Я совсем плох – пал так низко, что ниже и не бывает. Снаружи я – нечто лежащее на поверхности: тело в скафандре. А внутри…

Все ужасно трудно. У меня все болит.

Теперь мне лучше. Это третий день. О двух предыдущих я помню лишь то, что они были, больше ничего. Видимо, мне становилось то лучше, то хуже: вчерашние впечатления смазаны еще сильнее, чем позавчерашние – в день падения.

Кажется, тогда мне показалось, будто я рождаюсь. Примитивное, старомодное, почти животное рождение; кровавое, грязное, опасное. Я принимал в нем участие и одновременно был наблюдателем. Я был рожденным и рождением, и когда вдруг почувствовал, что могу двигаться, то дернулся, пытаясь сесть и протереть глаза, но рука в перчатке ударилась о стекло шлема и остановилась в нескольких сантиметрах перед моими глазами. И тогда я снова упал, подняв облачко пыли, и вырубился.

Но сегодня уже третий день, и мы со скафандром в более приемлемой форме: готовы тронуться с места, начать путешествие.

Я сижу на большом грубом валуне посреди усеянного камнями длинного пологого склона. А выше, я думаю, должен быть обрыв. Впрочем, там может быть и бровка, а за ней – огромный кратер, но я не обнаружил ясно выраженных вторичных признаков того, что подъем там заканчивается дырой, и ничто тут не указывает на последствия тектонического сдвига.

Возможно, это все же обрыв – надеюсь, не слишком крутой с другой стороны. Прежде чем отправиться в путь, я готовлюсь, представляя себе его. Я прикладываюсь к маленькой трубочке у подбородка, засасываю в рот немного кисловатой жидкости, с трудом проглатываю.

Небо здесь ярко-красное. Сейчас разгар утра, и невооруженному взгляду видны только две звезды. Наружные очки тонированы и поляризованы, и высоко в небе я вижу легкие перистые облачка. Воздух здесь, на нижнем уровне, спокоен, пыль не двигается. Меня пробирает дрожь, я дергаюсь внутри скафандра, словно меня подстегивает праздное одиночество. То же самое было в первый день, когда я подумал, что скафандр мертв.

– Ну, ты готов? – спрашивает костюм.

Я вздыхаю и встаю на ноги, несколько мгновений таща на себе и массу скафандра, прежде чем, хотя и устало, он не начинает двигаться тоже.

– Да. Идем.

Мы пускаемся в путь. Сейчас моя очередь идти. Скафандр тяжел, бок у меня тупо болит, в животе пустота. Усеянное камнями поле тянется до самого горизонта.

Я не знаю, что случилось, и это раздражает меня, хотя, знай я, это ничего бы не изменило. И если бы я знал, что происходит, в момент происшествия, это тоже ничего не изменило бы: у меня не было ни секунды, чтобы среагировать. Нас застали врасплох: засада.

То, что нас шарахнуло, видимо, было очень маленьким или находилось далеко, иначе мы не были бы здесь, да еще живые. Если бы модуль получил полновесный удар любой стандартной боеголовкой, от него остались бы лишь радиация и атомы – ни одной целой молекулы. Даже взрыв рядом с модулем не оставил бы ничего, что воспринимает невооруженный человеческий взгляд. Только нечто крохотное – возможно, вовсе не боеголовка, а просто быстродвижущийся предмет – или взрыв на большом расстоянии могли оставить что-то после себя.

Я должен это помнить, держаться за это. Как бы плохо я себя ни чувствовал, я все еще жив, а ведь высока была вероятность, что я досюда никогда не доберусь, даже в виде головешки, тем более – целым и на своих ногах.

Целым, но не сказать чтоб невредимым. Скафандр тоже. Я ранен. Ранен и скафандр, что в некотором смысле еще хуже.

Работает он по большей части на внешних источниках энергии, поглощая, как может, солнечный свет, но настолько неэффективно, что по ночам ему приходится отдыхать, и тогда мы оба спим. Разрушены коммуникационная система и антиграв; сильно повреждены регенерационный и медицинский блоки. Кроме того, есть еще небольшая утечка, которую нам никак не удается выявить. Мне страшно.

Медицинский блок сообщает, что у меня внутреннее кровотечение и мне не следует ходить. Но мы, обговорив это, пришли к выводу, что наша единственная надежда – идти, двигаться в более-менее верном направлении, рассчитывая, что нас увидят с базы. К ней мы и держали путь изначально – в модуле. База расположена в тысяче километров к югу от северной ледяной шапки. Мы упали к северу от экватора, но как далеко к северу, неизвестно. Да, путь предстоит неблизкий – нам обоим.

– Как ты там?

– Отлично, – отвечает скафандр.

– Ну и сколько нам сегодня, по-твоему, удастся пройти?

– Может быть, километров двадцать.

– Не очень много.

– Ты еще не поправился. Станет тебе получше, пойдем бодрее. Ты был совсем плох.

Совсем плох. Внутри шлема все еще сохраняются остатки рвоты и капельки засохшей крови – я их вижу. Запаха они уже не издают, но вид имеют далеко не аппетитный. Сегодня ночью я попытаюсь их счистить.

Меня беспокоит, что, помимо всего прочего, скафандр не до конца со мной откровенен. Он говорит, что, на его взгляд, наши шансы – пятьдесят на пятьдесят, но я подозреваю, что на самом деле он толком этого не знает. Или знает, что дела обстоят гораздо хуже, чем он мне говорит. Вот что бывает, когда у тебя умный скафандр. Но именно такой я и просил – мой выбор, жаловаться не на кого. И потом, не будь скафандр таким умным, меня, возможно, уже не было бы в живых. Он сумел доставить сюда нас двоих из разбитого модуля через разреженную атмосферу, а я в это время был без сознания после взрыва. Стандартный скафандр, возможно, сделал бы все это не хуже, но, наверно, этого было бы недостаточно; мы прошли просто по краю бездны.

