Он проспал до рассвета, а потом отправился прогуляться и поразмыслить, выйдя через служебный туннель из здания отеля в пристройку. Темные очки он оставил в кармане, а старый плащ, уже почищенный, надел вместе с теплыми перчатками и шарфом, который намотал себе на шею.

Он осторожно прошелся по прогревшимся улицам и мокрым мостовым, высоко задрав голову, чтобы смотреть на небо. Изо рта его шел пар. Со зданий и проводов падали комки снега – температура поднималась под воздействием неяркого солнца и теплого ветерка. По канавам струилась чистая вода и несла с собой куски льда – тающего, напитанного влагой. Водосточные трубы на зданиях обильно исторгали из себя капли, а порой и целые ручейки. Проезжали машины – с влажным шипением. Он перешел на другую, солнечную сторону улицы.

Он поднимался по ступенькам и переходил мосты, с опаской ступая по обледенелым тротуарам там, где тепла не было совсем или не хватало. Он пожалел, что не надел ботинки получше: эти тоже были ничего, но не помешала бы рифленая подошва. Чтобы не упасть, нужно было идти по-стариковски: выставить в стороны руки, словно пытаешься ухватиться за палку, и слегка согнуться. А хотелось идти, расправив плечи. Это раздражало его – но идти, не учитывая изменившихся обстоятельств, чтобы грохнуться на спину, казалось еще более мрачной перспективой.

Он все-таки поскользнулся – прямо на виду у компании молодежи, когда осторожно спускался по обледенелым ступенькам к широкому подвесному мосту над железной дорогой. Молодые люди шли навстречу, смеясь и обмениваясь шутками. Он делил свое внимание между предательскими ступеньками и этой стайкой. Незнакомцы выглядели совсем молодыми, их поведение, жесты, звонкие голоса – все, казалось, выдавало кипучую энергию, и он внезапно почувствовал тяжесть своих лет. Их было четверо: двое молодых людей громко говорили, пытаясь произвести впечатление на двух девушек. Одна была особенно хороша – высокая, темноволосая и элегантная, еще не сознающая, что вполне созрела. Он задержал на ней взгляд, выпрямил спину и, перед тем как рухнуть на лестницу, почувствовал, как его походка невольно становится вальяжной. Упав на последней ступеньке, он посидел секунду-другую, кисло улыбнулся и встал – перед тем, как молодые люди поравнялись с ним. (Один из них гоготал, демонстративно прикрывая рот рукой в перчатке.)

Он отряхнул снег со своего плаща так, чтобы накидать хоть немного на того парня. Все четверо прошли мимо и со смехом принялись подниматься по лестнице. Он дошел до середины моста (спина болела после падения, лицо исказилось гримасой боли), когда услышал, что его зовут. Он обернулся и получил снежком прямо в лицо.

Он мельком увидел, как парни и девушки удирают прочь, но разглядеть их толком не сумел, так как был слишком занят – выплевывал снег изо рта и протирал глаза. Нос ужасно ныл, но сломан не был. Он пошел дальше и поравнялся с мужчиной и женщиной средних лет, шедших рука об руку: неодобрительно покачав головой, они сказали что-то об окаянных студентах. Он кивнул им и вытер лицо носовым платком.

Сходя с моста, он улыбнулся и поднялся по ступеням до эспланады, проходившей под старыми конторскими зданиями. Раньше ему было бы стыдно за все это: за то, что он поскользнулся, причем на глазах у людей, за то, что получил удар снежком, после того как доверчиво обернулся на окрик, за то, что мужчина и женщина стали свидетелями его неприятностей. Когда-то он мог бы пуститься за этими сопляками – по крайней мере, для того, чтобы напугать их. Но не теперь.

Он остановился на эспланаде, у киоска с горячими напитками, заказал кружку бульона и оперся о прилавок. Зубами стащив с руки перчатку, он взял дымящуюся кружку, чувствуя кожей ее тепло, затем подошел к перилам, сел на скамейку и медленно, маленькими глотками стал пить бульон. Продавец в киоске, слушавший радио, стал вытирать прилавок и закурил керамическую сигарету, висевшую у него на шее.

В спине по-прежнему ощущалась тупая боль от падения. Он улыбался, глядя на город сквозь пар из кружки с бульоном.

«Так тебе и надо», – сказал он сам себе.

В отеле ему вручили записку: его хочет видеть господин Бейчи, после ланча за ним пришлют машину, если он не возражает.

– Замечательная новость, Чераденин.

– Что ж, пожалуй.

– Ты перестанешь наконец уже быть пессимистом?

– Я всего лишь говорю, что не стоит обольщаться. – Он лег на кровать и принялся разглядывать роспись на потолке, продолжая разговор со Сма по крохотному приемопередатчику. – Встретиться с ним, может, и удастся, но вряд ли будет хоть малейший шанс вытащить его оттуда. Может, он впал в маразм и при виде меня скажет: «Привет, Закалве. Как всегда, с Культурой против этих неудачников?» Тогда вам придется спасать мою задницу. Так?

– Не волнуйся, спасем.

– Когда я все же его вытащу – если вытащу, – вы по-прежнему хотите, чтобы я направился к обиталищам Импрен?

– Да. Придется воспользоваться модулем. Мы не можем рисковать, сажая «Ксенофоб». Если тебе удастся выкрасть Бейчи, они объявят состояние наивысшей боевой готовности и нам не удастся незаметно приземлиться или стартовать. А если нас заметят, то мы восстановим против себя все Скопление.

– А сколько лететь до Импрена на модуле?

– Два дня.

Он вздохнул.

– Что ж, думаю, это нам по силам.

– Ты готов начать действовать сегодня, если придется?

– Да. Капсула зарыта в пустыне и заряжена. Модуль спрятан в ближайшем газовом гиганте – ждет того же сигнала. Если у меня заберут приемопередатчик, как с тобой связываться?

– Ну вот, – сказала Сма. – Мне страшно хочется сказать: «Я же сто раз говорила» и послать к тебе ракету, разведывательную или ножевую. Но сделать это мы не можем. Местные локаторы способны засечь перемещение ракеты. Мы можем разве что вывести на орбиту микроспутник и начать пассивное сканирование, то есть наблюдать. Если спутник увидит, что ты попал в передрягу, мы пошлем сигнал на капсулу и на модуль. Другой вариант, как это ни смешно, – пользоваться телефоном. У тебя уже есть не внесенные в телефонную книгу номера «Авангардного»… Ты меня слышишь? Закалве?

– Да-а?

– У тебя есть эти номера?

– Да-да.

– Еще вариант: у нас есть линия связи «космос – земля» в местной службе срочной помощи. Наберешь три единицы и крикнешь оператору: «Закалве!» – мы услышим.

