Я поговорила с кораблем о Линтере на следующий день после свидания с ним в Париже, а потом говорила еще несколько раз. Вряд ли я обнадежила его в том плане, что Линтер передумает; когда речь заходила о Линтере, корабль говорил со мной своим расстроенным голосом.

Конечно, если бы корабль пожелал, он мог бы перевести все эти разговоры в чисто теоретическую плоскость, просто похитив Линтера. Чем больше я об этом думала, тем больше исполнялась уверенности, что у корабля есть жучки, микроавтономники и тому подобное, повсюду следующие за Линтером, и, как только появились первые намеки на то, что он собирается остаться, «Своевольный» предпринял бы меры, чтобы не потерять его, даже если Линтер и не брал с собой терминала. Насколько мне было известно, корабль вел наблюдение за всеми нами, хотя на мой вопрос он ответил отрицательно (насчет Линтера «Своевольный» был уклончив, а во всей галактике нет ничего увертливее ЭКК, который вознамерился скрыть правду, так что об откровенном ответе и речи быть не могло. Но делайте выводы сами).

Технически для корабля не было ничего проще, чем выкрасть Линтера или поручить автономнику вырубить его и доставить на модуль. Я думаю, он даже мог телепортировать его, облучить, как в «Звездном пути» (корабль, кстати, считал, что это чушь несусветная). Но я ничего такого за ним не замечала.

Никогда еще не встречала корабля – и едва ли хотела бы встретиться с таким, – который гордился бы не столько своими умственными способностями, сколько физической мощью. Для него похищение Линтера было бы признанием того, что ему не хватает умственных способностей перехитрить человека. Конечно, он сделал бы все для оправдания своих действий, если бы пошел на них, и ему бы это наверняка сошло с рук – ни одно собрание других Разумов Контакта не предложило бы ему выбор между ссылкой и переделкой, – хотя лицо он бы потерял. Корабли Контакта такие сукины сыны – над «Своевольным» весь флот Контакта потешался бы как минимум несколько месяцев.

– Вы что, даже не рассматривали такую возможность?

– Я рассматриваю все возможности, – язвительно ответил корабль. – Но не думаю, что пойду на это, даже в качестве крайней меры.

Вся наша компания смотрела «Кинг Конга», сидя перед корабельным бассейном. Мы попивали французское вино и закусывали казу (все произведено на корабле, но статистически более подлинное, чем настоящие продукты, заверил он нас). Я думала о Линтере и спросила автономника, какие чрезвычайные планы есть у него на тот случай, если события пойдут по худшему сценарию.

– В каком случае вы готовы прибегнуть к крайним мерам?

– Не знаю. За ним нужно вести наблюдение. Аборигены не должны обнаружить, что он чужак – ну, скажем, в больнице, – а если что, мы устроим там ядерный микровзрыв.

– Что?

– В их мифологии появилась бы замечательная история под названием «Необъяснимый взрыв».

– Не валяйте дурака.

– Я вполне серьезно. Ничего страшного – одним актом насилия больше на этой обезьяньей планете. Вполне в духе всего, что там происходит. Попал в Рим – сожги его.

– Вы не хотите говорить серьезно, да?

– Сма! Конечно нет! Вы закинулись чем-нибудь, что ли? Бросьте вы, забудьте о нравственном аспекте – это, в первую очередь, было бы так некрасиво. За кого вы меня принимаете? Нет, в самом деле!

Автономник исчез.

Я поболтала ногами в бассейне. Корабль наигрывал нам джаз тридцатых годов в необработанном варианте – царапины и шумы пластинки сохранялись. Он перешел на эту музыку и на грегорианские песнопения после попыток (во время моего пребывания в Берлине) заставить всех слушать Штокхаузена. Я не жалела, что отсутствовала в это время, когда у корабля постоянно менялись вкусы.

И еще за время моего отсутствия корабль отправил запрос на почтовой открытке в «Би-би-си Уорлд Сервис» передать «„Space Oddity“ Дэвида Боуи для доброго кораблика „Своевольный“ и всех его пассажиров». (Этакая просьбишка от агрегата, который мог заполонить весь электромагнитный спектр Земли чем его, агрегата, душе угодно, находись он хоть за Бетельгейзе.) Просьбу его не исполнили. Корабль счел это уморительным.

– Вон Диззи – она знает.

Я повернулась и увидела приближающихся Рогерс и Джибард Алсахил. Они сели рядом со мной. Джибард была дружна с Линтером в тот год, когда мы покинули «Плох для дела» и летели к Земле.

– Привет, – сказала я. – Что она знает?

– Что случилось с Дервли Линтером? – спросила Рогерс, описывая одной рукой круги по воде. – Джиб только что вернулась из Токио и хотела увидеть его, но корабль стал увиливать и не говорит ей, где Линтер.

Я посмотрела на Джибард – она сидела, положив ногу на ногу, и была похожа на маленького гнома. Она широко улыбалась и, похоже, была под кайфом.

– С чего ты взяла, что я что-то знаю?

– До меня дошли слухи, что ты встречалась с ним в Париже.

– Гм-м. Ну да, встречалась.

Я разглядывала симпатичные световые рисунки, создаваемые кораблем на дальней стене; они мало-помалу, по мере того как главное освещение розовело с приходом корабельного вечера (корабль постепенно свел сутки к двадцатичетырехчасовому циклу), становились ярче.

– Так почему он не вернулся на корабль? – спросила Рогерс. – Он с самого начала обосновался в Париже. Почему он до сих пор там? Он что – собирается остаться?

– Я с ним провела всего день, даже меньше. Мне бы не хотелось говорить о его душевном состоянии… он кажется мне вполне счастливым.

– Ну, тогда не говори, – неразборчиво пробормотала Джибард.

Несколько мгновений я смотрела на нее – она продолжала улыбаться. Я повернулась к Рогерс:

– Почему бы тебе самой не связаться с ним?

– Пробовала, – сказала Рогерс. Она кивнула в сторону другой женщины. – Джибард пробовала и с планеты, и с корабля. Нет ответа.

Глаза Джибард были теперь закрыты. Я посмотрела на Рогерс.

– Может, он просто не хочет говорить.

– Знаешь, – сказала Джибард, не открывая глаз. – Я думаю, дело в том, что мы созреваем не так, как они. Я имею в виду месячные у женщин. А у мужчин этот мачизм, потому что им приходится делать все то, что они должны делать, а нам поэтому – нет. Я хочу сказать, у нас нет того, что есть у них. Я хочу сказать, что у них есть разные штуки, которые делают с ними всякое, а у нас их нет. Их. У нас их нет, а потому мы не перемалываемся, как они. Я думаю, в этом все и дело. Давление, набитые шишки и разочарования. Так, кажется, мне кто-то сказал. Но я думаю, это очень несправедливо… правда, еще не знаю, по отношению к кому. Еще не сообразила.

Я посмотрела на Рогерс, а она на меня. Есть такие препараты, которые превращают тебя на несколько часов в идиота, бормочущего невесть что.

– Думаю, тебе известно кое-что, но ты не хочешь нам говорить, – сказала Рогерс. – Но я у тебя, пожалуй, не буду ничего выуживать. – Она улыбнулась. – Я вот что сделаю: если не поделишься со мной, я скажу Ли, будто ты сообщила мне о своей тайной любви к нему и просто строишь из себя недотрогу. Как тебе такое?

– Я тогда скажу моей мамочке, а она больше твоей.

Рогерс рассмеялась и взяла Джибард за руку, обе встали и пошли прочь; Рогерс вела Джибард, а та на ходу говорила:

– Знаешь, я думаю, дело в том, что мы созреваем не так, как они. Я имею в виду месячные у женщин…

Автономник с пустыми стаканами пролетел мимо со словами: «Джибард бредит» – сказав это по-английски. Я улыбнулась и покачала ногой в теплой воде.

Две недели я провела в Окленде, потом отправилась в Эдинбург, а оттуда – назад на корабль. Один или два человека спрашивали меня о Линтере, но по кораблю явно прошел слух, что если мне, вероятно, кое-что известно, я никому ничего не скажу. Правда, отношения из-за этого ни с кем не испортились.

Ли тем временем горячо принялся убеждать корабль, чтобы тот позволил ему посетить Землю без изменения внешности. Согласно его плану, он должен был спуститься с горы – корабль высадит его на вершине, а он уж сам проберется вниз. Он сказал кораблю, что безопасность тут полная, по крайней мере на склонах Гималаев, поскольку если кто его и увидит, то решит, что он йети. Корабль сказал, что подумает (это означало «нет»).

В середине июня корабль неожиданно предложил мне побывать в Осло – всего один день. Линтер попросил о встрече со мной.

Ярким ранним утром модуль спустил меня в лесу неподалеку от Сандвики. Я села на автобус до центра и направилась во Фрогнер-парк, нашла мост через реку – именно на нем Линтер и назначил мне свидание – и села на парапет.

Сначала я его не узнала. Обычно я узнаю людей издалека по походке, а походка у Линтера изменилась. Он казался похудевшим, побледневшим, физически менее внушительным и сильным. Тот же костюм, что он носил в Париже, теперь сидел на нем мешковато и выглядел слегка потертым. Линтер остановился в метре от меня.

– Привет. – Я протянула ему руку.

Он пожал ее, кивнул.

– Рад тебя снова видеть. Как твои дела? – Голос его звучал слабее, менее уверенно.

Я покачала головой, улыбнулась:

– Конечно же идеально.

– Да-да, конечно. – Он избегал моего взгляда.

Мне стало неловко из-за моей позы, и я соскользнула с парапета и встала перед ним. Линтер показался мне меньше ростом, чем был в моих воспоминаниях. Он потирал ладони, словно ему было холодно, и поглядывал вдоль широкой аллеи, уставленной странными скульптурами Вигеллана, упираясь взглядом в голубоватое утреннее небо Севера.

– Прогуляемся, ты не против? – спросил он меня.

– Давай прогуляемся. – Мы пересекли мост и направились к первому пролету ступенек с дальней стороны обелиска и фонтана.

– Спасибо, что появилась. – Линтер посмотрел на меня, потом быстро отвернулся.

– Да не за что. Приятный город. – Я сняла кожаную куртку и накинула ее на плечо. На мне были джинсы с сапожками, но на самом деле в такой день лучше было надеть блузку и юбку. – Ну, так как ты поживаешь?

– Я не изменил своего решения остаться, если ты об этом. – Голос его звучал настороженно.

– Я так и думала.

Он расслабился, откашлялся. Широкий пустой мост остался позади. Было еще слишком рано – люди не успели выйти из дома, и казалось, что мы одни в парке. Потихоньку гасли строгие, квадратные, отделанные камнем фонари на мосту – контрапункты к кривым линиям причудливых статуй.

– Я… я хотел дать тебе вот это.

Линтер остановился, сунул руку в карман и вытащил что-то похожее на золоченую паркеровскую авторучку. Он отвинтил колпачок – там, где должен был быть шарик, виднелась серая трубочка, покрытая крохотными цветными знаками неземного языка. Лениво помигивала маленькая красная лампочка. Эта штуковина казалась какой-то маловажной. Он завинтил колпачок, скрыв терминал.

– Заберешь его? – спросил он, моргнув.

– Да, если ты уверен.

– Я им не пользовался несколько недель.

– Как ты сообщил кораблю, что хочешь увидеться со мной?

– Он посылает ко мне автономников. Я предлагал им забрать терминал, но те отказывались. Корабль его тоже не принимает. По-моему, не хочет брать на себя ответственность.

– Ты хочешь, чтобы ответственность взяла на себя я?

– Ты же друг. Я тебя прошу. Пожалуйста. Пожалуйста, возьми его.

– Слушай, почему бы тебе не оставить его – просто не пользуйся им, и все. На всякий пожарный случай…

– Нет-нет. Пожалуйста, возьми. – Линтер на мгновение заглянул мне в глаза. – Это же пустая формальность.

Он сказал это так, что я почувствовала странное желание рассмеяться. Но я взяла у него терминал и сунула в карман своей куртки. Линтер вздохнул. Мы пошли дальше.

День стоял прекрасный. Безоблачное небо, прозрачный воздух с запахом моря и земли. Я не знала точно, было ли в этом свете что-то такое, что присуще одному Северу, может быть, он казался иным только потому, что было известно: отсюда до Арктики тысяча или около того километров такого же ясного, еще более свежего воздуха, громады айсбергов и миллионы квадратных километров льда и снега. Словно совсем другая планета.

Мы поднялись по ступеням. Линтер, казалось, разглядывал каждую из них. Я поглядывала вокруг, впитывая вид, звук и запах этого места, которое напоминало мне о моих выездах из Лондона. Я посмотрела на мужчину рядом со мной.

– Ты неважно выглядишь, – сказала я.

Он по-прежнему избегал моего взгляда – словно внимательно изучал резьбу по камню в конце дорожки.

– Понимаешь… да, думаю, можно сказать, что я изменился. – Он неопределенно улыбнулся. – Я не тот, что был прежде.

Он сказал это так, что меня пробрала дрожь. Он снова уставился на свои туфли.

– Ты остаешься здесь, в Осло? – спросила я его.

– На какое-то время – да. Мне здесь нравится. Осло не похож на столицу – чисто, уютно, но… – Он замолчал, покачал головой каким-то собственным мыслям. – Но я думаю, что скоро уеду отсюда.