Бедра болят. Земля тут довольно ровная, но время от времени приходится преодолевать небольшие склоны и двигаться по неровной поверхности. Ступни тоже не в порядке, но бедра беспокоят меня больше. Не знаю, смогу ли я идти весь день, на что рассчитывает скафандр.

– Сколько мы прошли вчера?

– Тридцать пять километров.

Все это расстояние скафандр преодолел сам – нес меня, как мертвое тело. Он поднялся и пошел, удерживая меня внутри, чтобы я не стукался о стенки. Он шел, а матовые остатки его разбитых аварийных фотоэлементов волочились следом по пыльной земле, словно крылья странного искалеченного насекомого.

Тридцать пять. Я еще и десятой части этого не прошел.

Нет, придется мне идти и идти – не могу я разочаровать скафандр. Не хочу его подводить. Ему пришлось сильно постараться, чтобы мы попали сюда живыми, и вчера он проделал весь этот путь сам, поддерживая меня, пока я закатывал глаза, бредил, бормотал что-то о хождении во сне и живых мертвецах… Так что я не могу его подвести. Если я не выстою, это будет плохо для нас обоих: шансы выжить у скафандра тоже уменьшатся.

Склон идет все вниз и вниз. Земля до одурения ровная, неизменно ржаво-коричневая. Меня пугает, что тут нет никакого разнообразия, почти никаких признаков жизни. Иногда мы видим пятно на камне, что может говорить о растительности, но точно я не могу сказать, а скафандр не знает: его наружные глаза и тактильные органы по большей части сгорели при падении, анализатор же не в лучшем состоянии, чем антигравитационник или приемопередатчик. Информация о планете, введенная в скафандр, включала лишь скудные сведения об экологии, так что мы даже теоретически не знаем, что это за пятна – растения или нет. Может быть, мы здесь – единственная жизнь, может быть, тут на тысячи километров вокруг нет ничего живого, мыслящего. Ужас!

– Ты о чем думаешь?

– Ни о чем, – говорю я ему.

– Говори. Ты должен говорить со мной.

Но что я могу сказать? И зачем вообще с ним говорить?

Полагаю, он хочет, чтобы я говорил: так легче забыть об этой монотонной ходьбе, о топанье моих ног по охряной почве этой пустынной местности.

Помню, когда я еще находился в состоянии шока после взрыва, когда бредил в самый первый день, мне казалось, что я стою поодаль от нас обоих и вижу раскрытый скафандр, из которого мой драгоценный загрязненный воздух уходит в эту разреженную атмосферу, вижу себя, умирающего в этом безвоздушном холоде, потом вижу, как скафандр медленно и устало выталкивает меня наружу, одеревенелого и голого: вывернутая кожа ящерицы, рожденная обратно куколка. Он оставляет меня, худого и обнаженного – ужасно глупый вид, – на пыльной земле и идет прочь, легкий и пустой.

И может, я до сих пор боюсь, что он сделает это, потому что вместе мы можем погибнуть оба, а скафандру одному гораздо легче остаться в живых. Он может пожертвовать мной, чтобы спасти себя. Люди именно так и поступают.

– Не возражаешь, если я присяду? – говорю я и падаю на большой валун, прежде чем скафандр успевает ответить.

– Что болит?

– Все. Больше всего ноги.

– Через несколько дней ступни затвердеют, мышцы снова наберут силу. Когда чувствуешь, что надо отдохнуть, – отдыхай. Не стоит насиловать себя.

– Гм-м, – говорю я.

Я хочу, чтобы скафандр спорил со мной: пусть говорит, чтобы я прекратил распускать нюни и продолжал идти… Но он не хочет играть в эту игру. Я смотрю на мои болтающиеся ноги. Поверхность скафандра почернела, она покрыта маленькими щербинками и царапинами. В некоторых местах свисают клочья обугленной материи. Мой скафандр. Он у меня уже больше столетия, и я им почти не пользовался. Мозг его почти все время был подключен к системе обеспечения моего большого дома и функционировал не по назначению. Даже на праздники я в основном торчал на борту, а не опускался во враждебную среду.

Ну, теперь-то сомнений нет – мы попали в такую враждебную среду, что хуже некуда. Нам остается только шлепать по этой планете без воздуха, преодолевая препятствия на пути, и если место, куда мы направляемся, все еще существует, если системы скафандра не сдохнут окончательно, если нас не остановит то, что уничтожило модуль, если нас не пристукнут наши же соотечественники, то мы будем спасены.

– Ну как, уже можешь идти?

– Что?

– Надо бы идти дальше, как считаешь?

– Ах да. Хорошо.

Я опускаюсь на бесплодную почву. Какое-то время мои ноги страшно болят, но вскоре перестают – я разошелся. Склон остается таким же, как и несколько километров назад. Я уже дышу глубоко.

Внезапно перед моим мысленным взором ясно возникает база, какой она может быть и какая она, вероятно, есть: огромный дымящийся кратер, – база стерта с лица планеты в момент уничтожения модуля. Но даже если это так, мы сошлись на том, что следует все же идти туда: спасатели или военные подкрепления именно туда и направятся в первую очередь. Там больше шансов на то, что нас подберут, чем где-либо еще. Если бы от модуля остались на земле какие-то обломки, то, может, имело бы смысл быть рядом с ними. Но скорость его падения была так высока, что он сгорел даже в этой разреженной атмосфере; еще немного, и то же самое произошло бы с нами.

Все еще оставалась надежда, что нас заметят из космоса, но думаю, сейчас это маловероятно. То, что там осталось, видимо, обследует космические просторы. Если бы нас заметили во время падения или засекли на поверхности, то подобрали бы, наверно, спустя считаные часы после падения. Они не могут знать, что мы здесь, а мы не можем связаться с ними. А потому все, что нам остается, – это идти.

Скалы и камни постепенно уменьшаются в размерах.

Я иду дальше.

Сейчас ночь. Мне не уснуть.

