллельно Конститьюшн-роуд, разглядывая деревья возле Букингемского дворца. О том, что она окажется в это время именно здесь, Монка известил лакей Персиваль. Ромола приехала сюда с Киприаном, который затем отправился завтракать в свой клуб на Пикадилли.

Она собиралась встретиться с некой миссис Кетеридж, но Монк улучил момент, когда Ромола еще прогуливалась в одиночестве – по-прежнему в трауре, как и подобает женщине, чья семья только что понесла утрату, однако наряд ее был весьма привлекателен: многоярусные широкие юбки отделаны бархатом, рукава вздувались черным шелком, шляпка чудом держалась на самом затылке, а волосы уложены по последней моде.

Увидев Монка, Ромола вздрогнула; встреча была ей неприятна. Но избежать ее, не показавшись при этом невежливой, не было уже никакой возможности. Кроме того, Ромола, очевидно, помнила указания сэра Бэзила о том, что все домочадцы обязаны содействовать полиции. Сам Монк, правда, этих его слов не слышал, но что-нибудь в этом роде должно было прозвучать.

– Доброе утро, мистер Монк, – холодно сказала Ромола, останавливаясь и глядя на него, как обычно глядят на прилипчивого бродячего пса перед тем, как отогнать его зонтиком. Кстати, зонтик Ромола и впрямь держала, чуть выдвинув его в сторону Уильяма и как бы готовясь сделать выпад.

– Доброе утро, миссис Мюидор, – ответил он, вежливо наклонив голову.

– Я в самом деле не знаю ничего такого, что могло бы вам пригодиться. – Ромола пыталась уклониться от разговора даже теперь, когда было ясно, что он неизбежен. – Я понятия не имею, как такое могло случиться. Мне до сих пор кажется, что вы ошиблись… или были введены в заблуждение…

– Вы любили вашу золовку, миссис Мюидор? – осведомился инспектор самым светским тоном.

После некоторых колебаний Ромола все же решила, что гораздо естественней будет вместе пройтись по дорожке, тем более что Монк, кажется, и сам был не против. Однако мысль о прогулке с полицейским была ей неприятна, о чем ясно говорило выражение ее лица. С другой стороны, никто здесь не мог знать его положения в обществе, да и одет он был под стать ей, и вел себя вполне пристойно.

– Конечно! – с жаром воскликнула она. – Если бы я хоть что-нибудь знала, уж я-то не стала бы выгораживать убийцу! Но я ничего не знаю.

– Я не сомневаюсь в вашей честности и в вашем праведном негодовании, мэм, – сказал он, хотя это было не совсем правдой. Пока что Монк сомневался во всех домочадцах сэра Бэзила. – Я просто думаю, что поскольку вы были близки с миссис Хэслетт, то должны ее хорошо знать. Что она была за человек?

Ромола несколько удивилась; она не ожидала такого вопроса.

– Я… ну… Об этом весьма трудно говорить, – запротестовала она. – В самом деле, это просто бестактно! Бедняжка Октавия мертва. О мертвых положено говорить только хорошо, тем более если смерть была столь ужасна.

– Я высоко ценю вашу деликатность, миссис Мюидор, – терпеливо продолжал Монк, стараясь приноровиться к ее шагу. – Но полагаю, что правда, сколь бы бестактна она ни была, в данный момент куда важнее. И раз уж нам пришлось волей-неволей прийти к неизбежному выводу, что убийца, кем бы он ни оказался, до сих пор находится в вашем доме, вам стоило бы подумать о собственной безопасности, равно как и о безопасности ваших детей.

Ромола остановилась, словно налетев лбом на одно из деревьев, выстроившихся вдоль аллеи. Она выдохнула почти со вскриком, затем вспомнила, что на них могут обратить внимание, и закусила кулачок.

– Что за человек была миссис Хэслетт? – повторил вопрос Монк.

Ромола продолжила движение по дорожке; лицо ее было бледно, юбки подметали гравий.

– Очень эмоциональной и очень импульсивной, – ответила она после недолгого раздумья. – Когда Октавия влюбилась в Гарри Хэслетта, вся ее семья была против, но она настояла на своем. Ни о ком другом и слышать не желала. Я всегда удивлялась, как мог сэр Бэзил такое позволить, хотя, с другой стороны, они были идеальной парой – это признавала даже леди Мюидор. Гарри происходил из прекрасной семьи, у него были вполне сносные виды на будущее… – Она пожала плечами. – Довольно отдаленные, но считалось, что Октавия, будучи младшей дочерью, может и подождать.

– У ее жениха была небезупречная репутация? – спросил Монк.

– Не припомню.

– Тогда почему сэр Бэзил был против этого брака? Прекрасная семья, виды на будущее – такого жениха можно только приветствовать.

– Думаю, дело здесь в личных отношениях. Я знаю, что сэр Бэзил учился вместе с отцом Гарри и с тех пор сильно его недолюбливал. Отец Гарри был года на два старше сэра Бэзила, и ему в большей степени сопутствовал успех. – Ромола вновь слегка пожала плечами. – Сэр Бэзил никогда, конечно, не заговаривал об этом, но, может быть, тот в чем-то обманул его? Или совершил какой-нибудь другой недостойный поступок…

Она взглянула мимо Монка. Навстречу двигалась компания дам и кавалеров, и Ромола кивнула им, впрочем, без особой приветливости. Она была явно раздосадована неловкой ситуацией. Уильям заметил, как на ее щеках вспыхнул румянец, и оценил всю затруднительность ее положения. С одной стороны, ей бы не хотелось вызвать слухи, что она гуляла с кем-то в парке наедине, но еще меньше ей хотелось признаться в том, что спутником ее был полицейский.

Он невесело усмехнулся, адресуя эту усмешку скорее самому себе. Во всяком случае, он был уязвлен не меньше, чем Ромола. Монк досадовал на нее за то, что она не смогла скрыть свои чувства, а на себя самого – за то, что вообще обратил на это внимание.

– Он был грубоват, дерзок? – продолжал допытываться Уильям.

– Вовсе нет, – запальчиво возразила Ромола. – Он был обаятелен, дружелюбен, отличался остроумием, но, как и Октавия, всегда поступал по-своему.

– Трудноуправляемый человек? – предположил Монк, которому все больше и больше нравился Гарри Хэслетт.

– Да, – сказала она, и в ее голосе прозвучала зависть, смешанная с настоящей тоской. – Он был внимателен по отношению к другим, но никогда не скрывал своего истинного мнения.

– Можно подумать, вы описываете почти идеального человека.

– Это так и есть. Октавия была потрясена, когда он погиб – в Крыму, как вам известно. Помню тот день, когда пришла эта страшная новость. Я думала, Октавия не оправится от удара… – Она поджала губы и моргнула, словно к горлу подступали слезы. – И я не уверена, что она оправилась до конца, – тихо добавила Ромола. – Она очень его любила. Мне кажется, никто в семье не понимал этого как следует, пока не случилось несчастье.

Они невольно замедлили шаг, но, ощутив порыв холодного ветра, вновь пошли быстрее.

– Мне очень жаль, – искренне сказал Монк.

Мимо прошла няня, толкая перед собой детскую коляску – недавнее наделавшее шуму изобретение, куда более удобное, чем прежние тележки, которые приходилось не толкать, а тянуть. Рядом с коляской семенил маленький застенчивый мальчик с обручем.

– Она даже и не помышляла о новом замужестве, – продолжала Ромола, не дожидаясь нового вопроса и невольно провожая коляску глазами. – Конечно, с тех пор прошло всего два года, но сэр Бэзил не раз заводил об этом разговор. Молодая вдова, детей у них не было. Действительно, почему бы и нет?

Монк вспомнил мертвое лицо, увиденное им в то памятное утро. Даже несмотря на страшную бледность, можно было предположить, какой была Октавия Хэслетт. Это лицо при жизни наверняка выражало страсть, волю, мечтательность.

– Она была очень привлекательна? – Монк задал вопрос, хотя уже сам на него ответил.

Ромола засомневалась лишь на миг.

– Да. Даже красива, – медленно проговорила она. – Но особенно привлекали ее живость и цельность натуры. После смерти Гарри она стала хмурой, страдала… – Ромола отвела глаза. – Страдала головными болями. Между приступами она снова становилась похожей на себя прежнюю. Но когда она была… – Ромола вновь запнулась, подыскивая нужное слово. – Когда ей нездоровилось, она замыкалась в себе и не предпринимала ни малейших усилий выглядеть обаятельной.

Монка внезапно посетило краткое видение: он представил женщину, которая была обязана вечно очаровывать людей, поскольку от этого зависело ее признание, возможно, даже финансовое благополучие. Ей приходилось ежедневно идти на уступки, подавлять свои самые сокровенные мысли и чувства, ибо она понимала, что кто-то еще просто не желает об этом знать. Какое постоянное унижение, какая саднящая боль!

Хотя, с другой стороны, какое отчаянное одиночество должен испытывать мужчина, разговаривая с женщиной и зная, что она скажет только то, что ему хочется услышать.

– Мистер Монк!

Оказывается, Ромола продолжала говорить, а он демонстрировал вопиющее невнимание.

– Да, мэм… Прошу прощения…

– Вы спросили меня об Октавии. Я стараюсь удовлетворить ваше любопытство. – Она не скрывала своего раздражения. – Октавия была очень привлекательной, за ней ухаживали многие, но она никому не отвечала взаимностью. Я думаю, что проводя расследование в этом направлении, вы скорее всего зайдете в тупик.

– Полагаю, вы совершенно правы. А мистер Хэслетт погиб в Крыму?

– Капитан Хэслетт? Да. – Она помолчала в нерешительности, глядя куда-то вдаль. – Мистер Монк!