– Теперь я совершенно спокоен, – выдохнул он, покачивая головой.

– Не волнуйся, Чераденин.

– Когда это я волновался?

Подъехала машина – он увидел ее из окна. Он спустился. Из машины вышел Моллен. Он жалел, что был без скафандра, – но вряд ли его в таком виде впустили бы в зону повышенной усиленной охраны. Он взял свой старый плащ и темные очки.

– Добрый день.

– Добрый день, Моллен.

– Хорошая погода.

– Да.

– Куда мы направляемся?

– Не знаю.

– Но вы же поведете машину.

– Да.

– Значит, вы должны знать.

– Пожалуйста, повторите.

– Вы должны знать, куда мы направляемся, раз вы поведете машину.

– Прошу меня извинить.

Он стоял у машины. Моллен держал для него дверь открытой.

– По крайней мере, скажите, далеко ли меня повезут? Если это надолго, то мне нужно кое-кого предупредить.

Дюжий Моллен нахмурился, его лицо перекосилось так, что шрамы на нем сложились в странный рисунок. Он задумался, какую кнопку на аппарате нажать, и облизнул губы, сосредоточиваясь. Значит, язык ему все же отрезали не в буквальном смысле.

Скорее всего, у Моллена были неполадки с голосовыми связками. Но почему его хозяева не поставили своему слуге искусственные связки или не нарастили новые? Не исключено, что они предпочитали прислужников с ограниченными возможностями для общения: ругать начальство в этом случае не очень-то легко.

– Да.

– Что «да» – далеко?

– Нет.

– Вы уж выберите что-нибудь одно.

Он стоял, положив руку на открытую дверь, нисколько не волнуясь, что грубо обращается с седоволосым. Он хотел проверить встроенный словарь Моллена.

– Прошу меня извинить.

– Значит, это довольно близко? В пределах города?

Иссеченное шрамами лицо снова исказилось гримасой. Моллен задвигал губами, напустил на себя извиняющийся вид, нажал новую комбинацию кнопок.

– Да.

– В пределах города?

– Возможно.

– Благодарю.

Он сел в машину. Это был другой автомобиль – не тот, что прошлым вечером. Передние сиденья от салона отделяла перегородка. Моллен тщательно пристегнулся, потом нажал на педаль газа, и машина плавно тронулась. Немедленно в хвост им пристроились еще две машины и при выезде с территории отеля остановились, блокируя путь автомобилям журналистов, которые рванулись следом.

Он наблюдал за птицами высоко в небе – крошечными точками, – как вдруг небо стало исчезать. Поначалу он решил, что справа, слева и сзади поднимаются специальные защитные экраны, но потом увидел пузыри: между двойных стекол заливалась черная жидкость. Он нажал кнопку связи с водителем и закричал:

– Эй!

Черная жидкость поднялась уже до половины двойной перегородки между ним и Молленом – как и до половины всех наружных стекол.

– Да? – сказал Моллен.

Он ухватился за ручку двери – та открылась, и внутрь хлынула струя холодного воздуха. Черная жидкость продолжала подниматься.

– Это что еще за штучки?

Он увидел, как Моллен аккуратно нажимает кнопку на своем аппарате, но тут шофера не стало видно за черной жидкостью.

– Не волнуйтесь, господин Стаберинде. Это лишь меры предосторожности, призванные соблюсти право господина Бейчи на приватность, – выдал Моллен явно заготовленную фразу.

– Гмм. Ну ладно.

Он пожал плечами, закрыл дверь и сидел в темноте, пока в салоне не зажглась слабенькая лампочка. Он откинулся к спинке и замер. Видимо, хозяева Моллена рассчитывали напугать пассажира неожиданным затемнением и проверить его реакцию.

Машина ехала дальше. Слабенькая желтоватая лампочка, казалось, проливала унылое тепло в салон, который был велик, но казался маленьким из-за отсутствия вида за окном. Он включил вентиляцию, снова откинулся к спинке и замер, так и не сняв темных очков.

Они делали повороты, ехали то в гору, то под гору, мчались по гулким туннелям, пересекали мосты. Наверное, без внешних зрительных ориентиров маневры автомобиля ощущались явственнее.

Долгое время они ехали по туннелю, спускались – вроде бы по прямой, но, возможно, это была широкая спираль. Потом машина остановилась. Несколько мгновений стояла тишина, после чего снаружи раздались неразборчивые звуки – в том числе, кажется, голоса. Затем они проехали еще немного. Приемопередатчик тихо запищал, и он засунул приборчик поглубже в ухо. «Рентгеновское излучение», – прошептала сережка.

Он позволил себе улыбнуться. Вот сейчас они откроют дверь и потребуют у него приемопередатчик… но машина лишь проехала еще несколько метров.

Машина пошла вертикально вниз. Двигатель был выключен. Он решил, что автомобиль въехал в большой лифт. Наконец лифт остановился. Машина снова тронулась с места – хотя двигатель по-прежнему не работал, – остановилась, потом покатилась вперед и вниз. На этот раз они совершенно явно ехали по спирали. Звука двигателя по-прежнему не слышалось: значит, машину тащили на буксире либо она сама собой двигалась под уклон.

Автомобиль остановился. Уровень черной жидкости между стеклами стал понемногу снижаться. Они находились в широком туннеле; из длинных полос в потолке лился белый свет. Сзади туннель шел по прямой, а затем делал поворот. Спереди туннель заканчивался большой металлической дверью.

Моллена нигде не было видно.

Он дернул дверь, та открылась, и он вышел наружу.

В туннеле было тепло, хотя воздух казался довольно свежим. Он снял свой старый плащ и посмотрел на металлическую дверь, в которой была еще одна дверь, поменьше. Никаких ручек не наблюдалось. Он толкнул маленькую дверь, но ничего не случилось. Тогда он вернулся к машине и нажал на клаксон.

Звук клаксона разнесся по туннелю, гулким эхом отдавшись в его ушах. Он постоял немного, вернулся в машину и сел на прежнее место.

Прошло какое-то время. Из маленькой двери появилась та самая женщина, подошла к машине и заглянула внутрь через стекло:

– Здравствуйте.

– Добрый день. Вот и я.

– Да. И по-прежнему в очках, – улыбнулась она. – Пожалуйста, идите за мной.

С этими словами женщина быстро зашагала прочь. Он взял свой старый плащ и последовал за ней.

Туннель продолжался и за дверями. Вскоре они прошли через другую дверь – в стене туннеля, и маленький лифт опустил их еще ниже. На женщине было строгое закрытое платье черного цвета с тонкими белыми полосами.