Он пошел дальше вверх по ступенькам. От некоторых скульптур Вигеллана мне было не по себе. Нахлынула пугающая волна какого-то отвращения; в этом северном городе было нечто безмерно отталкивающее. Обитатели этого мира говорили теперь о том, что пора отказаться от бомбардировщика В-1 и перейти на крылатые ракеты. То, что начиналось как нейтронная бомба, стало туманно называться «боеголовкой с интенсифицированной радиацией» и наконец «устройством с минимизацией факторов взрыва». «Они тут все сумасшедшие. И он тоже», – подумала я вдруг. Это как зараза.

Нет, это было глупо. У меня развилась ксенофобия. Причина бед была внутри, а не снаружи.

– Не возражаешь, если я тебе скажу что-то?

– Ты это о чем? – спросила я и подумала: какие странные слова он находит.

– Понимаешь, тебе это может показаться неприятным. Не знаю.

– Нет, ты скажи. У меня устойчивая психика.

– Понимаешь… я попросил корабль… в общем, изменить меня.

Линтер мельком посмотрел на меня. Я внимательно разглядывала его. Небольшая сутулость, худоба, побледневшая кожа – все это не требовало вмешательства корабля. Он поймал мой взгляд, покачал головой:

– Нет, изменения не внешние – внутренние.

– Да? И какие же?

– Понимаешь… я попросил корабль переделать мне внутренности на манер землян. И он удалил у меня наркотические железы… и… – Он нервно рассмеялся. – И замкнутую систему мочеиспускания.

Я шла не останавливаясь. Я ему сразу же поверила. Я не могла поверить, что корабль согласился на это, но Линтеру я поверила. Я не знала, что ему сказать.

– Так что у меня нет выбора – приходится часто бегать в туалет… и он изменил мне глаза.

Линтер замолчал. Теперь настала моя очередь вперить взгляд в ноги – в модных итальянских горных ботинках они вышагивали по ступеньками. Мне, пожалуй, не хотелось знать этого.

– Я как бы перепрограммирован, – продолжал он, – так что вижу мир, как они. Более размытым… ну, скажем, меньше цветов, но, так сказать, насыщеннее. Ночью я тоже мало что вижу. То же самое с обонянием и слухом. Но… знаешь, это, как ни странно, усиливает ощущения. Я рад, что сделал это.

– Понятно. – Я кивнула, не глядя на него.

– Моя иммунная система теперь тоже несовершенна. Я могу простужаться и… ну, вообще. Форму члена я оставил как есть – решил, что и так сойдет. Ты знаешь, что у землян довольно разнообразные гениталии? У бушменов из Калахари постоянная эрекция, а у женщин – Tablier Egyptien, маленькая складочка, прикрывающая гениталии. – Он махнул рукой. – Так что я в этом плане не урод. Я думаю, все не так уж страшно, как ты считаешь? Почему-то вдруг я решил, что это вызовет у тебя отвращение или что-нибудь.

– Гм-м.

Я ломала голову, что заставило корабль так поступить с Линтером. Он согласился… искалечить его (только так я и могла думать об этом) и в то же время не соглашался взять у него терминал. Почему? Корабль говорил, что хочет изменить его образ мышления, но вместо этого изменил тело, уступив безумному желанию Линтера стать больше похожим на аборигенов.

– Теперь я не могу изменять пол, даже при желании. Но если что-то будет отрезано, оно восстановится – с этим корабль не мог ничего поделать. Во всяком случае, не прямо сейчас. На это нужно время – интенсивная терапия, и это не изменило бы мой… биологический ритм, если это так называется. Так что стареть я по-прежнему буду медленно и жить – дольше, чем они… Но думаю, со временем он может смилостивиться, когда поймет, что я правда этого хочу.

Мне пришло в голову только одно объяснение: корабль решил изменить физиологию Линтера на местный манер, желая показать ему, какой жуткой жизнью живут аборигены. Может быть, корабль полагал, что, познакомившись с условиями жизни землян, Линтер бросится назад к многочисленным удовольствиям, которые дает корабль, и согласится остаться человеком Культуры.

– Тебя это не возмущает?

– Возмущает? С какой стати? – сказала я и тут же почувствовала, что сморозила глупость, как персонаж мыльной оперы.

– Да нет, я же вижу, – сказал Линтер. – Ты думаешь, я спятил, правда?

– Ну хорошо. – Я остановилась посреди лестничного пролета и повернулась к нему. – Да, я считаю, что ты спятил – ты отказываешься от всего. Ты заблуждаешься, совершаешь глупость. Ты словно делаешь это, чтобы досадить кому-то, испытать корабль. Ты что – пытаешься его разозлить, да?

– Да нет, конечно же. – Вид у него был уязвленный. – Сма, меня не очень заботит корабль, но меня волновало… мне небезразлично, что можешь подумать ты. – Он взял мою свободную руку в обе свои. Они были холодны. – Ты друг. Ты важна для меня. Я не хочу никого обижать – ни тебя, ни других. Но я должен сделать то, что кажется мне правильным. Для меня это очень важно, важнее всего остального, что я делал прежде. Я никого не хочу огорчать, но… слушай, мне жаль. – Он отпустил мою руку.

– Да, мне тоже жаль. Но это похоже на искалечение. На заразную болезнь.

– Заразная болезнь – это мы, Сма. – Он повернулся и сел на ступеньки лицом к городу и морю. – Это мы не похожи на других, мы подвергли себя самокалечению, автомутации. Мейнстрим – здесь. Мы же похожи на вундеркиндов, детишек, которым дали замечательный конструктор. Земляне настоящие, потому что живут так, как решила природа. А мы – нет, потому что живем так, как хотим сами.

– Линтер, – сказала я, садясь рядом с ним, – да ты присмотрись – это же дурдом, земля замутненного сознания. Здесь возник термин «гарантированное взаимное уничтожение». Они бросали людей в кипящую воду, чтобы излечить их от болезней. Они используют электрошоковую терапию. Народ, который издал законы против жестоких и необычных наказаний, убивает людей электричеством.

– Давай, вспомни еще о лагерях смерти, – сказал Линтер и моргнул, вглядываясь в голубоватую даль.

– Рая тут никогда не было. И никогда не будет. Но не исключено, что они прогрессируют. Ты отказываешь им в возможности подтянуться до нашего уровня. Ты оскорбляешь их, ты оскорбляешь Культуру.

– Ну, извини. – Он подался вперед, обхватив себя за колени.

– Единственный возможный для них путь выживания – тот, которым шли мы, а ты говоришь, что это все дерьмо собачье. Это менталитет беженца, и они не поблагодарят тебя за то, что ты делаешь. Они скажут, что ты сумасшедший.

Он покачал головой, засунув ладони себе под мышки и продолжая смотреть вдаль.

– Может быть, они пойдут каким-то другим путем. Может, им не нужны Разумы, может, им не нужны все эти новые технологии. Возможно, они создадут их сами, даже без войн, революций… одним пониманием, при помощи некой… веры. Чего-то настолько естественного, что нам это недоступно. Естественность – это то, что они еще понимают.

– Естественность? – громко спросила я. – Этот народ что угодно будет выдавать за естественное, они тебе скажут, что естественны жадность, ненависть, ревность, паранойя, бездумный религиозный трепет, страх перед божеством, ненависть к людям другого цвета кожи и тем, кто думает не так, как ты. Ненавидеть черных или ненавидеть белых, ненавидеть мужчин или ненавидеть женщин, ненавидеть геев – все это естественно. Пауки едят пауков, стремись быть первым, берегись стать хромой уткой… Черт, они настолько привязаны к своему пониманию естественности, что самые изощренные из них скажут тебе: да, страдания и зло естественны и необходимы, потому что в противном случае ты не смог бы почувствовать наслаждения и доброты. Они тебе объяснят, что любая из их дурацких прогнивших систем естественна и правильна, что они идут верным путем. Для них естественно то, чем они могут воспользоваться, чтобы драться за свой маленький вонючий уголок и сношать всех остальных. Они ничуть не естественнее нас, а амеба естественнее их, потому что она ближе к природе.

– Но, Сма, они живут в соответствии со своими инстинктами. По крайней мере, пытаются. Мы так гордимся тем, что живем в соответствии с нашими осознанными убеждениями, но мы потеряли представление о стыде. А нам оно необходимо. Даже больше, чем им.

– Что? – выкрикнула я, повернулась, ухватила его за плечи и встряхнула. – Что нам необходимо? Стыдиться наших осознанных убеждений? Ты с ума сошел? Да что с тобой? Как ты можешь говорить такие вещи?

– Послушай, я не хочу сказать, что они лучше. Я не хочу сказать, что мы должны пытаться походить на них, я только утверждаю, что у них есть представление о… о свете и тени, какого нет у нас. Иногда они одержимы гордыней, но им знакомо и чувство стыда; они могут чувствовать себя всемогущими победителями, но в другие моменты понимают, насколько они бессильны. Они знают, что в них есть доброго и что – злого, они признают и то и другое, они живут с обоими. У нас нет этого дуализма, этого равновесия. И… и неужели ты не понимаешь, что личности – мне (вышедшему из Культуры, знающему все возможности жизни) – жизнь не в Культуре, а в этом обществе может дать больше удовлетворения?

– Значит, ты считаешь, что… эта грязная дыра может дать больше удовлетворения?

– Конечно. Потому что тут есть… потому что она такая… живая. В конечном счете они правы, Сма. Не имеет значения, что многое из происходящего здесь мы – даже они – в состоянии назвать злом, важно, что оно происходит, оно здесь, поэтому стоит быть здесь, чувствовать себя частью этого.

Я сняла руки с его плеч.

– Нет, не понимаю. Черт побери, Линтер, да ты больший чужак, чем они. У них, по крайней мере, есть извинение. Боже мой, да ты просто настоящий религиозный неофит, да? Фанатик. Зелот. Мне тебя жаль, старина.

– Что ж, спасибо. – Он устремил взгляд на небо, снова заморгал. – Я не хотел, чтобы ты поняла меня сразу и… – он произвел какой-то звук, не совсем похожий на смешок, – я думаю, что уж ты-то не фанатик, да?

– Не смотри на меня таким умоляющим взглядом.

Я покачала головой, но злиться на него, когда он смотрел на меня так, не могла. Что-то во мне сдалось, и я увидела, как робкая улыбка украдкой скользнула по лицу Линтера.

– Нет, – сказала я, – я тебя так легко не отпущу, Дервли. Ты совершаешь ошибку. Самую большую в своей жизни. Лучше осознай, что ты в свободном плавании. Не думай, что пара косметических изменений и новый набор кишечных бактерий каким-то образом приблизят тебя к homo sapiens.

– Ты – мой друг, Дизиэт. Я рад, что небезразличен тебе… но думаю, что отдаю себе отчет в своих поступках.

Снова пришло время мне покачать головой, и я сделала это. По пути назад к мосту и из парка Линтер держал меня за руку. Мне было жалко его, потому что он, похоже, осознавал собственное одиночество. Некоторое время мы бродили по городу, потом пошли к нему домой – позавтракать. Он жил в современном здании неподалеку от гавани и рядом с массивным объемом городской ратуши. Пустая квартира с белыми стенами и почти без мебели. Вид у квартиры был бы совсем нежилой, не будь там нескольких поздних репродукций Лоури и набросков Гольбейна.

К концу утра небо затянуло тучами, и, позавтракав, я откланялась. Я думаю, он ждал, что я останусь, но мне хотелось одного – поскорее вернуться на корабль.

{– Почему я сделал – что?

– То, что вы сделали с Линтером. Изменили его. Преобразовали.

– Потому что он меня попросил, – ответил корабль.

Я стояла на верхней палубе ангара. Я дождалась возвращения на корабль и только тут начала этот разговор через дистанционного автономника.

– И конечно, это не связано с вашим расчетом на то, что ему не понравится перемена и он вернется в материнское лоно. Не связано с тем, что вы пытаетесь ошарашить его человеческой болью, тогда как аборигены, по крайней мере, вырастают с нею и привыкают к мысли о ней. Не связано с позволением ему испытать физические и нравственные мучения; а когда он прибежит проситься обратно, вы посмотрите на него и скажете: «Ну а что я тебе говорил?»

– Откровенно говоря, нет. Вы явно верите, что я изменил Линтера в моих собственных целях. Это не так. Я сделал то, что сделал, потому что об этом просил Линтер. Естественно, я пытался его отговорить, но, когда понял, что его намерения вполне серьезны и он отдает себе отчет о последствиях (к тому же у меня не было никаких оснований считать его сумасшедшим), я исполнил его просьбу.

Да, мне приходило в голову, что ему может не понравиться такое уподобление землянам, но из его замечаний, когда мы с ним обговаривали все это, было совершенно ясно: он не ждет, что это ему понравится. Он знал, что это будет неприятно, но смотрел на это как на своего рода рождение или перерождение. Я считал маловероятным, что он настолько уж не готов к этому и будет настолько уж потрясен, что сразу же пожелает вернуться к своей генномодифицированной норме. Еще менее вероятным мне казалось – из-за этого он вообще откажется от идеи остаться на Земле.

Вы меня немного разочаровали, Сма. Я думал, вы меня поймете. Я уверен: тот, кто пытается быть безупречно справедливым и беспристрастным, не ищет похвал; но все же тот, кто ведет себя честно, а не руководствуется соображениями личного комфорта, может надеяться, что его мотивы не будут откровенно ставиться под сомнение. Я мог бы отказать Линтеру в его просьбе. Я мог бы сказать, что у меня эта мысль вызывает неприятие и я не хочу делать ничего подобного. Я мог бы построить адекватную защиту на одних только эстетических аргументах, но я этого не сделал.