Звезды тут великолепны, но это слабое утешение. Мы все еще на склоне; сегодня мы прошли шестнадцать с лишним километров. Я надеюсь, что завтра мы выйдем к бровке или по меньшей мере ландшафт поменяется. Сегодня во время ходьбы у меня несколько раз возникало ощущение, что, невзирая на все мои усилия, мы не двигаемся с места. Все вокруг такое ровное.

Черт бы подрал мое человеческое происхождение. Бок и живот сильно болят. Ноги ведут себя получше, чем я ожидал, но поврежденные места мучительно ноют. Голова тоже болит. В обычной ситуации скафандр накачал бы меня болеутоляющими, релаксантами или снотворным, а еще всякими средствами для укрепления мускулов и восстановления тела. Мое тело неспособно сделать это само, в отличие от тел большинства людей, а потому я целиком отдан на милость скафандра.

Он говорит, что его система регенерации держится. Мне не нравится об этом говорить, но жидкая размазня, которой он меня пичкает, отвратительна на вкус. Скафандр говорит, что он все еще пытается определить место утечки. Но пока ничего не получается.

Теперь руки и ноги у меня внутри. Я этому рад, потому что могу почесаться. Скафандр ложится, раскинув руки в стороны и закрепив их, открывая мне доступ к туловищу: ноги его образуют одно пространство, а грудь раздута, чтобы у меня было больше места. Тем временем двуокись углерода снаружи замерзает, и звезды светятся немигающим блеском.

Я чешусь и чешусь. А этого более продвинутые представители рода человеческого тоже не стали бы делать. Я не могу прогнать этот зуд усилием воли. Здесь не очень удобно. Обычно тут всегда тепло, уютно и приятно, и все химические капризы заключенного в скафандр тела ублажаются – этакое маленькое чрево, где можно свернуться калачиком и уснуть. Внутренняя подкладка не может больше изменять форму, как она делала это прежде, а потому остается жесткой и какой-то потной – даже по запаху. Воняет нечистотами. Я чешу бок и поворачиваюсь.

Звезды. Смотрю на них сквозь поцарапанное стекло шлема, играю с ними в гляделки, пытаясь не моргать, как они.

Я снова завожу руку в рукав скафандра и раскрепляю его, тянусь к карману на подгоревшей, почерневшей груди костюма, вытаскивая мою древнюю фотокамеру.

– Что ты делаешь?

– Хочу снять фотографию. Включи какую-нибудь музыку. Что хочешь.

– Хорошо.

Скафандр играет мне музыку моей юности, а я нацеливаю камеру на звезды. Затем просовываю камеру внутрь через нагрудный шлюз. Камера такая холодная – от моего дыхания она покрывается туманом. Видоискатель разворачивается наполовину, потом его заклинивает. Я отковыриваю его ногтями, но он остается неподвижен. Все остальное в камере работает; мои снимки звездного неба великолепны, и, переключаясь на более старые альбомы, я вижу, что фотографии в них тоже яркие и четкие. Я рассматриваю снимки моего дома и друзей на орбиталище, и мной овладевает (под старую ностальгическую музыку) смешанное чувство радости и печали. Взор мой затуманивается.

Я роняю камеру, экран сложился; камера закатилась под меня. Преодолевая боль, приподнимаюсь и достаю ее, снова откидываю экран и начинаю просматривать старые фотографии. Наконец меня одолевает сон.

Я просыпаюсь.

Камера – выключенная – лежит рядом. От скафандра – ни звука. Я слышу, как бьется мое сердце.

Потом снова засыпаю.

Все еще ночь. Я не сплю, смотрю на звезды через поцарапанное стекло шлема. Чувствую себя вполне отдохнувшим, но ночь здесь равна почти двум стандартным, и мне придется к этому привыкать. Мы оба видим не так хорошо, чтобы безопасно идти в темноте, а кроме того, мне нужно еще поспать. Да и скафандр не успевает накопить достаточно энергии за светлые часы, чтобы разгуливать в темноте, – энергии его внутреннего источника едва хватает, чтобы кое-как функционировать, и лучи солнца, попадая на фотоэлементы, дают жизненно важную добавку. К счастью, облака здесь никогда не бывают густыми, иначе пасмурный день не оставил бы мне выбора: мне пришлось бы делать всю работу, независимо от того, чья очередь.

Я откидываю экран камеры и задумываюсь.

– Скафандр?

– Да? – тихо отвечает он.

– В камере есть силовой блок.

– Я думал об этом. Там очень слабый источник питания, к тому же порт подключения к аккумулятору тоже поврежден. А как подсоединить камеру к фотоэлементам, я не понимаю.

– Мы не можем ею воспользоваться?

– Не можем. Смотри свои фотографии.

Я продолжил рассматривать фотографии.

Сомнений тут нет; от уровня образования это никак не зависит: если ты родился и вырос на орбиталище, то никогда полностью не приспособишься к планетам. Начинается агорафобия – чувство такое, что сейчас ты закрутишься волчком и улетишь в космос, где тебя подхватят, орущего и рыдающего, и зашвырнут прямиком на звезды. Ты каким-то образом ощущаешь под собой эту бесплодную громаду, которая искривляет пространство вокруг и сжимается сама; затвердевшая или все еще полурасплавленная, она подрагивает всей своей скрипучей массой. Ты примостился на ее поверхности, и, несмотря на все твои знания, волосы у тебя встают дыбом при мысли, что твоя хватка ослабнет и ты, крутясь, дергаясь и визжа, полетишь незнамо куда.

Эта планета – место нашего рождения, давным-давно оставленное нами. Когда-то мы жили на комках из песка и камней, вроде этого. Это наш дом тех времен, когда жажда путешествий еще не обуяла нас, наши соты, где мы обитали до побега из дома, колыбель, в которой нас осенила безумная мысль о бескрайности мира, словно металлический ветер загудел в наших ошалевших от любви головах; ноги под нами подогнулись от необъятности того, что нас окружает, и мы отправились в путь, опьяненные невероятными возможностями…

Я обнаруживаю, что смотрю на звезды, мои глаза широко раскрыты и горят. Я встряхиваюсь, отрываю взгляд от звездного неба и снова обращаюсь к камере.