Лифт остановился. Они вошли в небольшой холл, напоминавший обычную прихожую обычного дома: растения в горшках, картины на стенах, отделанных отполированным пестрым дымчатым камнем. Они спустились по ступеням – толстый ковер заглушал шаги – на большой балкон, который располагался посередине между полом и потолком большого зала. Вдоль всех остальных стен зала стояли книжные стеллажи или столы. Они прошли вниз по лестнице; над ней и под ней – везде были книги.

Женщина провела его мимо стеллажей к столу, окруженному стульями. На столе стоял какой-то прибор с маленьким экраном, вокруг него валялись катушки с проводами.

– Прошу вас, подождите здесь.

Бейчи отдыхал в спальне – лысый старик с морщинистым лицом, в халате, скрывавшем животик: тот стал отрастать, когда Бейчи посвятил себя исследовательской работе. Когда женщина постучала в открытую дверь, Бейчи мигнул. Глаза его оставались живыми, как и прежде.

– Цолдрин, извините, что беспокою. Посмотрите, кого я к вам привела.

Старик пошел вместе с ней по коридору и остановился в дверях. Женщина указала ему на человека, стоящего у стола с прибором для считывания информации с магнитных лент.

– Вы его знаете?

Цолдрин Бейчи нацепил очки на нос – он был слишком старомоден, чтобы скрывать свой возраст, – и уставился на гостя. Тот был довольно молод, длинноног, темноволос, с волосами, зачесанными назад и собранными в хвост; лицо – поразительное, даже красивое, с синевой, которая не уничтожается никакой бритвой. Губы порождали чувство тревоги – если смотреть только на них, человек казался самоуверенным и жестоким. Правда, если перевести взгляд выше, это впечатление смягчалось, и наблюдатель приходил (возможно, против воли) к выводу, что черные очки не могут целиком скрыть крупных глаз и густых бровей, благодаря которым человек в целом выглядел весьма привлекательно.

– Может быть, я с ним и встречался. Не уверен, – медленно проговорил Бейчи. Ему подумалось, что он когда-то видел этого мужчину – в лице, даже частично скрытом очками, было что-то тревожно знакомое.

– Он хочет поговорить с вами, – пояснила женщина. – Я взяла на себя смелость сказать ему, что это желание взаимно. Он полагает, что вы были знакомы с его отцом.

– С его отцом? – переспросил Бейчи.

Может, дело в этом? Видимо, парень похож на кого-то из знакомых ему людей. Тогда понятно, откуда это странное, слегка беспокоящее чувство.

– Давайте послушаем, что скажет он сам, – предложил старик.

– Почему бы и нет? – сказала женщина.

Они вышли на середину зала. Бейчи подтянулся: он не полностью утратил тщеславие и хотел встречать гостей с прямой спиной, а между тем в последнее время стал заметно сутулиться. Человек повернулся им навстречу.

– Цолдрин Бейчи, – представила его женщина. – А это господин Стаберинде.

– Для меня это большая честь, – сказал Стаберинде, глядя на Бейчи со странно-напряженным выражением на лице, сосредоточенно и настороженно. Он пожал руку старику.

Женщина недоуменно смотрела на них. Старое, изборожденное морщинами лицо Бейчи осталось непроницаемым. Он стоял, глядя на гостя, его рука безвольно застыла в чужой руке.

– Господин… Стаберинде, – неуверенно проговорил Бейчи и повернулся к женщине в длинном черном платье: – Спасибо.

– Я рада, – пробормотала она и подалась назад.

Бейчи явно узнал его. Он повернулся и пошел к проходу между стеллажами. Бейчи побрел следом, изумленно глядя на него. Он встал между книг на полках и, заговорив с Бейчи, поцарапал пальцем мочку уха, будто машинально.

– Я так думаю, вы знали моего… предка. У него было другое имя.

Он снял темные очки. Старик посмотрел на него. Выражение лица Бейчи не изменилось.

– Кажется, знал, – сказал Бейчи, оглядывая пространство вокруг, затем указал на стол и стулья. – Присаживайтесь.

Он снова надел очки.

– И что же привело вас сюда, господин Стаберинде?

Он уселся напротив старика.

– Любопытство, если говорить о вас. А если говорить о Солотоле – то желание увидеть город. Я… гм… связан с «Авангардным фондом». Там произошли кое-какие перемены в руководстве. Не знаю, известно ли вам об этом.

Старик покачал головой:

– Нет, я здесь не слежу за новостями.

– Да.

Он демонстративно оглянулся.

– Полагаю… – продолжил он, снова заглянув в глаза Бейчи, – полагаю, это не лучшее место для разговора. Правда?

Бейчи открыл рот – и вдруг вид его стал раздраженным. Повернув голову, он кинул взгляд назад.

– Видимо, не лучшее, – согласился Бейчи и встал. – Прошу меня извинить.

Он смотрел вслед удаляющемуся старику, с трудом заставляя себя оставаться на месте.

Он обвел взглядом библиотеку. Много старых книг. Исходящий от них запах. Столько напечатанных слов, столько жизней, потраченных на переписку, столько глаз, ослабших из-за чтения. Его удивляло, что люди все суетятся, чего-то ищут.

– Сейчас? – услышал он голос женщины.

– Почему бы и нет?

Он повернулся на своем стуле и увидел, как Бейчи и женщина появляются из-за стеллажей.

– Понимаете, господин Бейчи, – сказала женщина, – это может быть неудобно.

– Почему? Разве лифты больше не работают?

– Нет, но…

– Тогда что нас может остановить? Идемте. Я слишком долго не был на поверхности.

– Гмм… Ну что ж, хорошо… Я распоряжусь.

Она неуверенно улыбнулась и ушла.

– Итак, За… Стаберинде. – Бейчи снова сел, на губах его мелькнула извиняющаяся улыбка. – Мы немного прогуляемся по поверхности, хорошо?

– Хорошо. Почему бы и нет? – Он изо всех сил старался скрывать радость. – Как вы себя чувствуете, господин Бейчи? Я слышал, вы вышли в отставку.

Они несколько минут поговорили о пустяках, потом из-за стеллажей вышла молодая блондинка с кипой книг в руках. Увидев незнакомца, она недоуменно заморгала, прошла мимо мужчин и встала за спиной Бейчи. Тот поднял голову и улыбнулся девушке:

– Дорогая, это господин… Стаберинде. – Бейчи робко улыбнулся, глядя на него. – Моя помощница, госпожа Убрель Шиоль.

– Очень рад, – сказал он, кивая.

«Вот черт», – подумал он.

Госпожа Шиоль поставила книги на стол и положила руку на плечо Бейчи. Старик погладил тонкими пальцами ее руку.