– Да, мэм?

– Мне пришло в голову, что некоторые люди… некоторые мужчины… имеют весьма странное представление о том, как себя обычно ведут вдовы… – Ромола явно испытывала неловкость и не находила слов, с помощью которых могла бы выразить свою мысль.

– В самом деле, – подбодрил ее Уильям.

Налетевший порыв ветра сбил набок ее шляпку, но Ромола этого даже не заметила. Монку вдруг пришло в голову, что она, возможно, пытается сказать то, чему научил ее сэр Бэзил.

Две маленьких девочки в платьицах с оборочками прошли мимо, ведомые гувернанткой, которая держалась подчеркнуто прямо, вышагивая, как солдат на плацу.

– Быть может, кто-то из слуг… мужчина, разумеется… тешил себя такой… такой нелепой идеей, забыв о приличиях…

Они почти остановились. Ромола ковыряла гравий острием зонтика.

– Если так… то, получив отпор, он мог взбеситься… я имею в виду, обезуметь… – Она замолчала с несчастным видом, по-прежнему не глядя на Монка.

– Среди ночи? – с сомнением переспросил он. – Как же нужно было обнаглеть, чтобы проникнуть к ней в спальню со столь неблаговидной целью!

Щеки Ромолы порозовели.

– И все же кто-то это сделал, – твердо сказала она, уставясь на гравийную дорожку под ногами. – Я знаю, это может показаться нелепым. Не будь Октавия мертва, я бы сама подняла себя на смех.

– Вы правы, – нехотя согласился Монк. – Или же она узнала об одном из слуг нечто такое, что выплыви это на свет, он лишился бы места.

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза.

– О… да, я полагаю, что и это… возможно. Но что это за тайна? Вы имеете в виду что-то недостойное, безнравственное? И каким образом Тави могла все это обнаружить?

– Не знаю. Нет ли у вас каких-либо соображений, где она побывала в тот день? – Монк снова двинулся по дорожке, и Ромола пошла рядом.

– Нет, даже представить не могу. Она почти не разговаривала с нами в тот вечер, если не считать этого глупого спора за столом.

– А о чем был спор?

– Нечего конкретного, немного повздорили, дали волю нервам. – Ромола глядела прямо перед собой. – О том, куда она ходила, даже просто о чем-то необычном, не было сказано ни слова.

– Благодарю вас, миссис Мюидор. Вы были весьма любезны, согласившись со мной побеседовать. – Уильям остановился, и она – тоже, явно испытывая облегчение при мысли, что неприятный разговор скоро закончится.

– Я бы очень хотела помочь вам, мистер Монк, – сказала Ромола, и лицо ее стало печальным. В глазах уже не было ни страха, ни тревоги – одна лишь скорбь. – Если я что-нибудь вспомню…

– Сообщите мне. Или мистеру Ивэну. Всего доброго, мэм.

– Всего доброго. – Она повернулась и пошла прочь. Но отойдя ярдов на десять-пятнадцать, обернулась – просто убедиться, что Монк уже сошел с гравийной дорожки и направляется в сторону Пикадилли.

Уильям знал, что Киприан находится в клубе, но не хотел просить разрешения войти и побеседовать с ним. Слишком легко было получить отказ и пережить жгучее унижение. Поэтому Монк решил подождать на мостовой и заодно обдумать вопросы, которые он собирался задать Киприану.

Инспектор прогуливался перед зданием уже минут пятнадцать, когда мимо него, направляясь к Хаф-Мун-стрит, прошли два человека. Что-то в походке одного из них показалось Монку настолько знакомым, что он невольно устремился за ними, но пройдя с полдюжины шагов, опомнился и остановился. Он понял, что не знает этих людей, просто на секунду облик одного из них напомнил Монку какого-то близкого, а ныне забытого человека. И в этот миг в нем смешались надежда, печаль и острое предчувствие беды.

Еще минут тридцать Уильям стоял на ветру и пытался восстановить в памяти столь стремительно промелькнувший образ – аристократическое красивое лицо старика лет шестидесяти. Почему-то Монк был уверен, что изъясняется этот человек легко, культурно, даже несколько вычурно; он знал, что именно этот голос некогда направлял его в жизни. Монк подражал этому человеку во всем: копировал его манеру одеваться, вести себя, перенимал даже его интонации, мало-помалу избавляясь от тягучего нортумберлендского акцента.

Но внезапно все выхваченные было из мрака фрагменты воспоминаний вновь рассыпались, оставив Монку лишь чувство невосполнимой потери и какого-то неисполненного долга.

Так он и стоял в нерешительности, когда на крыльце клуба появился Киприан Мюидор. Он сбежал по ступеням и заметил инспектора только в последний момент, едва с ним не столкнувшись.

– О… мистер Монк? – Киприан остановился. – Вы меня ждете?

Уильям заставил себя вернуться к действительности.

– Да… С вашего позволения, сэр.

Киприан встревожился.

– Вы что-нибудь… что-нибудь обнаружили?

– Нет, сэр. Я только хотел задать вам несколько вопросов, касающихся вашей семьи.

– О… – Киприан двинулся в сторону парка, и Монк был вынужден последовать за ним. Выглядел Мюидор-младший безукоризненно, и лишь преобладание темных тонов в костюме напоминало о том, что он носит траур по сестре. – А что, дома этого нельзя было сделать? – осведомился он, нахмурившись.

– Я только что говорил с миссис Мюидор, сэр. В Грин-парке.

Киприан, казалось, был удивлен таким известием, даже слегка растерян.

– Сомневаюсь, чтобы вы могли услышать от нее что-нибудь существенное. Что вы, собственно, желаете узнать?

Монк был вынужден прибавить шагу.

– Давно ли проживает в доме вашего отца миссис Сандеман?

Киприан чуть поморщился, на лицо его набежала тень.

– С тех пор, как умер ее муж, – довольно резко ответил он.

Монку приходилось лавировать, то и дело обходя замешкавшихся или встречных пешеходов.

– Она в близких отношениях с вашим отцом? – Уильям знал ответ заранее; он не забыл неприязненного взгляда Фенеллы, брошенного на сэра Бэзила во время его первого визита на Куин-Энн-стрит.

Киприан помешкал, затем решил, что ложь все равно обязательно откроется – не теперь, так позже.

– Нет. Тетушка Фенелла оказалась в стесненных обстоятельствах… – Лицо Киприана застыло – кому приятно обсуждать домашние дрязги? – Папа предложил ей поселиться у нас. Естественно, он чувствовал ответственность за судьбу родственницы.

Монк мысленно набросал следующую картину: родственные обязательства, вынужденная благодарность и, как следствие, – внешние проявления покорности. Куда больше ему хотелось бы знать о том, что скрывается за чувством долга, но обращаться за этим к Киприану не имело смысла. На прямой вопрос тот ответил бы очередной отговоркой.

По краю мостовой прокатил экипаж; колеса взметнули жидкую грязь, и Монк отпрыгнул в сторону, спасая брюки.

– Для нее, вероятно, было большим ударом оказаться вдруг на иждивении родственников, – с искренним сочувствием сказал инспектор. Кто-кто, а уж он-то мог представить себе отчаяние Фенеллы.

– Да, – неохотно ответил Киприан. – Но вдовы часто оказываются в подобных обстоятельствах после смерти супруга. Это можно было предвидеть.

– И она это предвидела? – поинтересовался инспектор, машинально стряхивая воду с рукава.

– Понятия не имею, мистер Монк. Я ее не спрашивал. С моей стороны это было бы весьма бестактно. Это не мое дело, да и не ваше. Все произошло много лет назад – двенадцать, если быть точным – и к нынешней трагедии никакого отношения не имеет.

– А мистер Терск оказался в столь же печальной ситуации? – Монк по-прежнему шагал рядом, не отставая; они стремительно миновали трех модно разодетых леди, вышедших подышать свежим воздухом, и нежно воркующую парочку, которой, видно, и холод был не страшен.

– Он живет с нами, потому что его преследовали неудачи. – Киприан, казалось, постепенно утрачивал свою обычную бесстрастность. – Если вы спрашиваете именно об этом. Понятно, что причиной в данном случае было не вдовство. – Он саркастически улыбнулся.

– Он давно живет с вами на Куин-Энн-стрит?

– Лет десять, насколько мне помнится.

– Он – брат вашей матери?

– Вам это уже должно быть известно. – Киприан обошел компанию джентльменов, увлеченных разговором и не замечающих, что они мешают остальным. – В самом деле, если это образец ваших сыскных способностей, то я удивляюсь, как вас до сих пор не уволили. Дядюшка Септимус больше, чем это принято в обществе, увлекается горячительными напитками, и состоятельным его не назовешь. Но это добрый и порядочный человек, чьи неудачи опять-таки не имеют никакого отношения к гибели моей сестры. Так что сведения о его слабостях вряд ли помогут вам в вашем расследовании.

Монку понравилось, как решительно Киприан (неважно, из каких соображений) защищает своего родственника. Однако про себя он отметил, что следует выяснить, о каких же это жизненных неудачах дядюшки Септимуса шла сейчас речь и не узнала ли случайно Октавия про мистера Терска нечто такое, за что сэр Бэзил мог изгнать иждивенца из своего дома.

– Он – азартный игрок, сэр? – спросил он вслух.

– Что? – На щеках Киприана проступил румянец, и он, чуть не столкнувшись с каким-то пожилым джентльменом, вынужден был остановиться и принести извинения.

Мимо прокатила тележка торговца; владелец ее выкрикивал нараспев всяческие похвалы своему товару.