На это есть три причины. Первая. Это была бы ложь с моей стороны. Я не нахожу Линтера более отталкивающим или отвратительным, чем прежде. Значение имеют его разум, его интеллект и состояние, в котором он находится. Физиологические детали по большому счету дело десятое. Конечно, его тело теперь стало менее эффективным, чем прежде, менее изощренным, более уязвимым, менее гибким по многим показателям, чем, скажем, ваше… но он живет на Западе в двадцатом веке и относится к экономически привилегированному слою. Ему не требуются отточенные рефлексы или ночное зрение острее совиного. Так что физические изменения воздействовали на его целостность как мыслящей личности в гораздо меньшей степени, чем ранее принятое им решение остаться на Земле.

Вторая. Есть только один способ убедить Линтера в том, что мы хорошие ребята, – это быть справедливыми и разумными, даже если сам он при этом и не кажется таковым. Если мы напустимся на него только потому, что он не действует так, как нравится мне или любому из нас, то тем самым укрепим его в представлении, что Земля – его дом, а человечество – родня.

Третья (и одной этой причины вполне достаточно). В чем состоит наша цель, Сма? Что такое Культура? Во что мы верим, пусть почти и не говорим об этом, пусть разговор об этом и смущает нас? Конечно, больше всего – в свободу. Релятивистскую, изменчивую разновидность свободы, не ограниченную законами, не закрепленную нравственными кодами, но… в конечном счете… именно потому, что ее так трудно определить и выразить, – свободу гораздо более высокого качества, чем любые ее проявления на планете под нами в данный момент.

Те же самые технологии, те же самые производственные излишки, которые, насытив наше общество, позволяют нам сейчас находиться здесь и, кроме того, дают возможность выбирать, как повлиять на земные события, давным-давно позволили нам жить по своему выбору, при одном ограничении: распространять этот принцип и на других. Это настолько основополагающий принцип, что не только во всех земных религиозных сочинениях он сформулирован более или менее одинаково, но почти любая религия, философия или иная система верований, существовавшая где-либо, содержит это положение. Но наше общество, согласно какой-то извращенной логике, стыдится этого часто формулируемого идеала, которого мы уже достигли. Мы живем с нашей свободой, пользуемся, наслаждаемся ею в той же мере, в какой наши добрые земляне о ней рассуждают. А рассуждаем мы о ней не чаще, чем земляне там, внизу, воплощают этот стыдливый идеал в жизнь.

Дервли Линтер – такой же продукт нашего общества, как и я, и в этом качестве (по крайней мере, пока не доказано, что он действительно «сумасшедший») имеет полное право ожидать исполнения своих желаний. Да один только тот факт, что он попросил о подобных изменениях – и принял их от меня, – доказывает, что он мыслит как культурианец, а не как землянин.

Короче говоря, даже при мысли, что у меня есть вполне основательные тактические соображения для отказа в его просьбе, оправдать этот отказ мне было бы не легче, чем, скажем, его немедленное похищение с Земли в тот момент, когда я заподозрил его в желании остаться. Я могу быть уверенным в своем праве убеждать Линтера вернуться назад, если я не сомневаюсь в том, что мое собственное поведение (как поведение наиболее сложной сущности) безупречно и согласуется как с базовыми принципами нашего общества, так и с моими возможностями для их реализации.}

Во время всего этого монолога я оставалась неподвижной, а когда автономник закончил, посмотрела на его полосу восприятия и вздохнула.

– Ну что ж, – сказала я, – не знаю. Звучит чуть ли не… благородно. – Я сложила руки на груди. – Одна только беда, корабль, – я никогда не знаю, говорите вы искренно или же просто ради красного словца.

Автономник несколько секунд оставался на месте, потом повернулся и ускользнул прочь, не сказав больше ни слова.

Когда я в следующий раз увидела Ли, на нем была форма, как на капитане Кирке в «Звездном пути».

– Эй, что за чертовщина? – рассмеялась я.

– Не смейся надо мной, инопланетянка, – нахмурился Ли.

Я читала по-немецки «Фауста» и поглядывала на двоих моих друзей, игравших в снукер. Гравитация в бильярдной была несколько ниже стандартной, чтобы шары лучше катились. Я попросила корабль (когда он еще разговаривал со мной), почему он не уменьшил внутреннюю гравитацию до стандартной земной – подогнал же он под земной цикл смену дня и ночи. «Это потребовало бы слишком серьезной переналадки, – ответил тогда корабль. – Мне было не до этого». Ну и как вам нравится такое всемогущество?

– Ты этого не знаешь, – сказал Ли, садясь рядом со мной, – ты была на EVA, но я собираюсь стать капитаном этого корыта.

– Да неужели? Очаровательно. – Я не спросила у него, что такое EVA и где оно находится. – И как же именно ты собираешься занять эту высокую, чтобы не сказать недостижимую должность?

– Пока не знаю, – признался Ли. – Но думаю, что у меня есть все необходимые качества.

– Рассмотрим исходные пороговые качества. Я знаю, что ты собираешься…

– Смелость, предприимчивость, знания, умение руководить… в том числе и женщинами. Отточенный ум и мгновенная реакция. А кроме того, преданность и способность быть объективно безжалостным, когда речь идет о безопасности моего корабля и моей команды. За исключением тех случаев, когда на карту поставлена безопасность Вселенной, – тогда мне скрепя сердце придется рассмотреть возможность отважного и благородного самопожертвования. Естественно, если такая ситуация когда-либо возникнет, я попытаюсь спасти офицеров и команду, подчиненных мне. А сам погибну с кораблем.

– Конечно. Это…

– Постой, у меня есть еще одно качество, о котором я тебе никогда не говорил.

– Да неужели?

– Несомненно. Честолюбие.

– Как глупо с моей стороны. Ну да.

– Тебе должно быть известно, что до сего дня никто и не помышлял о должности капитана «Своевольного».

– Вполне объяснимое упущение. – Моя подружка Джавинс превосходно подрезала черный шар, и я зааплодировала. – Отличный удар.

Ли потрепал меня по плечу:

– Ты слушай внимательно.

– Да я слушаю, слушаю.

– Все дело в том, что мое желание стать капитаном, я хочу сказать, одна мысль об этом, означает, что я должен стать капитаном. Тебе ясно?

– Гм-м. – Джавинс примеривалась к невероятному удару по стоящему вдалеке красному шару.

Ли издал возмущенный звук.

– Ты издеваешься надо мной. Я думал, у тебя хотя бы найдутся возражения. Ты ничуть не лучше, чем все остальные.

– Черт! – сказала я. Джавинс попала по красному шару, но тот остался висеть над самой лузой. Я посмотрела на Ли. – Возражения? Ну хорошо. Ты – любой, – принимая командование кораблем, уподобляешься блохе, которая хочет командовать человеком… может, даже бактерии в ее слюне, вознамерившейся командовать.

– Но почему корабль должен командовать собой? Ведь это мы сделали его, а не он – нас.

– Разве? Его сделали не мы, а другие машины, да и те только начали его, а в основном он сделал себя сам. Но в любом случае тебе придется вернуться… я не знаю, на сколько тысяч его поколений назад, прежде чем ты найдешь последний компьютер или космический корабль, построенный непосредственно кем-то из наших предков. Но даже если его построили эти мифические «мы», он все равно в триллионы раз умнее нас. Ты разрешишь муравью давать тебе советы?

– Бактерии? Блохи? Муравьи? Что у тебя с головой?

– Слушай, пойди куда-нибудь и выпей море, например. Ты просто глуп.

– Но ведь мы начали все это. Если бы не мы…

– А кто начал нас? Первобытный бульон на еще одном шарике? Сверхновая? Большой взрыв? Разве сегодня важно, кто и что начал?

– Неужели ты решила, что я говорю серьезно?

– Скорее по-идиотски, чем серьезно.

– Ну подожди, – сказал Ли, вставая и грозя мне пальцем. – Вот стану я капитаном, ты тогда пожалеешь. У меня была мысль предложить тебе должность офицера по науке, а теперь будь довольна, если станешь сиделкой в лазарете.

– Слушай, иди куда подальше и пописай на свои дилитиевые кристаллы.

Несколько недель после этого разговора я оставалась на корабле. На какое-то время я забыла о Линтере, а на «Своевольном» все, казалось, только и говорили что о новых фильмах, старых фильмах, о книгах, о событиях в Кампучии, о Ланьяресе Соделе, который там, внизу, сражался в Эритрее. Ланьярес прежде жил на орбиталище, где с друзьями играл в войну, используя кинетическое оружие. Я вспомнила, как ужаснулась, прослышав об этом. Даже при моментальной медпомощи и наркожелезах это казалось каким-то извращением, а когда я узнала, что защитных шлемов они не надевали, то решила, что ребята просто психи. Можно ведь и мозги себе вышибить. Погибнуть!

Но я думаю, они наслаждались страхом. Говорят, есть такие люди, которые наслаждаются.

Как бы то ни было, Ланьярес сказал кораблю, что хочет поучаствовать в настоящей драчке. Корабль пытался его отговорить, но ничего не вышло, и он отправил Ланьяреса в Эфиопию. Корабль следил за ним через спутник, сопровождал ракетами-разведчиками, в любую минуту – при тяжелом ранении – был готов вернуть его на орбиту. После долгих уговоров и с разрешения Ланьяреса корабль вывел изображение с ракет на один из доступных каналов, так что желающие могли понаблюдать за ним. По-моему, еще более сомнительное развлечение.

Все закончилось быстро. Дней через десять Ланьяресу это надоело, потому что ничего особенного не происходило, и корабль забрал его назад. Неудобства не пугали его, сказал он, даже доставляли некое мазохистское удовольствие, и уж конечно, тем привлекательнее после этого становилась жизнь на корабле. Но все остальное было таким скучным. Намного лучше было от души драться в пейзаже, специально для этого предназначенном. Корабль велел ему не валять дурака и отправил в Рио-де-Жанейро – пусть ведет себя там как истинный представитель культуры-мультуры. Ведь корабль, я думаю, мог бы отправить его в Кампучию, в самую гущу этой доисторической резни. Я почему-то не думаю, что Ланьяресу там понравилось бы.

Если я не была на «Своевольном», то ездила по Британии, Восточной Германии и Австрии. Корабль решил было отправить меня на несколько дней в Преторию, но мне это было невыносимо. Может быть, пошли он меня туда с самого начала, я бы не возражала, но я провела на Земле девять месяцев, и, видимо, даже мои крепкие культурианские нервы начали сдавать, а потому страна апартеида была для меня неприемлема. Несколько раз я спрашивала у корабля о Линтере, но получала только пустой формальный ответ и через некоторое время спрашивать перестала.

– Что такое красота?

– Ой, корабль, да ладно тебе.

– Нет-нет, я серьезно. У нас по этому пункту разногласия.

Я стояла на пешеходном мосту во Франкфурте-на-Майне и говорила с кораблем посредством терминала. Один или двое прохожих оглянулись на меня, но мне в этот момент было все равно.

– Ну хорошо. Красота – это нечто такое, что ускользает от определения.

– Я не думаю, что вы на самом деле в это верите. Постарайтесь быть серьезной.

– Послушайте, корабль, я уже знаю, в чем тут разногласия. Я считаю, что есть вещи, свойства которых трудно определить, но всеми они признаются красивыми и не могут быть описаны другим словом – оно лишь затуманит все, а не прояснит. Вы считаете, что красота связана с полезностью.

– Ну, более-менее.

– Так в чем полезность Земли?

– Полезность состоит в том, чтобы быть живой машиной. Она заставляет людей действовать и реагировать. Земля подошла близко к теоретическим пределам эффективности для системы, не наделенной сознанием.

– Вы говорите, как Линтер. Вот уж воистину живая машина.

– Линтер не так уж сильно ошибается, но он похож на человека, который нашел раненую птицу и держит ее уже после выздоровления, все никак не хочет признаться, что оберегает не ее, а себя. Может быть, мы больше ничего не можем сделать для Земли, и теперь пора оставить ее… улететь в данном случае придется нам, но я думаю, вы меня понимаете.

– Но вы согласны с Линтером в том, что у Земли есть некая красота, нечто эстетически позитивное, с чем не сравним ни один ландшафт Культуры?

– Да, согласен. Редко что увенчивается полным успехом. Все, что мы когда-либо сделали, – это максимизировали то, что считается добром в данный исторический период. Что бы там ни думали аборигены, нет ничего внутренне алогичного или невозможного в создании реальной, функционирующей утопии. А также в уничтожении зла при сохранении добра, или боли – при сохранении наслаждения, или страдания – при сохранении радости… Но с другой стороны, никто ведь не сказал, что вы всегда можете направлять события в нужное вам русло вообще без проблем. Мы удалили почти все зло из среды нашего обитания, но нам не удалось сохранить все добро. Правда, в среднем мы все же ушли далеко вперед, хотя кое в чем мы уступаем людям, а их среда обитания в конечном счете куда как интереснее. Это естественно.

– «Чтоб тебе жить в интересные времена».

– Именно.

– Не могу согласиться. Не вижу в этом ни полезности, ни красоты. Могу лишь сказать, что, возможно, это просто необходимый этап.

– Не исключено, что это одно и то же. Может, только небольшая временна́я проблема. Просто вы оказались здесь именно в это время.

– Как и все они.