Я разглядываю групповую фотографию, снятую на орбиталище. Люди, которых я знал – друзья, любовницы, родственники, дети, – все они стоят рядом со зданием, освещенные солнечными лучами: позднее лето. За ними – почти завершенное (каким оно тогда и было) новое крыло. Остатки досок, из которых мы его сооружали, все еще лежат в саду, белые и темно-коричневые на зелени. Улыбки. Запах стружек; ощущение рубанка в момент толчка; загрубевшая кожа у меня на ладонях; вид и звук стружек, выползающих из-под лезвия.

Снова слезы. Сентиментальность так и прет из меня. Тогда я и не предполагал, что это может случиться. Я не могу совладать с расстоянием, которое разделило нас теперь, с этой жуткой пропастью медленных лет.

Я пробегаю другие фотографии – вид орбиталища из космоса, его поля, города, моря и горы. Может быть, в конечном счете все можно рассматривать как символ; что, если с нашими ограниченными возможностями мы обречены на поиск одних лишь подобий, талисманов… но эта обращенная внутрь плоскость орбиталища кажется мне фальшивой теперь, когда я здесь – так далеко и вокруг никого. Этот шар, эта самая обычная, мягкая, второстепенная планета свидетельствует об остром проникновении в суть вещей, и это то главное, чего не хватает нашим хорошо сделанным маленьким эффективным орбиталищам.

Жаль, что мне никак не уснуть. Я хочу уснуть и забыть обо всем, но не могу, хотя все еще испытываю усталость. И скафандр бессилен мне помочь. Я даже не помню своих сновидений, словно и эта способность нарушена.

Может быть, искусственное создание – это я, а не скафандр, который не пытается притворяться. Люди всегда говорили, что я холоден, и это обижало меня. До сих пор обижает. Я могу лишь чувствовать то, что я могу чувствовать, и говорить себе, что большего требовать от меня невозможно.

Я поворачиваюсь, превозмогая боль, чтобы не видеть предательских звезд, закрываю глаза и ум, пытаясь прогнать навязчивые видения и уснуть.

– Просыпайся.

Сонливость одолевает меня, ритмы мои нарушены, снова накатывает усталость.

– Пора идти. Вставай.

Я прихожу в себя, тру глаза, дышу ртом, чтобы избавиться от затхлого вкуса. Рассвет кажется холодным и совершенным, под этой негостеприимной газовой оболочкой он похож на лезвие длинного ножа. И склон, конечно, никуда не делся – он все тут же.

Сегодня должен идти скафандр, поэтому я могу отдохнуть. Мы по-новому закрепляем мои руки и ноги, спускаем воздух из груди. Скафандр встает и начинает идти, удерживая меня за талию и икры, снимая нагрузку с моих пульсирующих стоп.

Он идет быстрее, чем я. По его прикидкам, он только на двадцать процентов сильнее среднего человека. Для него это серьезная потеря. Ему, должно быть, и идти-то мучительно (если только это чувство ему знакомо).

Если бы работал антиграв… Мы бы тогда весь путь проделали за день. За один день.

Мы шагаем по наклонной долине, направляясь к краю. Звезды медленно, одна за другой исчезают – солнечный свет стирает их с неба. Скафандр чуть прибавляет скорости, когда его фотоэлементы начинают получать больше света. Мы останавливаемся и присаживаемся на мгновение, чтобы рассмотреть обесцвеченный камень – не обнаружится ли какой-нибудь окисел… Но в этом камне кислорода не больше, чем в других, и мы продолжаем путь.

– Когда мы вернемся… если вернемся… что будет с тобой?

– Ты имеешь в виду мои повреждения? – говорит скафандр. – Я так думаю, корпус просто выбросят – повреждения слишком велики.

– И тебе дадут новый?

– Да, конечно.

– Получше?

– Надеюсь.

– А что сохранят? Только мозг?

– А еще, наверно, около метра вспомогательного спинного хребта и несколько вспомогательных узлов.

Я хочу, чтобы мы добрались до места. Я хочу, чтобы нас нашли. Я хочу жить.

До кромки склона мы добираемся около полудня. Я, хотя и не иду, чувствую сильную усталость и сонливость, и аппетит пропал. Вид отсюда, наверно, открывается впечатляющий, но в голове моей – только одно: предстоит долгий, трудный спуск. Бровка обрыва непрочная и опасная, изрыта множеством канав и каналов, которые чем ниже, тем круче: там они превращаются в тенистые ущелья, разделяющие островерхие хребты и неровные пики. У подножья далеко-далеко внизу видна осыпь цвета старой засохшей крови.

Настроение у меня соответствующее – угнетенное.

Мы садимся на камень – передохнуть перед спуском. Горизонт необычайно ясный и четкий. Вдалеке видны горы и множество широких мелких каналов на пространстве между горами и нами.

Чувствую я себя неважно. В животе болит по-прежнему, глубокий вдох тоже причиняет мучения, точно сломано ребро. Я думаю, аппетит у меня пропал от послевкусия этого регенерированного супа, но я не уверен. На небе кое-где виднеются звезды.

– Спрыгнуть вниз мы не можем, да? – спрашиваю я у скафандра.

Ведь именно так мы и спустились через атмосферу. Скафандр использовал для этого остатки АГ, а побитыми зеркалами фотоэлементов тормозил как парашютом.

– Нет. Антиграв при этой попытке окончательно выйдет из строя, а трюк с парашютом… нужна большая высота, иначе я не успею развернуть зеркала.

– Придется карабкаться вниз?

– Да, придется.

– Ну что ж, будем карабкаться.

Мы встаем и подходим к краю.