– Я так понимаю, что мы собираемся в город, – сказала девушка. Она посмотрела на старика и свободной рукой разгладила на себе рабочий халат. – Очень неожиданно.

– Да, – согласился Бейчи, улыбнувшись ей. – Ты узнаешь, что даже старики иногда могут удивлять.

– Там холодно, – заметила девушка, снимая руку с его плеча. – Я возьму теплые вещи.

Бейчи посмотрел ей вслед.

– Замечательная девушка, – сказал старик. – Не знаю, что бы я без нее делал.

– Вам повезло, – ответил он.

«Может, скоро узнаешь», – подумал он.

Подготовка путешествия наверх заняла целый час. Бейчи, похоже, пребывал в возбуждении. Убрель Шиоль заставила его надеть теплую одежду, а сама переоделась в комбинезон и убрала волосы. Они сели в ту же машину, которая привезла гостя. За рулем по-прежнему был Моллен. Гость, Бейчи и Шиоль разместились сзади, а женщина в черном платье – на откидном сиденье, напротив них.

Они выехали из туннеля на яркий свет дня. Широкий двор был покрыт снегом. Лимузин остановился перед высокими воротами из проволочной сетки. Охранники открыли их и проводили машину взглядом. Та свернула на боковую дорожку, направляясь к ближайшему путепроводу, и остановилась на въезде.

– Есть сейчас где-нибудь ярмарка? – спросил Бейчи. – Мне всегда нравилась ярмарочная суета. Шум и все такое.

Он вспомнил, что неподалеку от реки Лотол на лугу поставили цирк-шапито, и предложил отправиться туда. Моллен свернул на широкий, почти пустой бульвар.

– Цветы, – сказал он вдруг.

Все уставились на него.

Он завел руку за головы своих спутников и, потрепав волосы девушки, уронил заколку, вставленную в волосы Шиоль, после чего рассмеялся и поднял заколку с полки под задним стеклом. Этот маневр дал ему возможность кинуть взгляд назад.

Следом за ними шла большая полугусеничная машина.

– Цветы, господин Стаберинде? – спросила женщина в черном платье.

– Я бы хотел купить цветов, – объявил он, улыбаясь сначала ей, потом Шиоль, и хлопнул в ладоши. – А почему нет? Моллен, на Цветочный рынок!

Он откинулся к спинке, блаженно улыбаясь, затем подался вперед – весь сплошное извинение.

– Если никто не возражает, – сказал он женщине.

Она улыбнулась:

– Конечно нет. Моллен, вы все слышали?

Машина свернула еще раз.

На Цветочном рынке, где царили толкотня и возбуждение, он купил цветов и подарил их женщине и Убрель Шиоль.

– Вон ярмарка! – сказал он, указывая на реку, где сверкали и крутились ярмарочные палатки и голограммы.

Как он и рассчитывал, они погрузились на паром Цветочной ярмарки – крохотный, на одну машину. Он оглянулся: полугусеничный автомобиль остался на другой стороне. Когда они ехали по другому берегу, Бейчи разговорился, рассказывая Убрель Шиоль о ярмарках своей юности.

– Спасибо за цветы, господин Стаберинде, – сказала женщина, что сидела напротив его. Поднеся букет к лицу, она сделала вдох.

– Очень рад, – сказал он, потом наклонился через Шиоль и похлопал Бейчи по руке, чтобы привлечь его внимание к ярмарочным аттракционам: разнообразные кабинки взлетали над крышами.

Машина остановилась перед светофором на перекрестке. Он снова потянулся к Бейчи через Шиоль и, прежде чем девушка успела что-то сообразить, расстегнул на ее комбинезоне молнию и вытащил пистолет, который вычислил какое-то время назад. Посмотрев на оружие, он расхохотался, словно все это было какой-то глупой ошибкой, потом направил пистолет на голову Моллена за стеклом и выстрелил.

Стекло треснуло, и тут же, приподнявшись, он ударил ногой в трещину. Нога пробила стекло и врезалась в голову водителя.

Машина дернулась и остановилась. Моллен обмяк.

Удивленная тишина длилась всего пару мгновений – достаточно для того, чтобы он успел прокричать: «Капсула, сюда!»

Женщина на откидном сиденье шевельнулась. Ее рука, державшая цветы, выронила их и устремилась к складке платья на талии. Он ударил женщину в челюсть, и ее голова стукнулась об уцелевшую часть стекла. Затем он развернулся и присел около двери, меж тем как женщина, потеряв сознание, соскользнула с сиденья. Цветы рассыпались по полу. Он посмотрел на Бейчи и Шиоль: оба сидели с открытым ртом.

– Планы изменились, – сказал он, снимая темные очки и кидая их вниз, после чего вытащил обоих из машины.

Шиоль закричала. Он швырнул ее на багажник машины.

Бейчи обрел голос.

– Закалве, какого черта…

– У нее было вот это, Цолдрин! – закричал он, размахивая пистолетом.

Убрель Шиоль воспользовалась той секундой, когда пистолет не был направлен на нее, и попыталась лягнуть его в голову. Он уклонился, позволив девушке развернуться, и ударил ее ребром ладони по шее. Шиоль рухнула на землю. Цветы, которые он ей вручил, полетели под машину.

– Убрель! – воскликнул Бейчи, склоняясь над девушкой. – Закалве! Что ты с ней сде…

– Цолдрин… – начал было он, но тут распахнулась водительская дверь, и на него бросился Моллен.

Они с водителем покатились по шоссе к канаве. Пистолет выпал из его руки.

Моллен прижал его к бордюрному камню, ухватив одной рукой за лацканы, а другую занося для удара. Голосовой аппарат отлетел прочь, удерживаемый шнурком, когда покрытый шрамами кулак метнулся к его лицу. Он сделал ложное движение, крутанулся в другую сторону, вскочил на ноги – и в этот момент кулак Моллена ударился о бордюрный камень.

– Добрый день, – произнесла голосовая коробочка, стукнувшись о поверхность дороги.

Он попытался принять устойчивое положение и нанести удар Моллену в голову, но не смог сохранить равновесие – водитель здоровой рукой ухватил его за ногу. Ногу удалось высвободить, но для этого пришлось развернуться.

– Рад с вами познакомиться, – сказала коробочка на шнурке, опять отлетевшая в сторону, когда Моллен поднялся, тряся головой.

Он еще раз нацелился ногой Моллену в голову.

– Чем могу служить? – спросила машина, когда здоровяк увернулся от удара и бросился вперед.