Я повернулась и посмотрела на редких прохожих. Осеннее солнце низко стояло в небе, пыльный газовый диск кровавого, ярко-красного цвета, пометивший сытые лица этих обитателей Запада, запечатлелся на них. Я заглядывала им в глаза, но они отворачивались. Мне хотелось ухватить их за воротник, встряхнуть, закричать на них, сказать, что они поступают плохо, объяснить им, что происходит: заговоры военных, мошеннические сделки, гладкая ложь корпораций и правительств, геноцид в Кампучии… и еще сказать им, что можно совершить, как это несложно, столько можно сделать, если объединить усилия всей планеты… Но какой в этом смысл? Я стояла и смотрела на них и вдруг обнаружила, что – почти невольно – секретирую замедленность, отчего вдруг мне стало казаться, будто они двигаются медленно, дефилируют, словно актеры в фильме, спроецированные на хитроумный экран, то темный, то зернистый. «На что надеяться этим людям, корабль?» – услышала я свое неясное бормотание. Со стороны могло показаться, что я кому-то жалуюсь. Я отвернулась от них и смотрела в воды реки.

– Дети их детей умрут еще до того, как вы начнете стареть, Дизиэт. Их бабушки и дедушки моложе вас… С вашей точки зрения, для них нет надежды. Но они исполнены надежд.

– Мы что, будем использовать этих бедолаг как контрольную группу?

– Да, вероятно, мы будем вести наблюдение.

– Сидеть сложа руки и ничего не делать.

– Наблюдение – это форма делания. И мы у них ничего не забираем. Все будет выглядеть так, словно нас здесь и не было никогда.

– Не считая Линтера.

– Да, – вздохнул корабль, – не считая Мистера Проблему.

– Корабль, послушайте, но хотя бы остановить их на краю бездны мы можем? Если они нажмут-таки свои кнопки, сможем мы перехватить ракеты в полете и отправить на свалку, если они упустят свой шанс… тогда мы сможем вмешаться? Ведь тогда они отработают свое как контрольная группа.

– Дизиэт, вы знаете, что это не так. Мы ведем речь минимум о следующих десяти тысячах лет, а не о времени до начала Третьей мировой войны. Можем мы остановить их или нет – не в этом дело. Вопрос в том, имеет ли это смысл в дальней перспективе.

– Отлично, – прошептала я журчащим внизу водам Майна. – Так сколько еще детей должны вырасти под сенью ядерного гриба и, возможно, умереть в радиоактивном аду, чтобы мы уверились в правильности наших действий? Какая определенность нам нужна? Сколько нам нужно ждать? Сколько нам нужно заставлять ждать их? Кто назначил нас Богом?

– Дизиэт, – сказал корабль печальным голосом, – этот вопрос задают постоянно, со всеми вариациями, доступными нашему разуму… И это нравственное уравнение меняет условия каждую наносекунду каждого дня и каждого года, и каждый раз, когда мы находим место вроде Земли – независимо от того, какие принимаются решения, – мы приближаемся к истине. Но полной уверенности никогда нет. Полной уверенности обычно нет, даже когда вы делаете заказ в ресторане.

Последовала пауза. У меня за спиной раздавались шаги прохожих по мосту.

– Сма, – сказал наконец корабль с ноткой, похоже, разочарования в голосе, – в радиусе сотни световых лет я самое умное существо, умнее других в миллионы раз… но даже я не могу предсказать, куда попадет бильярдный шар в снукере после шести столкновений.

Я фыркнула, едва удержавшись от смеха.

– Ну, – сказал корабль, – вам, пожалуй, надо двигаться.

– Да?

– Один прохожий сообщил в полицию, что женщина на мосту разговаривает сама с собой и смотрит в воду. К вам приближается полицейский, вероятно уже прикидывающий, холодна ли вода, а потому, думаю, вам лучше повернуть налево и побыстрее уйти до его прихода.

– Вы правы, – сказала я и, покачав головой, двинулась в надвигающиеся сумерки. – Смешной старый мир, правда, корабль? – сказала я скорее себе, чем ему.

Корабль не ответил. Подвесной мост, хотя и большой, откликался на мои шаги, шевелился подо мной, словно некий чудовищный и неловкий любовник.

Снова на корабле.

На несколько часов «Своевольный» оставил в покое снежинки и по просьбе Ли принялся собирать другие образцы.

Впервые увидев меня на корабле, Ли подошел, прошептал:

– Пригласи его посмотреть «Человека, который упал на землю», – и тишком-молчком удалился.

Когда мы встретились в следующий раз, он сказал, что до этого не видел меня и, вероятно, у меня галлюцинации, если я считаю, что мы уже виделись. Отличный способ приветствовать друга и поклонника – заявляя, что он нашептывал тебе загадочные послания…

И вот… в одну безлунную ноябрьскую ночь в темноте над Таримским бассейном…

Ли устраивал вечеринку.

Он все еще пытался стать капитаном «Своевольного», но его представления об иерархии и демократии, казалось, перепутались: он считал, что лучший способ занять пост шкипера – заставить всех нас проголосовать за него. Так что вечеринка была частью его предвыборной кампании.

Мы сидели в нижнем ангаре в окружении наших «железок». Собралось около двухсот человек. Присутствовали все, кто оставался на корабле, а многие ради такого случая прибыли с планеты. Ли рассадил нас за тремя гигантскими столами, каждый двухметровой ширины, а в длину – метров двадцать. Он настаивал на том, что столы должны быть настоящими – со стульями, карточками для приглашенных и так далее. Корабль неохотно украл с земли небольшую секвойю и, поработав столяром и резчиком, изготовил столы и все к ним прилагающееся. Чтобы компенсировать впоследствии украденное, он в своем верхнем ангаре посадил несколько сотен дубов, используя в качестве растительной материи имевшуюся в его хранилище биомассу. Корабль собирался до отлета пересадить молодые деревца на Землю.

Когда все мы расселись и начался разговор – я сидела между Рогерс и Гемадой, – свет потихоньку стал гаснуть, и наконец прожектор высветил возникшего из темноты Ли. Кто прилип к спинке стула, а кто вытягивал шею, разглядывая его.

Смеху было много. Ли, с его зеленоватой кожей и заостренными ушами, был облачен в скафандр в стиле «Космической одиссеи – 2001», с зигзагообразной серебристой нашивкой на груди (как он сказал мне потом, пришпиленной микрозаклепками). Позади струился длинный красный плащ-накидка. В согнутой левой руке он держал шлем, а правой сжимал световой меч из «Звездных войн». Корабль, конечно же, сделал ему настоящий.

Ли уверенным шагом прошел во главу среднего стола, взобрался на стул, оттуда шагнул на блестящую полированную поверхность столешницы и двинулся по ней между сверкающими приборами (серебро было взято на время из запертой и забытой кладовки дворца на одном из озер Индии, им не пользовались полвека, и его предполагалось вернуть вычищенным на следующий день… как и все обеденные приборы, взятые на ночь у султана Брунея – без разрешения), минуя накрахмаленные белые салфетки (с «Титаника» – они тоже будут выстираны и возвращены на дно Атлантики), обходя сверкающее стекло (эдинбургский хрусталь, извлеченный на несколько часов из трюма сухогруза в Южно-Китайском море, направляющегося в Иокогаму) и канделябры (из награбленного добра, брошенного на дно озера неподалеку от Киева – судя по мешкам, отступающими нацистами; они тоже подлежали возвращению после абсурдного орбитального путешествия), и наконец оказался в центре среднего стола, метрах в двух от того места, где сидели я, Рогерс и Гемада.

– Дамы и господа! – закричал Ли, раскинув руки: в одной – шлем, а в другой – ярко вибрирующий меч. – Земная еда! Ешьте!

Он принял театральную позу – острие меча упер в стол, смерил напыщенным взглядом его сверкающее лезвие и встал на одно колено. Либо корабль манипулировал своим силовым полем, либо у Ли под скафандром была антигравитационная система, потому что он безмолвно воспарил над столом и стал двигаться вдоль него (не меняя позы) к дальнему концу, где элегантно опустился и сел на место, которым раньше воспользовался как ступенькой. Последовали жидкие аплодисменты и редкие выкрики.

Тем временем из лифта появились десятки автономников и управляемых поддонов с едой.

Мы принялись обедать. Еда была исключительно земной кухни, хотя с планеты ничего не было взято, – все вырастил корабль, но ни один земной гурман не ощутил бы разницы между изделиями корабля и земной пищей. Насколько я поняла, Ли, составляя карту вин, воспользовался «Книгой рекордов Гиннесса». Корабельные копии вин были настолько хороши (как сказали), что сам корабль не отличил бы их от подлинников.

Мы чавкали и булькали, поглощая разносоставные, но относительно традиционные блюда, болтали и валяли дурака, спрашивая себя, есть ли у Ли еще какие-нибудь сюрпризы; все это разочаровывало своей обычностью. Ли обходил столы, спрашивая, нравится ли нам еда, доливая вино в стаканы, предлагая попробовать новые блюда, говоря, что рассчитывает на наши голоса в день выборов и увиливая от неудобных вопросов о Первой директиве.

Наконец, позднее, может быть, позднее на десяток блюд, когда все, отяжелевшие, довольные, раздобревшие, сидели, попивая бренди и виски, мы были осчастливлены предвыборной речью Ли и… лакомым блюдом, какого еще не пробовали культурианцы.

У меня немного кружилась голова. Ли появился с громадными гаванскими сигарами, я взяла одну и позволила себе отдаться во власть дурмана. Я сидела, сосредоточенно посасывая толстый конец сигары, окруженная облаком дыма, спрашивая себя, что такого находят аборигены в табачном кайфе, но в остальном чувствовала себя превосходно. В это время Ли шарахнул по столу рукояткой своего светового меча, потом вскарабкался на стол – туда, где стоял его столовый прибор (одна из тарелок султана разбилась, но я подозреваю, что корабль сумел ее восстановить). Свет погас – остался один прожектор, высветивший Ли.

Я встряхнулась, чтобы прогнать сонливость, и загасила сигару.

– Дамы и господа, – сказал Ли на вполне сносном английском, а потом перешел на марейн. – Я собрал вас сегодня вечером, чтобы поговорить о Земле и о том, что следует с ней делать. Выскажу вам свои надежды и пожелания. Они заключаются в том, чтобы, выслушав меня, вы приняли тот единственно возможный образ действий, что я предлагаю… но прежде всего позвольте сказать несколько слов о себе.

Ли под свистки и выкрики нагнулся, чтобы взять свой стакан с бренди. Осушив стакан, бросил его через плечо. Наверно, где-то там, в темноте, его подхватил автономник, потому что звука разбивающегося стекла я не услышала.

– Прежде всего, – Ли потер подбородок и разгладил длинные волосы, – кто я такой? – Он проигнорировал нестройные выкрики «полный кретин» или что-то в этом роде и продолжил: – Я Грайс-Тантапса Ли Брейс ’ндейн дфм Сионе. Мне сто семнадцать лет, но я умен не по годам. В Контакте я всего шесть лет, но за это время испытал многое, а потому по контактным делам могу говорить сравнительно авторитетно. Я – продукт цивилизации, тысяч на восемь лет опережающей стадию развития планеты, что находится под нашими ногами. – (Выкрики: «Что-то не видно доказательств, а?» и т. п.) – Я могу назвать своих предков по имени за все эти восемь тысяч лет, а если мы обратимся к первым проблесками сознания у представителей моей цивилизации, нам придется вернуться, – («В прошлую неделю?» – «Познакомимся с твоей матушкой?»), – на десятки тысяч поколений назад.

Тело мое, конечно, изменилось, настраиваясь на максимальную эффективность с точки зрения выживаемости и получения удовольствий, – («Не волнуйся, это не заметно»), – и я передам эти изменения моим детям так же, как я сам унаследовал их. – («Пожалуйста, Ли, мы же только что поели».) – Мы переделали себя так же, как мы сделали наши машины. Мы с полным основанием можем заявить, что являемся преимущественно плодами собственного труда.

Однако в своей голове, в буквальном смысле в своей черепной коробке, в своих мозгах я потенциально так же глуп, как новорожденный ребенок в самой обездоленной части Земли. – Он сделал паузу, улыбнулся, дождался, когда смолкнут выкрики. – Мы становимся тем, что мы есть, благодаря приобретаемому опыту и тем вещам, которым нас обучают, – иными словами, благодаря нашему воспитанию, а кроме того, мы такие, какие есть, потому что наследуем общий облик, присущий панчеловеческому виду, более конкретные черты, ассоциируемые с метавидом Культуры, и точный генетический набор от наших родителей, включая и все эти замечательные подправленные штучки. – («Ты подправь свои штучки, приятель».)

Таким образом, если я могу заявить о своем нравственном превосходстве над теми, кто обитает там, внизу, под толстыми слоями атмосферы, то это благодаря моему воспитанию. Мы и в самом деле выросли правильно, тогда как они прижаты, обтесаны, сдавлены, превращены в карликовые деревца. У них убожество, тогда как у нас – точно сбалансированное удовлетворение на грани излишества. Культура могла позволить мне реализовать мой личный потенциал. А потому, плохо ли, хорошо ли, но я удовлетворен.

Взвесьте мою мысль. Я полагаю, что, как и каждый из присутствующих здесь, чистосердечно могу назвать себя средним культурианцем. Конечно, нас приняли в Контакт, а потому мы проявляем больше интереса к путешествиям и встречам с людьми, чем остальные культурианцы, но в целом любой из нас, взятый наугад, может вполне адекватно репрезентировать Культуру. Я предоставляю вашему воображению выбрать, кто, по вашему мнению, может адекватно представлять Землю.