– Мне пришло в голову: не азартный ли он игрок? – пояснил Монк. – В последнее время многие джентльмены играют по-крупному, особенно если им не хватает острых ощущений или, скажем, денежных средств.

Лицо Киприана снова стало непроницаемым, но вспыхнувший на щеках румянец не проходил. Монку оставалось лишь предположить, что он затронул чувствительную струнку если не дядюшки Септимуса, то самого Киприана.

– Он состоит в том же клубе, что и вы, сэр? – Уильям повернулся лицом к Киприану.

– Нет, – ответил тот и после паузы снова двинулся дальше. – Дядюшка Септимус посещает свой собственный клуб.

– Ваш – не в его вкусе? – как бы невзначай поинтересовался Монк.

– Нет, – быстро ответил Киприан. – Просто он предпочитает общаться с людьми одного с ним возраста… и, я полагаю, опыта.

Они пересекали Гамильтон-плейс, удачно маневрируя между проезжающими кебами.

– Так я угадал? – спросил Монк, когда они вновь ступили на тротуар.

Киприан промолчал.

– А сэру Бэзилу известно, что мистер Терск время от времени поигрывает в карты? – настаивал Монк.

Киприан набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Уильям понимал, что ему неприятно отвечать на такой вопрос и что он явно скрывает грешки Септимуса от отца. Эта черта Киприана тоже понравилась Монку.

– Наверное, нет, – сказал Мюидор-младший. – Но я буду весьма вам обязан, если вы не станете информировать об этом отца без крайней необходимости.

– Я не думаю, что такая необходимость возникнет, – согласился Монк. Он уже сделал вывод, основанный на особенности клуба, из которого недавно вышел Киприан. – Это же относится и к вашей склонности к азартным играм, сэр.

Киприан остановился и повернулся к Монку, широко раскрыв глаза. Впрочем, вглядевшись в лицо инспектора, он расслабился, и губы его тронула легкая улыбка. Оба продолжили свой путь.

– А знала ли об этом миссис Хэслетт? – спросил Монк. – Не может ли так быть, что, услышав о картежных подвигах мистера Терска, она намекнула ему об этом?

– Понятия не имею, – с несчастным видом откликнулся Киприан.

– Что еще могло их связывать? – продолжал инспектор. – Общие интересы, похожие судьбы… Что обычно сближает людей? Мистер Терск был вдовцом?

– Нет… Он никогда не был женат.

– Но ведь не всегда же он обитал на Куин-Энн-стрит! Где он жил до этого?

Киприан шел молча. Они миновали Гайд-парк, несколько минут плутали среди движущихся карет и кебов, тележек торговцев и метельщика, поспешившего убрать свежий помет с их дороги в надежде, что джентльмены бросят ему монетку. Монку было приятно видеть, что Киприан не обманул его ожиданий, и он поспешил сделать то же самое.

Вскоре они достигли начала Роттен-роу и зашагали по траве к озеру Серпентайн. Несколько джентльменов проехали верхом вдоль Роу, копыта глухо ударяли о влажную землю. Двое всадников громко засмеялись и пустили лошадей галопом, забренчали сбруи. Три женщины проводили их взглядами.

Киприан наконец собрался с мыслями.

– Дядюшка Септимус был военным. Ему пришлось уйти в отставку. Этим и объясняется его нынешнее бедственное положение. Отец принял его в дом. Иного выхода для дядюшки Септимуса просто не предвиделось – будучи младшим сыном, он ничего не унаследовал от своего отца.

– Как это все печально, – сказал Монк, не притворяясь. Он вполне мог представить себе, как страшно разом лишиться всего: денег, офицерского достоинства, положения в обществе. Когда человека изгоняют из армии, все отворачиваются от него, и он становится совершенно одинок и беспомощен.

– Но причиной было не бесчестье и не трусость, – продолжал свой рассказ Киприан, и голос его звучал с неподдельной горечью и сочувствием. – Он влюбился, и любовь его не была безответной. По его словам, не существовало никакой преступной связи, но это не меняет дела…

Монк был озадачен. Услышанное просто не имело смысла. Офицерам не возбраняется жениться, многие из них имеют семьи.

Лицо Киприана исполнилось жалости и горькой иронии.

– Я вижу, вы не понимаете. Сейчас все поймете. Это была жена полковника.

– О… – К услышанному добавить было нечего. Подобные случаи считались несмываемым оскорблением. Была затронута честь и даже больше того – тщеславие. Униженный полковник, не в силах отомстить иначе, пустил в ход свою власть. – Понимаю.

– Да. Бедный Септимус. Он так никогда больше никого и не полюбил. Тогда ему было за сорок, он дослужился до майора, имел прекрасную репутацию… – Киприан замолчал, потому что навстречу им шла пара, судя по всему, знакомые, ибо они обменялись с ним вежливыми кивками. Поправив цилиндр и подождав, когда пара отойдет подальше, Киприан продолжил: – Он и сам стал бы полковником, если бы его семья могла себе это позволить… Но офицерские патенты в те времена стоили весьма недешево. И чем выше чин… – Он пожал плечами. – Так или иначе, а его офицерской карьере пришел конец. Септимус был в ту пору мужчиной средних лет, всеми презираемый и без гроша в кармане. Понятно, что он обратился за помощью к моей матушке и вскоре поселился в нашем доме. И если он ударяется подчас в азартную игру, кто может осуждать его за это? В его жизни не так уж много радостей.

– Но ваш отец этого не одобрил бы?

– Нет, не одобрил бы. – Лицо Киприана на секунду стало сердитым. – Тем более что дядюшка Септимус, как правило, выигрывает.

Монк предположил наудачу:

– Зато вы, как правило, остаетесь в проигрыше?

– Не всегда. И не было еще случая, чтобы я не мог расплатиться. Но иногда и выигрываю.

– А миссис Хэслетт об этом знала? О ком-либо из вас?

– Я никогда с ней об этом не разговаривал, но, полагаю, она знала – или по крайней мере догадывалась – относительно Септимуса. Он обычно приносил ей подарки после выигрыша. – Лицо Киприана снова осунулось. – Он был всегда нежен с ней. У нее… – Он поискал подходящее слово и не нашел. – У нее имелась одна слабость – она любила утешать других. Сама она была легко ранима, но обижалась не за себя, а за других…

Лицо Киприана исказилось от сильной душевной боли, выдав вдруг его беззащитность. Он слепо глядел куда-то вдаль, не замечая холодного ветра.

– Когда что-то казалось ей смешным, она смеялась. Никто не мог указать ей, кого следует любить, а кого – нет; она всегда имела собственное мнение. Если Октавия была расстроена, она плакала, но никогда ни на кого не дулась. В последнее время, правда, она пила чуть больше, чем это позволительно леди… – Киприан горько усмехнулся, подметив собственное иносказание. – И еще она была, к своему несчастью, честной во всем…

Он замолчал, глядя, как ветер пускает рябь по поверхности Серпентайна. Если бы мысль о том, что джентльмен может плакать в общественном месте, не была бы сама по себе противоестественной, Монк решил бы, что заметил слезы на глазах Киприана. Даже если тот предпочел что-то скрыть в разговоре, ясно было, что, по крайней мере, горе его искренне.

Монк тактично выжидал.

Еще одна пара прошла мимо – мужчина в гусарском мундире и женщина в платье по последней моде.

Наконец Киприан взял себя в руки.

– Должно быть, она узнала нечто поистине отвратительное, – убежденно сказал он. – И, вероятно, связанное с угрозой третьему лицу – иначе Тави не решилась бы разгласить чужой секрет, инспектор. Будь у кого-нибудь из слуг незаконнорожденный ребенок или вступи этот слуга в преступную связь, его выдал бы отцу кто угодно, но только не Тави. По правде говоря, она никому ничего не сказала бы и о воришке, поймай она его за руку, – разве что тот попытался бы украсть что-то действительно очень ценное.

– То есть открытие, сделанное ею в тот день, никак не могло быть заурядным, – подвел итог Монк.

Лицо Киприана снова застыло.

– Полагаю, что да. Простите, но больше я ничем не могу вам помочь. Я просто не имею понятия, что это могла быть за тайна и кто боялся ее огласки.

– Во всяком случае, вы во многом прояснили общую картину. Благодарю вас, сэр.

Монк поклонился и, простившись с Киприаном, двинулся в обратный путь – вдоль озера к Гайд-Парк-корнер, но потом проворно поднялся по Конститьюшн-хилл, по направлению к Букингемскому дворцу.

Сэра Бэзила он встретил после полудня, когда тот пересекал Хорсгардз-парейд со стороны Уайтхолла. Заметив Монка, он вздрогнул.

– Вы о чем-то хотите доложить? – резко спросил сэр Бэзил. На нем были темные брюки и сюртук модного покроя, а также высокий цилиндр, щеголевато сдвинутый набок.

– Пока нет, сэр, – ответил Монк, подивившись, что Бэзил ожидает от него столь быстрых успехов. – Я бы хотел задать несколько вопросов.

Сэр Мюидор нахмурился.

– И вы не могли подождать, пока я вернусь домой? Что за странная мысль – разговаривать на улице, инспектор!

Извиняться Уильям не стал.

– Мне нужны сведения о слугах, которые я не смогу получить от дворецкого.

– Таких сведений не может быть, – холодно отрезал Бэзил. – Принимать на работу слуг, беседовать с ними и оценивать их рекомендации – это обязанность дворецкого. Если бы я усомнился в том, что он справляется с ними как должно, я бы просто его уволил.

– В самом деле. – Монк был уязвлен его тоном и острым холодным блеском глаз. Такое впечатление, что сэр Бэзил, кроме невежества в подобных вопросах, ничего другого от полицейского и не ожидал. – Но если слуга совершил проступок, неужели вам об этом не докладывают?