Он бросился головой вперед, пропахал бетон, перевернулся, встал. Моллен с окровавленной шеей стоял лицом к нему. Водитель пошатнулся, потом, словно вспомнив что-то, сунул руку в карман куртки.

– Я здесь, чтобы помочь вам, – сказала голосовая коробочка.

Он бросился вперед и заехал кулаком в голову Моллену. Тот как раз поворачивался, извлекая из куртки маленький пистолет. Он был слишком далеко, чтобы завладеть оружием, а потому с разворота ударил ногой по руке Моллена, и та ушла вверх. Седоволосый пошатнулся, потирая запястье и морщась от боли.

– Меня зовут Моллен. Я не могу говорить.

Он надеялся, что выбьет пистолет из руки Моллена, но ничего не вышло. Потом он понял, что прямо за его спиной – Бейчи и потерявшая сознание Шиоль. На секунду он остановился, и Моллен наставил на него пистолет. Он принялся раскачиваться из стороны в сторону. Здоровяк, тряся головой, пытался водить пистолетом туда-сюда вслед за движениями противника.

– Рад с вами познакомиться.

Он нырнул и ударил головой Моллену в ноги. Столкновение получилось хорошим.

– Нет, спасибо. – Они упали у бордюрного камня. – Извините…

Он занес кулак, чтобы снова ударить Моллена по голове.

– Не могли бы вы сказать, где это находится?

Но Моллен увернулся, и удар пришелся мимо. Дернувшись, седоволосый попытался стукнуть его головой. Пришлось уворачиваться, и он треснулся головой о бордюрный камень.

– Да, пожалуйста.

Голова звенела, все вокруг помутилось. Он растопырил пальцы и ткнул туда, где должны были быть глаза Моллена. Пальцы попали во что-то мягкое, и сразу же раздался крик шофера.

– Я не знаю, что вам ответить.

Он подпрыгнул, отталкиваясь руками и ногами и одновременно пиная Моллена.

– Спасибо. – Его нога попала в голову противника. – Повторите, пожалуйста.

Моллен тихо рухнул в канаву и замер.

– Который час? Который час? Который час?

Он встал на тротуаре. Ноги подкашивались.

– Меня зовут Моллен. Чем я могу вам помочь? Вам сюда не разрешено. Это частная собственность. Куда это вы направляетесь? Стойте, или я стреляю. Деньги не имеют значения. У нас есть влиятельные друзья. Скажите мне, где ближайший телефон. Я тебя так оттрахаю, сучка, что ты навсегда запомнишь. Вот тебе.

Он стукнул каблуком по голосовому аппарату. Послышалось громкое «хрррряп».

– Внутри нет частей, обслуживаемых пользователем…

Еще один удар – и машинка замолкла.

Он посмотрел на Бейчи: тот сидел на корточках рядом с машиной, держа на коленях голову Убрель Шиоль.

– Закалве! Ты с ума сошел! – завизжал Бейчи.

Он отряхнулся и посмотрел в сторону отеля.

– Цолдрин, – спокойно сказал он. – Ситуация чрезвычайная.

– Что ты сделал? – закричал на него Бейчи, широко раскрыв глаза, с гримасой ужаса на лице.

Он перевел взгляд с неподвижного тела Шиоль на тело Моллена, потом – на ноги женщины, лежавшей без сознания в машине, среди цветов, потом – опять на Шиоль, шея которой уже посинела.

Он поднял глаза в небо, увидел там точку и с облегчением повернулся к Бейчи.

– Они собирались убить тебя, – сказал он. – Меня прислали, чтобы их остановить. У нас есть около…

Со стороны Цветочного рынка и реки, из-за домов, послышались звук взрыва и свист. Оба посмотрели вверх, на точку – капсулу, – которая увеличивалась в размерах и наконец распустилась пышным цветком на стебельке, протянувшемся от неба до Цветочного рынка. Капсула проплыла сквозь раскаленный, сияющий воздух, затем, кажется, слегка дрогнула – и, будто в ответ, луч света устремился от нее назад к земле по той же линии.

Небо над Цветочным рынком вспыхнуло, дорога под ними сотряслась, раздался оглушительный звук взрыва, который докатился до скал и пошел вверх, к городу.

– У нас оставалось около минуты перед тем, как уходить, – сказал он, переводя дыхание.

Капсула полетела вниз и со стуком опустилась на поверхность дороги: четырехметровый черный цилиндр. В цилиндре открылись люки. Он подошел к капсуле, вытащил оттуда громадное ружье и стал переводить на нем рычажки.

– Теперь времени у нас не осталось, – сообщил он.

– Закалве! – сказал Бейчи неожиданно спокойным голосом. – Ты что, тронулся?

Над городом разнесся раздирающий уши вой – источник его находился где-то у верхней кромки каньона. Двое мужчин подняли глаза на тонкий предмет, который несся к ним, раздуваясь на лету.

Он сплюнул, поднял плазменное ружье, прицелился и выстрелил в быстро увеличивающийся предмет.

Из ружья вылетела яркая молния. Аппарат задымился и разлетелся на части, обломки его с жутким грохотом упали в каньоне, ниже по склону. Эхо падения прокатилось по всему городу.

Он снова посмотрел на старика:

– Так о чем ты спрашивал?

Через черную ткань палатки он мог видеть дневное небо, голубоватое и яркое, но в то же время черное, ибо его взгляд пронзал обманчивую голубизну вплоть до черноты – более густой, чем мрак внутри палатки, черноты, в которой там и сям горели солнца: крохотные светляки в холодной черной пустыне ночи.

К нему потянулся темный пучок звезд и мягко подхватил своими громадными пальцами, словно нежный зрелый плод. В этой колоссальной ладони он чувствовал себя безумно надежно и знал, что в одно мгновение (в любое мгновение и почти без усилий) сможет понять все; вот только он не хотел этого. Он чувствовал себя так, словно некая поразительная машинерия, что сотрясает галактику и всегда скрыта под поверхностью Вселенной, соединилась с ним и влила в него часть своей силы.

Он сидел в палатке, скрестив ноги и закрыв глаза. Вот уже четыре дня он сидел так. На нем был свободный балахон, вроде тех, что носят кочевники. Аккуратно сложенная форма лежала в метре позади него. Волосы его были коротко подстрижены, на лице отросла щетина, на коже проступали капельки пота. Ему порой казалось, что он находится вне своего тела и смотрит, как оно покоится на подушках под темной матерчатой крышей. Лицо его потемнело – черные волосы прорастали сквозь кожу, – но казалось посветлевшим от пота, который сверкал в свете ламп и лучей, проникавших сквозь отверстие для дыма. Его забавлял этот противоречивый симбиоз, соперничество, создающее равновесие. Если бы он воссоединился со своим телом или еще больше отдалился от него, то не утратил бы твердой убежденности в правильности мироустройства.