Но вернемся ко мне. Я богат и беден, как и любой представитель Культуры (я использую эти слова, потому что хочу сравнить наше нынешнее состояние с тем, что есть на Земле). Я богат. Пока я как в клетке на борту этой посудины, у которой нет ни капитана, ни лидера, мое богатство может быть не очень заметно, но среднему землянину оно показалось бы громадным. Дома я владею частью очаровательного и прекрасного орбиталища, которое любому землянину покажется очень чистым и безлюдным. Я имею неограниченный доступ к бесплатной, быстрой, безопасной и абсолютно надежной транспортной системе. Я живу в одном из крыльев громадного семейного дома среди многих гектаров великолепных садов. У меня есть летательный аппарат, катер, немало верховых афоресов в большой конюшне, я даже могу пользоваться тем, что эти люди назвали бы космическим кораблем, а кроме того, у меня большой выбор крейсеров глубокого космоса. Как уже сказано, сейчас я, состоя в Контакте, ограничен в своих возможностях, но конечно, я могу в любой момент оставить службу и через несколько месяцев оказаться дома, где меня ждут еще две сотни лет беззаботной жизни. И все это за так. Я не должен делать ничего, чтобы иметь все это.

Но в то же время я беден. Я ничем не владею. Как каждый атом моего тела когда-то был частью чего-то, даже частью самых разных вещей, и так же как элементарные частицы сами по себе были частью чего-то другого, прежде чем соединились в атомы, которые составили тот великолепный образец физических и умственных способностей, столь внушительно стоящий теперь перед вами… да, благодарю вас… и точно так же, как каждый атом моего существа потом станет частью чего-то другого… в первую очередь звезды, потому что именно так предпочитаем мы хоронить наших мертвецов… и опять, все, что окружает меня, от пищи, которую я ем, и напитков, которые я пью, и фигурок, которые я вырезаю, и дома, в котором я живу, и одежды, которую я ношу с таким изяществом… до модуля, на котором я достигаю родного орбиталища, и звезды, которая согревает меня, они все там скорее когда я там, чем потому что я там. Все эти вещи могут быть востребованы мной, но в этом смысле я лишь случайно оказался самим собой, и они могут быть востребованы кем угодно другим, кто этого только пожелает. Я категорически не владею ими.

На Земле же дела обстоят иначе. На Земле большая часть населения гордится своей замечательной экономической системой, надежность и всеохватность которой почти что заставляет вспомнить их ограниченные и ограничивающие представления либо о термодинамике, либо о Боге. Вся пища, удобства, энергия, жилища, пространство, топливо и средства к существованию – все это естественно и просто устремляется прочь от тех, кто в них более всего нуждается, к тем, кто нуждается в них менее всего. На практике для получателя всех этих благ в таких количествах дело нередко заканчивается смертью, хотя может потребоваться много лет и поколений, чтобы последствия этого дали о себе знать.

Пресечь на глубинном уровне эту непотребную и отвратительную пародию на разумные человеческие отношения было практически невозможно на такой навозной куче, как Земля, столь убогой в плане генетического разнообразия на глубинном уровне и в плане философского выбора – на уровне, более доступном нам. Становится очевидно – в рамках той извращенной логики, что присуща этому виду и процессу, который он инициировал, – что лишь одним способом должно поступать с системой, которая вполне может еще более ухудшить ситуацию, так что условия жизни на Земле станут еще менее приемлемыми. Этот способ – принять землян такими, каковы они есть, и вступить с ними в соревнование!

А теперь, без учета того обстоятельства, что, с точки зрения землян, социализм страдает губительным свойством – выставлять наружу внутренние противоречия, лишь когда вы пытаетесь использовать его в качестве дополнения к собственной глупости (в отличие от капитализма, который, опять же с точки зрения землян, счастливым образом с самого начала поставил эти противоречия себе на службу), скажем вот что: поскольку свободное предпринимательство возникло первым и определило правила игры, оно всегда будет минимум на шаг опережать своих конкурентов. Таким образом, если Советская Россия тратит огромное количество времени и усилий на то, чтобы создать такого вдохновенного безумца, как Лысенко, Запад может устроить все так, что даже самый тупой фермер поймет: разумнее сжечь зерно, растопить масло и смыть остатки своих перетертых овощей невыпитым вином, чем предоставить все это для потребления.

И заметьте, что даже если наш мифический мужлан решит продать все это или даже отдать – у землян есть в запасе еще более губительный трюк: они показывают вам, что эти продукты все равно не нужны! Они не накормят самых обездоленных: последнего из неприкасаемых Прадеша, дарфурского кочевника, крестьянина из Рио-Бранко! На Земле продуктов уже более чем достаточно, чтобы каждый землянин питался ежедневно! Эта истина, по идее, должна так потрясти основы, что непонятно, почему угнетенные земляне не восстали в пламени и гневе еще вчера! Но они этого не делают, потому что заражены мифом о своекорыстном прогрессе или ядом религиозного послушания: они либо хотят карабкаться вверх и срать на всех остальных, либо даже благодарны так называемым старшим братьям за внимание, когда те срут на них!

Я пришел к выводу, что это пример отвратительного и блаженно невежественного использования силы и преимуществ… или невероятной глупости.

Итак. Предположим, что мы дадим о себе знать этому идиотскому булыжнику. Что произойдет? – Ли распростер руки и оглядел нас. Делал он это достаточно долго, так что некоторые даже начали отвечать ему, но тут он завопил: – Я вам скажу что! Они нам не поверят! Ах, значит, у нас есть подвижные карты галактики, выверенные до миллиметра, в коробочке размером с кусочек сахара; значит, мы делаем орбиталища и кольца и пересекаем галактику всего за год, изготовляем мельчайшие бомбы, которые могут уничтожить их планету… – Ли ухмыльнулся, позволил одной своей руке безвольно упасть. – Ничего. Эти люди ждут путешествий во времени, телепатии, передачи материи. Да, мы можем сказать: «Что ж, мы владеем – в очень ограниченной степени – способностью предвидения посредством использования антивещества на границе энергетической сетки, что позволяет почти на миллисекунду заглянуть в…», или «Что ж, обычно мы тренируем свой разум на манер, не вполне схожий с естественным телепатическим контактом, но вы посмотрите на эту машину… Что ж, если вы вежливо попросите…», или «Что ж, перемещение не совсем передача материи, но…» Они обсмеют нас в здании ООН. Особенно когда обнаружат, что мы еще не выбрались за пределы нашей родной галактики, если не считать Магеллановых облаков, по их выражению, но я сомневаюсь, что они будут их считать. И в любом случае, что представляет собой Культура как общество в сравнении с тем, чего ожидают они? Они ожидают капиталистов в космосе. Или империю. Либертарианско-анархистскую утопию? Равенство? Свободу? Братство? Это не столько старомодный, сколько неприемлемый бред. Их перекошенные мозги увели их на исчезающе глупую, тупиковую дорожку, в сторону от главного направления социальной эволюции, и мы, возможно, более чужды им, чем они способны это понять.

Итак, корабль полагает, что мы должны сидеть и наблюдать это стадо геноцидствующих клоунов еще несколько тысячелетий? – Ли покачал головой и погрозил пальцем. – Я так не думаю. У меня есть идея получше, и я проведу ее в жизнь, как только стану капитаном. А пока, – он поднял руки и хлопнул ими, – сладкое.

Снова появились автономники и подносы, неся большие дымящиеся чаши с мясом. Ли наполнил несколько ближайших к нему бокалов, приглашая всех сделать то же самое, по мере того как разбиралось последнее блюдо. Раньше я почти до упора заполнила свой желудок сырами, но после этой речи, похоже, освободилось немного места. Все же я была рада, что желудок у меня небольшой. Запах мяса был довольно приятен, но мне почему-то подумалось, что это не земное блюдо.

– Разве мясо – сладкое? – спросила Рогерс, принюхиваясь к запаху от чуть дымящейся чаши. – Но запах и в самом деле сладковатый.

– Черт, – сказала Тел Гемада, наклонившись над своей чашей. – Я знаю, что это такое…

– Дамы и господа, – сказал Ли, стоя с чашей в одной руке и серебряной вилкой в другой. – Чуточку земного вкуса… нет, более того: шанс поучаствовать в беспорядочной жизни на этой убогой провинциальной планетке, причем для этого даже не нужно покидать своего стула или пачкать туфли. – Он наколол на вилку кусок мяса, положил себе в рот, пережевал, проглотил. – Человечина, дамы и господа; кулинарное изделие из мышц hom. sap… как я подозреваю, догадались лишь немногие. На мой вкус, чуть сладковато, но вполне приемлемо. Угощайтесь.

Я потрясла головой. Рогерс фыркнула. Тел положила ложку. Пока Ли продолжал, я попробовала его необычное блюдо.

– Я попросил корабль взять несколько клеток от разных людей на Земле. Конечно, без их ведома. – Он махнул своим мечом в сторону стола у нас за спиной. – Большинство из сидящих там будут есть тушеного Иди Амина или генерала Пиночета в соусе чили; здесь, в середине, у нас выбор: клецки из генерала Стреснера либо гамбургеры из Ричарда Никсона. Остальные едят сотэ из Фердинанда Маркоса и кебаб из шаха Ирана. Кроме того, в качестве добавки может быть подано фрикасе из Ким Ир Сена, вареный генерал Видела и Ян Смит в бобовом соусе… все превосходно, все приготовлено великолепным – хотя и не имеющим достойного руководителя – шеф-поваром, внутри которого мы сидим. Ешьте! Угощайтесь!

Мы принялись есть – большинству из нас это казалось забавным. Один или двое сочли, что идея слишком уж экстравагантна; некоторые напустили на себя скучающий вид, потому что полагали – Ли нужно поставить на место, а не соучаствовать в его глупостях; а некоторые просто наелись так, что уже не лезло. Но большинство присутствующих смеялись и ели, обсуждая вкус и строение ткани.

– Если бы они могли увидеть нас сейчас, – хихикнула Рогерс. – Каннибалы из далекого космоса!

Когда мы почти закончили, Ли снова взгромоздился на стол и хлопнул в ладони над головой.

– Слушайте! Слушайте! Вот что я сделаю, если вы выберете меня капитаном! – Гул постепенно замер, но все еще оставалось немало разговоров и смеха. Ли возвысил голос. – Земля – это глупая и скучная планета. Если же нет, то она слишком неприятна, чтобы ей позволить существовать! Черт их возьми – с этими людьми что-то не так! Они перешагнули черту искупления и надежды. Они не очень умны, они невероятно фанатичны и немыслимо жестоки и к своим собственным собратьям, и к любым другим видам, которые имеют несчастье попасть в сферу их досягаемости, а сегодня это практически вся обитающая там живность, и они медленно, но решительно просирают всю планету… – Ли пожал плечами и на мгновение на лице его появилось агрессивное выражение. – Планету не особенно привлекательную или примечательную из числа пригодных для жизни, но все же это планета довольно красивая, и принцип сохраняется. Пусть она будет пугающе тупой или величественно злой, я полагаю, иметь дело с этим неоспоримо невротичным и клинически нездоровым видом можно только одним способом, а именно уничтожить эту планету!

Ли оглядел сидящих за столом, полагая, что ему возразят, но никто не повелся на эту наживку. Те из нас, кто не слишком отвлекся на выпивку, наркотики и друг друга, просто сидели, снисходительно улыбаясь, и ждали, какую следующую безумную идею выскажет Ли. Он продолжил:

– Да, я знаю, что кому-то из вас это может показаться крайней мерой, – (крики: «нет-нет», «на мой взгляд, это слишком мягко», «тряпка» и «да, спалим их в жопу»), – и, что более важно, ужасно грязной, но я обговорил это с кораблем, и он сказал мне, что наилучший, с моей точки зрения, метод, вообще-то, довольно изящен и крайне эффективен.

Нам нужно только уронить черную микродыру в центр планеты. Все очень просто. Все чистенько-аккуратно, никаких вам жутких вульгарных вспышек, а если мы сделаем все правильно, то остальная часть солнечной системы останется в целости и сохранности. Это будет происходить дольше, чем перемещение нескольких тонн антивещества в ядро, но тут есть и преимущество – у людей будет время поразмыслить над своими ошибками, а их мир тем временем станет исчезать у них под ногами. В конечном счете у нас останется нечто размером с крупную горошину на той же орбите, что и Земля, и небольшой объем рентгеновского загрязнения от метеоритного материала. Даже Луна сможет остаться на своем месте. Довольно необычная планетарная подсистема, но, если говорить о масштабе, вполне подходящий монумент или памятник, – (тут Ли улыбнулся мне; я подмигнула в ответ), – одному из наиболее недееспособных булыжников, уродующих лик нашей благородной галактики.

А не можем ли мы просто очистить это место каким-нибудь вирусом? – спросите вы. Нет. Это правда, что земляне пока не нанесли значительного ущерба своей планете – на расстоянии она все еще выглядит довольно неплохо, – и все же это место загрязнено. Даже если мы сотрем человеческую жизнь с этого булыжника, люди будут взирать на него сверху, содрогаясь при мысли о недалеких, но полных самоуничтожительного рвения монстрах, которые прежде обитали на его поверхности. Однако даже воспоминаниям затруднительно проникнуть в центр черной дыры.

Ли упер кончик светового меча в столешницу и оперся на рукоять. Дерево вспыхнуло и загорелось, повалил дым; меч опускался все глубже. Ли вытащил меч из столешницы, сунул его в ножны и повторил свой маневр, пока кто-то заливал вином горящее дерево. («У них разве были ножны? – недоуменно спросила Рогерс. – Я думала, они просто выключались…») Вокруг Ли театрально поднимался пар и дым, а он серьезно и искренно смотрел на нас.

