Часть 5

Нет, это не его дом. И не ее дом. Это — не Бразилия. И не Швейцария. Это отель с одинаково — в любой точке мира — обставленными номерами, с претензией на семейную атмосферу, от которой он делается еще более чужим и безличным.

Но это не тот отель, из окна которого открывается прекрасный вид на озеро, не тот отель, с которым связана память о боли, о страдании, о восторге. Нет, здесь окно выходит на Дорогу Святого Иакова, дорогу на богомолье, но не к покаянию, это место, где в придорожных кафе встречаются люди, открывают «свет», разговаривают, становятся друзьями, влюбляются. Сейчас идет дождь, и в этот вечерний час никто не идет по этой дороге, как шли на протяжении многих лет, десятилетий, столетий — может быть, и дороге нужно перевести дух, отдохнуть немного от бесчисленных ног, днем и ночью шаркающих по ней.

Надо зажечь свет. И задернуть шторы.

Попросить его раздеться и снять одежду с себя. Темнота в физическом смысле никогда не бывает абсолютной, и, когда глаза привыкнут к ней, можно будет увидеть в пятне неведомо откуда пробившегося света силуэт мужчины. Вот и снова они встретились с ним.

Достать два носовых платка, тщательно сложенных по диагонали, чисто-начисто выстиранных и несколько раз проглаженных — чтобы не оставалось ни намека на запах мыла или духов. Приблизиться к нему и попросить, чтобы он завязал себе глаза. Замявшись на мгновенье, он ответит, что бывал уже в разных видах преисподней. Она скажет на это, что речь вовсе не о том, а просто ей нужна полнейшая, непроницаемая тьма, и что теперь пришел ее черед кое-чему научить его в отместку и благодарность за то, что вчера узнала от него о боли. Он послушается, завяжет глаза. И она — тоже. И вот теперь уже нет ни единого пятнышка света, это, наверно, и называется кромешной тьмой, так что приходится взяться за руки, чтобы добраться до кровати.

Нет-нет, ложиться мы не будем. Мы сядем, как садились всегда, лицом друг к другу, только чуть ближе, чем всегда, так, чтобы мои колени касались твоих.

Ей всегда хотелось сделать это. Но не хватало главного — времени. Ни с первым ее возлюбленным, ни с тем, кто лишил ее невинности. Ни с арабом, заплатившим тысячу франков и, вероятно, ожидавшим больше, чем она могла дать, хоть и этой тысячи не хватило, чтобы купить то, чего хотелось и о чем мечталось. Ни со всеми прочими, бесчисленными мужчинами, прошедшими через ее тело, думавшими почти всегда только о себе и очень редко — о ней: потому ли, что они исполняли какие-то давние романтические мечты, потому ли, что повиновались инстинкту, или потому, что слышали —именно так ведут себя истинные мужчины, а поступающий иначе не достоин зваться им.

Она вспоминает про свой дневник. Ей все надоело, она подгоняет томительно ползущие недели, остающиеся до отъезда, до возвращения, и потому отдается этому мужчине, ибо здесь посверкивает искорка ее собственной потаенной любви. Первородный грех — не в том, что Ева отведала запретный плод, а в том, что поняла — Адам должен разделить с ней то, что она попробовала. Ева боялась идти своей стезей одна, без помощи и поддержки, и потому хотела разделить с кем-нибудь то, что чувствовала.

Но есть на свете такое, что не делится. Но не надо бояться океанской пучины, в которую погружаемся мы по доброй воле, — страх портит игру. Человек проходит через преисподнюю, чтобы осознать это. Будем любить друг друга, но не станем пытаться владеть друг другом.

Я люблю этого сидящего передо мной мужчину, потому что он не принадлежит мне, а я — ему. Мы свободно отдаемся друг другу, и я буду повторять десятки, сотни, тысячи раз — повторять до тех пор, пока сама не поверю собственным словам.

Она задумывается на миг о других проститутках. Думает о матери, о подругах. Все они уверены, что мужчине не нужно ничего, кроме этих одиннадцати минут чистого секса, и за них выкладывает он огромные деньги. Но это не так; мужчина, в сущности, ничем не отличается от женщины: ему тоже нужно встретить кого-то и обрести смысл жизни.

Как было с ее матерью — как вела она себя? Притворялась, что получает наслаждение? Или в бразильском захолустье до сих пор наслаждение для женщины считается делом запретным? Как мало знает Мария о жизни и о любви, но сейчас, когда глаза ее завязаны, когда все время, сколько ни есть его в мире, принадлежит ей, она отыщет источник и корень, и все начнется там и так, где и как она захочет начать.

Прикосновение. Она забывает проституток и клиентов, отца и мать, она теперь — в кромешной тьме. Целый день провела она в поисках того, что могла бы дать человеку, вернувшему ей достоинство, заставившему ее понять, что стремление к радости важнее, чем необходимость страдать.

Мне хотелось бы, чтобы он обрел счастье научить меня чему-нибудь новому, подобно тому, как вчера он объяснил мне, что такое страдание, что такое уличные проститутки и проститутки священные. Я видела: ему доставляет счастье учить меня чему-нибудь, вести и наставлять. Мне хотелось бы знать, как приближаются к плоти перед тем, как приблизиться к душе, к соитию, к оргазму.

Протянув руку перед собой, она просит, чтобы и он сделал так же. Сегодня ночью, слышится ее шепот, на этой ничейной полосе отеля я хочу, чтобы он открыл и нашел грань между мной и миром. Она просит его прикоснуться к ней, сделать так, чтобы он осязал ее, ибо плоть всегда поймет плоть, даже если души не придут к согласию. Он дотрагивается до нее, она — до него, но, словно сговорившись заранее, и он, и она избегают тех частей тела, где стремительней всего пробуждается сексуальная энергия.

Его пальцы ощупывают ее лицо, и она ощущает едва уловимый запах краски, навсегда въевшийся в кожу его рук, сколько бы тысяч и миллионов раз он их ни мыл: он с этим запахом родился, чтобы увидеть первое в жизни дерево, первый дом, чтобы запечатлеть их в своих снах. Должно быть, и он чувствует исходящий от ее пальцев запах, но какой именно — она не знает и спрашивать не хочет, ибо в этот миг говорит лишь плоть, а прочее есть безмолвие.

Она ласкает, и ласкают ее. Так можно провести целую ночь, ибо это доставляет наслаждение, которое вовсе не обязательно должно завершаться сексом, думает она, и в этот самый миг, именно потому, что секс вовсе не обязателен, ощущает в межножье влажное тепло. Придет миг, когда он дотронется до нее, ощутит и почувствует всю меру охватившего ее возбуждения — ей не дано знать, хорошо это или плохо, так отзывается ее плоть, и нет необходимости говорить: «Выше… ниже… помедленней… а теперь посильней…» Мужские руки теперь прикасаются к ее подмышкам, и волоски на коже встают дыбом, и ей хочется вырвать их — как сладостна, наверное, будет эта боль. И она гладит его подмышки, ощущая под пальцами иную структуру — вероятно, это от многолетнего употребления дезодоранта… Боже, о чем она думает? Она не должна думать. Должна прикасаться, трогать — и ничего больше.

Его пальцы подкрадывающимися хищниками скользят вокруг ее грудей. Ей хотелось бы, чтобы пальцы двигались быстрей, чтобы дотронулись до сосков, потому что мысль ее обгоняет его пальцы, но он, отгадывая, наверно, ее невысказанное желание, медлит и дразнит и длит наслаждение, и целая вечность проходит, прежде чем прикосновение наконец совершается. Соски напряглись, и он играет с ними, отчего по коже бегут мурашки, и еще влажней и горячей становится в паху. Теперь его руки скользят по ее животу, расходятся в обе стороны, к бедрам, спускаются к икрам и ступням, поднимаются по внутренней стороне бедер, ощущают жар, но не приближаются, продолжая двигаться нежно и легко, словно порхая, и чем легче эти прикосновения, тем сильнее они пьянят.

Она делает то же, едва-едва дотрагиваясь к самым кончикам волос, и тоже ощущает жар, исходящий от его члена, и, словно колдовским образом вернув себе невинность, словно впервые оказывается перед ней символ иного пола, она прикасается к нему. Но это нечестно, хочется воскликнуть ей: она уже истекает, а он еще не обрел должной твердости, но, может быть, мужчине нужно больше времени, чтобы возбудиться, кто их знает…

И она принимается ласкать его так, как это умеют делать лишь девственницы, потому что искушенные проститутки — позабыли. Член отзывается на ее прикосновения, напрягается, увеличивается и подрагивает под ее пальцами, и она медленно усиливает нажим, обхватывает его крепче, по наитию поняв, к какому месту — внизу, а не вверху —надо прикоснуться, и оттягивает крайнюю плоть. Теперь он возбужден, очень возбужден и прикасается к губам ее влагалища — но по-прежнему слишком бережно и осторожно, и она борется с желанием крикнуть «Сильней! Глубже!», попросить, чтобы ввел пальцы внутрь и вверх. Но он не делает этого, а, смочив пальцы ее же влагой, теми же кругообразными движениями, какими он заставил подняться ее соски, водит теперь вдоль клитора. Этот мужчина ласкает ее, как она сама.

Вот его рука снова поднимается к ее груди, как хорошо, как бы ей хотелось, чтобы он обхватил ее. Но нет — он просто знакомится с ее телом, у них есть время… времени у них сколько угодно. Они могут соединиться прямо сейчас, и это будет совершенно естественно, и, наверное, это будет хорошо, но все так ново, так непривычно, ей приходится обуздывать себя, чтобы не испортить все. Она вспоминает, как в вечер первой встречи они пили вино — медленно, смакуя, ощущая, как оно растекается по крови, согревая и заставляя видеть мир иначе, освобождая из-под гнета жизни и крепче привязывая к ней.

Вот так же, глоток за глотком, она отведает этого мужчину — и тогда сумеет навсегда забыть то скверное вино, которое пила залпом: да, от него пьянеешь, но наутро так гадко во рту и еще гаже — в душе.

Она останавливается, мягко переплетает свои и его пальцы, слышит стон и тоже хочет простонать, но сдерживается, чувствуя, как жар разливается по всему телу — и, должно быть, с ним происходит то же самое. Оргазм не наступает, и энергия рассеивается, горячая волна идет в мозг, путает мысли, не дает думать ни о чем, кроме главного — но она этого и хочет: остановиться, замереть на середине, сделать так, чтобы наслаждение растеклось по всему телу, затопило голову, обновило само понятие «желание», вновь сделало ее девственницей.