Внутри палатки было темно; ее наполнял плотный, тяжелый воздух, одновременно застоялый и свежий, насыщенный ароматами и пропитанный благовониями. Богатое и пышное убранство ласкало глаз. Ковры, висевшие по стенкам палатки, были толстыми, многоцветными, с драгоценными металлическими нитями. Ковер на полу казался полем с золотыми колосьями, а мягкие ароматные подушки и роскошно-толстые покрывала создавали сказочный ландшафт под темными складками крыши. От маленьких курильниц поднимались ленивые дымки; небольшие жаровни для ночного обогрева погасли; коробочки с сонными листьями, хрустальные чаши, ларцы с драгоценностями и книги с застежками были разбросаны по волнообразному матерчатому ландшафту, словно сверкающие храмы по долине.

Ложь. Палатка была пуста, а сидел он на мешке, набитом соломой.

Девушка увидела, как он задвигался. Это было гипнотическое движение, поначалу почти неуловимое, но стоило его заметить, стоило глазу привыкнуть к нему, как оно становилось совершенно явным и завораживающим. Верхняя часть тела крутилась, не медленно и не быстро, голова двигалась в одной плоскости, описывая круг. Девушке это напомнило дым, который иногда вдруг закручивается внутри палатки, поднимаясь к отверстию наверху. Глаза мужчины, казалось, вторили этому легкому, беспрестанному движению, слабо двигаясь под коричневато-розовыми веками.

Палатка, достаточно большая – девушка могла встать в ней в полный рост, – была разбита на перекрестке посреди пустыни, там, где встречались две дороги, пересекавшие море песка. Тут давно уже мог бы вырасти поселок или даже город, но ближайший источник воды был в трех днях пути. Палатка стояла на этом месте уже четыре дня и могла простоять еще два-три – смотря по тому, сколько времени мужчина будет пребывать под действием сонного листа. Девушка взяла кувшин с маленького подноса и налила в чашку воды, потом поднесла чашку к губам мужчины и осторожно наклонила, а ладонью другой руки подперла его подбородок.

Мужчина выпил полчашки, не прекращая своих движений, а затем повернул голову. Девушка взяла тряпочку и провела по его лицу, стерев часть пота.

Избранный, сказал он себе. Избранный, Избранный, Избранный. Долгий путь в неведомое место. Провести Избранного по опаленной пустыне, по пустошам, населенным безумцами, – к цветущим лугам и сверкающим шпилям Благоуханного дворца на скале. Он заслужил небольшой отдых.

Палатка стоит на торговых путях, вывернута наизнанку, соответственно времени года, а внутри сидит человек, солдат, вернувшийся после бесчисленных войн, покрытый шрамами и рубцами, переломанный, вылеченный и снова переломанный и вылеченный, заштопанный, заделанный… Хоть раз он мог расслабиться, не быть все время начеку, отдать свой разум на волю сильнодействующего наркотика, а свое тело вверить заботам и попечению молоденькой девушки.

Девушка, чьего имени он не знал, подносила воду к его губам и холодную материю – ко лбу. Он помнил лихорадку, которой переболел больше сотни лет назад, больше тысячи лет назад, и руки другой девушки, холодные и нежные, успокаивающие и утешающие. Он слышал, как птицы голосят на лугу, рядом с большим усадебным домом в широкой речной излучине, в тихой заводи яркого ландшафта его воспоминаний.

Вызывающий оцепенение наркотик, растворенный в крови, тек по его жилам, действуя то сильнее, то слабее, – поток нес все в случайном порядке. (Он помнил каменистый берег реки, куда неутомимое течение приносило ил, песок, гравий, гальку, камушки и валуны в порядке возрастания, по размеру и тяжести; постоянный напор воды укладывал камни в форме кривой, напоминающей кривую графика.)

Девушка смотрела и ждала, сохраняя спокойствие, – ведь незнакомец принял наркотик, давно известный ее соплеменникам, и оставался спокоен под его действием. Она надеялась, что этот человек не только кажется необычным, что он таков на самом деле: тогда получалось, что их кочевое племя – не единственное сильное, как они считали.

Она боялась, что мужчина не вынесет действия сонного листа и разлетится на мелкие кусочки, как раскаленный горшок, упавший в воду. Говорили, что именно это случалось с другими чужаками, тщеславно полагавшими, что сонный лист – всего лишь очередное развлечение в их беспечной жизни. Но этот не боролся с действием листа. Для солдата, привычного к сражениям, он продемонстрировал редкостную проницательность, сдавшись без борьбы и согласившись со всем, что требовал наркотик. Она восхищалась этим качеством в чужаке, поскольку не думала, что завоеватели могут быть такими сильными в своей уступчивости. Даже юноши из ее собственного племени – в других отношениях порой весьма интересные – не могли совладать с сокрушающими дарами сонного листа: они орали и бредили во время короткого кошмара, хныкали, просили материнскую грудь, мочились и обделывались, плакали и кричали, повествуя ветрам пустыни о своих самых постыдных страхах. Наркотик редко приводил к смерти в дозированном количестве, которое стало ритуальным. Но все же без последствий часто не обходилось. Не один храбрый юноша предпочел удар клинка себе в живот позору: вдруг все узнают, что сонный лист сильнее его?

Жаль, думала она, что этот мужчина – не ее соплеменник. Из него вышел бы хороший муж, способный подарить много сильных сыновей и проницательных дочерей. Многие браки заключались в соннолистных палатках, и поначалу, когда ее попросили провести чужеземца через дни сонного листа, девушка сочла это оскорблением. Но вскоре она поняла, что это честь, что он оказал их народу великую услугу, и когда настанет время инициации юношей, ей позволят выбрать одного из них.

Чужеземец настоял, чтобы ему дали столько же листа, сколько давали закаленным солдатам и матриархам: детские дозы – не для него. Девушка смотрела, как извивается верхняя половина его тела, словно он хотел расшевелить что-то у себя в голове.

У дорог, у пересечения этих малозаметных троп, проторенных для обмена, торговли, передачи знаний. Тонкие следы в пыли, бледные метки на оберточной бумаге пустыни. Если палатка была вывернута белой стороной наружу, а черной – внутрь, значит стояло лето. Зимой было наоборот.

Кажется, он физически ощущал, как мозг крутится у него в черепе.

В белой палатке, она же черная, умудрявшаяся быть одновременно и такой, и такой, на перекрестке дорог пустыни; черно-белая однодневка, похожая на лист, что опал до начала сезона ветров и подрагивает от легкого дуновения под застывшей волной – каменной полусферой гор, со снежными и ледяными шапками: пена, замерзшая в разреженном высокогорном воздухе.