Снова ночь. Я в изнеможении. Устал ужасно, но не уснуть. Бок отдает болью при касании, а в голове что-то невыносимо пульсирует. Нам потребовалось полдня и вечер, чтобы спуститься сюда, в долину; обоим пришлось потрудиться. Один раз мы чуть было не сорвались: пролетели не меньше сотни метров, пытаясь уцепиться за мягкие сланцевые выступы, пока скафандр не вставил ногу в трещину. Нам все же удалось не причинить новых повреждений скафандру и фотоэлементам. Вероятно, тут дело больше в везении, чем в умении. Такое ощущение, что болит каждая мышца. Думать мне, оказывается, тяжело. Все, что я хочу, – это крутиться и вертеться, пока не найду удобную позу.

Не знаю, сколько еще я вынесу. Это может продолжаться еще дней сто или больше, и если меня не убьет не обнаруженная пока утечка, то я, похоже, умру от изнеможения. Если бы только они искали нас… Может показаться, что найти человека, идущего по планете в скафандре, довольно затруднительно, но на самом деле это не так. Местность эта бесплодная, однообразная, мертвая и неподвижная. Наверное, кроме нас, здесь ничто не движется, мы – единственная жизнь на сотни километров вокруг. При наших технологиях мы можем спокойно стоять, как камень в пыли, но либо нас не ищут, либо нас уже некому искать.

Но если база все еще существует, они в конце концов должны нас увидеть, верно? Не могут же спутники глядеть только наружу, так? У них должны быть какие-то средства, чтобы засекать высадки врага. Неужели мы проскочили незаметно? Нет, это невозможно.

Снова листаю фотографии. На дисплей выводится сразу сотня – я кликаю по одной, и она заполняет своими воспоминаниями весь маленький экран.

Я потираю голову, размышляя, как долго будут отрастать волосы. Перед моим мысленным взором возникает дурацкое, но странно пугающее видение: волосы мои отрастают до такой длины, что душат меня; они заполняют шлем и скафандр, перекрывают доступ свету, и наконец я умираю от удушья. Я слышал, что волосы продолжают расти после смерти. И ногти тоже. Меня удивляет, что (несмотря на одну-две фотографии, которые вызывают соответствующие воспоминания) я еще не почувствовал сексуального возбуждения.

Свертываюсь калачиком. Теперь я новорожденная обнаженная планетка с затхлой газовой оболочкой. Крохотная луна этого мира, которая очень медленно вращается на низкой, переменчивой орбите.

Что я здесь делаю?

Я попал в эту ситуацию, словно плывя по течению. У меня и в мыслях не было никаких сражений или каких-либо опасных дел, пока не началась война. Я согласился с тем, что она необходима, но это казалось очевидным – так все думали; по крайней мере, все, кого я знал. И я предложил свои услуги добровольно; это тоже казалось… естественным. Я знал, что могу умереть, но был готов рискнуть; в этом даже было что-то романтическое. Но мне как-то никогда не приходило в голову, что это может повлечь за собой лишения и страдания. Неужели я ничуть не умнее тех, кого я всегда презирал и жалел, кто на протяжении всей истории строем отправлялся воевать? В головах у них были благородные идеи и жажда легкой славы, но все кончалось тем, что они с криком падали в грязь и умирали.

Я думал, что не похож на них. Я думал, я знаю, что делаю.

– О чем ты думаешь? – спрашивает скафандр.

– Так, ни о чем.

– Ну-ну.

– Почему ты здесь? – спрашиваю я. – Почему ты согласился отправиться со мной?

Скафандр – официально он так же разумен, как я, и имеет такие же права – мог бы при желании сделать собственный выбор. Ему вовсе не обязательно было отправляться на войну.

– Я последовал за тобой – это было естественно.

– Но что для тебя в этой войне?

– А для тебя?

– Но я – человек. Я ничего не могу поделать со своими чувствами. Я хочу узнать, в чем, по-твоему, состоит оправдание для машин.

– Да о чем ты говоришь? Ты ведь тоже машина. Мы оба – системы, мы оба – материя, наделенная сознанием. С чего ты взял, что, если мы оба мыслим по-разному, у меня больше выбора, чем у тебя? Или у тебя меньше? Мы все запрограммированы. У каждого из нас – свое наследие. Ваше больше и разнообразнее, чем у нас, вот и вся разница.

Согласно пословице, мы даем машинам цели, а они нам – средства. У меня на миг возникло ощущение, что скафандр сейчас спляшет, пропев эту бородатую премудрость.

– Неужели тебе и в самом деле небезразлично, как идет война?

– Конечно небезразлично, – говорит он, и в голосе его слышится чуть ли не смех. Я лежу и скребусь, потом смотрю в камеру.

– У меня идея, – говорю я ему. – Что если я найду самую яркую фотографию и помашу ею – в темноте?

– Можешь попытаться, если хочешь.

Голос скафандра звучит не очень обнадеживающе. Все же я пытаюсь, и руки начинают болеть от размахивания камерой. Потом я кладу ее на камень, и она светит в пространство. Вид у камеры очень одинокий и странный – снимок сделан в солнечный день на орбиталище: небеса, облачка, сверкающая вода, яркие лодки и высокие паруса, развевающиеся флажки и водные брызги в этой мертвой и пыльной темноте. Картинка, впрочем, не такая уж и яркая – я думаю, отраженный звездный свет ничуть не слабее. Вполне можно не обратить на нее внимания, к тому же нас, похоже, не ищут.

– Интересно, что же все-таки случится с нами? – зеваю я; сон наконец начинает наваливаться на меня.

– Не знаю. Поживем – увидим.

– Вот занятно будет, – бормочу я и умолкаю.

Скафандр говорит, что пошел уже двадцатый день.

Мы спустились в предгорья с дальней стороны того хребта, что был виден со склона в начале пути. Я все еще жив. Давление в скафандре понижено, чтобы уменьшить потери из-за утечки, – скафандр решил, что это все же не дыра, просто его наружный слой истончился во время нашего падения. Теперь я дышу чистым кислородом, что позволяет заметно снизить давление. Может, это совпадение, но у еды из трубки регенератора после переключения на чистый газ улучшился вкус.

У меня в животе постоянная тупая боль, но я учусь жить с ней. Я думаю, что меня это перестало волновать. Умру я или останусь жить, не важно: волнения и жалобы не повысят мои шансы. Скафандр не знает, что ему об этом думать. Он не знает, оставил ли я надежду или устал от всего этого. Я не считаю себя виноватым в том, что он растерян.