Она снимает повязку с себя, а потом, таким же мягким движением — с него. Зажигает лампу в изголовье. Два обнаженных человека смотрят друг на друга, но не улыбаются — просто смотрят. «Я — любовь, я — музыка, — думает она. — Давай потанцуем».

Но вслух не произносит ничего подобного: они говорят о чем-то банальном, договариваются о следующей встрече, он назначает дату — через два дня. Ему хотелось бы, чтобы она пришла с ним на вернисаж. Она колеблется. Прийти — значит узнать его мир, его друзей, а что они скажут? Что подумают?

И она отказывается. Но он, понимая, что она хотела согласиться, настаивает, приводит аргументы, которые при всей своей нелепости, становятся па их танца, и она уступает, потому что в глубине души именно это ей и нужно. Он предлагает встретиться в том самом кафе, где они когда-то впервые увидели друг друга. Нет, отвечает она, бразильцы суеверны: если вернемся к началу, круг замкнется, и все кончится.

Я рад, говорит он, что ты не хочешь, чтобы круг замкнулся. Решено — они встретятся в церкви — с ее колокольни весь город как на ладони, а стоит она на Дороге Святого Иакова, откуда начинается таинственное паломничество, которое совершают эти двое с той минуты, как увидели друг друга.

Запись в дневнике Марии, сделанная накануне того, как она купила себе билет на самолет в Бразилию: Жила-была птица. Птица с сильными крыльями, со сверкающим разноцветным оперением. Существо, созданное для вольного полета в поднебесье, рожденное, чтобы радовать глав тех, кто следит за ней с земли.

Однажды женщина увидела ее и полюбила. Сердце ее колотилось, глаза блестели от волнения, когда с открытым в изумлении ртом, смотрела она, как летит эта птица. И та позвала ее лететь с нею вместе — и отправились они по синему небу в полном ладу друг с другом. Женщина восхищалась птицей, почитала и славила ее.

Но как-то раз пришло ей в голову —да ведь птица эта наверняка когда-нибудь захочет улететь в дальние дали, к неведомым горам. И женщина испугалась — испугалась, что с другой птицей никогда не сможет испытать ничего подобного. И позавидовала — позавидовала врожденному дару полета.

И еще —испугалась одиночества.

И подумала: «Расставлю-ка я силки. В следующий раз птица прилетит — а улететь не сможет».

А птица, тоже любившая эту женщину, на следующий день прилетела, попала в силки, а потом посажена была в клетку.

Целыми днями женщина любовалась птицей, показывала предмет своей страсти подругам, а те говорили: «Теперь у тебя есть все». Но странные дела стали твориться в душе этой женщины: птицу она заполучила, приманивать ее и приручать больше не было нужды и мало-помалу угасал интерес к ней. Птица же, лишившись возможности летать — а в этом и только в этом заключался смысл ее бытия, — облиняла и утратила свой блеск, стала уродлива, и женщина вообще перестала обращать на нее внимание: только следила, чтобы корму было вдоволь да чтоб клетка чистилась.

И в один прекрасный день птица взяла да и умерла. Женщина очень опечалилась, только о ней и думала и вспоминала ее днем и ночью, но только не то, как та томилась в клетке, а как увидела в первый раз ее вольный полет под облаками.

А загляни она себе в душу — поняла бы, что пленилась не красотой ее, а свободой и мощью ее расправленных крыльев.

Лишившись птицы, лишилась ее жизнь и смысла. И постучалась к ней в дверь смерть. «Ты зачем пришла?» — спросила ее женщина.

«Затем, чтобы ты снова смогла летать со своей птицей по небу, — отвечала смерть. — Если бы позволила ей покидать тебя и неизменно возвращаться, ты любила бы ее и восхищалась бы ею пуще прежнего. А вот теперь, чтобы тебе снова увидеть ее — без меня дело никак не обойдется».

День Мария начала с того, к чему готовилась все эти долгие месяцы, — отправилась в туристическое агентство и купила билет на самолет, отправлявшийся в Бразилию в тот день, который был кружком обведен в ее календаре.

Быть ей в Европе оставалось всего две недели. Пройдут они — и Женева станет лицом человека, которого Мария любила и который любил Марию. Бернская улица превратится просто в улицу, названную в честь столицы Швейцарии. Она будет вспоминать свою квартиру, озеро, французскую речь и все те безумства, что способна вытворить девушка двадцати трех лет (завтра исполнится), пока не поймет, что свой предел всему положен.

Нет, она не станет ловить птицу, заманивать ее с собой в Бразилию. Ральф Харт — это то единственное по-настоящему чистое, что случилось с ней. Эта птица создана для вольного полета, и пусть со сладкой тоской вспоминает она времена, когда еще чьи-то крылья рассекали воздух рядом с нею. Ведь она, Мария, — тоже птица, и если Ральф Харт будет рядом, значит, никогда не позабудутся дни, проведенные в «Копакабане». А это — минуло и сгинуло, принадлежит прошлому, а не будущему.

Она решила, что скажет «прощай» только однажды, когда придет минута расстаться, и не будет страдать всякий раз, как вспомнит о том, что скоро ее уже здесь не будет. И потому, обманывая свое сердце, двинулась в то утро по Женеве как ни в чем не бывало, как будто до скончания века ходить ей по этим улицам, по Дороге Святого Иакова, по мосту Монблан. Она смотрела, как кружат над водой чайки, как раскладывают свой товар торговцы, как служилый люд, выходя из контор, отправляется обедать. Грызла яблоко, наслаждаясь вкусом и цветом. Видела, как в отдалении заходят на посадку самолеты, как из середины озера поднимается, играя всеми цветами радуги, столб воды, как робкая, затаенная радость охватывает всех, кто проходит мимо, кто идет навстречу. Ловила на себя взгляды заинтересованные, взгляды безразличные, взгляды ничего не выражающие. Почти целый год прожила она в этом маленьком городе, похожем на любой другой городок — сколько таких в мире? Если бы не причудливая архитектура его зданий да не вывески бесчисленных банков, вполне можно было бы вообразить себе, что дело происходит где-нибудь в Бразилии, в провинции. А что? Есть ярмарка. Есть рынок. Есть матери семейств, торгующиеся с продавцами. Школьники, которые сбежали с уроков, наврав, что мама-папа больны, и теперь целуются на берегу реки. Есть люди, чувствующие себя здесь как дома, и люди посторонние. Есть газеты, рассказывающие о разных скандальных происшествиях, и респектабельные журналы для почтенных бизнесменов, которые, насколько можно судить, читают только газеты, рассказывающие о скандальных происшествиях.

Мария направилась в библиотеку сдать руководство по усадебному хозяйству. Она не поняла в этой книжке ни слова, но это было и не важно — в те минуты, когда ей казалось, что контроль над собой и своей судьбой потерян, книжка напоминала, какая цель стоит перед ней. Книжка в строгом желтом переплете, книжка без картинок, но с мудреными графиками и схемами, была ее безмолвной спутницей и более того — путеводной звездой, сиявшей во тьме недавних недель.

Ты всегда строила планы на будущее, сказала она себе. И настоящее неизменно ошеломляет тебя. И подумала о том, что обрела себя благодаря независимости, отчаянию, страданию, обрела — и тотчас снова столкнулась с любовью. Хорошо бы, чтоб — в последний раз.

А самое забавное — что ее коллеги порой обсуждали, как им было хорошо с тем или иным мужчиной, толковали о неземных восторгах, иногда выпадавших на их долю, тогда как она, в сущности, была и осталась равнодушной к сексу. Она не решила свою проблему и в обычном совокуплении достичь оргазма ей было не дано, а потому половой акт стал для нее делом настолько обыденным и вульгарным, что едва ли когда-нибудь сможет она обрести в нем тот пыл, и жар, и радость, которые искала и жаждала.

А может быть, все дело в том, думала Мария время от времени, что правы ее родители и романтические книжки — без любви никакое удовольствие в постели невозможно.

Библиотекаршу, которую она считала своей единственной подругой, хоть никогда ей об этом не говорила, она застала в добром расположении духа. Был как раз обеденный перерыв, но Мария отказалась от предложенного сэндвича, поблагодарив и сославшись на то, что недавно завтракала.

— Долго, однако, вы изучали эту книжку.

— И все равно ничего не поняла.

— Помните, о чем вы попросили меня однажды?

Мария, разумеется, не помнила, но по лукавой улыбке, заигравшей на лице библиотекарши, догадалась, о чем шла речь. О сексе.

— Когда вы как-то раз пришли сюда за литературой такого рода, я решила обревизовать все, что тут у нас имеется в наличии. Оказалось — немного, и я сделала заказ, поскольку мы должны просвещать юношество.

Тогда им не придется учиться этому наихудшим из всех возможных способом — у продажных женщин.

Библиотекарша указала на тщательно завернутую в коричневую бумагу стопку книг в углу.

— Разобрать пока еще не успела. Только мельком проглядела и, знаете, пришла в ужас от того, что увидела.

Ну да, можно было наперед сказать, о чем пойдет сейчас речь — об акробатических позициях, о садомазохизме и прочем. Лучше извиниться, спохватиться, что пора, мол, на работу (она, правда, еще не придумала, где она работает — в банке или в каком-нибудь магазине; врать — дело утомительное, тут главное — ничего не перепутать).

Мария поблагодарила и стала уж было приподниматься с места, готовясь уйти, но библиотекарша продолжала: — Вы тоже будете ошеломлены. Вот, например, вы знаете, что клитор был открыт совсем недавно?

Открыт? Недавно? Ну да, не далее как на этой неделе кто-то прикасался к этой части ее собственного тела, найдя его так споро и ловко — несмотря на полную темноту, — что сомнений не было: эта область ему хорошо известна.

— Его существование было официально признано лишь в 1559 году, после того, как врач по имени Реальдо Колумбо выпустил в свет книгу «De re anatomica». А до тех пор, полтора тысячелетия нашей эры, о нем никто понятия не имел. Колумбо описал его в своем исследовании, назвав «органом красивым и полезным». Можете себе представить?

Обе рассмеялись.

— А два года спустя, в 1561, другой медик, Габрил-ле Фаллопио заявил, что честь этого открытия принадлежит ему. Нет, вы только подумайте! Двое мужчин разумеется, итальянцы, им и карты в руки —спорят, кто первым ввел клитор в мировой обиход!