– Крайне редко, разве что проступок слуги задевает каким-либо образом моих домочадцев. Вас ведь, предполагаю, интересует именно это? – ответил Бэзил. – Если слуга ведет себя вызывающе или проявляет нерадивость, им занимается Филлипс. Если же виновата служанка, то это уже забота экономки или кухарки. Нечестность и распущенность чреваты немедленным увольнением, но этим опять-таки ведает Филлипс. О таких случаях он мне, конечно, докладывает. Но, право, вам не стоит следовать за мной в Вестминстер, чтобы задать вопросы, с которыми вы бы могли обратиться к дворецкому или к кому угодно в доме.

– Я не уверен, что они ответят мне так же честно, как вы, сэр, – огрызнулся Монк. – Коль скоро кто-то из них несет ответственность за смерть миссис Хэслетт, у него есть причины уклониться от искреннего ответа.

Бэзил воззрился на него; сильный порыв ветра атаковал головной убор лорда, и тот предпочел снять цилиндр сам.

– И о чем же, по вашему разумению, они могут вам солгать, не опасаясь, что ложь тут же выплывет наружу? – язвительно спросил он.

Монк пропустил его вопрос мимо ушей.

– Меня интересуют личные отношения ваших слуг, сэр, – сказал он. – Лакей и служанка, к примеру. Дворецкий и горничная. Посыльный и судомойка.

Темные глаза Бэзила изумленно раскрылись.

– Боже правый! Вы что же, думаете, у меня только и есть заботы, что интересоваться любовными интрижками моих слуг, инспектор? Похоже, вы живете совсем в ином мире, нежели я… и люди моего круга.

Монк был настолько взбешен, что даже не сделал попытки попридержать язык.

– Из этого следует, сэр Бэзил, что вас не интересует, сожительствуют ли друг с другом ваши слуги и горничные, – язвительно заметил он. – Вдвоем, втроем, как угодно! В таком случае вы правы: это какой-то иной мир. Средние классы подобные вольности обычно пресекают.

Дерзость была неслыханная, и сэр Бэзил едва не дал волю гневу, однако вовремя сообразил, что сам и спровоцировал ее. Поэтому он, против обыкновения, сдержался и ответил высокомерно:

– С трудом верится, что, будучи таким глупцом, каким прикидываетесь сейчас, вы могли достичь вашего нынешнего положения. Разумеется, в тех случаях, о которых вы только что помянули, любой слуга немедленно будет уволен без рекомендации.

– А если это был как раз такой случай? Что, если миссис Хэслетт обнаружила провинность, за которую увольняют без рекомендации? – вкрадчиво спросил Монк, сознавая, что оба они чувствуют неприязнь друг к другу, но оба вынуждены это скрывать.

Однако Уильям был удивлен, видя, сколь быстро прошло раздражение сэра Бэзила; кажется, тот даже улыбнулся.

– Полагаю, это вполне возможно, – согласился Мюидор, обдумав услышанное. – Да, женщины бывают весьма наблюдательны в таких вещах. В отличие от нас, они подмечают малейшие подробности. Романы и интриги занимают в их жизни куда больше места, чем в нашей. Так что все это вполне естественно.

Монк постарался принять по возможности невинный вид.

– Как вы полаете, что могла узнать во время дневной прогулки миссис Хэслетт такого, что, по свидетельству мистера Терска, потрясло ее до глубины души? – спросил он. – Кто из слуг привлекал ее особое внимание?

На секунду Бэзил растерялся. Он явно подыскивал ответ, который бы хоть немного опирался на факты.

– Возможно, ее камеристка. Особо пристального внимания к другим слугам я с ее стороны не замечал, – осторожно проговорил он. – И она, кажется, так никому и не сказала, где была в тот день.

– У слуг есть выходные, – продолжал Монк. – Как часто они могут покидать дом?

– Полдня каждую вторую неделю, – немедленно ответил Бэзил. – Так принято.

– Маловато у них остается времени, чтобы завести любовную связь на стороне, – заметил Уильям. – Проще предположить, что если подобное и случилось, то искать нужно на Куин-Энн-стрит.

Взгляд темных глаз сэра Бэзила был тверд.

– Если вы хотели сказать, что в моем доме произошло нечто серьезное, о чем я не знал и до сих пор не знаю, инспектор, то вы преуспели в своем стремлении. Мы будем вам весьма благодарны, коль скоро вы докажете, что все-таки не зря получаете свое жалованье, и во всем разберетесь. Если у вас больше нет вопросов, то всего доброго.

Монк улыбнулся. Он, собственно, и собирался встревожить собеседника. Теперь тот наверняка отправится домой и начнет всем задавать весьма затруднительные вопросы.

– Всего доброго, сэр Бэзил. – Инспектор вежливо приподнял шляпу, повернулся на каблуках и двинулся прочь, предоставив Бэзилу самому сделать соответствующие выводы.

Монк попытался встретиться с Майлзом Келлардом в коммерческом банке, но тот уже уехал на весь день. Отправляться же на Куин-Энн-стрит, где в его беседы с домочадцами и слугами постоянно вмешивались то сэр Бэзил, то Киприан, Уильяму не хотелось.

Вместо этого он переговорил со швейцаром клуба, посещаемого Киприаном, но только и узнал, что молодой человек появляется там довольно часто и что джентльмены сплошь и рядом любят рисковать – и в картах, и на бегах. Насколько велики ставки, швейцар не знал, да и кому какая разница! Джентльмены всегда платят карточные долги, а иначе их немедленно исключили бы не только из этого клуба, но и вообще из всех клубов города. Нет, мистера Септимуса Терска швейцар не знал; честно говоря, даже имени такого никогда раньше не слышал.

Ивэна Монк нашел в полицейском участке, и они поделились сведениями, добытыми сегодня. Ивэн откровенно устал. Хотя он и предвидел, что его труды не принесут плодов, тем не менее сержант был подавлен, когда все так и случилось. Видимо, в глубине души он еще на что-то надеялся.

– Даже ничего похожего на амурные истории, – сетовал он, сидя на подоконнике в кабинете Монка. – От прачки Лиззи я только и узнал, что она полагает, будто посыльный сохнет по Дине, горничной. Девица высокая, белокурая, кожа – как сливки, а талия такая, что можно в кулак сжать. – Ивэн вылупил глаза, видимо вызвав в памяти образ горничной. – Но это едва ли можно назвать ценными сведениями. По-моему, от этой Дины в восторге и посыльные, и грумы. Мне она тоже пришлась по душе. – Ивэн улыбнулся, видимо предлагая не принимать его замечание всерьез. – Но сама она никому не собирается отвечать взаимностью. По общему мнению, она метит гораздо выше.

– Это все? – кисло спросил Монк. – Вы целый день провели на половине слуг и только это и выяснили? А насчет семейства – ничего?

– Пока да, – виновато сказал Ивэн. – Но я не отчаиваюсь. Другая прачка, Роз, хорошенькая девушка, маленькая, смуглая, глаза как васильки, и, кстати, весьма живая мимика… Так вот она терпеть не может лакея Персиваля, из чего я заключаю, что раньше их отношения были куда теплее…

– Ивэн!

Сержант с невинным видом широко раскрыл глаза.

– Я основываюсь на наблюдениях горничной Мэгги и камеристки Мэри, особ, весьма приметливых во всем, что касается амурных историй. А другая горничная, Энни, и вовсе ненавидит бедного Персиваля, правда, за что – не говорит.

– Это многое проясняет, – язвительно сказал Монк. – Такие неопровержимые улики можно предъявить любому суду присяжных.

– Не относитесь к этому так пренебрежительно, сэр, – вполне серьезно отозвался Ивэн, слезая с подоконника. – Молоденькие девушки вроде этих двух, которым просто нечем больше занять свои головки, бывают обычно весьма наблюдательны. Мысли у них, конечно, коротенькие, вечные хиханьки да хаханьки, но они многое при этом подмечают.

– Возможно, – с сомнением сказал инспектор. – Но чтобы удовлетворить Ранкорна и закон, нам придется изрядно потрудиться.

Ивэн пожал плечами:

– Я отправлюсь туда и завтра, но уж и не знаю, кого и о чем спрашивать.

Септимуса Монк нашел в трактире, где тот, по обыкновению, завтракал. Заведение располагалось неподалеку от Стрэнда и посещалось в основном актерами и студентами-юристами. Внутри толпились группами молодые люди, страстно спорили, жестикулировали, простирали руки и тыкали пальцами в невидимую публику, причем издали трудно было сказать, к какому именно воображаемому залу обращается в данный момент оратор: судебному или зрительному. Пахло элем и опилками; а в это время дня к обычным ароматам примешивались еще и запахи вареных овощей, подливки и свежего печенья.

В течение нескольких минут Монк, со стаканом сидра в руке, оглядывал публику и наконец заметил в углу Септимуса, одиноко восседающего на обитом кожей табурете. Он пересек трактир и сел напротив.

– Добрый день, инспектор. – Септимус отнял от губ кружку, и Монк понял, каким образом тот узнал о его появлении, не отрываясь от эля. Дно кружки было стеклянным – древняя выдумка, с помощью которой пьющий мог увидеть приближение врага, что было жизненно необходимо в те дни, когда мужчины носили мечи, а драки в трактирах случались сплошь и рядом.

– Добрый день, мистер Терск, – ответил Монк, после чего выразил восхищение кружкой, на которой, кстати, было выгравировано имя Септимуса.

– Я ничего не могу добавить к тому, что уже сказал, – сразу предупредил его Терск с легкой грустной улыбкой. – Если бы я знал, кто убил Тави, или хотя бы догадывался о мотиве, то пришел бы к вам сам, не дожидаясь, пока вы меня здесь найдете.