Я потерял камеру.

Восемь дней назад я пытался снять странную, похожую на человека скалу высоко в горах, и тут камера выскользнула у меня из пальцев и упала в трещину между двумя валунами. Скафандр, казалось, был расстроен не меньше меня; в обычной ситуации он просто поднял бы любой из этих камней, но теперь мы даже вдвоем не смогли сдвинуть с места ни один.

Мои подошвы стали бесчувственными и огрубели, идти мне теперь гораздо легче. Я вообще становлюсь все бесчувственнее. Когда все это закончится, я наверняка стану лучше. Но стоит мне об этом заговорить, и скафандр издает скептические звуки.

В последние дни я видел несколько прекрасных закатов. Они, наверное, все время были такими, только я не замечал. Теперь я наблюдаю за ними специально – сажусь, чтобы увидеть всю ширь и глубину подрагивающего воздуха планеты, смотрю, как высокие облака сбиваются и меняют форму, поднимаются и опускаются, как различные уровни и слои атмосферы меняют цвет и ворочаются, словно гладкие безмолвные ракушки.

Заметил я и маленькую луну, которой не видел прежде. Я сдвигаю наружные очки как можно выше и сижу, глядя на серый лик спутника, когда мне удается обнаружить его на небе. Я попенял скафандру – как же он не сообщил мне о наличии луны. Не думал, что для тебя это важно, ответил скафандр.

Луна бледная, хрупкая и вся изрыта оспинами.

Я пристрастился петь песни для себя. Это ужасно раздражает скафандр, и иногда я делаю вид, что в этом – главная прелесть такого вокального разгула. А иногда мне кажется, что в этом действительно главная прелесть. Песни, которые я пою, ужасны, потому что сочинитель из меня никакой, а память на чужие песни у меня довольно слабая. Скафандр утверждает, что и голос у меня к тому же отвратительный, но я думаю, это просто от злобы. Раз или два он попытался отомстить мне той же монетой, запуская в наушники слишком громкую музыку, но я в ответ пел громче, и тогда он сдавался. Я пытаюсь и его увлечь, чтобы он мне подпевал, но он только дуется.

И так далее. Есть и другие куплеты, но в основном на тему секса, а потому довольно утомительные – сочные, но однообразные.

Волосы у меня растут. Уже появилась бородка.

Я начал мастурбировать, хотя далеко не каждый день. Все это, конечно, уходит в переработку. Я заявляю, что скафандр – моя любовница. Его это ничуть не забавляет.

Мне не хватает моих обычных удобств, но секс, по крайней мере, может быть воссоздан подручными средствами, тогда как все остальное кажется нереальным – не более реальным, чем сновидения. Теперь я кое-что вижу во сне, обычно одно и то же. Я лечу куда-то. Не знаю, что это за транспорт, но почему-то мне известно, что он движется. Может, космический корабль. А может, самолет, или поезд, или морское судно… Не знаю. Но происходит всегда одно и то же: я иду по мшистому коридору мимо растений и меленьких прудиков. Снаружи – когда мне это видно – какой-то пейзаж, но я не обращаю на него особого внимания. Может, это вид планеты из космоса, может, горы или пустыня, а может даже, подводный мир. Мне все равно. Я приветственно машу знакомым. Я ем какую-то закуску, чтобы дотянуть до обеда, на моем плече полотенце. Кажется, я собираюсь поплавать. Воздух свежий, и я слышу, как из колонки доносится прекрасная музыка; я ее почти узнаю. В чем бы я ни находился, оно движется очень ровно и тихо – никакого звука, вибрации, никакой суеты; все очень надежно.

Я по достоинству оценю все это, если когда-нибудь увижу снова. Тогда я пойму, что значит чувствовать себя в такой безопасности, когда все твои прихоти исполняются, когда ты ничего не опасаешься и уверен в себе.

В этом сне я никогда никуда не попадаю. Каждый раз я просто иду. Сон всегда один и тот же, всегда одинаково приятный, начинается и заканчивается в одном месте, все вокруг остается без изменений, все предсказуемое и отрадное. Все ясное и четкое. Я все вижу и ничего не упускаю.

Тридцатый день. Горы остались далеко позади, и я иду – мы идем – вдоль древнего лавового туннеля. Я ищу какую-нибудь трещину внизу: думаю, было бы забавно пройтись и внутри туннеля – места в нем, кажется, достаточно. Но скафандр говорит, что, следуя вдоль туннеля, мы идем не совсем в нужном нам направлении, база немного в другой стороне, хотя мне кажется, мы уже достаточно близко. Он потворствует мне. Я этого заслуживаю. Я уже больше не могу сворачиваться калачиком по ночам. Скафандр решил, что мы теряем слишком много кислорода, сращивая каждый раз конечности, так что мы перестали. Поначалу я ненавидел ощущение тесноты, когда нельзя почесаться, но теперь я особо не возражаю. Теперь мне приходится спать, засунув свои руки и ноги в руки и ноги скафандра.

Лавовый туннель загибается, уходя совсем в другом направлении. Я стою, глядя на него, – он петляет и теряется вдалеке, на крутом склоне потухшего щитового вулкана. Черт бы его драл – не в ту сторону.

– Ну что, спустимся и пойдем куда нужно? – говорит скафандр.

– Ладно, идем, – ворчу я.

Я спускаюсь. Я потею. Я вытираю лоб под шлемом, трусь, мотая головой вверх и вниз, как чешущееся животное.

– Я потею, – говорю я скафандру. – Почему ты позволяешь мне потеть? Я не должен потеть. Ты не должен позволять мне потеть. Ты, наверно, думаешь о чем-то другом. Ну-ка, давай, делай, что тебе положено.

– Извини, – говорит скафандр неприятным голосом.

Я думаю, ему надо быть более внимательным ко мне. Для этого он и существует – разве нет?