Разговор был занятный, но продолжать его Мария не желала — прежде всего потому, что при одном только воспоминании о завязанных глазах, о руках, которые скользили по ее телу, безошибочно находя самые чувствительные точки, она, как выражались в «Копакабане», «потекла» — и сильно. Получается, что она не умерла для секса, этот человек каким-то колдовским образом воскресил ее. Как хорошо быть живой!

А библиотекарша между тем воодушевлялась все больше: — Но даже после того, как клитор был открыт, должного внимания ему не уделяли, скорее — напротив, — продолжала она, на глазах превращаясь в высокую специалистку по клиторологии или как там называется эта научная дисциплина. — Оказывается, то, что мы сегодня читаем в газетах об африканских племенах, у которых принято ампутировать клитор, чтобы лишить женщину права на наслаждение, — совсем не ново. У нас в Европе, в XX веке проводятся подобные операции, ибо принято было считать, что эта маленькая и не несущая никакой полезной функции анатомическая деталь есть источник истерии, эпилепсии, супружеской неверности и бесплодия.

Мария, прощаясь, протянула руку библиотекарше, но ту было никак не унять.

— Мало того: наш любимый Фрейд, основатель психоанализа, утверждал, будто оргазм у нормальной женщины должен сдвигаться от клитора к влагалищу. А самые рьяные из его последователей, развивая положения своего учителя, с пеной у рта доказывают, что клиторальное возбуждение свидетельствует об инфантильности, либо, что еще хуже, — о бисексуальности.

Тем не менее, как все мы знаем, очень трудно получить оргазм исключительно путем обычного полового сношения. Приятно, когда тобой обладает мужчина, но центр наслаждения заключен в этом крохотном бугорке, открытом неким итальянцем!

Мария, плохо слушавшая ее слова, вынуждена была признать, что Фрейд просто-таки ее имел в виду —вероятно, она инфантильна, если ее оргазм к влагалищу не смещался. А может, Фрейд ошибся?

— А что вы скажете о точке «G»?

— Простите, а где это?..

Библиотекарша покраснела, поперхнулась, но все же нашла в себе мужество ответить: — Сразу же при входе, на первом этаже, окошечко, выходящее на задний двор.

Просто гениально! Она описывает влагалище как дом! Должно быть, вычитала это объяснение в каком-нибудь пособии по половому воспитанию девочек: после того как кто-нибудь постучит и войдет, он обнаружит внутри собственного тела всю вселенную. А она, занимаясь мастурбацией, всегда отдавала предпочтение этой самой точке «G» перед клитором, потому что в последнем случае ощущения бывали какие-то двойственные: наслаждение было почти мучительным, сопровождалось смутной тоской и неразрешимым томлением.

Нет уж, да здравствует первый этаж и окошечко, выходящее на задний двор.

Видя, что библиотекарша замолкать не собирается — вероятно, думает, что нашла в ней товарища по несчастью, то есть по загубленной сексуальности, — она помахала ей рукой, вышла и заставила себя отвлечься на любую ерунду, потому что не тот сегодня был день, чтобы размышлять о прощаниях, разлуке, клиторе, возрожденной девственности или точке «G». Она стала прислушиваться к звукам — звонили колокола, лаяли собаки, звенел по рельсам трамвай. Постукивали каблуки по тротуару, слышалось дыхание, вывески обещали все, что душе угодно.

Ей совсем не хотелось возвращаться в «Копакабану», но она чувствовала себя обязанной довести работу до конца, а почему — неизвестно: в конце концов, необходимую сумму давно уже удалось собрать. В этот день она могла бы пройтись по магазинам, поговорить с управляющим банком — тоже, между прочим, ее клиент, —обещавшим помочь с текущим счетом, могла бы выпить кофе, отправить по почте кое-что из вещей, не умещавшихся в чемоданы. Как ни странно, на душе у нее было невесело, и она не могла понять отчего. Оттого, быть может, что оставалось всего две недели. Надо было бы пройтись по городу, взглянуть на него другими глазами, порадоваться, что смогла все пережить и преодолеть.

Она остановилась на перекрестке, на котором бывала сотни раз: оттуда открывался вид на озеро с водяным столбом посреди, а на другой стороне улицы тянулся сад, и там, на клумбе, двигались стрелки выложенных из цветов часов — одного из символов города — и стрелки эти не дадут ей солгать, потому что…

Внезапно время остановилось и мир замер.

Что это за чушь насчет восстановленной девственности, не дававшая ей покоя с момента пробуждения?

Мир, казалось, застыл в оледенении, и эта секунда все никак не кончалась, не истекала, а Мария стояла перед чем-то очень значительным и серьезным. И не могла забыть об этом, в отличие от снов, которые всегда хочется записать наутро, да не выходит…

«Ни о чем не думай. Мир остановился. Что произошло?» ХВАТИТ!

Неужели сочиненная ею красивая сказка о птице —это про Ральфа Харта? Нет! Это о ней! ТОЧКА!

На часах было 11:11, и в этот миг она застыла. Она чувствовала себя чужой в собственной телесной оболочке, заново открывая для себя только что восстановленную девственность, но возрождение это было столь хрупко, что постой Мария здесь еще мгновение — погибла бы безвозвратно. Вероятно, она побывала на небесах, а уж в аду — совершенно точно, но Приключение подошло к концу. Она не могла ждать еще две недели, десять дней, неделю — надо было бегом бежать сию же минуту — потому что, едва глянув на эти цветочные часы, вокруг которых толпились, щелкая фотоаппаратами, туристы и играли дети, наконец-то поняла причину своей печали.

А причина заключалась в том, что она не хотела возвращаться в Бразилию.

И дело было не в Ральфе Харте, не в Швейцарии, не в Приключении. Все было просто, даже слишком просто. Деньги.

Деньги! Клочок плотной, неярко раскрашенной бумаги, который, по всеобщему мнению, что-то стоит. И она верила в это, потому что все верили, верила до тех пор, пока, собрав целую гору этих бумажек, не пришла в банк — надежнейший, свято хранящий традиции и оберегающий тайну вкладов швейцарский банк — и спросила: «Могу ли я приобрести у вас несколько часов жизни?» И услышала в ответ: «Нет, мадемуазель, это мы не продаем, а только покупаем».

Из сна наяву ее вывел визг тормозов. Водитель что-то сердито крикнул ей, а стоящий рядом улыбчивый старичок по-английски попросил ее сделать шаг назад — для пешеходов был «красный».

«Ладно. Кажется, мне открылось то, что должны знать все».

Да нет, не знают. Она оглянулась по сторонам: опустив головы, люди торопливо шагали на службу, в школу, в бюро по трудоустройству, на Бернскую улицу, и каждый повторял: «Ничего, подожду еще немного. У меня есть мечта, но ведь не обязательно претворять ее в жизнь именно сегодня — сегодня мне надо зарабатывать деньги». Разумеется, она занимается проклятым ремеслом, но если вдуматься — всего лишь продает свое время, как и все. Занимается тем, что ей не нравится, — как и все. Общается с людьми, которых переносить невозможно, — как и все. Продает свое бесценное тело и бесценную душу во имя будущего, которое не наступит никогда, — как и все. Твердит, что накопила недостаточно, — как и все. Собирается подкопить еще немножко — тоже как все. Подкопить, подождать, заработать, отложить исполнение желаний на потом, ибо сейчас слишком занята… нельзя упускать такую возможность… клиенты ждут… постоянные посетители, способные выложить за ночь кто триста пятьдесят, а кто и тысячу франков.

И вот впервые в жизни, махнув рукой на все те превосходные вещи, которые можно было бы купить на деньги, что она заработает, — может, остаться еще на год, а? — Мария вполне сознательно, осознанно и непреклонно решила эту возможность — упустить.

Она дождалась, когда переключится светофор, перешла улицу, остановилась перед цветочными часами, подумала о Ральфе, вспомнила, как вспыхнул вожделением его взгляд в тот вечер, когда она приспустила с плеча платье, снова ощутила, как его руки обхватывают ее груди, скользят по бедрам, играют между ног, почувствовала, что снова захлестывает ее волна возбуждения, взглянула на высоченный водяной столб посреди озера — и, не испытывая никакой необходимости прикоснуться к себе, испытала оргазм прямо здесь, на виду у всех.

Но никто не заметил этого; все были заняты, очень заняты.

Как только она переступила порог «Копакабаны», ее окликнула филиппинка Ния, единственная из всех девиц, отношения с которой можно было до известной степени счесть дружескими. Она сидела за столиком с каким-то мужчиной восточного вида. Оба чему-то смеялись.

— Нет, ты только послушай, чего он от меня хочет! — воскликнула Ния.

Клиент, лукаво сощурясь и не переставая улыбаться, достал и открыл какую-то коробочку, напоминавшую футляр для сигар. Милан из-за стойки вперил в него зоркий взгляд — не шприцы ли там с ампулами? Нет, в коробке оказался предмет неведомого назначения, но к наркотикам отношения не имевший.

— Словно из прошлого века, — сказала Мария.

— Именно так! — согласился клиент, слегка раздосадованный ее невежеством. — Ему больше ста лет, и стоит он колоссальных денег.

То, что Мария видела перед собой, напоминало больше всего допотопный миниатюрный радиоприемник — лампы, рукоять, электрические батареи, клеммы. И еще — наружу выходили два проводка с небольшими — в палец длиной — стеклянными наконечниками. Трудно было представить себе, что прибор стоит колоссальных денег.

— И как же он действует?

Нии этот вопрос не понравился. Она, конечно, доверяла Марии, но люди, как известно, переменчивы — а вдруг бразильянка положила глаз на ее клиента?

— Он мне уже объяснил. Эта штука называется «Лиловый Посох».

И, обернувшись к восточному человеку, предложила уйти, показав тем самым, что принимает его приглашение. Однако тот наслаждался интересом, вызванным его игрушкой.

— В 900-е годы, когда в продажу поступили первые аккумуляторные батареи, практикующие врачи начали проводить опыты с электричеством, надеясь с его помощью излечивать умственное расстройство или истерию. Применяли его и для оздоровления кожи — ну, чтобы сводить всякие там бородавки, пятна и прочее. Видите эти стеклянные наконечники? Их прикладывают сюда — он показал себе на виски — и батарея дает такой же статический разряд, какой мы испытываем, когда воздух очень сухой.

Подобного никогда не случалось в Бразилии, а вот здесь, в Швейцарии —сплошь и рядом. Мария обнаружила это явление, когда однажды, открыв дверцу такси, услышала щелчок и ее дернуло током. Она решила, что это машина не в порядке, возмутилась, заявила, что не станет платить, но шофер в долгу не остался и обвинил ее в полном невежестве. Выяснилось, что он был прав — виною всему оказалась удивительно низкая влажность воздуха. После того как Марию несколько раз ударяло током, она боялась прикасаться к любым металлическим предметам, пока не купила в супермаркете браслет, разряжавший скапливавшееся в ней статическое электричество.