Он выскользнул из палатки, которая опала позади него, став точкой рядом с ниточками следов в пыли. Мимо пронеслись горы – белое на охряном, – а следы и палатка исчезли. Потом горы сжались, а ледники и истончившиеся летние снега превратились в белые когти на скалах. На него надвинулась изогнутая кромка, сужая обзор, и планета внизу превратилась в цветной валун, камень, камушек, зернышко, песчинку, пылинку, а потом исчезла в песчаном вихре, среди вращения громадной линзы, что была домом для всех них и одновременно – точкой на тонкой оболочке вокруг пустоты, связанной с себе подобными материалом, который представлял собой лишь разновидность полного ничто.

Еще и еще пылинки. Все исчезло. Воцарилась чернота.

Он оставался здесь.

Ему сказали, что подо всем этим было что-то еще. Нужно только, сказала Сма, думать в семи измерениях и представлять Вселенную линией на поверхности тора: сначала есть точка, которая при рождении становится кругом, потом расширяется, движется внутрь тора и через его верхнюю часть – наружу, а потом складывается, уменьшается, сжимается. До этой точки были и другие, и после нее будут тоже (сферы побольше/поменьше, вне/внутри их собственной вселенной, видимые в четырех измерениях). Вне тора и внутри его существовали разные временные шкалы. Одни вселенные вечно расширяются, другие существуют лишь мгновение.

Но это было слишком. Это значило слишком много, чтобы иметь значение. Он должен был сосредоточиться на том, что знает, на том, чту он есть, на том, чем он стал, – по крайней мере, вот сейчас.

Он нашел солнце и планету, выбрав их из всего множества, и направился к планете, зная, что она – источник всех его мечтаний и воспоминаний.

Он искал смысл, а нашел прах. Откуда шла боль? Ну да, вот отсюда. Разрушенный летний домик, разбитый, сожженный. И никаких следов стула.

Иногда, как теперь, от банальности всего этого прямо-таки перехватывало дыхание. Он все еще дышал. Возможно, его тело уже было запрограммировано на непрекращающееся дыхание, но Культура (да благословит ее Хаос) для надежности ввела в него дополнительную программу. Для людей племени это было обманом (он видел девушку перед собой, следил за ней сквозь полуприкрытые веки, потом снова закрывал их совсем), но пускай; он кое-что сделал для них, хоть они не осознавали всей важности этого, – а теперь они могли сделать кое-что для него.

Но трон, как заметила однажды Сма, есть главный символ во многих культурах. Сидеть в блеске величия – вот наивысшее воплощение власти. Остальные приходят к тебе, опускают голову, часто кланяются, нередко отступают задом, иногда простираются ниц (хотя благословенная статистика Культуры говорила о том, что это всегда плохой знак). Тот, кто сидит, – поза, не вызванная необходимостью, последствие эволюции, удаляющей человека от животного, – способен манипулировать другими.

Были малые цивилизации – в сущности, большие племена, говорила Сма, – представители которых спали сидя, на специальных стульях, потому что верили: лечь – значит умереть (вот, например, мертвецы всегда лежат).

Закалве (это ли его настоящее имя? Внезапно оно показалось ему странным и чужим, когда нахлынули воспоминания), Закалве, сказала Сма, я была в одном месте (как они перешли на эту тему? Что заставило его упомянуть об этом? Может, он был пьян? Опять развязался язык? Или он пытался соблазнить Сма, но снова оказался под столом?), Закалве, я была там, где людей убивают на стуле. Не пытают (такое встречалось часто – кровати и стулья использовались, чтобы сделать человека бессильным и несвободным, причинить ему боль), а убивают, когда они сидят. Они – слушай внимательно – либо травят их газом, либо пропускают через них ток высокого напряжения. В контейнер под сиденьем – бесстыдное подобие стульчака – падает шарик, содержащий смертельный газ; или же человеку на голову надевают специальную шапочку, а руки погружают в проводящую жидкость, чтобы поджарить мозги.

Ты хочешь узнать, в чем соль?

Да, Сма, объясни, в чем соль.

В том же самом государстве есть закон, запрещающий – цитирую – «жестокие и необычные наказания»! Можешь себе представить?

Он кружил над планетой, такой далекой планетой.

Потом упал на нее – через атмосферу на поверхность.

Он нашел каркас особняка, похожий на забытый череп, нашел разрушенный летний домик, похожий на расколотый череп, нашел каменный кораблик – одинокое подобие черепа. Обман. Этот кораблик никогда не плавал.

Он увидел другой корабль, куда больше по размеру: сто тысяч тонн, предназначенных для разрушения, являли зрелище ненужности и упадка. Корабль щетинился всеми своими слоями: первый, второй, третий, противовоздушный, малый…

Он кружил, потом попытался приблизиться, прицелиться…

Но слоев было слишком много, и он потерпел поражение.

Ему, снова выкинутому с планеты, пришлось сделать над ней еще один круг, и тогда он увидел Стул и Стульщика (не того, о котором думал прежде, а другого Стульщика, настоящего, к которому он все время возвращался в своих воспоминаниях) во всей его ужасающей славе.

Но некоторые вещи были слишком тяжелы.

Некоторые вещи было слишком трудно переносить.

Будь прокляты люди. Будь прокляты другие. Будь проклято то, что есть другие люди.

Назад к девушке. (Зачем они нужны, эти другие люди?)

При ее совсем небольшом опыте проводника девушке все же поручили этого человека: он был чужаком, а она считалась лучшей из неопытных. Но она им покажет. Возможно, такое испытание для нее приготовили, видя в ней будущего матриарха.

Когда-нибудь она возглавит их. Она чувствовала это своими костями – теми, что отзывались болью при виде упавшего ребенка; та же боль, что возникает в ее чашевидных детских костях, если кто-нибудь на ее глазах со всего размаху падает на землю, проведет ее через политические хитросплетения внутри ее племени и невзгоды, постигающие его. Она победит, как победит человек перед ней, – но по-другому. В ней тоже была внутренняя сила. Она поведет свой народ: эта уверенность росла в ней, точно ребенок. Она поднимет свое племя против завоевателей, она покажет, чего стоит их недолгое владычество; ответвление от главной дороги, проходящей через пустыню, – вот судьба захватчиков. Люди, живущие далеко за равнинами, в развратном благоуханном дворце, подчинятся их племени. Могущество и проницательность их женщин, могущество и храбрость их мужчин – терний пустыни – сокрушат растленных людей-лепестков со скал. Пески снова будут принадлежать их племени.