Монк отхлебнул свой сидр.

– Я пришел сюда потому, что, полагаю, здесь нас никто не будет перебивать, как на Куин-Энн-стрит.

Бледно-голубые глаза Септимуса на секунду весело вспыхнули.

– Вы имеете в виду Бэзила с его вечным брюзжанием? Ну, о том, что я должен вести себя как джентльмен, коим я давно уже не являюсь, поскольку не могу позволить себе такую роскошь; что и вовсе пропал бы, если бы не его благодеяния…

Монк решил не обижать его своей уклончивостью.

– Да, приблизительно так, – согласился он.

Неподалеку от них белокурый юноша, чем-то напоминающий Ивэна, пошатнулся в притворном отчаянии, схватился за сердце и разразился прочувствованной речью, обращаясь к своим друзьям за соседним столиком. Прошла минута, другая, а Монк так и не решил, кто же все-таки перед ним: начинающий актер или будущий адвокат, защищающий воображаемого клиента. С ехидством он вспомнил Рэтбоуна, представив его зеленым юнцом в подобном трактире.

– Я не вижу здесь военных, – заметил он, взглянув на Септимуса.

Терск улыбнулся в кружку.

– Кто-то уже рассказал вам мою историю?

– Мистер Киприан, – ответил Монк. – Причем с большим сочувствием.

– Похоже на него. – Септимус скорчил гримасу. – Теперь спросите о том же самом Майлза, и вы услышите совсем другую историю – куда короче, грязнее и без малейшей симпатии к женщинам. А уж если спросить душеньку Фенеллу… – Он сделал большой глоток из кружки. – Она бы наплела вам столько драматических подробностей, что вы бы даже и не поняли: трагедия это или гротеск. Словом, от подлинных чувств и от подлинной боли она и следа не оставила бы. История бы вышла – хоть разыгрывай ее при свете рампы.

– И тем не менее, я смотрю, вам нравится ходить в этот трактир, где собираются актеры всех мастей, – заметил Монк.

Септимус оглядел столы, и взгляд его упал на мужчину лет тридцати пяти, тощего и странно одетого, с живым лицом, которому он придал сейчас выражение скуки и безнадежности.

– Да, мне здесь нравится, – мягко сказал мистер Терск. – Я люблю этих людей. У них хватает воображения подняться над нашей унылой действительностью, забыть поражения, нанесенные им жизнью, ради того, чтобы одержать победу в мире грез. – Черты его лица смягчились, кажется, даже морщины слегка разгладились. – Они способны изобразить любое чувство и сами поверить в свою искренность на час или два. Это требует храбрости, мистер Монк, это требует редкой внутренней силы. Такие люди, как Бэзил – а из них состоит весь мир, – находят их нелепыми, но меня они трогают.

За дальним столом грянул взрыв хохота, отвлекший на минуту Септимуса. Затем он снова повернулся к Монку.

– Если мы вопреки самым очевидным свидетельствам повседневности сумеем отринуть ее и поверить в то, во что хотим верить, мы становимся – пусть хотя бы на время – хозяевами собственной судьбы; мы творим свой собственный мир. Так лучше делать это с помощью искусства, чем с помощью вина или трубки с опиумом.

Кто-то вскочил на стул и начал речь, сопровождаемую одобрительным свистом и аплодисментами.

– Кроме того, мне нравится их юмор, – продолжал Септимус. – Они умеют смеяться и над собой, и над другими. Они вообще любят смеяться и не видят в этом ни греха, ни угрозы своему достоинству. Они любят спорить. Если кто-то сомневается в их правоте, для них в этом нет никакого смертельного оскорбления; напротив, они любят, когда им перечат. – Септимус грустно улыбнулся. – Если в споре им подкидывают новую идею, они возятся с ней самозабвенно, как ребенок с игрушкой. Возможно, что все это – суета и тщеславие, мистер Монк. Действительно, они иногда напоминают мне павлинов, распускающих друг перед другом хвосты. – Он рассеянно взглянул на Монка. – Они заносчивы, самовлюбленны, задиристы, а часто невыносимо банальны.

Монк ощутил секундное, но жгучее чувство вины. Как будто стрела чиркнула по щеке и ушла мимо.

– Забавные они люди, – мягко сказал Септимус. – Но они не осуждают меня; случая еще не было, чтобы кто-нибудь из них начал мне втолковывать, что я веду себя не так, как того требует общество. Нет, мистер Монк, мне здесь хорошо. Я здесь отдыхаю душой.

– Вы все прекрасно объяснили, сэр. – Уильям улыбнулся, нисколько при этом не притворяясь. – Я вас отлично понимаю. Расскажите мне теперь что-нибудь о мистере Келларде.

Умиротворенное выражение тут же исчезло с лица Септимуса.

– Зачем? Вы думаете, он имеет какое-то отношение к смерти Тави?

– А вы полагаете, это возможно?

Терск пожал плечами и поставил кружку.

– Я не знаю. Мне не нравится этот человек. Мое мнение о нем вряд ли поможет вам прояснить картину.

– А почему вы не любите его, мистер Терск?

Но древний воинский кодекс чести чрезвычайно строг. Септимус ответил сухой улыбкой.

– Чисто инстинктивно, инспектор, – пожал он плечами, и Монк прекрасно понял, что это ложь. – У нас совершенно разные взгляды и интересы. Он – банкир, я – бывший солдат, а ныне – приспособленец, коротающий время в компании молодых людей, которые разыгрывают и рассказывают истории о преступлениях и страстях человеческих. Меня это забавляет, и я время от времени пью в их обществе. Я погубил свою жизнь из-за любви к женщине. – Септимус повертел кружку, нежно ее оглаживая. – Майлз меня презирает. Сам я думаю, что поступок мой был нелеп, но, право, не достоин презрения. Во всяком случае, я был способен на сильное чувство. А это уже кое-что оправдывает.

– Это оправдывает все, – сказал Монк, удивив самого себя; память его не сохранила никаких свидетельств былой любви, не говоря уже о принесенных ради этого жертвах. Но в понимании Уильяма жертвовать всем ради любимого человека (или любимого дела) означало жить полной жизнью. Монк с брезгливой жалостью относился к людям, прислушивающимся к голосу трусливого благоразумия и вечно подсчитывающим, сколько они потеряют и сколько выиграют, если чем-то пожертвуют. Многие доживают до седин и сходят в могилу, так и не почувствовав вкус к жизни.

Вероятно, память его все-таки была утрачена не полностью. В его мысли примешивались смутные отзвуки былых чувств – боли и ярости, желания драться до последнего – не за себя, за кого-то другого. Кого-то Монк все-таки любил в своей прошлой забытой жизни, только вот не мог вспомнить кого.

Септимус глядел на него с интересом.

Уильям улыбнулся.

– Может быть, он просто вам завидует, мистер Терск? – внезапно сказал он.

Септимус удивленно приподнял брови. Затем всмотрелся в лицо инспектора, ища в нем скрытую насмешку, но таковой не обнаружил.

– Не отдавая себе отчета, – пояснил Монк. – Может, мистер Келлард – слишком поверхностная или робкая натура, чтобы испытывать чувства, столь глубокие, что за них и заплатить не страшно. Довольно горько осознавать себя трусом.

Улыбка медленно возникала на губах Септимуса.

– Благодарю вас, мистер Монк. Более приятных слов мне давно никто не говорил. – Затем он закусил губу. – Извините. Я все равно ничего не смогу вам сказать о Майлзе. Все, что я знаю, это не более чем подозрения, а теребить чужие раны я не привык. Возможно, впрочем, что там и раны-то никакой нет, а сам Майлз – всего-навсего скучающий человек, у которого много свободного времени и слишком живое воображение.

Монк не стал допытываться дальше. Он знал, что это бесполезно. Если того требовала честь, Септимус умел хранить молчание.

Уильям допил свой сидр.

– Что ж, пойду и спрошу мистера Келларда сам. Но если у вас вдруг возникнет хотя бы предположение, о чем удалось узнать миссис Хэслетт в тот день – а ведь она говорила, что вы поймете это скорее, чем кто-либо другой, – пожалуйста, дайте мне знать. Вполне может оказаться, что именно этот секрет и был причиной ее смерти.

– Я уже думал, – покачал головой Септимус. – Я ломал над этим голову постоянно все последние дни, вспоминал мельчайшие подробности, все наши разговоры – но безрезультатно. Ни ей, ни мне Майлз никогда не был симпатичен; но ведь это банальность. Он никогда не вредил мне никоим образом, да и ей тоже, насколько я могу судить. В денежном смысле мы оба зависим от Бэзила, как, впрочем, и каждый в этом доме.

– Разве мистер Келлард не обеспечивает себя работой в банке? – Монк был удивлен.

Септимус взглянул на него с добродушной насмешкой.

– Обеспечивает. Но не настолько, чтобы иметь возможность вести ту жизнь, к которой привык он, и особенно Араминта. Кроме того, надо учесть еще вот что: быть в глазах всего света женой какого-то Майлза Келларда или же оставаться дочерью Бэзила Мюидора и по-прежнему проживать на Куин-Энн-стрит – чувствуете разницу?

Монк не испытывал особой симпатии к Майлзу Келларду, однако после этих слов невольно понял, что его отношение к банкиру несколько изменилось.

– Возможно, вы просто не вполне представляете, как проводят время в этом доме, – продолжал Септимус. – Я имею в виду, когда семья не носит траур. У нас постоянно обедают дипломаты, министры, посланники, наследные принцы из чужих краев, промышленные магнаты, покровители наук и изящных искусств, а то и младшие члены королевской семьи. На чай каждый божий день захаживают герцогини, цвет высшего общества. И, разумеется, следуют ответные приглашения. Думаю, немного вы найдете высоких лиц, в чьих домах не принимали бы Мюидора.