Она обернулась к восточному человеку: — Но ведь это ужасно неприятно!

Нии с каждой минутой все меньше нравился этот диалог. Но, чтобы не устраивать скандала со своей единственной — потенциальной — подругой, она обняла клиента за плечи, чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений насчет того, кому он принадлежит.

— Это зависит от того, куда приложить! — засмеялся клиент.

С этими словами он повернул регулятор, и наконечники стали какого-то лиловатого цвета. Потом быстрым движением приложил один к руке Нии, другой — к плечу Марии. Раздался щелчок, но ощущение было совсем безболезненным и больше напоминало щекотку.

Приблизился Милан.

— Пожалуйста, уберите.

Клиент послушно спрятал свой аппарат в футляр. Филиппинка, воспользовавшись этим, предложила ему отправиться в отель. Он был немного разочарован — девушка, появившаяся второй, проявила к Лиловому Посоху гораздо больше интереса, чем та, которая сейчас звала его с собой. Он надел пиджак, положил футляр в кожаную папку и сказал: — Сейчас их опять выпускают — они вошли в моду у тех, кто ищет непривычных ощущений. Но вот этот экземпляр можно найти только в музее или у антикваров, да и то вряд ли.

Оставшись вдвоем, Милан и Мария переглянулись не без растерянности.

— Раньше видел такое?

— У этого субъекта — нет. Наверно, и в самом деле потянет очень прилично, но он может себе это позволить, потому что занимает видный пост в нефтяной компании. Я видел другие, современные.

— И что с ними делают?

— Засовывают себе… куда-нибудь и просят, чтобы женщина покрутила регулятор. Их бьет током.

— А сами они не могут?

— Могут, могут. Все, что имеет отношение к сексу, можно делать в одиночку. Но люди, слава Богу, пока считают, что для этого дела необходим партнер. А иначе я бы разорился, а ты бы пошла торговать свежей зеленью. Да, кстати, твой особый клиент предупредил, что будет сегодня вечером. Так что, будь добра, никаких приглашений не принимай.

— Не приму. И от него — тоже. Дело в том, что я пришла, только чтобы попрощаться.

Милан, на первый взгляд, не оценил серьезность удара.

— Художник?

— Нет. «Копакабана». Всему есть предел, и сегодня утром, когда смотрела на цветочные часы возле озера, поняла, что я — дошла.

— Какой еще предел?

— Я накопила достаточно, чтобы купить в Бразилии ферму. Знаю, что могу заработать еще, поработать еще год, казалось бы — какая разница?

Но я знаю какая. Если останусь, то никогда уже не вырвусь из этого капкана, который намертво держит и тебя, и твоих клиентов — всех этих менеджеров, охотников за талантами, директоров звукозаписывающих компаний — всех, кого я знавала, кому продавала свое время, которое теперь не выкупить обратно за все золото мира. Если задержусь еще хоть на день — застряну на год, а застряну на год — не выберусь до гробовой доски.

Милан как-то неопределенно развел руками, как бы показывая, что все понял, со всем согласен, но сказать не может ничего, чтобы не смущать девиц, работающих на него. Он был человек добродушный, и хотя решение Марии не одобрил, но и убеждать ее в том, что она поступает неправильно, не стал.

Она поблагодарила, заказала бокал шампанского — хватит с нее фруктовых коктейлей. Теперь она не на работе и может пить, сколько влезет. Милан на прощание велел в случае чего звонить и не стесняться — в «Копакабане» ей всегда будут рады.

Она попыталась расплатиться, но он остановил ее: «Это — за счет заведения». Возражать она не стала — заведению она отдала во много раз больше, чем стоит бокал шампанского.

Запись в дневнике Марии, сделанная по возвращении домой: Я уж не помню, когда именно это было, но как-то в воскресенье я решила зайти в церковь на мессу. Пробыла там довольно долго и вдруг поняла, что зашла не туда — это был протестантский храм.

Хотела уйти, но пастор уже начал службу, и мне показалось, что будет неудобно, если я вдруг встану и выйду. Сам Бог остановил меня, потому что в тот день прозвучали слова, которые я должна была услышать.

Пастор говорил примерно так:

«У всех народов существует такая поговорка: „С глаз долой —из сердца вон“. Я же утверждаю, что нет ничего более ложного на свете. Чем дальше от глаз, тем ближе к сердцу. Пребывая в изгнании и на чужбине, мы любовно лелеем в памяти любую малость, напоминающую об отчизне. Тоскуя в разлуке с тем, кого любим, в каждом прохожем на улице видим мы дорогие черты.

И наши Евангелия, и священные тексты всех религий написаны были на чужбине в попытке обрести понимание Бога и веры, приводящей народы в движение, осознать, почему бродят неприкаянные души по лицу земли. Не знали наши предки, как и мы не знаем, чего ожидает от нас и жизней наших Высшая Сила, — и в этот-то миг сочиняются книги, пишутся картины, ибо не хотим мы и не можем позабыть о том, кто мы есть».

Когда он окончил проповедь, я подошла и поблагодарила его, сказав, что была чужой в чужой стране, а он напомнил мне, что врет поговорка, с глаз долой не значит из сердца вон. И, прочувствовав это, я уезжаю.

Мария вытащила два чемодана из-под кровати, где они лежали в ожидании того дня, когда все придет к концу. Было время, она представляла, как доверху набьет их подарками, новыми платьями, фотографиями, запечатлевшими ее на снегу и на фоне европейских достопримечательностей, — воспоминаниями о счастливом времени, проведенном в гостях у самой спокойной и самой великодушной страны мира. Да, кое-что из одежды она себе купила, а в тот день, когда в Женеве выпал снег, сфотографировалась, но — и только, и ничего больше из того, о чем мечталось, не сбылось.

Она приехала сюда с мечтой заработать много денег, познать жизнь и собственные возможности, найти мужа, купить ферму для родителей и привезти их в Швейцарию показать, где жила. И вот — возвращается. Денег для исполнения мечты хватит. А в горах так и не побывала. И — что еще хуже — самой себе она теперь чужая. И все же довольна, ибо непреложно определила тот миг, когда надо остановиться.

А это мало кому удается.

Что ж, было в ее жизни четыре приключения — танцевала в кабаре, выучила французский, стала проституткой и влюбилась отчаянно и безнадежно. Многие ли могут похвастаться столькими событиями, случившимися всего за год?! Она была счастлива, хоть к счастью и примешивалась печаль, и имя печали этой было — не проституция, не Швейцария, не деньги, а Ральф Харт. Она — хоть и самой себе никогда бы в этом не призналась — в глубине души хотела выйти замуж за этого человека, который сейчас ждет ее в церкви, чтобы познакомить со своими друзьями, своими картинами, своим миром.

Она подумала: а может, не ходить? Переехать в какой-нибудь отель недалеко от аэропорта, ведь самолет — завтра утром, а каждая минута, проведенная рядом с Ральфом, обернется в будущем годом страданий, потому что ее будут терзать мысли о том, что она могла бы сказать, да не сказала, и воспоминания о прикосновениях его рук, о звуке его голоса, о его рассказах.

Мария снова открыла чемодан, достала игрушечный вагончик, подаренный Ральфом в их первую встречу у него дома. Несколько минут глядела на него, а потом выбросила в корзину для мусора — он недостоин встречи с Бразилией, он был никчемным и несправедливым по отношению к ребенку, которому так хотелось поиграть с ним.

Нет, она не пойдет в церковь; он может спросить ее о чем-нибудь, а если она ответит правду — «Я улетаю», — он попросит ее остаться, пообещает все что угодно, лишь бы не потерять ее, признается в любви, которую и так уже не скрыть. Однако любовь эта зиждилась на полной свободе, ничто другое не было бы возможно: вероятно, это и была единственная причина того, что их так влекло друг к Другу: оба знали, что им ничего не надо друг от друга. Мужчины всегда пугаются, услышав из уст женщины: «Я хочу зависеть от тебя», Мария же хотела сохранить в душе другой образ Ральфа Харта — влюбленного, вверившегося ей всей душой, готового ради нее на что угодно.

Ладно, она еще успеет решить окончательно, идти ей на свидание в церкви или нет, — сейчас надо заняться делами более прозаическими. Она видела, какое множество вещей в чемоданы не влезло. Куда же все это девать? Да никуда, пусть о них заботится хозяин квартиры, пусть он распорядится оставленными на кухне миксером и кофеваркой, картинами, купленными на рынке, постельным бельем и полотенцами. Хотя ее родители нуждаются в этом барахле больше, чем любой женевский нищий, в Бразилию она его не потащит: любая мелочь будет напоминать о том, через какие испытания пришлось ей пройти, какой ценой было это куплено.

Она вышла из дому, направилась в банк с намерением снять все, что было у нее на счете. Управляющий — он тоже бывал в ее постели — сказал, что это неразумно: ведь проценты по вкладу она смогла бы получать и в Бразилии. А если ее, не дай Бог, ограбят, прахом пойдут многомесячные труды. Мария заколебалась, сочтя — по своему всегдашнему обыкновению, — что ей и вправду желают добра. Но, поразмыслив немного, пришла к выводу: нет, цель этих бумажек не в их приумножении — они должны уйти в оплату за фазенду, за дом для родителей, за несколько голов скота да мало ли за что еще.

И она сняла все до последнего сантима, уложила деньги в специально по такому случаю купленный пояс-бумажник и надела его на голое тело, под одежду.

Затем направилась в бюро путешествий, молясь про себя, чтобы ей хватило мужества не остановиться на полпути. Заявила, что желает поменять билет. Ей ответили, что завтра прямого рейса нет: надо лететь через Париж и там сделать пересадку. Не важно! Лишь бы оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не успеть передумать.

Она дошла до одного из мостов, купив по дороге мороженое, хотя было уже совсем нежарко, остановилась, оглядела Женеву. Все казалось ей теперь совсем Другим, и чувствовала она себя так, словно только попала в этот город и теперь должна обегать все его музеи, осмотреть все достопримечательности, побывать в модных ресторанах и кафе. Забавно — когда живешь в городе, всегда откладываешь знакомство с ним «на потом», а в итоге покидаешь его, так толком и не узнав.