– Дамы и господа, – с мрачным видом произнес он, – это, я полагаю, единственное решение. Геноцид, чтобы покончить со всеми видами геноцида. Мы должны уничтожить планету, чтобы спасти ее. Если вы удостоите меня чести, выбрав вашим правителем, дабы я мог служить вам, я предприму действия для немедленного воплощения этого плана в жизнь, и вскоре Земля со всеми ее проблемами прекратит существование. Спасибо.

Ли поклонился, повернулся, сошел со стола и сел.

Те, кто слушал, захлопали, и в конечном счете к аплодисментам присоединились все. Оставалось несколько довольно неуместных вопросов вроде аккреционных дисков, лунных приливных сил и сохранения углового момента, но когда Ли в меру сил ответил на них, Рогерс, Тел, Джибард и я подошли к нему, вскинули на руки, пронесли вдоль стола в нижнюю жилую зону и бросили в бассейн. Световой меч с шипением погас, но в любом случае вряд ли корабль собирался оставлять в руках Ли что-то настолько опасное.

Мы закончили веселье ранним утром на безлюдном берегу Западной Австралии, омывая свои отяжелевшие животы и захмелевшие от вина головы в медленно набегающих на берег волнах Индийского океана или греясь на солнышке.

Именно это я и делала: лежала на песке и слушала Ли, на котором еще оставались капли воды из бассейна, – он говорил мне о том, какая это была великая мысль – взорвать всю планету (или свести ее на нет). Я слушала, как люди плещутся в воде, и старалась не обращать внимания на Ли. Потом я задремала, но меня разбудили – предложили поиграть в прятки среди скал. А потом мы сели в кружок и перекусили.

Попозже Ли вынудил нас сыграть в еще одну игру – догадайтесь, какого рода. Каждый из нас должен был придумать по одному слову для описания человечества, человека как вида. Некоторые решили, что это глупо, и принципиально отказались, но большинство стало играть. Были такие предложения, как «скороспелое», «обреченное», «убийственное», «бесчеловечное» и «пугающее». Большинство из тех, кто побывал на планете, попали под влияние земной пропаганды, потому что мы предлагали слова вроде «пытливое», «честолюбивое», «агрессивное» или «быстрое». Сам Ли предложил использовать слово «МОЕ!», но потом кто-то решил спросить у корабля. Тот посетовал, что его ограничивают всего одним словом, потом сделал вид, что задумался, и наконец предложил «легковерное».

– Легковерное? – спросила я.

– Да, – ответил дистанционный автономник. – Легковерное и фанатичное.

– Но это два слова, – сказал Ли.

– Я же вам не хер собачий, а космический корабль. Мне разрешено мошенничать.

Я улыбнулась и легла. Вода посверкивала, небеса, казалось, звенели светом. А вдалеке черный треугольник – или два – очерчивали периметр поля, которое корабль подвел под плещущееся синее море.

Декабрь. Мы заканчивали дела, подбирали хвосты. На корабле царила атмосфера усталости. Люди, казалось, стали как-то тише. Я не думаю, что дело было в утомлении. Я думаю, это был эффект осознанной реальности, дистанцирования; мы пробыли там достаточно долго, чтобы преодолеть первоначальное очарование, медовый месяц новизны и удовольствия. Мы начинали видеть Землю в целом – не как объект работы и поле для исследования. А когда мы стали смотреть на нее по-новому, она сделалась и менее насущной, и более впечатляющей: кусок литературы, нечто, зафиксированное в архивах и более нам не принадлежащее, капелька знания, уже поглощенная безбрежным океаном опыта Культуры.

Даже Ли успокоился. Он провел выборы, но лишь несколько человек снизошли до голосования, да и то лишь чтобы сделать ему приятно. Разочарованный Ли объявил себя капитаном корабля в изгнании (что это, я так никогда и не поняла), и на том вопрос был закрыт. Он стал делать ставки против корабля по результатам лошадиных скачек, игр с мячом и футбольных матчей. Вероятно, корабль ему подыгрывал, потому что в конце концов он задолжал Ли огромную сумму денег. Ли настаивал на получении выигрыша, так что корабль изготовил для него чистейшей воды алмаз размером с кулак. Корабль сказал, что этот алмаз принадлежит Ли. Подарок. Он может владеть им. (Ли вскоре потерял интерес к алмазу и часто оставлял его в местах общего пользования. Я не меньше двух раз спотыкалась о него. Наконец Ли попросил корабль оставить алмаз на орбите вокруг Нептуна, когда мы будем выходить из системы; шутка.)

Я совершила свое Большое путешествие, как и большинство других членов экипажа, проводя по одному-два дня в разных городах и местах, которые хотела увидеть. Я наблюдала рассвет с вершины пирамиды Хеопса и закат с вершины скалы Айерс-Рок. Я смотрела, как нежится на солнце и играет прайд львов в Нгоронгоро, как отваливаются плиты айсбергов от шельфового ледника Росса. Я видела кондоров в Андах, овцебыков в тундре, белых медведей на полярном льду и ягуаров, крадущихся в джунглях. Я каталась на коньках по Байкалу, ныряла с Большого Барьерного рифа, прогуливалась по Великой Китайской стене, каталась в лодке по озерам Дал и Титикака, восходила на гору Фудзи, спускалась на муле в Большой Каньон, нанимала гондолу в Венеции в холодный зимний туманный день под небом, которое казалось мне старым, усталым и изношенным.

Я знаю, что некоторые из нас посещали руины храма Ангкор-Ват; безопасность им гарантировал корабль, его автономники и ножевые ракеты… Но меня там не было. Не смогла я посетить и Поталу, хотя мне этого хотелось.

Впереди нас ждали несколько месяцев отдыха на орбиталище в скоплении Трохоас – обычное дело после пребывания в таких местах, как Земля. Я, конечно, на какое-то время была не в состоянии вести еще какие-либо исследования – чувствовала себя изможденной: спала по пять-шесть часов в день, видела тяжелые сны, словно давление искусственно втиснутой мне в голову информации, начиная с инструктажа – в сочетании со всеми моими личными переживаниями, – оказалось для меня непосильным; и когда я переставала себя контролировать, она начинала утекать.

Мой спор с кораблем закончился в его пользу. Земля ставилась под наблюдение – я проиграла. Даже выжидательная позиция – сидеть сложа руки, пока не грянет конец света, – была отвергнута. Я возражала кораблю на общем собрании, но не смогла убедить даже своих коллег. «Своевольный» передал сведения на «Плох для дела» и остальные Разумы – но я думаю, просто чтобы не обижать меня. Что бы я ни говорила, на исход дела это не влияло. А потому я занималась музыкой, совершила свое Великое путешествие и много спала.

Закончив путешествие, я попрощалась с Землей на скалах холодного, обдуваемого ветрами Санторини, глядя на его разрушенную кальдеру; я смотрела туда, где кроваво-красное солнце встречалось со Средиземным морем. Остров багровой плазмы погружался в виноцветное море. Слезы текли у меня из глаз.

Поэтому я не испытала ни малейшего удовольствия, когда корабль попросил меня еще раз спуститься на Землю.

– Но я не хочу.

– Я прекрасно понимаю. Но я обещал Линтеру, что попрошу вас, а ему очень хотелось встретиться с вами, прежде чем мы снимемся с орбиты.

– Но зачем? Что он от меня хочет?

– Он не сказал. У меня был с ним короткий разговор. Я послал автономника сообщить ему, что мы скоро улетаем, но он ответил, что будет говорить только с вами. Я сказал ему, что попрошу вас, хотя не могу ничего гарантировать… но он был как кремень – только вы. Со мной он не стал говорить. Ну что делать? Такова жизнь. Ладно, не беспокойтесь. Я ему скажу, что вы не хотите… – Маленькая машина направилась было прочь, но я остановила ее:

– Нет-нет, подождите. Хорошо, я спущусь, черт побери. Где? Где он хочет со мной встретиться?

– В Нью-Йорке.

– Только не это.

– Слушайте, это же интересное место. Вам там понравится.

Экспедиционный корабль Контакта – это машина. В Контакте на протяжении почти всего тридцатилетнего срока вашей службы вы живете внутри одной или нескольких таких машин, да еще во многих всесистемных кораблях. Я отслужила уже лет пятнадцать и успела побывать на трех экспедиционных кораблях; «Своевольный» к тому моменту, когда мы обнаружили Землю, был моим домом в течение всего одного года, но предыдущий корабль тоже был класса «Эскарп». Так что к жизни в машине я была привычна. Но я никогда не чувствовала себя настолько в плену у машин, настолько спеленатой, связанной по рукам и ногам, как после часа пребывания в Большом Яблоке – Нью-Йорке.

Не знаю, в чем было дело – в уличных пробках, шуме, толпе, устремляющихся ввысь зданиях или прямоугольной сетке улиц (я хочу сказать, что в жизни не слышала о всесистемном корабле, который устроил бы свою жилую зону так упорядоченно, как устроен Манхэттен) или всем вместе, но мне не понравилось. И вот промозглым субботним вечером в большом городе на Восточном побережье, в самый разгар рождественского шопинга, я в одиннадцать часов сидела в маленьком кафе на 42-й улице и ждала, когда закончится фильм.

Что хотел доказать этим Линтер? Сходить на «Близкие контакты третьей степени» в седьмой раз… Я посмотрела на часы, выпила кофе, заплатила и вышла, затянув потуже пояс тяжелого шерстяного пальто, надев перчатки и поправив шляпку. На мне были брюки в обтяжку и кожаные сапожки до колена. Я оглядывалась на ходу, и холодный ветер обдувал мне лицо.

Что по-настоящему доставало меня, так это предсказуемость. Все и в самом деле было похоже на джунгли. Осло, сад камней? Париж, цветник с беседками, тенистыми местами и вставными челюстями шлакобетонных гаражей? Лондон с его застоялым воздухом, полузапущенный, кое-как модернизированный музей? Вена, чопорный вариант Парижа, высокие крахмальные воротники, Берлин, долгая вечеринка в саду среди руин причудливого склепа? И наконец, Нью-Йорк – пресловутые джунгли; пропитанные заразой, вздымающиеся, кишащие жизнью джунгли; повсюду громадные колонны, пронзающие тучи, но опирающиеся на гнилье, разложение и роение; сталь на камне, стекло, закрывающее солнце; олицетворение живой машины корабля.

Я шла по улицам, ошеломленная и испуганная. Достаточно было нажать кнопку на терминале, и «Своевольный» прислал бы помощь или экстренно перебросил меня отсюда, но мне все же было страшновато. Я еще никогда не бывала в таком ужасном месте. Я шла вверх по 42-й улице, осторожно пересекла Шестую авеню и пошла к кинотеатру.

Наружу парами и группами выходили люди, разговаривали, поднимали воротники, быстро двигались, обняв друг друга за талию, чтобы поскорее найти теплое место, или останавливались в ожидании такси. Дыхание клубилось в воздухе перед ними; они двигались от огней космического корабля на экране к огням вестибюля и затем к огням урчащих автомобилей. Линтер вышел одним из последних: он, казалось, похудел и побледнел со времени нашей встречи в Осло, но был ярче, живее. Он помахал рукой и подошел ко мне, застегивая свое бежевое пальто, достал перчатки, чмокнул меня в щеку.

– Ну, привет. Ты замерзла. Уже поела? Я голоден. Хочешь есть?

– Привет. Мне не холодно. И есть я не хочу, но я пойду с тобой и буду смотреть, как ешь ты. Как поживаешь?

– Отлично. Отлично. – Он улыбнулся.

Выглядел он не слишком хорошо, хотя и лучше, чем – насколько я помнила – раньше. Но в этом громадном городе он казался каким-то неухоженным и голодным. Видимо, повлияла быстрая, нервная, напряженная городская жизнь.

Он потянул меня за руку:

– Идем прогуляемся. Я хочу прогуляться.

– Хорошо.

Мы пошли по тротуару. Суета, толкотня, вся эта реклама, огни, грохот, запахи, белый шум их существования, центр всего земного бизнеса. Как они это выносят? Нищенки, психопаты, заглядывание в глаза, карикатурная тучность, холодная блевотина закоулков и капли крови на бордюрном камне; и вся эта реклама, слоганы, витрины и картинки, мигающие и яркие, умоляющие и повелительные, льстивые и требовательные, – призывы на языке светящегося газа и накаленных проводов.

Этот город был душой машины, этологическим эпицентром, планетарной нулевой точкой их коммерческой энергии. Я почти чувствовала ее – она, словно через взорванные дамбы, проливалась стеклянными реками из этих вечно бодрствующих башен, сделанных из темноты и света, пронзающих снежно-темное небо.

«Мир на Ближнем Востоке?» – спрашивали газеты. Лучше отпразднуйте коронацию Бокассы; снято лучше.

– У тебя есть терминал? – спросил Линтер. Голос его прозвучал взволнованно.

– Конечно.

– Выключи его, – сказал он, подняв брови. Внезапно он стал похож на ребенка. – Пожалуйста, я не хочу, чтобы корабль это слышал.

Я хотела сказать ему, что корабль вполне мог начинить жучками каждую его волосинку, но не сделала этого, а повернула брошку терминала в режим ожидания.

– Ты видела «Близкие контакты»? – спросил Линтер, наклонясь ко мне. Мы шли в направлении Бродвея.

Я кивнула:

– Корабль показывал, как делалось это кино. Мы увидели промокопию раньше всех.

– Ну да, конечно. – На нас натыкались люди, нахохлившиеся в своих теплых одеждах, каждый сам по себе. – Корабль сказал, что ты скоро улетаешь. Ты рада?