Ложь. Девушка была юна и не знала ничего о мыслях или судьбе племени. Ее бросили чужестранцу, как кость собаке, чтобы облегчить ему переход к смертному сну, как считали ее одноплеменники. Судьба ее побежденного народа мало что значила для девушки; этот народ забросил наследие предков ради погони за престижем и побрякушками.

Пусть девушка мечтает. Он погрузился в спокойное безумие наркотического сна.

Была некая точка, где сходились угасающие воспоминания и луч времени из другого места, но он пока не был уверен, что догнал ее.

Он попытался снова разглядеть большой дом, но тот не был виден за дымом и вспышками осветительных снарядов. Он наблюдал за громадным боевым кораблем, застрявшим в сухом доке, но тот больше не увеличивался в размерах. Это был корабль первого ранга – ни больше ни меньше; но что значил для него этот корабль, до конца понять не удавалось.

Он всего лишь провел Избранного по пустынным землям к Дворцу. Зачем им было нужно, чтобы Избранный добрался до Дворца? Нелепость. Культура не верила в такие сверхъестественные вещи, не предавалась таким суевериям. Но Культура попросила его помочь Избранному добраться до Дворца, невзирая на все препятствия.

Чтобы увековечить порок. Чтобы продлить господство глупости.

Ну да ладно, у них были свои причины. А ты брал деньги и делал ноги. Вот только денег как таковых не было. Что оставалось парню?

Верить. Пусть даже они презирали веру. Делать. Действовать, хотя они подозрительно относились к действиям. Он понял, что был их чернорабочим. Героем, которого брали взаймы. Они не очень-то чтили героев, а потому героизм не подстегивал твое самомнение.

Иди с нами, делай, что тебе говорят и что ты делал бы в любом случае, даже с еще большим рвением, и мы дадим тебе то, чего ты не получил бы никогда и нигде: вот истинное доказательство того, что ты на верной стезе, что ты не только получаешь громадное удовольствие, но и работаешь для общего блага. Пользуйся этим.

Он так и делал – пользовался этим, хотя и не всегда был уверен, что это правильно. Но им было все равно.

Провести Избранного во Дворец.

Он посмотрел на свою жизнь со стороны – и не испытал стыда. Все, что он делал, он делал по необходимости. Ты использовал оружие, которое подворачивалось под руку. Если тебе давали задание или ты сам выдумывал его, то следовало идти к цели, несмотря на любые препятствия. Даже Культура признавала это. Она давала ему задания, исходя из того, чту может быть сделано за данный промежуток времени и при данных технологиях, – но признавала, что все это относительно, что все течет и меняется…

Он вдруг попытался – надеясь, что внезапность решения поможет сделать это, – перенестись назад, туда, где стояли искалеченный войной особняк, и сожженный летний домик, и затонувший каменный кораблик… но его памяти такой груз оказался не по силам. Он был выкинут оттуда, вышвырнут, выброшен в пустоту, обреченный жить с мыслями, которых разум не желал помыслить.

Палатка стояла на перекрестке двух дорог среди пустыни. Белая снаружи, черная внутри, она, казалось, была отражением противоречивых образов у него в голове.

Эй, эй, эй, это же только сон.

Но это был не сон, и он полностью владел собой, и если бы открыл глаза, то увидел бы сидящую перед ним девушку – та с удивлением смотрела на него, и он не испытывал ни малейших сомнений в том, кто, и что, и когда совершил, и в некотором роде это было худшим свойством наркотика: он позволял оказаться в любой точке времени и пространства (как, впрочем, и многие другие вещества), но не прерывал связи с реальностью, куда ты мог легко вернуться – стоило лишь захотеть.

Жестоко, подумал он.

Может быть, Культура все же была права? Если прежде способность людей Культуры секретировать любой наркотик или комбинацию наркотиков выглядела в его глазах признаком распущенности и упадочничества, то теперь он смотрел на это снисходительнее.

В одно жуткое мгновение он понял, что девушка будет творить великие дела. Она станет знаменитой, станет важной персоной, и собравшееся вокруг нее племя совершит великие – и страшные – деяния, и все это ни к чему не приведет. Какая бы страшная цепь событий ни последовала за приходом Избранного во Дворец, это племя не выживет: они все были уже мертвы. Их след в пустыне жизни уже становился неотчетливым, его заносило песком – песчинка за песчинкой… Он уже поспособствовал исчезновению племени, хотя местные этого еще не понимали. Они поймут – когда он их покинет. Культура заберет его отсюда и пошлет в другое место, а это приключение, вместе со всеми прошлыми, утратит всякий смысл. От всех этих событий почти ничего не останется, когда он отправится совершать примерно то же самое где-то еще.

Вообще-то, он с удовольствием убил бы Избранного, потому что мальчик был дурачком: ему редко доводилось бывать в обществе таких идиотов. Парень был кретином и даже не отдавал себе в этом отчета.

Более катастрофичной комбинации он и представить себе не мог.

Он снова перенесся на планету, которую оставил когда-то.

Все его предыдущие попытки потерпели неудачу. Он попробовал еще раз, но довольно неуверенно.

Не вышло. Что ж, иного он и не ждал.

Стул сделал вовсе не Стульщик, с неожиданной ясностью подумал он. Это был он и не он. Нам говорят, что богов нет: значит, я должен сам заняться своим спасением.

Глаза его уже были закрыты, но он закрыл их еще раз.

Он ходил кругами, не зная этого.

Ложь. Он плакал и рыдал, падал к ногам презрительной девушки.

Ложь. Он все ходил кругами.

Ложь. Он упал перед девушкой, вытянув руки в сторону матери, которой там не было.

Ложь.

Ложь.

Ложь. Он шел по кругу, чертя в воздухе свой собственный, личный символ – между своей макушкой и полной света дырой: дымоходом палатки.

Он снова упал на планету, но девушка в черной/белой палатке протянула руку, отерла пот у него со лба и этим едва заметным движением, казалось, стерла все его существо…

(Ложь.)

…И лишь много спустя он обнаружил, что привел Избранного во Дворец только потому, что этот щенок должен был стать последним в роду. Избранный был не только идиотом, но еще и импотентом, не оставившим после себя ни сильных сыновей, ни проницательных дочерей (Культура все это знала заранее), и мятежные обитатели пустыни десять лет спустя ворвались во Дворец, возглавляемые матриархом – женщиной, которая благодаря сонному листу подчинила себе большинство воинов, и видела чужеземца: тот был сильнее их всех и, оказавшись под действием сонного листа, остался невредимым, но неудовлетворенным, – и поняла через это, что жизнь в пустыне куда богаче, чем об этом говорят мифы и рассказывают старейшины.