Почему же ее не радует совсем уже скорая встреча с Бразилией? Почему не печалит разлука со Швейцарией, оказавшейся достаточно гостеприимной и приветливой? Ни обрадоваться, ни загрустить — ничего у нее не выходило, разве что уронить две-три слезинки, испытывая страх перед самой собой — перед девушкой красивой и неглупой, у которой было все, чтобы добиться успеха, и которая неизменно совершала ошибки.

Ну, что ж, хоть на этот раз она поступает правильно.

Когда Мария переступила порог, церковь была совершенно пуста, и она смогла молча разглядеть витражи, красиво подсвеченные снаружи сиянием дня, точно умытого пронесшейся прошлой ночью бурей. Перед нею высился алтарь с пустым крестом — это было не распятие с истекающим кровью, корчащимся в предсмертной муке человеком, но символ воскресения, перед которым орудие казни напрочь теряло всякое значение, важность и внушаемый им ужас. Марии понравилось и то, что в настенных нишах не было окровавленных святых с разверстыми ранами, — словом, она оказалась там, где люди собираются, чтобы восславить то, что недоступно их разуму. Опустившись на колени, она пообещала Иисусу, в которого все еще верила, но о котором уже давно не думала, и Пречистой Деве, и всем святым: что бы ни случилось сегодня, она не переменит свое решение и улетит домой. Она дала эту клятву, ибо ей ли было не знать, какие хитроумные силки, способные сломить волю женщины, расставляет любовь. Вскоре Мария почувствовала у себя на плече чью-то руку и, повернув голову, прильнула к ней щекой.

— Как ты?

— Хорошо, — отвечал он, и в голосе его не слышалось никакой тоски. — Прекрасно. Пойдем выпьем кофе.

Они вышли, держась за руки, словно двое влюбленных, увидевшихся после долгой разлуки. Они поцеловались на виду у всех и, поймав на себе возмущенные взгляды кое-кого из прохожих, улыбнулись тому, что вызвали недовольство и пробудили желание, ибо знали —прохожие хотели бы последовать их примеру да не решались. Оттого и возмущались.

Они вошли в кафе — такое же, как и все прочие, но другое, потому что были там вдвоем и любили друг друга. Они говорили о Женеве, о том, какой трудный язык — французский, о витражах в соборе, о вреде курения, поскольку оба курили и даже не думали избавляться от этого вредного пристрастия.

Он не возражал, когда она заплатила по счету. Они отправились на вернисаж, и она увидела его мир — художников, состоятельных людей, казавшихся богачами, богачей, одетых скромно, чтобы не сказать «бедно», людей, толковавших о вопросах, о которых ей никогда не приходилось даже слышать. Она всем понравилась, все хвалили ее французское произношение, расспрашивали про карнавал, футбол и самбу. Все были учтивы и обходительны, приветливы и любезны.

Потом он сказал, что вечером придет за ней в «Копакабану». А она попросила не делать этого — сегодня у нее выходной и она хотела бы пригласить его на ужин.

Приглашение было принято, они договорились встретиться у него дома, чтобы потом поужинать в симпатичном ресторанчике на площади Колоньи, мимо которого так часто проезжали на такси — но ни разу не попросила она остановиться, чтобы можно было рассмотреть эту самую площадь повнимательней.

И тогда Мария, вспомнив о своей единственной подруге, решила зайти к библиотекарше и сказать, что больше они не увидятся.

Ей казалось, что она простояла в пробке целую вечность, дожидаясь, когда наконец курды (да-да, опять курды!) завершат свою демонстрацию и дадут машинам проехать. Но теперь, впрочем, это не имело особого значения — с недавних пор своим временем она распоряжалась сама.

Библиотека уже закрывалась.

— Может быть, я перехожу за грань приличий, но, кроме вас, мне не с кем обсудить кое-какие проблемы, — сказала библиотекарша, увидав Марию.

Не с кем? У нее нет подруги? Прожить целую жизнь в одном городе, целый день видеть перед собой такое множество людей — и не найти собеседницу? Наконец-то Мария нашла такую же, как она сама, а вернее сказать — как все на свете.

— Я долго думала о том, что прочла про клитор… «О Господи! Неужели — опять об этом?!» — …и вспомнила, что хотя мне всегда было хорошо с мужем, но я почти никогда не испытывала оргазма. Как вы считаете, это — нормально?

— А то, что курды каждый день устраивают демонстрацию, — нормально? А то, что влюбленные женщины убегают от своих волшебных принцев, — нормально? И что люди размышляют о фермах вместо того, чтобы думать о любви, — тоже нормально? Мужчины и женщины продают свое время, которое никакими силами не смогут выкупить, — это как? А поскольку подобное происходит, то, что бы я по этому поводу ни думала, получается — нормально. Все, что совершается вопреки законам природы, что противоречит нашим самым сокровенным желаниям, представляется нам нормальным, хотя в глазах Господа Бога это — жуткое искажение. Мы ищем собственный ад, мы тысячелетиями созидали его и вот после огромных усилий можем теперь с полным правом выбрать себе наихудший образ жизни.

Мария взглянула на сидевшую перед ней женщину и — впервые за все время знакомства — спросила, как ее зовут (ей была известна только фамилия библиотекарши). Оказалось — Хайди. И вот эта Хайди тридцать лет пробыла в браке и никогда — ни разу! — не спросила самое себя, а в порядке ли это вещей, что спишь с мужем и не получаешь никакого удовлетворения.

— Я не уверена, что мне следовало читать все это. Может, лучше было бы коснеть в невежестве и пребывать в уверенности, что верный супруг, квартира с видом на озеро, трое детей и неплохая работа в государственном учреждении — это предел мечтаний для всякой женщины. А после того, как вы пришли сюда, и после того, как я прочла эти книги, вдруг задумалась над тем, во что я превратила собственную жизнь. И что же — это у всех так?

— С полной определенностью могу вам сказать — у всех, — рядом с этой женщиной, задававшей ей вопросы и просившей совета, Мария, хоть и была вдвое моложе, чувствовала себя мудрой и всезнающей.

— Хотите, я расскажу поподробней? Мария кивнула.

— Ну, разумеется, вы еще слишком молоды и кое-чего понять просто не сможете, но мне бы хотелось немножко поделиться с вами своим горьким опытом именно для того, чтобы вы не повторили моих ошибок.

Но почему, почему мой муж никогда не уделял внимания клитору?! Он был уверен, что главное — это влагалище и только оно дарит женщине наслаждение. О, если бы вы знали, каких трудов стоило мне притворяться, изображая то, что, по его мнению, я должна была чувствовать! Да, конечно, я испытывала приятные ощущения, но не более того… И лишь в те моменты, когда чувствовала фрикции в верхней части… вы меня понимаете?

— Вполне.

— И только сейчас я поняла, почему так происходило! Здесь все написано, — она ткнула в лежавшую на столе книгу, названия которой Мария рассмотреть не могла. — Оказывается, есть нервный узел, идущий от клитора к «точке G», он-то все и определяет! Вы знаете, что такое «точка G»?

— Как не знать, — отвечала Мария, на этот раз играя роль Наивной Девочки. — Мы об этом говорили в прошлый раз. Сразу как войдешь, на первом этаже, окошечко на задний двор.

— Да-да-да, конечно! — глаза библиотекарши сияли. — Хоть сами проверьте: спросите ваших подруг об этом, и вот увидите — ни одна не ответит! Какая нелепость! Но точно так же, как этот итальянец открыл клитор, «точка G» — это открытие нашего века. Очень скоро о нем напишут все газеты, и тогда отговориться незнанием будет уже нельзя! Мы станем свидетелями настоящего переворота!

Мария взглянула на часы, и библиотекарша заторопилась — надо было успеть рассказать этой юной красотке, что и женщины имеют право на счастье, на удовлетворение желаний, чтобы уже следующее поколение могло в полной мере воспользоваться плодами необыкновенных научных открытий.

— Доктор Фрейд был с этим не согласен уже в силу того, что родился мужчиной и, получая оргазм благодаря пенису, считал, что центр нашего наслаждения — во влагалище! Мы должны вернуться к своей сути, к тому, что всегда дарило нам наслаждение, — к клитору и «точке G». Очень, очень немногие женщины способны получить удовлетворение во время полового акта, и потому, если вы не относитесь к их числу, я предлагаю вам — измените позу! Пусть ваш партнер будет снизу, а вы — сверху. Доминируйте — и ваш клитор получит более сильную стимуляцию, и вы, а не ваш партнер будете определять продолжительность и интенсивность стимуляции, которая вам необходима! Нет! Стимуляции, которой вы заслуживаете!

Мария между тем лишь притворялась, будто все это ей не слишком интересно. Так, значит, она не одна такая! Так, значит, с ней все в порядке, и это — вопрос анатомии! Огромная, неподъемная тяжесть свалилась у нее с души, и ей захотелось поцеловать библиотекаршу. Как хорошо, что это открылось ей сейчас, пока она еще молода! Какой сегодня замечательный день!

Хайди улыбнулась с видом заговорщицы: — Они не знают, что у нас тоже бывает эрекция! Эрекция клитора!

«Они» явно относилось к мужчинам. Мария, сочтя, что разговор зашел достаточно далеко, набралась храбрости и спросила: — А у вас был кто-нибудь, кроме мужа?

Спросила — и сама испугалась того эффекта, который произвели ее слова. Глаза Хайди вспыхнули — вероятно, огнем священного негодования, — она густо покраснела то ли от гнева, то ли от смущения. Несколько минут в душе ее шла борьба — признаться или солгать.

Схватка эта окончилась вничью. Она предпочла сменить тему.

— Вернемся к нашей эрекции. Так вот, клитор обладает способностью набухать кровью, становясь твердым и упругим. Вам это известно?

— С детства.

Ответ несколько сбил библиотекаршу с толку. Она, вероятно, в свое время не уделила этому явлению должного внимания.

— И круговые движения пальца, не прикасающегося к самой головке, способны стократно усилить наслаждение. Это надо усвоить! Это надо знать! Мужчины же, если и стимулируют клитор, сразу же дотрагиваются до его верхней части, не подозревая даже, что это иногда может вызвать болезненные ощущения. Вы согласны? А потому уже после первой или второй встречи инициативу надо брать на себя: займите положение сверху, сами определяйте, как и куда должно быть направлено давление, уменьшайте или увеличивайте его по своему вкусу. И, кроме того, здесь сказано — совершенно необходим откровенный разговор с партнером.

— А вы-то сами когда-нибудь вели с мужем откровенные разговоры?