– А миссис Хэслетт нравилась такая жизнь? – спросил Монк.

Септимус грустно улыбнулся.

– У нее не было выбора. Они с Хэслеттом собирались переехать в собственный дом, но еще до того, как это случилось, он отправился в действующую армию, и, конечно, Тави была вынуждена остаться на Куин-Энн-стрит. Потом Гарри, беднягу, убили под Инкерманом. Печальней истории я не знаю. Он был чертовски симпатичным малым. – Септимус поглядел на дно своей кружки; но не с тем, чтобы проверить, остался ли там еще эль, – просто не хотел выставлять напоказ свое давнее горе. – Тави так и не пришла в себя после такого удара. Она любила его, и мало кто из родственников до конца это понимал.

– Извините, – мягко сказал Монк. – Вы очень любили миссис Хэслетт…

Септимус вскинул глаза.

– Да, это так. Она всегда выслушивала меня с таким вниманием, что можно было подумать, будто я говорю о чем-то для нее важном. Ох и наслушалась она всякого вздора… Мы иногда выпивали с ней вместе, и довольно много. Она была куда добрее, чем Фенелла… – Он умолк, чувствуя, что переступает грань, у которой джентльмен обязан остановиться. Септимус выпрямился и вскинул подбородок. – Если я смогу вам помочь, инспектор, верьте, я это сделаю.

– Я не сомневаюсь, мистер Терск. – Монк поднялся из-за стола. – Спасибо вам за то, что уделили мне столько времени.

– У меня его больше, чем нужно.

Септимус улыбнулся, но глаза его остались печальными. Затем он поднял свою кружку и прикончил последние капли эля. Секунду Монк видел его лицо, искаженное стеклянным дном кружки.

Фенеллу Сандеман Монку удалось встретить лишь на следующий день, когда она, завершив долгую утреннюю прогулку верхом, стояла рядом со своей лошадью в том конце Роттен-роу, что примыкает к Кенсингтон-гарденз. На ней был черный модного покроя костюм для верховой езды, мушкетерская шляпа того же цвета и блестящие сапожки. Белизной сияли лишь закрытая блузка да шарф. Темные волосы Фенеллы были заботливо уложены, а лицо поражало все той же неестественной бледностью. Подведенные черные брови выглядели особенно ненатурально в холодном свете ноябрьского позднего утра.

– О, мистер Монк? – сказала она в изумлении, оглядев его с ног до головы и, надо полагать, оставшись довольной осмотром. – Что привело вас в этот парк? – Фенелла хихикнула по-девичьи. – Разве вы уже допросили всех слуг или кого там еще? Как это вообще делается?

На лошадь она не обращала внимания, лишь перекинув повод через руку, словно этого было достаточно.

– Есть множество способов, мэм. – Он решил вести себя галантно, но в то же время не подыгрывать ее легкомысленному настроению. – Перед тем как поговорить со слугами, я бы хотел кое-что узнать о них у членов семьи. Тогда бы я смог сразу задать слугам верные вопросы.

– Итак, вы явились допрашивать меня! – Она театрально содрогнулась. – Ну что ж, инспектор, приступайте. Я постараюсь ответить на ваши вопросы как можно умнее.

Фенелла запрокинула голову и вызывающе глянула на него сквозь полуприкрытые ресницы.

Не могла же она быть пьяной в такое раннее время! Должно быть, просто морочит ему голову для собственного удовольствия. Монк сделал вид, что не замечает ее легкомыслия, и постарался придать своему лицу самое серьезное выражение, точно ожидая, что этот весьма важный разговор принесет ему бесценные сведения.

– Благодарю вас, миссис Сандеман. Мне известно, что вы поселились на Куин-Энн-стрит вскоре после кончины вашего мужа, то есть лет одиннадцать-двенадцать назад…

– Вы копались в моем прошлом? – хрипловато воскликнула она. Раздражение в ее голосе было явно наигранным. Очевидно, ей даже льстило такое внимание.

– И не только в вашем, мэм, – холодно сказал Монк. – Коль скоро вы провели столько времени в этом доме, стало быть, у вас имелась возможность внимательно присмотреться и к семейству, и к слугам. Вы должны были их весьма хорошо изучить.

Она неожиданно взмахнула стеком в опасной близости от головы лошади. Фенелла как будто совсем про нее забыла, но, отлично объезженная и вышколенная, та медленно пошла следом, приноравливаясь к неторопливому шагу хозяйки.

– Конечно, – бойко ответила Фенелла. – Кто именно вас интересует? – Она пожала плечиками. – Майлз забавный, но совершенно никчемный человек – как и большинство привлекательных мужчин, вы так не считаете? – Она покосилась на Монка. Когда-то ее глаза, надо полагать, были удивительно красивы – большие, темные; теперь же на фоне такого лица они выглядели почти гротескно.

Он еле заметно улыбнулся.

– Полагаю, мой интерес к ним сильно отличается от вашего, миссис Сандеман.

Несколько мгновений она смеялась в полный голос, так что кое-кто из прогуливающихся поблизости принялся озираться, ища причину столь бурного веселья. Вскоре, однако, Фенелла взяла себя в руки, хотя и продолжала широко улыбаться.

Уильям испытал чувство неловкости. Ему бы не хотелось прослыть скабрезником.

– Вы не находите, мистер Монк, что все благочестивые женщины ужасно утомительны? – Глаза ее широко раскрылись. – Ответьте мне честно.

– В вашей семье много благочестивых женщин, миссис Сандеман? – Голос Монка прозвучал куда холоднее, чем ему хотелось бы, но Фенелла этого, кажется, не заметила.

– От них просто некуда деться! – воскликнула она. – Так и прыгают, как блохи на еже! Во-первых, моя матушка, упокой Господь ее душу. Во-вторых – невестка, боже меня упаси, ведь я живу у нее дома. Вы не представляете, как трудно там вести личную жизнь! Благочестивые женщины считают своим долгом совать свой нос в чужие дела. Ну еще бы! Полагаю, чужие дела куда интереснее, чем их собственные! – И Фенелла снова расхохоталась.

Монк вдруг заподозрил, что она, похоже, и впрямь считает его привлекательным мужчиной, и почему-то эта мысль не доставила ему удовольствия.

– А Араминта, бедняжка, еще хуже – продолжала Фенелла, грациозно вышагивая по дорожке и поигрывая хлыстом. Лошадь послушно следовала за ней, чудом не наступая хозяйке на пятки. – Наверное, с Майлзом иначе нельзя! Я уже говорила, что человек он никчемный, не так ли? Тави – другое дело. – Фенелла взглянула в даль, где вдоль Роу медленно двигалась кавалькада всадников. – Она пила, вы знаете? – Фенелла покосилась на Монка и вновь отвернулась. – Все это дикая чушь – насчет слабого здоровья и вечной головной боли! Она всегда была либо пьяна, либо с похмелья. А вино брала с кухни. – Миссис Сандеман повела плечами. – Осмелюсь предположить, что ее снабжал выпивкой кто-то из слуг. Слуги любили ее за щедрость. Я бы сказала – они этим пользовались. Дай слуге волю, и он тут же забудет о том, кто он такой, и поведет себя просто непозволительно.

Она круто повернулась и уставилась на Монка во все глаза.

– О боже правый! Какой ужас! Вы полагаете, что так оно все и было? – Ее маленькая ручка в перчатке метнулась к губам. – Она повела себя запанибрата с одним из слуг! И он неправильно ее понял… Или, боже упаси, правильно! – выдохнула еле слышно Фенелла. – А потом она прогнала его прочь, и он в припадке страсти убил ее! О, как все это страшно! Какой скандал! – Она сглотнула. – Ха-ха-ха! Бэзил этого не перенесет. Могу себе представить, что скажут его друзья!

Монка покоробило не от самой этой мысли, а от того возбуждения, в которое пришла Фенелла. Он с трудом подавил в себе чувство брезгливости и желание отступить от нее хотя бы на шаг.

– Вы думаете, все произошло именно так, мэм?

Фенелла, однако, не услышала в его голосе ничего такого, что заставило бы ее немного умерить свой пыл.

– О, вполне возможно, – продолжила она и, мысленно дорисовав картину преступления, снова двинулась прогулочным шагом. – Я даже знаю, кто это мог быть. Персиваль, один из лакеев. Приятный мужчина, но ведь все лакеи такие, вы не находите? – Она оглянулась на Монка. – Ах да, какие у вас могут быть лакеи – при вашей-то работе! – Миссис Сандеман засмеялась, слегка ссутулив плечи. – Персиваль смазлив, но он слишком умен, чтобы быть хорошим слугой. Он заносчив. И у него удивительно жестокий рот. Человек с таким ртом способен на все. – Она содрогнулась, выгнув спину так, словно кто-то ласково погладил ее вдоль позвоночника. Монку пришло в голову, что она, должно быть, сама позволяла лишнее молодому лакею. Однако, взглянув на ее ухоженное лицо неестественного цвета, он счел эту мысль отталкивающей. Сейчас, при свете дня, стало окончательно ясно, что Фенелле уже ближе к шестидесяти, нежели к пятидесяти годам, в то время как Персивалю – не больше тридцати.

– А что еще, кроме ваших наблюдений за лицом Персиваля, может подтвердить эту мысль, миссис Сандеман? – спросил он.

– О… Вы сердитесь? – Она перевела на него прозрачные глаза. – Я оскорбила ваши чувства? Послушайте, а может, вы тоже благочестивы, инспектор?