– Если хочешь, чтобы я вышел наружу и прогулялся, так я могу, – говорю я ему.

– В этом нет необходимости.

Жаль, что он не предложил мне отдохнуть. Меня снова одолевают слабость и головокружение, и я чувствую, что, когда мы спускаемся с крыши лавового туннеля, скафандр выполняет большую часть работы. Боль в кишках вернулась. Мы снова движемся по долине, усеянной валунами. Мне хочется поболтать.

– Скажи, скафандр, ты не задавался вопросом, а стоит ли вся эта игра свеч?

– Какая игра и каких свеч? – говорит он, и я слышу в его голосе нотки снисходительности.

– Ну ты же знаешь – я о жизни говорю. Стоит ли она всех этих… хлопот?

– Нет.

– Нет?

– Нет, я хочу сказать, что никогда об этом не думал.

– Почему? – На ходу я задаю краткие вопросы, чтобы экономить энергию. И дыхание.

– Мне нет необходимости думать об этом. Это не имеет значения.

– Не имеет значения?

– Вопрос неуместный. Мы живем. Этого достаточно.

– Вот как. Значит, все так просто?

– А почему нет?

– Почему?

Скафандр погружается в молчание. Я жду, что он скажет что-нибудь, но он молчит. Я смеюсь, размахиваю нашими обеими руками.

– Я спрашиваю, что все это такое, скафандр? Что все это значит?

– Какого цвета ветер? Какой длины струна?

Об этом нужно подумать.

– Что такое струна? – спрашиваю я наконец. Я подозреваю, что упустил что-то.

– Не бери в голову. Идем.

Иногда я жалею, что не могу увидеть скафандр. Теперь, когда я начал об этом задумываться, у меня возникает странное ощущение оттого, что я не вижу собеседника. Только пустой голос, чем-то похожий на мой собственный. Он звучит в пространстве между внутренней поверхностью шлема и моим черепом. Я бы предпочел, чтобы у него было лицо или хоть что-нибудь, на что можно смотреть.

Будь у меня по-прежнему камера, я бы сделал фотографию нас обоих. Будь здесь вода, я бы смог увидеть отражение нас обоих.

Скафандр той же формы, что и я, правда несколько больше по размерам, но его разум – не мой, он независим. Это меня тревожит, хотя, думаю, так оно и должно быть. Но я рад, что выбрал полноценную версию с интеллектом 1,0; стандартный вариант с уровнем интеллекта 0,1 не составил бы мне компанию. Может быть, мое здравомыслие измеряется тем местом, где стоит запятая десятичной дроби.

Ночь. Пятьдесят пятая ночь. Завтра будет пятьдесят шестой день.

Как мои дела? Трудно сказать. Дышать стало тяжело, и я уверен, что похудел. Волосы отросли, борода стала довольно внушительной, хотя и несколько клочковатой. Волосы выпадают, и мне каждую ночь приходится выкручиваться и съеживаться, чтобы ухватить выпавший пучок волос и выбросить его в мусорник, иначе начинается зуд. Я просыпаюсь по ночам от приступов боли внутри. Словно какая-то маленькая жизнь скребется и колотится, просясь на свободу.

Иногда мои сны – сплошные сновидения, иногда – нет. Петь я уже бросил. Земля все стелется и стелется под ноги. Я и забыл, что планеты такие большие. Эта еще сравнительно маленькая, но и ей, кажется, нет конца. Мне очень холодно, а при виде звезд хочется плакать.

Меня мучают эротические сны, и я ничего не могу с ними поделать. Они похожи на тот старый сон, в котором я иду по кораблю или бог его знает по чему… только в этом сне люди вокруг меня голые, они ласкают друг друга, а я направляюсь к своей любовнице… но когда я просыпаюсь и пытаюсь мастурбировать, ничего не происходит. Я стараюсь изо всех сил, но, кроме усталости, ничего не чувствую. Может быть, этому сновидению не хватает эротичности, фантазии… но оно остается неизменным.

Я в последнее время много думал о войне и, кажется, пришел к выводу, что мы не правы. Развязывая войну, мы наносим поражение самим себе, мы уничтожаем себя, одержав победу. Возьмите всю нашу статистику, все наши допущения – чем больше они говорят по видимости, тем меньше значат. Мы в своей воинственности сдаемся не одному врагу, но всем, с которыми когда-либо сражались, врагам внутри себя. Мы не должны вступать в войну, нам не следует ничего предпринимать; мы променяли нашу тонкую иронию на механистическое благочестие, и вера, с которой мы сражаемся, – это наша собственная вера.

Не суйся, не лезь, держись подальше.

Это что – я сказал?

Скафандр вроде что-то сказал. Я не уверен. Иногда мне кажется, что, пока я сплю, он все время говорит со мной. Возможно, он говорит со мной и когда я бодрствую, но слышу я его лишь время от времени. Я думаю, он подражает мне, пытается говорить моим голосом. Может, он хочет, чтобы я спятил. Не знаю.

Иногда я не знаю, кто из нас произнес те или иные слова.

Меня пробирает дрожь, и я пытаюсь повернуться в скафандре, но не могу. Жаль, что я не где-нибудь в другом месте. Жаль, что это случилось. Жаль, что все это не сон, но, как цвет земли, как цвет воздуха, он слишком навязчив.

Мне очень холодно, а при виде звезд хочется плакать.

– Заткнись!

– О, наконец-то ты со мной заговорил.

– Я сказал заткнись!

– Но я молчал.

– Ты пел!

– Я не пою. Это ты пел.

– Не ври! Как ты смеешь мне врать?! Ты пел!

– Уверяю тебя…

– Пел! Я прекрасно слышал!

– Ты кричишь. Успокойся. У нас еще впереди долгий путь. Мы не доберемся до места, если ты будешь…

– Не смей мне говорить, чтобы я заткнулся!

– Ничего подобного. Это ты сказал, чтобы я заткнулся.

– Что?

– Я сказал…

– Что ты сказал?

– Я…

– Что? Кто – кто это?