Но Хайди снова ушла от прямого ответа, сославшись, что тогда были другие времена. Ей гораздо интересней было поделиться впечатлениями от прочитанного: — Постарайтесь представить себе, что клитор — это стрелка, и попросите своего партнера двигать ее с 11 часов до 1 часа. Понятно?

Чего уж тут не понять, думала Мария, не вполне разделяя мнение автора книги, хотя все это было не так уж далеко от истины. Но когда речь зашла о часах, она взглянула на свои, сказала, что пришла только попрощаться, ее пребывание в Швейцарии подходит к концу. Библиотекарша словно не слышала: — Хотите, дам вам эту книгу?

— Нет, спасибо. Мне надо думать о другом. — И что же — ничего нового не возьмете?

— Нет. Я возвращаюсь домой. Хочу вас поблагодарить — вы всегда относились ко мне с пониманием и уважением. Может быть, когда-нибудь мы еще с вами увидимся.

Они обменялись рукопожатием и пожелали друг другу счастья.

Хайди дождалась, когда за Марией закроется дверь, и лишь после этого, дав себе волю, с размаху стукнула кулаком по столу. Почему, почему она не воспользовалась моментом и не поделилась с этой девушкой тем, что, судя по всему, унесет с собой в могилу?! Если уж у бразильянки хватило отваги спросить, случалось ли ей изменить мужу, почему было не ответить ей, особенно теперь, когда она открыла для себя новый мир, в котором женщины наконец-то признали, что достичь вагинального оргазма очень трудно?

«Ладно, это не так уж важно. Жизнь не сводится только к сексу».

Пусть это не самое главное в мире, но важность его неоспорима. Она оглянулась по сторонам: большая часть всех этих тысяч книг, заполнявших полки, повествуют о любви. Все это — одна нескончаемая история любви, причем одна и та же история: кто-то кого-то любит, встречает, теряет и обретает вновь. Родство и притяжение душ, странствия на край света, приключения, заботы, тревоги и лишь изредка кто-нибудь решится сказать: «Видите ли, дорогой мой, следует лучше понимать тело женщины».

Почему книги не говорят об этом открыто?

Потому, надо полагать, что никому это по-настоящему не надо. Мужчине — потому, что он продолжает искать новизны с тех самых пор, как был пещерным человеком, которого вел могучий инстинкт продолжения рода. Ну, а женщине? По собственному опыту Хайди могла судить, что получить наслаждение в объятиях своего избранника хочется лишь в первые годы брака, а потом страсть утихает, превращаясь во все более редкое исполнение супружеских обязанностей, но женщина никогда не признается в этом, ибо думает, что такое случилось с ней одной. И все лгут, вводя в заблуждение подруг, притворяясь, что устали от любви, что не в силах еженощно удовлетворять желание мужа.

И тогда они стараются занять себя чем-нибудь еще — воспитывают детей, возятся на кухне, наводят в доме порядок, оплачивают счета, терпеливо и кротко сносят выходки мужа, путешествуют (хотя во время этих путешествий больше думают о детях, чем о себе). Некоторые даже занимаются любовью. Но только не сексом. Да, ей следовало бы быть более откровенной с этой бразильской девушкой, на вид такой невинной, по возрасту годящейся ей в дочери и еще не успевшей понять, как устроен мир. Она эмигрантка, живет на чужбине, тяжело и много работает (и работа, наверно, не доставляет ей удовольствия), ждет встречи с человеком, за которого можно будет выйти замуж, изобразить во время медового месяца неземное наслаждение, обрести стабильность и защиту, продолжить этот таинственный человеческий род — и сразу же забыть все эти оргазмы, клиторы, «точку G», открытую, подумать только, лишь в XX веке! Стать верной женой, хорошей матерью, стараться, чтобы дом был уютен и изобилен, время от времени мастурбировать, думая о встреченном на улице мужчине, который поглядел на нее с вожделением. Делать вид, соблюдать приличия — Господи, почему наш мир так заботится о внешних приличиях?!

Из-за них она и не ответила на вопрос, был ли у нее кто-нибудь, помимо законного супруга.

Эта тайна умрет во мне и вместе со мной, подумала она. Муж всегда был для нее всем на свете, хотя секс у них остался в далеком прошлом. Он был идеальным спутником жизни —честным, щедрым, добрым. Он делал все, чтобы его семья ни в чем не нуждалась, чтобы все, кто находился в его «зоне ответственности», были счастливы. Именно о таком муже мечтают все женщины, и потому Хайди так терзало воспоминание о том, как однажды она пожелала другого — и желание свое исполнила.

Она вспомнила, как они встретились. Она возвращалась из горного городка Давоса, когда из-за схода лавины движение поездов было на несколько часов прервано. Хайди позвонила домой, предупредив, чтобы не беспокоились, купила несколько журналов и приготовилась к долгому ожиданию.

И тут увидела неподалеку человека с рюкзаком и спальным мешком. У него были полуседые волосы, темное от загара лицо, и он, казалось, был единственным, кого нисколько не тревожило, что поезда не ходят. Наоборот, он беспечно улыбался и оглядывался по сторонам, ища, с кем бы поговорить. Хайди открыла было журнал, но тут — о, как таинственно устроена жизнь! — встретилась с ним глазами и, прежде чем успела отвести их, он уже оказался рядом.

И заговорил, не дав Хайди со свойственной ей учтивостью извиниться и сказать, что ей нужно дочитать важную статью. Сказал, что он иностранец, писатель, что в Давосе у него была деловая встреча, а теперь из-за того, что поезда не ходят, он не успевает в аэропорт. Не поможет ли она ему найти в Женеве отель?

Хайди поглядела на него с удивлением: опоздать на самолет, сидеть здесь, на неудобной станции, ожидая, пока ситуация не разрешится, — и при этом сохранять полнейшее хладнокровие и благодушие.

А он между тем продолжал говорить с ней так, словно они были давным-давно знакомы. Рассказывал о своих путешествиях, о тайне писательского ремесла и — к удивлению и ужасу своей собеседницы — обо всех женщинах, которых любил на протяжении жизни. Хайди только кивала, а он говорил без умолку. Время от времени извинялся за то, что совсем заболтал ее, просил рассказать о себе, но на это она могла ответить лишь: «Я — человек, ничем не примечательный, такая же, как все».

И внезапно она поймала себя на том, что не хочет, чтобы пришел поезд, ибо этот разговор захватывал ее все сильнее и сильнее, и речь у них шла о таком, что было ей знакомо только из книг. И, зная, что никогда больше не увидит этого человека, а потому набравшись храбрости (позднее она сама не понимала, как решилась на такое), Хайди принялась расспрашивать его обо всем, что ее интересовало. Она переживала в ту пору не лучшее время — муж стал очень ворчлив и брюзглив, часто раздражался по пустякам, и Хайди хотела знать, как бы она могла сделать его счастливым. Незнакомец сделал несколько точных и оригинальных замечаний, рассказал к случаю какую-то историю, но то, что она упомянула мужа, не очень его обрадовало.

«Вы — очень интересная женщина», произнес он фразу, которую она не слышала уже много лет.

Она не знала, как реагировать на это, и писатель, видя ее замешательство, заговорил о пустынях, о горах, о затерянных в глуши городках, о женщинах под покрывалом или обнаженных по пояс, о воинах, морских разбойниках, мудрецах.

Пришел поезд. Они сели рядом, и Хайди была уже не замужняя дама, мать троих детей, владелица шале на берегу озера, а искательница приключений, едущая в Женеву впервые в жизни. Она разглядывала проплывавшие в окне вагона горы, реку, и ей было хорошо от близости мужчины, желающего соблазнить ее (потому что все мужчины только о том и думают) и потому старающегося изо всех сил произвести на нее впечатление. Она думала о том, в скольких других мужчинах угадывала она это желание, никогда не давая никому ни малейшего шанса, — но сегодня мир стал иным, а она — подростком тридцати восьми лет от роду, с замиранием сердца наблюдающей за тем, как ее обольщают. Ничего прекрасней не испытывала она никогда.

Осенней порой ее жизни — пожалуй, слишком рано пришла она, эта пора, — когда казалось, что сбылось уже все, о чем загадывала, появился этот человек и, не спросив разрешения, приблизился вплотную. Сойдя на перрон женевского вокзала, она показала ему отель (самый скромный, как он настойчиво повторял, потому что должен был улететь на родину в тот же день и не желал ни на час задерживаться в безумно дорогой Швейцарии), а он попросил ее дойти с ним до номера, посмотреть, все ли там в порядке. Хайди согласилась, хоть и догадывалась, что ее ждет. Едва за ними закрылась дверь, они принялись целоваться с неистовой страстью, он сорвал с нее одежду и — Боже милосердный! — оказалось, что этот писатель знает тайные тропы, ведущие женщину к наслаждению. Видно было, что все страдания женщины и причины того, что называется умным словом «фрустрация», для него — открытая книга.

Они предавались любви целый день, и лишь когда начало смеркаться, очарование рассеялось, и Хайди произнесла фразу, которую, будь ее воля, не произнесла бы никогда: «Я должна идти домой. Меня ждет муж».

Он закурил. Оба некоторое время молчали, и никто из них не сказал «Прощай». Хайди поднялась и вышла из номера, не оглядываясь и зная — что бы ни было сказано, будет бессмысленно.

Больше она никогда не видела этого человека, но преждевременной осенью своей жизни на несколько часов перестала быть верной женой, хозяйкой дома, любящей матерью, образцовой служащей, преданной спутницей жизни — и превратилась просто в женщину.

Еще несколько дней после этого муж то и дело удивлялся, что она сама на себя непохожа — то непривычно весела, то странно задумчива: он не мог толком объяснить, что его удивляет. Но прошла неделя, и все стало как всегда.

«Как жалко, что я не рассказала свою историю этой бразильской девочке, — думала Хайди сейчас. — А впрочем, она бы все равно ничего не поняла, потому что продолжает жить в мире, где еще существует верность, а клятвы в любви даются навечно».

Запись в дневнике Марии:

Не знаю, что он подумал в тот вечер, когда открыл дверь и увидел, что я стою на пороге с двумя чемоданами.

— Не пугайся, — поспешила я успокоить ею. — Я не жить к тебе приехала. Давай поужинаем.

Он молча помог мне войти, внес мои вещи, а потом, не сказав даже «Как я рад тебя видеть!», или «Вот не ждали, не гадали», или еще что-то в этом роде, сгреб меня в охапку и начал целовать, дотрагиваясь до моего тела там и тут, обхватил ладонями мои груди, запустил руку под трусики — словно ждал этого момента бесконечно долго и боялся, что он не наступит никогда.