Был ли он благочестив? Вот уж о чем, признаться, Монк не задумывался ни разу. Но вкусы свои и пристрастия он успел изучить неплохо: нежные чувствительные женские лица, как у Имогены Лэттерли, всегда ему нравились; волевые и умные, как у ее невестки Эстер, также привлекали, хотя подчас Эстер была просто невыносима; но расчетливые и готовые к предательству женщины типа Фенеллы Сандеман обычно внушали ему чувство отвращения. Правда, в памяти Монка не возникло ни намека на прошлые связи. Или он просто был человеком с рыбьей кровью, эгоистом, не способным даже на быстротечную любовь?

– Нет, миссис Сандеман, но мне противна мысль о лакее, который позволяет себе вольности по отношению к дочери хозяина, а потом убивает ее ножом, – резко произнес он. – А вам?

Ее и это не проняло. Ужимки Фенеллы уязвляли Уильяма больше, чем изощренное оскорбление или неприкрытое равнодушие.

– О, как это низко! Конечно же, да. Вы весьма неучтивы, инспектор. Таких, как вы, в гостиную лучше не пускать. Какой стыд! В вас… – Она оглядела Монка с откровенным восхищением, которое, впрочем, оставило его равнодушным. – В вас таится какая-то опасность. – Глаза ее призывно вспыхнули.

Осознав, что она имеет в виду, Уильям попятился.

– Большинство считает полицию бесцеремонной, мэм. Я уже привык к таким упрекам. Благодарю вас за то время, что вы уделили мне. Ваша помощь следствию поистине неоценима.

Он поклонился, повернулся на каблуках и устремился прочь, оставив ее стоять рядом с лошадью: в одной руке – поводья, в другой – хлыст. У границы парка Монк оглянулся. Фенелла уже вовсю кокетничала с джентльменом средних лет, державшим под уздцы своего скакуна.

Хотя версия о любвеобильном лакее казалась Монку мерзкой и маловероятной, все же сбрасывать ее со счетов не стоило. Решив не откладывать в долгий ящик беседу со слугами, он кликнул кеб, кативший по Найтсбридж-роуд. Добравшись до Куин-Энн-стрит, инспектор расплатился с возницей и сошел по ведущим вниз ступеням черного хода.

Кухня встретила его теплом, суетой и ароматами жареного мяса, выпечки и свежих яблок. На столе высились горы очистков. У миссис Боден, кухарки, руки были в муке по локоть, лицо раскраснелось от жара и усердной работы. Кухарка была еще довольно приятная женщина; правда, на руках у нее вздулись вены, да и зубы оставляли желать лучшего.

– Если вы ищете мистера Ивэна, то он сейчас у экономки, – приветствовала она Монка. – А если вам хочется чашечку чая, то вы пришли слишком рано. Загляните через полчаса и не вертитесь у меня под ногами. Я сейчас занята обедом, да и утром им надо что-то есть, как, впрочем, и всем нам.

«Нам» означало «слугам», и Монк тут же сделал на этот счет мысленную пометку.

– Да, мэм. Благодарю вас. Я бы хотел поговорить с глазу на глаз с лакеями, если вы не возражаете.

– Да хоть сейчас. – Она вытерла руки о фартук. – Сэл! Оставь эту картошку и позови Гарольда, а потом, когда он уйдет, – Персиваля. Да не стой ты здесь, размазня! Делай, что сказано! – Кухарка вздохнула и вновь принялась месить тесто. – Вот девчонки пошли! Едят не меньше моряка на судне, а посмотришь на них – еле шевелятся… Муха сонная! Живей, тебе говорят!

Вспыхнув, рыжеволосая девушка выскочила из кухни, и ее каблучки торопливо застучали по коридору.

– И не вздумай задерживаться! – крикнула ей вслед кухарка. – Совсем от рук отбилась! Только бы на лакеев глазеть, кошмар какой-то! Лентяйка! – Она снова повернулась к Монку: – А теперь, если у вас нет ко мне вопросов, шли бы вы тоже отсюда и не мешали. С лакеями вы можете поговорить у мистера Филлипса. Он сейчас занят в погребе и мешать вам не будет.

Монк так и поступил. Посыльный Вилли показал ему дорогу к буфетной – помещению, где дворецкий держал ключи, счета, столовое серебро, а также отдыхал в свободное от службы время. Там было тепло и очень уютно.

Гарольд, младший из лакеев, оказался коренастым белокурым парнем, совершенно не похожим на Персиваля. Должно быть, у него имелось больше достоинств, чем казалось на первый взгляд, иначе бы Гарольд быстро лишился места. Монк задал ему вопросы, которые, скорее всего, уже задавал Ивэн, и получил на них отрепетированные ответы. Трудно было вообразить, чтобы Гарольд оказался тем самым страстным ухажером, о котором говорила Фенелла Сандеман.

Персиваль был совсем из другого теста – держался он более уверенно, даже воинственно, явно готовый в случае чего защищаться до последнего. Когда Монк усилил нажим, лакей почувствовал опасность. На вопросы он отвечал быстро, почти не раздумывая, вызывающе глядя на инспектора.

– Да, сэр, я знаю, что убийца миссис Хэслетт проживает в этом доме. Но это еще не значит, что ее убил кто-то из нас, слуг. Да и зачем нам это делать? Слуга ничего не выиграет, только проиграет. И потом, она была весьма приятная леди; мы ей, кроме добра, ничего не желали.

– Она вам нравилась?

Персиваль улыбнулся. Он явно понимал, куда клонит полицейский, но было ли это свидетельством нечистой совести или же признаком остроты мышления – Монк наверняка утверждать не мог.

– Я лишь сказал, что она была весьма приятная леди, сэр. Вольности я с ней не допускал, если вы именно это имеете в виду.

– Вы слишком быстро об этом заговорили, – заметил Монк. – Почему вы вообще думаете, что я имел в виду именно это?

– Потому что вы пытаетесь свалить вину на кого-либо из слуг, чтобы не связываться с господами, – храбро ответил Персиваль. – Если я ношу ливрею и то и дело говорю: «Да, сэр… Нет, мэм…» – это еще не означает, что я совсем тупой. Вы сами – полицейский, и ваше положение ничем не лучше нашего.

Монк поморщился.

– И вы прекрасно знаете, каково вам придется, обвини вы в убийстве кого-то из домочадцев сэра Бэзила, – закончил Персиваль.

– Я сделаю это лишь в том случае, если у меня будут надежные улики, – коротко ответил Монк. – Пока их нет.

– Тогда, быть может, вы слишком избирательны в своих поисках. – В голосе Персиваля звучало презрение. – Как можно найти то, чего найти не хочешь? А вы ведь не хотите, верно?

– Я буду искать улики везде, где сочту нужным, – сказал Уильям. – Вы находитесь в доме днем и ночью. Вот и посоветуйте: где их, по вашему мнению, стоит искать?

– Ну, мистер Терск, к примеру, ворует вино из погреба – за последние пару лет он ополовинил запасы самого лучшего портвейна. Удивляюсь, как он вообще иногда бывает трезвым!

– Это причина, чтобы убить миссис Хэслетт?

– Возможно… если она узнала и собиралась сказать об этом сэру Бэзилу. А сэр Бэзил бывает очень строг. За такие проделки он может старичка и на улицу вышвырнуть.

– Тогда зачем мистер Терск так рискует?

– Не знаю… Но факт остается фактом. Я сам много раз видел, как он пробирается вниз, а обратно – уже с бутылкой под полой.

– Не слишком убедительно.

– Тогда обратите внимание на миссис Сандеман. – Лицо Персиваля застыло, губы злобно поджались. – Взгляните, с кем она водит дружбу. Я сам несколько раз сопровождал ее экипаж в очень странные места. Шляется вдоль Роттен-роу, как дешевая шлюха, а уж читает такое, что сэр Бэзил сжег бы немедленно – скандальные листки, сенсационную прессу. Поймай мистер Филлипс за таким чтением кого-то из служанок – тут же выгнал бы.

– Ну, здесь случай несколько иной. Мистер Филлипс не вправе выгнать миссис Сандеман, что бы она там ни читала, – заметил Монк.

– Зато сэр Бэзил вправе.

– А стал бы? Она ведь ему родственница, а не прислуга.

Персиваль улыбнулся.

– Разницы почти нет. Она может одеваться только так, как он находит нужным, говорить то, что нравится ему и его друзьям. Приглашает лишь тех, кого он ей позволяет… А нет – так прощай, карманные деньги. Да и все они так.

У Монка уже сложилось впечатление, что этот язвительный молодой человек весьма хорошо знает семейство и что он, по-видимому, сильно напуган. Впрочем, страх его можно понять. Если виновен кто-либо из домочадцев, Мюидоры обязательно сделают все возможное, чтобы избежать скандала, и постараются свалить вину на кого-нибудь из слуг. Знает это и Персиваль; вполне возможно, он пока единственный из них, кто осознает степень нависшей над ними опасности. Со временем, конечно, это поймут и остальные; и тогда, по мере приближения угрозы, сплетни станут приобретать все более безобразный характер.

– Спасибо, Персиваль, – устало сказал Монк. – Вы можете идти… пока.

Персиваль открыл было рот, словно желая что-то добавить, затем передумал и молча вышел. Двигался он, как и всякий вышколенный лакей, весьма грациозно.

Уильям вернулся на кухню, выпил чашку чая, приготовленную для него миссис Боден, посидел, прислушиваясь к разговорам. Наконец он решил, что ничего важного таким путем ему не выяснить, вышел из дому и, поймав на углу Харли-стрит кеб, велел ехать в Сити. Чтобы застать мистера Келларда в банке, время было самое подходящее.