– Да, рада. Не думала, что так будет, но рада. А ты? Ты рад остаться?

– Что-что?

Мимо пронеслась полицейская машина, потом другая. Завыли сирены. Я повторила то, что сказала. Линтер кивнул и улыбнулся мне. Мне показалось, что его дыхание чем-то пахнет.

– О да, – кивнул он. – Конечно.

– Знаешь, я по-прежнему считаю, что ты делаешь большую глупость. Ты еще пожалеешь.

– Нет-нет, я так не думаю. – Голос его звучал уверенно. Он не смотрел на меня, а шел рядом со мной по улице, высоко держа голову. – Я так вовсе не думаю. Я думаю, что буду здесь очень счастлив.

Счастлив здесь. В этом громадном холодном городе среди обманчивого неонового тепла, где попрошайничают грязные пьяницы и наркоманы, а бездомные ищут решетку люка потеплее и картонную коробку потолще. Хотя то же самое я видела в Париже и Лондоне, но здесь, казалось, все было еще хуже. Закутавшись, как мародер, в роскошные одежды, направляешься из магазина, где у тебя было свидание, к урчащему у тротуара «роллс-ройсу», «мерседесу» или «кадиллаку», а какой-нибудь бедолага лежит всего в плевке от тебя, но ты никогда не замечаешь, что они замечают тебя… А может, я страдала излишней чувствительностью, просто была потрясена увиденным. На Земле жизнь – борьба, а в Культуре – все тишь да гладь. Год – максимум, на сколько хватало любого из нас вне привычной среды, и моя нервная система была на пределе.

– Это все утрясется, Сма. Я совершенно уверен.

Упади здесь на улице, и прохожие просто будут тебя обходить…

– Да-да, ты наверняка прав.

– Слушай. – Он остановился, взял меня за локоть и повернул так, что мы оказались лицом к лицу. – Должен тебе сказать. Я знаю, тебе это может вовсе не понравиться, но для меня это важно. – Я смотрела в его глаза, которые по очереди заглядывали в каждый из моих. На коже у него, казалось, стало еще больше пятен, чем прежде: какая-то въевшаяся грязь.

– Что?

– Я готовлюсь принять католичество. Я нашел Иисуса, Дизиэт. Я спасен. Ты это можешь понять? Ты сердишься на меня? Тебя это расстраивает?

– Нет, не сержусь, – холодно сказала я. – Это здорово, Дервли. Если ты счастлив, то я счастлива за тебя. Поздравляю.

– Вот здорово! – Он обнял меня. Прижал к груди, подержал, отпустил. Мы пошли дальше, ускорив шаг. Он, казалось, был доволен. – Черт, даже не могу тебе передать, Диззи. Здесь так хорошо, так хорошо быть живым и знать, что вокруг много людей, происходит столько всего! Я просыпаюсь утром, и мне приходится немного полежать – я убеждаю себя, что я в самом деле здесь и все это происходит со мной. Правда. Я иду по улице и смотрю на людей. Просто смотрю на них! На прошлой неделе там, где я живу, убили женщину. Можешь себе это представить? Никто ничего не слышал. Я выхожу из дома, я сажусь в автобусы, покупаю газеты, смотрю днем старые фильмы. Вчера я видел, как одного человека уговаривали сойти с моста Куинсборо. Я думаю, зеваки были разочарованы, когда его таки уговорили. Знаешь, он спустился и попытался объяснить, что он художник. – Линтер, ухмыляясь, покачал головой. – Слушай, я вчера прочел одну ужасную вещь. Оказывается, иногда случаются сложные роды, когда ребенок не может выйти из матери и, может быть, уже мертв, и тогда врачу приходится залезать в чрево, брать в руку череп младенца и сминать его, чтобы спасти мать. Разве это не ужасно? Не думаю, что я смог бы смириться с этим, даже еще до того, как нашел Иисуса.

– А почему они не могут сделать кесарево?

– Не знаю. Не знаю. Я сам задавался этим вопросом. Ты знаешь, я подумывал о том, чтобы навестить корабль. – Он бросил на меня мимолетный взгляд, кивнул. – Узнать, может, кто еще захочет остаться. Я думал, может, другие захотят сделать то же самое, в особенности если я поговорю с ними, объясню им. Я думал, они могут увидеть, что я прав.

– И чего же не навестил?

Мы остановились на перекрестке. Нас обтекали люди, спеша сквозь запахи выхлопов, пищи и гнилья. Я чувствовала, как нас обволакивают пары бензина и горячей еды, влажные и пахучие.

– Чего же не навестил? – Линтер задумался, глядя на пешеходный светофор, показывавший «СТОЯТЬ». – Я решил, что это ничего не даст. И боялся, что корабль найдет способ оставить меня на борту. Думаешь, я вел себя глупо?

Я посмотрела на него. Пар поднимался вокруг нас. Сигнал светофора сменился на «ИДИТЕ», но я ничего не сказала. К нам подошел старик, и Линтер дал ему четверть доллара.

– Но я и сам справлюсь.

Мы свернули на Бродвей и направились к Мэдисон-Сквер. Мы шли мимо магазинов и офисов, театров и отелей, баров и ресторанов, жилых зданий. Линтер обнял меня за талию, прижал к себе.

– Ну, Диззи, что-то ты совсем неразговорчива.

– Правда? Что-то я не замечала.

– Думаю, ты все еще считаешь, что я веду себя глупо.

– Не глупее аборигенов.

Он улыбнулся.

– На самом деле они хорошие люди. Ты не понимаешь – поведение нужно переводить так же, как и язык. Осознав это, ты полюбишь их, как я. Иногда мне кажется, что они освоились с их технологией лучше, чем мы – со своей. У тебя не было такого ощущения?

– Нет.

Не было у меня такого ощущения здесь, в этом городе-мясорубке, городе-мельнице. Освоились с технологией? Ну конечно… выключи компьютер наведения, Люк; проиграй пять тональных звуков, закрой глаза и сосредоточься, вот так… здесь никого, кроме нас… дай мне этот оргоновый ящик…

– Я тебе не надоел, Диззи, а? Ты какая-то закрытая, ты уже не здесь. Ты на полпути из этой системы, да?

– Просто я устала. Ты давай, говори.

Я чувствовала себя как беспомощная, дергающаяся, красноглазая крыса, запертая в лабиринте инопланетной лаборатории – громадной и сверкающей, созданной ради какой-то убийственной, нечеловеческой цели.

– С учетом всех обстоятельств, они живут очень неплохо. Я знаю, тут происходит много страшного, но оно лишь кажется жутким, потому что мы обращаем на него столько внимания. Подавляющее большинство позитивных событий не считается стоящим упоминания в новостях, мы их не замечаем. Мы просто не видим, как здорово живет большинство из них. Я встречал немало счастливых людей. У меня есть друзья. Я познакомился с ними на работе.

– На работе? – Это было любопытно.

– Ха-ха. Я знал, что корабль тебе не скажет. Да, я вот уже два месяца как работаю. Перевожу документы для большой юридической фирмы.

– Вот как.

– Так о чем я? Ах да. Многие живут вполне приемлемой жизнью, да что говорить – очень даже комфортабельной. У людей могут быть хорошие квартиры, машины, отпуска… Люди могут рожать детей. Вот это здорово. На такой планете ты встречаешь гораздо больше детей. Я люблю детей. А ты?

– Да. Я думала, детей все любят.

– Ха, ну да… конечно… В некотором роде эти люди сочли бы нас отсталыми, понимаешь? Знаю, это может показаться глупым, но так оно и есть. Ты возьми их транспорт. Вот самолет у меня дома был третьего или четвертого поколения, ему почти тысяча лет! А эти люди меняют свои автомобили каждый год! У них есть упаковки, которые идут в мусор, и одноразовая одежда, и моды, которые меняются каждый год, каждый сезон!..

– Дервли…

– В сравнении с ними Культура движется с черепашьей скоростью!

– Дервли, ты о чем хотел со мной поговорить?

– А? Поговорить? – У Линтера был смущенный вид; мы повернули налево, на Пятую авеню. – Да так, ни о чем конкретном, видимо. Я просто подумал, что хорошо еще раз встретиться с тобой, прежде чем вы улетите, пожелать тебе счастливого пути. Надеюсь, ты не против. Корабль сказал, что, может, ты не захочешь спуститься, но ты ведь не сердишься, правда?

– Нет, не сержусь.

– Хорошо. Хорошо. Я не думаю… – Голос его смолк.

Мы некоторое время шли в молчании среди непрерывного покашливания, сплевывания и сопения.

Мне было невмоготу. Я хотела убраться из этого города, с этого континента, с этой планеты, оказаться на корабле, а потом улететь подальше от этой системы… но что-то заставляло меня идти рядом с ним, идти и останавливаться, спускаться и подниматься, направо и налево, словно я – еще одна послушная часть машины, предназначенная для того, чтобы двигаться, функционировать, действовать независимо от всего, не отступать, упорствовать, срываться и ошибаться, но всегда, всегда двигаться – то ли в аптеку, то ли к президенту компании, то ли просто для того, чтобы оставаться подвижной целью. Когда ты держишься за поручень на трассе, видеть не обязательно, а потому ты можешь оставаться в шорах, не видеть упавших и хромых вокруг тебя, увечных, искалеченных, что остались позади. Возможно, он был прав, и любой из нас мог остаться здесь с ним, раствориться в пространстве этого города, исчезнуть навсегда, чтобы больше никто о тебе не вспомнил, не подумал, просто подчиняться распоряжениям и порядку, делать то, что требует от тебя это место, начать падать и не останавливаться в падении, чтобы никогда не найти другой опоры, и наше кружение, вращение и корчи во время падения – именно то, чего ждет от нас город, то, что доктор прописал…

Линтер остановился. Он смотрел через железную решетку в магазин, где продавались статуэтки святых, сосуды со святой водой, Библия и ее толкования, кресты, четки, рождественские вертепы. Он смотрел на все это, а я наблюдала за ним. Он кивнул в сторону витрины.

– Знаешь, вот то, что мы потеряли. Что вы потеряли – все вы. Ощущение чуда, трепета и… греха. Эти люди знают: есть кое-что выше их понимания, кое-что может пойти не так, кое-что они сами могут сделать не так. У них все еще остается надежда, потому что у них есть возможность проиграть. Без шанса потерпеть неудачу не может быть надежды. У них надежда есть. У Культуры – только статистика. Мы – то есть Культура – слишком самоуверенны, слишком организованны и задушены. Мы выдавили жизнь из жизни, ничто не оставлено на волю случая. Кое-что должно идти не так, а если нет, это уже не жизнь. Неужели ты не понимаешь? – На его худом, темнобровом лице появилось разочарованное выражение.

– Нет, не понимаю.

Он провел рукой по волосам, тряхнул головой.

– Слушай, давай-ка поедим. Я всерьез проголодался.

– Хорошо. Веди. Куда?

– Сюда. Это кое-что особенное.

Мы двинулись дальше, подошли к углу 48-й улицы и повернули. Нас обдувал холодный ветер, летели клочки бумаги.

– Я только хочу сказать, что должна оставаться вероятность зла, иначе это будет не жизнь… хотя нет, жизнь, но лишенная всякого смысла. Не бывает взлетов без падений или света без тьмы… не то чтобы без зла не может быть добра, но возможность зла должна существовать. Этому учит церковь. Такой выбор и стоит перед человеком: он может выбирать между добром и злом. Бог не принуждает его быть злым, как не принуждает быть добрым. Выбор предоставлен человеку, как был когда-то предоставлен Адаму. Только через Бога есть возможность понять и оценить свободную волю.

Он подтолкнул меня под локоть, направляя в проулок, в дальнем конце которого сияла красно-белая вывеска. Я ощутила запах еды.

– Ты должна это увидеть. Культура так много дает нам, но на самом деле она только забирает у нас, кастрирует всех, кто в ней есть, лишает их выбора, исключает возможность стать по-настоящему хорошими или чуточку плохими. Но Бог, который присутствует во всех нас… да, и в тебе тоже, Дизиэт… может быть, даже в корабле… Бог, который видит и знает все, который всемогущ и всеведущ, как ни один корабль, ни один Разум, Бог, который владеет бесконечным знанием, он все же позволяет нам… несчастному, смешному, ошибающемуся человечеству – и больше: всечеловечеству… позволяет даже нам… позволяет, позволяет…

В проулке было темно, но я все равно должна была их заметить. Я даже не слушала толком Линтера – пусть себе болтает; даже не сосредоточивалась на том, что он говорит. Поэтому я должна была заметить их, но не увидела – вернее, увидела, когда было уже поздно.

Они появились сзади, своротили бачок для мусора, закричали, бросились к нам. Линтер повернулся, отпуская мой локоть. Я быстро крутанулась на месте. Линтер поднял руку и сказал – не прокричал – что-то: я не разобрала. На меня метнулась пригнувшаяся фигура. Я почему-то поняла, хотя и не видела этого, что в руке у него нож.

Все остается в моей памяти таким четким, таким размеренным. Я думаю, мои железы выделили какой-то секрет в тот миг, когда мозг осознал, что происходит. Мне казалось, что в проулке очень светло и все остальные двигаются медленно по своим траекториям, как вдоль лучей лазера или визирных нитей, отбрасывая перед собой внушительные тени вдоль этих линий, в направлении своего движения.

Я сделала шаг в сторону, и мальчишка с ножом проскочил мимо. Подножка правой и легкий удар по его запястью – и нож выпал из его руки. Он споткнулся, упал. Я подняла нож и забросила его подальше, потом повернулась к Линтеру.