Не дав мне и слова сказать, он торопливо сорвал с меня одежду, повалил на пол, и вот так, прямо здесь, в холле, безо всяких приличествующих случаю церемоний и околичностей, на холодном ветру, задувавшем из-под двери, мы в первый, раз занялись любовью. Я подумала было — не остановить ли его, не переместиться ли в какое-нибудь более удобное место, не сказать ли, что у нас есть время, чтобы исследовать бескрайний мир нашей чувственности, но ничего не предприняла, ибо хотела, чтобы он овладел мной как можно скорее, ибо этот мужчина никогда не принадлежал мне и никогда больше принадлежать не будет. Потому я могла любить его со всей своей энергией и — пусть хоть на одну ночь — получить то, чего у меня не было раньше и, вероятно, не будет впредь.

Уложив меня на пол, он резко внедрился в мое тело, обойдясь без предварительных ласк, так что я оказалась не вполне готова принять его, но испытываемая мною легкая боль была мне приятна, поскольку он должен был понять, что я принадлежу ему и что он не должен спрашивать разрешения. Я была там не для того, чтобы чему-то учить его или чтобы показать, насколько я чувственней других женщин, а всего лишь чтобы сказать ему «добро пожаловать!», показать, что он желанен мне, что и я долго ждала этой минуты, что меня радует неистовство его напора и полнейшее пренебрежение теми правилами поведения, которые установились между нами, что теперь мы стали просто самцом и самкой, ведомыми одним лишь инстинктом. Позиция была самая что ни на есть банальная: я лежала на спине, разведя бедра, Ральф был сверху. Я смотрела на него, не желая имитировать наслаждение, издавать какие-то стоны, вообще не желая ничего — лишь бы наглядеться, покрепче запомнить каждое мгновение и видеть его склоненное надо мной лицо, чувствовать, как вцепляются мне в волосы его пальцы, как его рот не то целует, не то кусает. Да, никаких утонченных ласк, никакой предварительной игры: он проник в мою плоть, я — в его душу.

Он то замедлял, то наращивал темп, иногда останавливался и взглядывал на меня, но не спрашивал, хорошо ли мне, потому что знал: в этот миг наши души могут общаться только так. Движения его становились стремительнее, я знала, что одиннадцать минут вот-вот истекут, и хотела, чтобы они продолжались вечно, потому что так прекрасно —Боже милосердный, как прекрасно! — дарить ему обладание, не требуя взамен ничего. Глаза мои были широко раскрыты, и, когда их застилала пелена, я чувствовала, что мы уносимся в иное измерение, где я становлюсь Великой Матерью, самой Вселенной, любимой женщиной, священной проституткой, отправляющей древнее таинство, о котором он однажды рассказал мне, сидя у камина с бокалом вина. Когда его руки крепче стиснули мои плечи, я поняла —приближается оргазм. Движения стали неистовыми, и вот он закричал — не застонал, не глухо замычал, закусив губу, а закричал, зарычал, взвыл диким зверем. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что соседи услышат, вызовут полицию — но это не имело никакого значения, и я испытала огромное наслаждение, ибо именно так повелось от начала времен, и когда первый мужчина, встретив первую женщину, впервые предался с ней любви, они тоже кричали.

Его тело обмякло, навалилось на меня всей своей тяжестью, и не знаю, как долго лежали мы, не размыкая объятий, а я гладила его голову — как в тот день, когда мы с завязанными глазами ласкали друг друга в номере отеля, — и чувствовала, что бешеный стук его сердца утихает, а пальбы, едва прикасаясь, скользят по моим рукам, заставляя каждый волосок на моем теле стать дыбом.

Он, вероятно, понял, что мне тяжело, перекатился на бок, потом лег на спину рядом со мной, и мы уставились в потолок, где горела люстра с тремя рожками.

— Добрый вечер, — произнесла я.

Он притянул меня к себе еще ближе, так что моя голова оказалась у него на груди, и лишь спустя несколько минут ответил «Добрый вечер».

— Соседи, наверно, все слышали, — продолжала я, не очень понимая, что будет дальше, потому что говорить сейчас «Я люблю тебя» не имело ни малейшего смысла: он и так это знал, а я и подавно.

— От двери сквозит, — ответил он, хоть и мог бы сказать: «Как это чудесно». — Пойдем на кухню.

Мы поднялись, и только теперь я заметила, что он даже не успел раздеться и оставался в том же виде, в каком открыл мне дверь, если не считать, конечно, изрядного беспорядка в туалете. Я набросила на голые плечи свой пиджачок. Мы прошли на кухню, он сварил кофе, выкурил подряд две сигареты, а я — одну. Присели к столу. «Спасибо», сказал он глазами, «И я тебе благодарна», взглядом ответила я. Таков был наш безмолвный диалог.

Наконец, он отважился спросить, почему я с чемоданами.

— Завтра в полдень улетаю в Бразилию.

Женщина всегда знает, когда мужчина нужен ей и важен. А наделены ли этим даром мужчины? Или же мне придется сказать: «Я люблю тебя», «Я не хочу разлучаться с тобой», «Попроси меня остаться»?

— Не надо, — да, он понял, что имеет право сказать мне это.

— Надо. Я дала обет.

Потому что иначе могла бы поверить, будто все это — навсегда. А ведь это не так, а ведь это — всего лишь кусочек мечты, обуревающей девчонку из захолустья, которая приезжает в большой город (ну, если честно, не очень большой), проходит через множество испытаний, но наконец встречает человека, предназначенного ей судьбой. Да, вот он, «хеппи-энд», благополучное завершение всех моих мытарств, и, всякий раз вспоминая о жизни в Европе, я буду вспоминать того, кто полюбил меня, кто навсегда останется моим, ибо я уже побывала в его душе, Ах, Ральф, ты и не знаешь, как сильно я тебя люблю. Думаю, что все мы, впервые в жизни въяве увидев вымечтанного нами мужчину, в тот самый миг и влюбляемся в него, хоть разум и подсказывает, что мы ошибаемся, и начинаем бороться — без желания победить в этой борьбе — со своим инстинктом. Но приходит мгновение, когда чувство берет верх — это и произошло в тот вечер, когда я шла босиком по Английскому парку, страдая от боли и холода и сознавая, как сильно, Ральф, ты меня любишь.

Да, я люблю тебя, как никогда никого не любила, — и потому покидаю тебя навсегда, ибо если сон станет явью, то желание обладать тобой, стремление к тому, чтобы твоя жизнь стала моей… все это в конце концов неминуемо превратит любовь в рабство. Да нет — мечта гораздо лучше. Надо быть поосторожней с тем, что мы забираем с собой из страны — или из жизни.

— Ты не получила оргазма, —сказал он, пытаясь сменить тему, не напирать, разрешить ситуацию. Он боялся меня потерять и полагал, что, имея в запасе целую ночь, сумеет сделать так, чтобы я передумала.

— Нет. Но наслаждение — огромное.

— Было бы лучше, если бы ты получила оргазм.

— Я могла бы притвориться — для того лишь, чтобы доставить тебе удовольствие, но обман — это недостойно тебя. Ты — мужчина, Ральф Харт, мужчина в самом полном и прекрасном смысле этого слова. Ты сумел помочь мне и поддержать меня, ты принял поддержку и помощь от меня — и так, что это не выглядело унижением. Да, мне бы хотелось кончить в твоих объятиях, но этого не произошло. И все равно, распростертая на холодном полу, ощущая твое горячее тело и ярость, с которой ты вошел в меня, я была в восторге.

Когда сегодня я относила книги в библиотеку, моя приятельница, которая там работает, спросила, разговариваю ли я со своим партнером о сексе. Мне ужасно хотелось ответить: «С каким еще партнером? О каком еще сексе?», но сдержалась, не за что было ее обижать — она всегда была так добра со мной.

А на самом деле после приезда в Женеву у меня было только два, как она выражается, «партнера-»: один всколыхнул всю скверну, таившуюся на самом донышке моей души, и я позволила ему это сделать, более того — умоляла его об этом. А другой — это ты, человек, благодаря которому я вновь стала частью мира. О, если бы можно было научить тебя как, где, сколько времени, с какой силой нужно ласкать меня!.. И я знаю, ты не воспринял бы это как упрек, ты понял бы, что нет иного способа одной душе слиться с другой. Искусство любви — сродни твоей живописи: она тоже требует техники, терпения и, главное, навыка. И еще — отваги: иногда нужно зайти гораздо дальше того рубежа, на котором застревают обычные, скованные условностями люди, воображающие, что «занимаются любовью».

Я замолчала. Что, в самом деле, вещать, как с кафедры?! Но Ральф не стал ни спорить, ни соглашаться со мной. Он закурил третью за последние полчаса сигарету: — Во-первых, сегодня ты будешь ночевать здесь, — сказал он не просительно, а требовательно. —А во-вторых, мы снова займемся любовью, но на этот раз — не так жадно и безоглядно. В конце концов, если ты хочешь, чтобы я понимал женщин, я хочу, чтобы ты лучше понимала мужчин.

Куда уж лучше?! Сколько через мои руки, через мое тело прошло их — белых, желтых, черных, иудеев и мусульман, католиков и буддистов! Неужели Ральф не знает об этом?

Но мне стало легче оттого, что наш разговор принял такой оборот. Была минута, когда я даже подумала, что Господь простит мне, если я нарушу обет. Но действительность вновь предстала передо мной, чтобы напомнить: мечта должна оставаться неприкосновенной, а я не имею права угодить в ловушку, расставленную судьбой.

— Да-да, чтобы ты лучше понимала мужчин, — повторил Ральф, заметив мой иронический взгляд. — Ты говоришь о природе женской сексуальности, ты хочешь помочь мне свершить плаванье по твоей плоти, ты твердишь, что необходимы терпение и время. Я согласен, но не приходило ли тебе в голову, что мы с тобой устроены по-разному — и разное время требуется тебе и мне? Не попенять ли тебе на Господа Бога, создавшего нас такими?

Когда мы встретились, я попросил, чтобы ты научила меня сексу, потому что желание во мне угасло. Знаешь, почему это произошло? Потому что на протяжении нескольких лет каждое, как принято выражаться, сношение оканчивалось для меня нестерпимым разочарованием, непобедимым унынием — ибо я давно уже понял, что не способен подарить моим возлюбленным то наслаждение, которое дарят мне они.

Мне очень не понравилось это «моим возлюбленным», но я, не подав вида, что задета, закурила.