– Даже не знаю, что вам сказать. – Келлард глядел на Монка с веселым удивлением на длинном лице, словно визит инспектора изрядно его позабавил. Он изящно раскинулся в чиппендейловском кресле посреди убранной коврами комнаты, непринужденно скрестив ноги. – Конечно, между родственниками подчас возникает напряженность. Как и в любом другом семействе. Но из-за этого никто не станет убивать, разве что сумасшедший.

Монк ждал продолжения.

– Мне легче было бы понять случившееся, если бы жертвой оказался сэр Бэзил. – Тон Майлза стал немного резче. – В этом случае Киприан занял бы место отца в политике, расплатился бы с долгами, и жить ему стало бы куда легче… как, кстати, и прекрасной Ромоле. Ей довольно тягостно находиться в доме, который ей не принадлежит. Она спит и видит себя хозяйкой на Куин-Энн-стрит. Однако до поры до времени ведет себя как примерная невестка и ждет своего часа. Ради этого стоит подождать.

– Но в этом случае вам пришлось бы покинуть этот дом? – быстро спросил Монк.

– Ах! – Майлз скорчил гримасу. – Как вы бестактны, инспектор! Да, вне всякого сомнения, нам пришлось бы это сделать. Но старый Бэзил здоров и протянет еще лет двадцать. И потом, убили ведь не его, а бедняжку Тави, так что эта нить рассуждений никуда нас с вами не приведет.

– А миссис Хэслетт знала о долгах своего брата?

Брови Майлза вспорхнули, придав его лицу насмешливое выражение.

– Не думаю, но вполне возможно, что и так. Во всяком случае, о его увлечении философскими идеями ужасного мистера Оуэна относительно разрушения семьи она знала отлично. – Майлз криво усмехнулся. – Я полагаю, вы не читали Оуэна, инспектор? Это господин весьма радикальных взглядов. Обвиняет во всех грехах патриархальный уклад. Согласитесь, что сэр Бэзил вряд ли может терпимо относиться к такого рода идеям.

– Едва ли, – кивнул Монк. – О долгах мистера Киприана знали многие?

– Конечно, нет!

– Но с вами-то он был откровенен?

Майлз слегка приподнял плечи.

– Не совсем так… Я – банкир, инспектор. Я собираю по кусочкам информацию, не являющуюся общественным достоянием. – Он слегка зарделся. – И говорю вам это лишь потому, что в нашей семье произошло убийство. Надеюсь, вы меня понимаете. Все должно остаться между нами.

Он был готов к откровенному разговору. Монк видел это достаточно ясно. Ему тут же вспомнились слова Фенеллы о мистере Келларде и ее лукавый взгляд.

Майлз поспешил приступить к делу.

– Полагаю, произошла глупая ссора со слугой, изрядно возомнившем о себе. – Он взглянул на Монка в упор. – Октавия была молодой вдовой. В отличие от тетушки Фенеллы, скандальная хроника никогда не доставляла ей удовольствия. Думаю, один из лакеев чрезмерно увлекся Октавией, а та вовремя не поставила его на место.

– Вы в самом деле полагаете, что все было именно так, мистер Келлард? – Монк всматривался в его лицо: карие глаза под светлыми бровями, длинный с горбинкой нос, рот, который в зависимости от настроения мог быть чувственным или вялым.

– Мне это кажется более вероятным, чем подозрение, будто обожаемый ею Киприан мог убить сестру, боясь, что та донесет о его долгах отцу, с которым она откровенно не ладила. Или, скажем, что ее убила Фенелла, опасаясь, как бы братец не прознал, какие скверные знакомства она водит.

– Мне говорили, что миссис Хэслетт все еще оплакивала своего мужа, – медленно произнес Монк, надеясь, что Майлз правильно поймет его вежливый намек.

Тот расхохотался.

– О боже! Какой вы все-таки ханжа! – Он откинулся на спинку кресла. – Да, она оплакивала Хэслетта, но при этом оставалась женщиной. Конечно, на людях она продолжала изображать скорбь. Это вполне естественно. Но Тави была женщиной – точно такой же, как и все они. И Персиваль, осмелюсь предположить, прекрасно это знал. Он вообще довольно сообразительный малый: пара улыбок, трепет ресниц, потупленный взор – и все уже ясно.

Монк почувствовал, как от ненависти у него сводит шею, но постарался, чтобы голос его звучал спокойно:

– Иными словами, вы полагаете, он все понял правильно? Именно этого ей и хотелось?

– О… – Майлз вздохнул и пожал плечами. – Смею предположить, позже она, естественно, вспомнила о том, что имеет дело с лакеем, но к тому времени он уже потерял голову.

– Есть у вас иные основания так полагать, мистер Келлард, кроме ваших собственных домыслов?

– Наблюдения, – сказал он раздраженно. – Персиваль – типичный дамский угодник, у него был флирт с одной или двумя служанками. Так что все можно было, знаете ли, предвидеть. – Лицо Майлза выразило мрачное удовлетворение. – Нельзя держать людей день и ночь в доме, чтобы в конце концов чего-нибудь не произошло. А Персиваль – человечишка, исполненный самомнения. Поинтересуйтесь им, инспектор. А теперь я прошу извинить меня. Больше я вам все равно ничего сказать не смогу, разве что призвать вас прислушаться к голосу здравого смысла и вспомнить все, что вам известно о женской натуре. Всего доброго!

На Куин-Энн-стрит Монк возвращался, охваченный самыми нехорошими предчувствиями. Хотя разговор с Майлзом Келлардом должен был, по идее, поднять ему настроение. В самом деле, Уильям наконец-то нашел вполне приемлемую причину, из-за которой слуга мог убить Октавию Хэслетт, причем такой ответ давал ему возможность избежать многих неприятностей. Ранкорн был бы счастлив, сэр Бэзил – удовлетворен, а Монк мог арестовать лакея и трубить победу. Газеты вознесли бы его до небес, расхваливая за быстрое решение проблемы. Ранкорна это, конечно, расстроило бы, но, с другой стороны, он утешился бы тем, что трудное и щекотливое дело завершилось оперативно и без скандала.

И все же после разговора с Майлзом Уильям чувствовал себя подавленным. Майлз явно презирал и Октавию, и лакея Персиваля. Его суждения были желчны и беспощадны.

Инспектор поднял воротник, пытаясь защититься от хлещущего по мостовым дождя, и, свернув на Леденхолл-стрит, двинулся вверх по направлению к Корнхилл. А не напоминал ли он сам чем-то Майлза Келларда? Когда ему пришлось разбираться в собственных записях, он не обнаружил в них ни капли теплоты к людям, беды и преступления которых он когда-то расследовал. Суждения его были кратки. И в той же степени циничны? Эта мысль пугала Монка. Неужели и он тоже был пустым бездушным человеком? С тех пор как несколько месяцев назад Уильям пришел в себя в госпитале, полностью утратив память о прошлом, он не нашел ни единого человека, кто относился бы к нему с любовью или благодарностью. Кроме сестры Бет, но ее чувства скорее напоминали слепую преданность. Кто еще? Неужели у него никогда не было любимой женщины? Память молчала…

Монк остановил кеб и велел ехать на Куин-Энн-стрит. Он устроился поудобнее и постарался не думать больше о собственной персоне, а сосредоточить все мысли на лакее Персивале и представить в подробностях, каким образом глупый флирт мог перерасти в нечто большее и обернуться насилием.

Снова оказавшись на кухне, Монк потребовал к себе Персиваля. На этот раз они говорили в комнате экономки. Лакей был бледен, чувствуя, что кольцо вокруг него сжимается все теснее. Он держался напряженно, его мускулы под ливреей слегка подрагивали, руки были судорожно сцеплены, а на лбу и возле рта проступили капельки пота. Он неотрывно смотрел на инспектора, ожидая атаки и готовясь отразить ее любой ценой.

Монк наконец заговорил, прекрасно сознавая, что вежливо такие вопросы не сформулируешь. Однако Персиваль уже угадал, куда метит полицейский, и попытался перехватить инициативу.

– Вы многого не знаете из того, что происходит в этом доме, – хриплым дрожащим голосом начал он. – Спросите мистера Келларда о его отношениях с миссис Хэслетт.

– И что же это за отношения, Персиваль? – тихо спросил Монк. – Насколько я слыхал, они весьма холодно относились друг к другу.

– На людях. – Уголки рта лакея насмешливо скривились. – Она-то, допустим, его недолюбливала, а вот он всегда смотрел на нее с вожделением…

– В самом деле? – сказал Монк, приподнимая брови. – Стало быть, они оба хорошо скрывали свои чувства. Вы думаете, что мистер Келлард пытался силой заставить миссис Хэслетт вступить с ним в связь, а получив отпор, пришел в бешенство и убил ее? Но следов борьбы не обнаружено.

Персиваль мрачно поглядел на него.

– Нет, я так не думаю. Просто знаю, что он хотел этого. Пусть даже ничего и не было, но миссис Келлард все прекрасно видела, и она могла вскипеть ревностью, как это бывает с отвергнутыми женщинами. Она возненавидела сестру настолько, что вполне могла убить ее. – Персиваль видел, как глаза Монка широко раскрылись, а руки сжались в кулаки. Он знал, что наконец-то сумел потрясти и хотя бы на время озадачить этого полицейского.

Еле заметная улыбка тронула изящный рот Персиваля.

– У вас ко мне все, сэр?

– Да… У меня все, – помешкав, сказал Монк. – Во всяком случае, пока все.

– Благодарю вас, сэр. – Персиваль повернулся и, расправив плечи, вышел куда более уверенной походкой, чем прежде.