Двое из них повалили его на землю – били руками, пинали ногами. Я слышала, как он крикнул один раз, когда я ринулась к ним, но других звуков не помню. То ли и в самом деле стояла тишина, как мне это помнится, то ли я сосредоточилась на том чувстве, которое давало больше информации, – не знаю. Я схватила одного из них за ботинки, приподняла вверх ногами так, чтобы он попал лицом на мой выставленный сапог, после чего отбросила в сторону. Другой уже вскочил. Линии по краям поля моего зрения, казалось, собираются в пучки и пульсируют, заставляя меня вспомнить о том, сколько времени было у первого – достаточно ли, чтобы очухаться, а то и найти нож. Я поняла, что делаю это не по правилам. Тот, что был передо мной, нырнул головой вниз, и я отошла в сторону, снова разворачиваясь. Я ударила его по голове, одновременно оглядываясь на первого – тот был уже на ногах и бежал ко мне, но остановился рядом с тем, кого я стукнула вторым. Тот стоял теперь у стены, держась руками за бледное лицо, по которому сочилась темная кровь.

Все трое метнулись прочь, словно стайка рыб.

Линтер пытался встать на ноги, но у него это плохо получалось. Я поддержала его, и он ухватился за меня, сильно сжал мою руку; дыхание с сипом вырывалось из его груди. Он спотыкался, колени у него подгибались, пока мы шли к красно-белой вывеске перед ресторанчиком. Человек в переднике, надетом под жилет, открыл дверь и смотрел на нас.

Линтер упал на пороге. Только тогда я вспомнила о терминале и поняла, что Линтер цепляется за мое пальто в том месте, где прикреплена брошь. Запах еды вырывался из открытой двери. Человек в переднике опасливо вглядывался в проулок. Я попыталась отцепить пальцы Линтера.

– Нет, – сказал он. – Нет.

– Дервли, отпусти. Дай мне вызвать корабль.

– Нет. – Он помотал головой. На лбу у него выступили капельки пота, на губах появилась кровь. По его бежевому пальто расползалось темное пятно. – Позволь мне.

– Что?

– Леди?

– Нет, не надо.

– Леди? Хотите, я вызову копов?

– Линтер? Линтер?

– Леди?

– Линтер!

Его глаза закрылись, и хватка пальцев ослабла.

У дверей ресторана собралось несколько человек. Кто-то сказал: «Господи Исусе». Я стояла на коленях на холодной земле, мое лицо было совсем рядом с лицом Линтера, и думала: «Сколько фильмов? (Замолчали пушки, сражения прекратились.) Как часто они делают это в своих коммерческих мечтаниях? (Присмотрите за Карен вместо меня… это приказ, мистер… ты знаешь, я всегда тебя любил… Убийство Джорджи… ici resté un deporté inconnu…) Что я здесь делаю?»

– Послушайте, леди. Послушайте, леди… – Кто-то попытался поднять меня и тут же оказался на земле рядом с Линтером, обиженный и удивленный, кто-то закричал, люди вокруг подались назад.

Я бросилась бежать, стукнула по терминалу броши и закричала.

Остановилась в дальнем конце проулка около улицы, прислонилась спиной к стене, глядя на темные кирпичи с противоположной стороны.

Раздался какой-то звук, похожий на щелчок, и передо мной медленно опустился автономник – деловитый, с черным корпусом; две чернильного цвета ракеты-ножа повисли по обе стороны на уровне глаз, чуть подергиваясь, готовые к действию в любое мгновение.

Я глубоко вздохнула.

– Тут кое-что случилось, – спокойно сказала я.

Я посмотрела на Землю. Голограмма была спроецирована на одну из стен моей каюты; сверкающая и голубая, массивная, в белых завитках планета.

– Значит, это больше было похоже на самоубийство, – сказал Тагм, растягиваясь на моей кровати. – Я не думал, что католики…

– Но я способствовала ему, – сказала я, продолжая ходить из угла в угол каюты. – Я могла вызвать корабль. Когда он потерял сознание, еще было время. Мы могли его спасти.

– Но ведь корабль изменил его, Диззи, а в таком виде люди умирают, когда останавливается сердце. Разве нет?

– Нет, после остановки сердца есть еще две или три минуты. Времени было достаточно. У меня было достаточно времени.

– Значит, и корабль тоже виноват. Он наверняка вел наблюдение. У него на такой случай уж точно была заготовлена ракета, – фыркнул Тагм. – За Линтером на этой планете велось наблюдение, как ни за кем другим. Корабль все наверняка знал. Он мог бы что-то предпринять. Корабль контролировал ситуацию, отслеживал все в реальном времени. Ты не виновата, Диззи.

Жаль, что я не могла быть к себе такой снисходительной, как Тагм. Я села в ногах кровати, уперла голову в ладони, глядя на голограмму планеты. Тагм приподнялся, обнял меня за плечи, прижал свою голову к моей.

– Диззи, тебе надо перестать думать об этом. Займись чем-нибудь. Нельзя сидеть целый день и смотреть на эту чертову голограмму.

Я погладила руку Тагма, снова посмотрела на медленно вращающуюся планету, мой взгляд моментально переместился с полюса на экватор.

– Знаешь, когда я в первый раз встречалась с Линтером в Париже, я стояла на верху лестничного пролета во дворике, где жил Линтер. Я посмотрела через этот дворик и увидела маленькое объявление на стене: запрещено фотографировать дворик без разрешения хозяина. – Я повернулась к Тагму. – Они хотят владеть светом!

В три часа пять минут и три секунды ночи по среднегринвичскому времени 2 января 1978 года экспедиционный корабль Контакта «Своевольный» покинул земную орбиту. Он оставил восемь главных наблюдательных спутников (шесть из них на почти геостационарных орбитах), множество автономников и малых ракет, а также небольшую плантацию молодых дубков на холме неподалеку от Элк-Крик в штате Калифорния.

Корабль доставил тело Линтера на борт, переместив его из нью-йоркского городского морга. Но, когда мы тронулись в путь, Линтер в каком-то смысле остался. Я доказывала, что его надо похоронить на планете, но корабль не согласился. Последние распоряжения Линтера о том, как поступить с его телом, относились ко времени его поступления в Контакт за пятнадцать лет до этого и были вполне традиционными: тело следовало переместить в центр ближайшей звезды. Так что Солнце благодаря традициям Культуры стало тяжелее на тело Линтера, и, может быть, немного его света будет проливаться на планету, которую он любил.

«Своевольный» несколько минут затенял свое поле, но, когда мы миновали Марс, сбросил камуфляж (возможно, оставив при этом след на земных телескопах). Тем временем он обирал свои разнообразные дистанционные автономники и спутники с других планет системы. Он оставался в реальном пространстве до последнего момента (и таким образом возникала вероятность, что его быстро увеличивающаяся масса вызовет искажения в показаниях земных приборов, пытающихся уловить гравитационные волны в глубинах какой-нибудь шахты). Потом, отправив тело Линтера в ядро Солнца, забрав несколько последних автономников с орбиты Плутона и с пары комет на границах системы, забросив алмаз Ли к Нептуну (где он, возможно, до сих пор крутится на орбите), корабль включил гипердвигатели.

Я решила после периода отдыха оставить «Своевольный», но, проведя несколько недель на орбиталище Сванрайт, передумала. У меня было много друзей на корабле, да и корабль, кажется, искренне расстроился, узнав, что я подумываю о переводе. Он уговорил меня остаться. Но так никогда и не сказал мне, вел ли он наблюдение за мной и Линтером в тот вечер в Нью-Йорке.

Так верила ли я в самом деле, что виновата в смерти Линтера, или обманывала саму себя? Не знаю. Я не знала этого тогда, не знаю и теперь.

Да, я помню, что терзалась угрызениями совести, но странные это были угрызения. Я участвовала в распространении мифа, который этими людьми принимался за реальность. Именно это (а не мое соучастие в том, что пытался сделать Линтер, и отчасти содействие его полудобровольной смерти) выбивало меня из колеи, именно это мне трудно было принять.

Меня поражает, что, хотя мы время от времени сетуем на неизбывность страдания, и жалуемся, что неспособны к высокому искусству, и впадаем в отчаяние или пытаемся что-то сделать взамен, мы погружаемся в самообман – выдумываем поводы для беспокойства, проникаемся мыслью, что на самом деле должны быть благодарны себе за ту жизнь, которой живем. Мы можем считать себя паразитами, сетовать на интриги Разумов, и тосковать по «истинным» эмоциям, «настоящим» чувствам, но мы при этом не учитываем самого главного и выдумываем небывальщину, воображая, что такое безыскусное существование возможно. Мы имеем лучшее. Альтернатива этому – что-нибудь вроде Земли, где, невзирая на все свои страдания, они, мучась от боли и смутной, неясной тревоги, выдают на-гора столько дряни – мыльные оперы, программы-викторины, книжную макулатуру.

Хуже того, между вымыслом и реальностью происходит взаимопроникновение, постоянная контаминация, которая искажает правду, стоящую за тем и другим, и затуманивает очевидные различия в самой жизни, классифицируя реальные ситуации и чувства согласно набору правил, составленных в соответствии с самыми устарелыми, надуманными клише, самыми привычными и общепринятыми глупостями. Отсюда и мыльные оперы, и те, кто пытается строить по ним жизнь, веря, что эти истории истинны. Отсюда и викторины, где идеалом считается посредственное мышление, а героем – тот, кто чуть приподнимается над остальными; Победитель…

Я думаю, у них всегда было слишком много историй. Они слишком уж разбрасывались своими восторгами и своей преданностью; грубая сила или острое словцо производили на них слишком сильное впечатление. Они поклонялись слишком многим богам.

Ну, вот вам история.

Похоже, дело еще и в том, что я не очень сильно изменилась за прошедшие годы. Сомневаюсь, что, напиши я это год или десятилетие спустя, оно сильно отличалось бы от того, что написано через сотню лет.

Но странно: прежние образы остаются с нами. За эти годы меня преследовало одно видение, один сон постоянно возвращался ко мне. Вообще-то, в некотором смысле это не имеет ко мне особого отношения, потому что я его никогда не видела… но оно тем не менее остается.

Я не хотела, чтобы корабль в тот вечер перемещал меня, как и не хотела ехать куда-нибудь подальше, где меня мог бы незаметно подобрать модуль. Черный автономник вынес меня из города – поднял в темном поле вверх прямо над Манхэттеном, над всем этим светом и шумом в темноту, тихую, как падающее перо. Я сидела на корпусе автономника, видимо все еще пребывая в шоке, и даже не помню, как попала в темный модуль, повисший в нескольких километрах над решеткой городских огней. Я видела, но не смотрела, я думала не о собственном полете, а о других автономниках, вероятно используемых кораблем на планете, – где они, что делают?

Я говорила о том, что «Своевольный» собирал снежинки. Вообще-то, он искал пару идентичных кристаллов. У него была – есть – коллекция; не дырочки или фигурные копии, а настоящие образцы ледяных кристаллов из всех частей галактики, в которых он когда-либо побывал и где была замерзшая вода. Он, конечно, каждый раз отбирает лишь несколько снежинок; хватать все подряд было бы… вульгарностью.

Думаю, он и сейчас не оставил свои поиски. Он никогда не сказал, что сделает, если обнаружит два идентичных кристалла. Не знаю, хочет ли он их найти на самом деле.

Но я подумала об этом, покидая сверкающий, урчащий город подо мной. Я подумала (и этот сон посещает меня до сих пор раз или два в год) о каком-нибудь автономнике, его плоском черном корпусе со звездным рисунком: вот он тихо опускается в степи или на кромку полыньи в Антарктике и аккуратно поднимает одну-единственную снежинку, отделяя ее от остальных, может быть, медлит, перед тем как покинуть это место, быть перемещенным или подняться в воздух, чтобы доставить свой крохотный, идеальный груз на корабль, оставляя в покое замершие долины или бескрайние ледяные просторы.

Ну, слава богу, это закончилось. Не буду скрывать, перевод был чрезвычайно труден, а бескомпромиссность Сма и подчас обструкция с ее стороны отнюдь не способствовали моей работе. Она часто пользовалась марейнскими выражениями, которые невозможно точно передать на английском без по меньшей мере трехмерной диаграммы, упорно отказывалась переписать или отредактировать текст, чтобы облегчить его перевод. Я сделал все, что мог, но не беру на себя ответственности за возможные неясности, которые могут содержаться в каких-либо частях текста.

Пожалуй, стоит отметить, что названия главок (включая вступительное письмо Сма и это заключение) и подглавок добавлены мной. Сма записала вышеприведенное как сплошной текст (можете вы себе это представить?), но я счел, что лучше его разбить на части. Название глав и подглав, кстати, являются к тому же и именами экспедиционных кораблей Контакта, изготовленных на фабрике «Инфраканинофил» на орбиталище Инан: эту фабрику Сма упоминает в третьей главе, не называя ее.

И еще. Вы заметите, что Сма имеет нахальство называть меня в своем письме просто «автономник». Я достаточно долго потакал ее старческой причуде, но теперь хочу сообщить, что на самом деле меня зовут Фохристивирл Скаффен-Амтискав Хандрахен Дран Изпью. Я не страдаю самомнением, и со стороны Сма безответственно предполагать, что моя служба в Особых Обстоятельствах – нечто вроде искупления давних грехов. Моя совесть чиста.

P. S. Я встречался со «Своевольным», и это гораздо более приятный и обаятельный корабль, чем вы могли подумать, читая записки Сма.