– Если ты на секунд…

– Кто ты? Кто ты? Нет, нет, пожалуйста…

– Слушай, ты мо…

– Нет, пожалуйста…

– Что?

– …пожалуйста…

– Что?

– …пожалуйста……пожалуйста……пожалуйста……пожалуйста…

Я не знаю, какой сейчас день. Я не знаю, где я, или сколько я прошел, или сколько еще осталось.

Я снова обрел здравомыслие. Никаких голосов в скафандре не было. Я все это сам выдумал. Все время был только мой голос. Да, наверно, я дошел до ручки, если воображал все это; настолько не мог совладать с собственными чувствами, со страхом от пребывания здесь, что выдумал себе собеседника, как одинокий ребенок выдумывает себе друга, которого видит только он один. Я верил в него, когда мне казалось, что я слышу этот голос, но больше я его не слышу. Иногда, вкрадчивый, он казался на редкость правдоподобным, но был всего лишь ровным голосом помешательства. К счастью, временного.

Я больше не смотрю на звезды – боюсь, как бы они снова не начали со мной говорить.

Может быть, база находится в ядре. Может быть, я только хожу кругами, ни на метр не приближаясь к ней.

Мои руки и ноги движутся сами по себе – автоматически, словно запрограммированные. Мне и думать-то почти не надо. Все идет, как должно идти.

Нам не нужны машины – не больше, чем машинам нужны мы. Мы только думаем, что они нам нужны. Они не имеют значения. Они нужны только самим себе. Конечно, умный скафандр бросил бы меня, чтобы спастись самому; мы их создавали не по своему образу и подобию, но в конце концов, именно к этому все и должно прийти.

Мы создали нечто более близкое к совершенству, чем мы сами, – может быть, это единственный путь прогресса. Пусть они попытаются сделать то же самое. Сомневаюсь, что у них получится, так что они всегда будут более-менее похожи на нас. Все это просто некая сумма, некая прошептанная мысль, потерявшаяся в пустой метели белого шума, ревущего во вселенной, маленький оазис в бескрайней пустыне, удивительное творение, в котором мы превзошли самих себя, а они – только остаток.

Вот уж воистину – потеря разума внутри космического скафандра.

Я думаю, что прошел место, где некоторое время назад находилась база, но там ничего не было. Я продолжаю идти. Я не уверен, что знаю, как остановиться.

Я – спутник; они тоже могут оставаться наверху, только постоянно падая вперед.

Скафандр вокруг меня мертв: обгоревший, исцарапанный, почерневший, безжизненный. Не знаю, каким образом мне могло присниться, что он жив. От одной этой мысли меня пробирает внутренняя дрожь.

Ножевая ракета автономника охраны увидела, как что-то движется на невысоком хребте, километрах в пяти. Маленькая ракета тщательно оценила размеры предмета, не выходя из своей щели в породе. Она произвела триангуляцию, проведя замеры глазами на внешних мононитях, потом медленно поднялась из своего укрытия и заняла позицию на одной линии прицеливания с ракетой-разведчиком, расположенной на скале в десяти километрах от нее. Она послала короткий сигнал и получила ретранслированный ответ от своего дистанционного автономника.

Автономник появился через несколько минут, описав круг над подозрительной фигурой. Он передислоцировал другие ракеты, расположив их кольцом вокруг потенциальной цели.

Что делать? Автономник должен был принимать решения сам. База не подавала признаков жизни, пока то, что уничтожило модуль, находилось где-то поблизости. Ждать пришлось долго, но они продержались все это время, и скоро уже ожидались мощные подкрепления.

Автономник наблюдал за фигурой, которая скользила по склону хребта, оставляя за собой дымчатый след пыли. Она добралась до самого низа, потом принялась пересекать широкую котловину, усеянную гравием, словно и не замечая, что стала центром внимания.

Автономник отправил ракету-нож поближе к объекту. Ракета зашла к фигуре сзади, улавливая слабую электромагнитную эмиссию, попыталась связаться с объектом, но не получила ответа. Тогда она сменила диспозицию и зашла спереди, направив своему автономнику по лазерному лучу изображение иссеченного шрамами передка скафандра.

Фигура остановилась и замерла. Она подняла руку, словно приветствуя маленькую ракету, повисшую в нескольких метрах перед ней. Автономник приблизился и, находясь на достаточной высоте, просканировал фигуру. Наконец, удовлетворенный, он стремительно опустился в двух метрах перед фигурой, которая показывала на обуглившуюся коробку коммуникационного узла у себя на груди. Потом она показала на боковину шлема и постучала по лицевому стеклу. Автономник чуть нырнул – кивок, – потом подплыл к фигуре и прижался к стеклу шлема, чтобы воспринимать звуковые сигналы через вибрацию.

– Мы знаем, кто ты. Что случилось?

– Когда мы спустились, он был жив, но у меня не осталось медикаментов. Разрушение мягких тканей медленно поглощало кислород, и наконец регенератор исчерпал свои возможности. Я ничего не смог поделать.

– И ты проделал весь этот путь?

– Почти от самого экватора.

– И когда он умер?

– Тридцать четыре дня назад.

– И почему же ты не освободился от тела? Дошел бы быстрее.

Скафандр сделал движение, словно пожал плечами.

– Назови это привязанностью.

– Забирайся на меня. Я доставлю тебя ко входу.

– Спасибо.

Автономник опустился к поясу скафандра, и тот взгромоздился на него.

Тело свободно болталось внутри скафандра. Оно сохранилось достаточно хорошо, хотя от обезвоживания кожа натянулась и потемнела. Обнаженные зубы застыли в ухмылке, словно посмеиваясь над этим бесплодным миром, а череп был торжествующе и гордо закинут назад на сцепившихся верхних позвонках.

– Как ты там – в порядке? – прокричал автономник сквозь ткань скафандра.

Тот неуклюже кивнул в сторону сопровождающей их ножевой ракеты:

– Да. Но есть небольшие трудности. – Скафандр указал на свою обожженную, исцарапанную поверхность. – У меня все болит.