— Я не решался попросить никого из них: «Открой мне тайны твоей плоти». Но когда мы встретились, я увидел исходящий от тебя свет и подумал: жизнь моя дошла до такой черты, за которой мне уже нечего терять, и я должен быть честен с самим собой и с женщиной, которую хочу видеть рядом.

Сигарета доставляла мне какое-то непривычное удовольствие, а если бы Ральф предложил мне вина, было бы совсем замечательно. Однако он, вероятно, не желал отвлекаться.

— Почему вместо того, что ты делал со мной, мужчины, даже не пытаясь понять, какие ощущения я испытываю, думают только о сексе?

— С чего ты взяла, будто мы думаем только о сексе? Совсем наоборот: годами — годами! — мы пытаемся убедить самих себя, что секс важен для нас. Мы учимся любви у проституток или у девственниц, рассказываем о своих романах каждому, кто согласится слушать, постарев, тщеславимся юными любовницами — и все это лишь для того, чтобы показать другим: да, мы именно те, какими хотят видеть нас женщины.

Но вот что я тебе скажу —ничего подобного! Мы ни черта в этом не смыслим! Мы пребываем в уверенности, что секс и эякуляция — это одно и то же. Мы — необучаемы, потому что стесняемся сказать женщине: посвяти меня в тайны твоего тела. Мы — необучаемы еще и потому, что и женщинам недостает отваги сказать: познай меня. Мы повинуемся простейшему инстинкту выживания — и дело с концом. Тебе это покажется полной нелепостью, но знаешь ли, что для мужчины важнее секса?

«Деньги. Власть», подумала я, но промолчала.

— Спорт. А знаешь ли почему? Потому что мужчине внятен язык, на котором говорит тело другого мужчины. Наблюдая за состязанием, мы видим — вернее, слышим — диалог, который ведут понимающие друг друга тела.

— Это безумие.

— Безумие — может быть. Но не бессмыслица. Замечала ли ты, что чувствовали мужчины, с которыми ты была?

— Замечала. Все они были неуверены в себе. Все испытывали страх.

— Да нет, кое-что похуже страха. Они были уязвимы. Они, как говорят боксеры, «открывались». Они сами толком не понимали, что делают, но от всех, от всех решительно — от друзей, да и от самих женщин — постоянно слышали, как это важно. «Секс, секс, секс» — вот на чем вертится мир, вот на чем зиждется жизнь, вот о чем твердят реклама, фильмы, книги. И никто не знает, о чем идет речь. А знают все — ибо инстинкт сильней нас всех вместе взятых, — что это должно быть сделано. Точка.

Ну, хватит, мелькнуло у меня в голове. Сначала я для самозащиты пыталась читать лекции по сексу, теперь он взялся за то же самое, но чем умнее и ученее звучали наши словеса — а ведь человек так устроен, что всегда старается произвести впечатление на своего ближнего, — тем яснее становилось, что все это — полнейшая чушь, недостойная нашего с ним чувства. Я притянула, привлекла его к себе тем, что — независимо от моих мыслей по поводу самой себя или вне связи с его словами обо мне — жизнь очень многому меня научила. При начале времен все было любовью и полным растворением друг в друге. Но вслед за тем появляется змей и говорит Еве: отданное тобой будет тобой потеряно. Вот так было и со мной — я еще в школе была изгнана из рая и с тех самых пор все ищу способ сказать змею, что он ошибся и что жить — гораздо важнее, чем хранить себя для себя. Но, видно, все же прав был он, а я ошибалась.

Я опустилась на колени, сняв с него мало-по-малу все, что на нем было, и увидела поникший, будто дремлющий член Ральфа. Его самого нисколько не смущало это обстоятельство, и я принялась целовать его ноги, начиная со ступней. Член стал медленно оживать, и я прикоснулась к нему сперва пальцами, потом губами и языком, и —не торопясь, чтобы Ральф не расценил это как «ну, давай же, просыпайся» — стала целовать его с нежностью, от которой ничего не ожидала и которая оказалась в результате решающей. Ральф, постепенно возбуждаясь, дотронулся до моих сосков, приласкав их кончиками пальцев, как в ту кромешной темноты ночь, и от этого меня охватило желание, чтобы он овладел мною так, как ему захочется: и лоно, и рот, и груди были готовы принять его.

Не снимая с меня жакета, он повернул меня спиной к себе, перегнул над столом и медленно вошел — на этот раз не было неистового и жадного напора, как не было и страха меня потерять — ибо и сам в глубине души понял, что все это сон, сном пребудет и явью никогда не станет.

Я одновременно почувствовала в себе его член — и его руки, которые ласкали мои груди и ягодицы так, как это умеет делать только женщина. Тогда я поняла — мы созданы друг для друга: он способен перевоплощаться в женщину, а я — в мужчину, как было, когда мы разговаривали или начинали путь навстречу друг другу. Путь двух заблудших, неприкаянных душ, двух частиц, без которых вселенная была бы неполной.

И по мере того, как он проникал в меня, не переставая ласкать, я все яснее сознавала — он делает это не только для меня, но и для всего мироздания. У нас было время, была взаимная нежность, было понимание друг друга. Да, прекрасно было, когда я, желая всего лишь попрощаться, возникла в дверях его дома, с двумя чемоданами в руках, а он, можно сказать, набросился на меня, швырнул на пол и овладел с яростью, порожденной страхом. Но несравненно прекрасней было знать, что эта ночь не кончится никогда и что, когда здесь, на кухонном столе, настигнет меня оргазм, он будет не завершением, а началом нашего свидания.

Он вдруг остановился, но пальцы задвигались быстрее, и я испытала один за другим три оргазма. Острота наслаждения граничила с болью, так что в какое-то мгновение мне хотелось даже оттолкнуть Ральфа, высвободиться, но я сдержалась и не дрогнула: я была готова принять и пережить еще оргазм, еще два, или еще…

…и тут внезапно какое-то подобие света вспыхнуло во мне. Я была уже не я, не прежняя Мария, а существо, стоящее бесконечно выше всего известного мне. Когда его рука повела меня к четвертому оргазму, я вступила в те края, где царил безмятежный покой, а на пятом — мне открылся Бог. В этот миг Ральф снова задвигался во мне, но и пальцы его не замерли, и тогда с криком «Боже!» я оказалась неведомо где — не знаю, в аду ли, в раю.

Но нет — в раю. Я стала землей, горами, тиграми, реками, текущими в озера, озерами, превращающимися в моря. Ральф наращивал темп, боль перемешивалась с наслаждением, я могла бы сказать «Больше не могу», но это было бы несправедливо — потому что в этот миг мы с ним стали единым существом.

Я не противилась ему, хотя его ногти теперь впивались в кожу моих бедер, а грудью и животом я лежала на кухонном столе, думая, что нет на свете места лучше для того, чтобы заниматься любовью. Сильнее заскрипел и закачался стол, прерывистым и бурным стало дыхание, глубже вонзились ногти, а я билась об Ральфа — плотью о его плоть, костью — о его кость, и снова надвигался оргазм, и во всем этом НЕ БЫЛО НИ ГРАНА ПРИТВОРСТВА!

—Ну!

Он знал, что произносит, и я знала, что близится миг наивысшего взлета, и чувствовала, что тело мое готово растечься, а сама я уже перестала видеть, слышать, ощущать вкус, превратившись в одно огромное вместилище чувства.

И, не запоздав ни на миг, я изошла вместе с ним. И длилось это не одиннадцать минут, а вечность, и казалось, будто он и я, освободясь от телесном оболочки, бродим в ликовании, понимании, близости по райским садам. Я была женщиной и мужчиной, он был мужчиной и женщиной. Не знаю, сколько времени продолжалось это, но, казалось, весь мир объят молитвенной, благоговейной тишиной, слоено Вселенная и жизнь перестали существовать, превратись в нечто священное., имени не имеющее, исчислению в часах и минутах не поддающееся.

Но вот время вернулось, я услышала крик Ральфа и стала вторить ему, ножки кухонного стола с силой бились об пол, и ни одному из нас двоих не пришло в голову спросить или попытаться узнать, что подумает весь остальной мир.

Он высвободился без предупреждения и засмеялся, а я, повернулась к нему, чувствуя, что меня еще не отпустила судорога наслаждения, и тоже засмеялась. Мы обнялись, словно после первого в жизни соития.

— Благослови меня, — попросил он.

Я сделала, как он хотел, не зная, что делаю. Попросила, чтобы и он благословил меня, и Ральф повиновался, сказав: «Будь благословенна, женщина, возлюбившая много». Эти слова были прекрасны, и мы замерли в объятии, не постигая, как могут одиннадцать минут вознести мужчину и женщину на такую вершину.

Ни он, ни я не чувствовали усталости. Мы вошли в гостиную, он включил музыку, а потом сделал именно то, чего я от него ждала, —растопил камин и налил мне вина.

После этого открыл книгу и прочел:

«Время рождаться, и время умирать время насаждать, и время вырывать посаженное время убивать, и время врачевать время разрушать, и время строить время плакать, и время смеяться

время сетовать, и время плясать

время разбрасывать камни, и время собирать камни время обнимать, и время уклоняться от объятий время искать, и время терять

время сберегать, и время бросать

время раздирать, и время сшивать

время молчать, и время говорить

время любить, и время ненавидеть

время войне, время миру».

Это звучало наподобие прощания. Но прощание это было прекрасней всего, что мне довелось испытать в жизни.

Обнявшись, мы легли на ковер перед камином. Меня не покидало ощущение какой-то неведомой доселе полноты бытия — словно я всегда была мудра и счастлива, словно сбылась и осуществилась.

— Как же тебя угораздило влюбиться в проститутку?

— Раньше я и сам задавал себе этот вопрос. А сегодня, поразмыслив немного, понял: зная, что твое тело никогда уже не сможет принадлежать мне одному, я смог бросить все силы на покорение твоей души.

— И ты не ревнуешь?

— Нельзя сказать весне: «Наступи немедленно и длись столько, сколько нужно». Можно лишь сказать: «Приди, осени меня благодатью надежды и побудь со мной как можно дольше».

Вот уж точно — эти слова были брошены на ветер. Но я хотела слушать, а он — произнести их. Не помню, когда я заснула. Мне снились не события и не люди, а какой-то аромат, заполнявший собою все.

Когда Мария открыла глаза, сквозь раздернутые шторы уже светило солнце.

«Мы всего два раза были с ним близки, — подумала она, глядя на человека, спавшего рядом. — А кажется, будто не разлучались никогда и он всегда знал меня, мою жизнь, и тело, и душу, мой свет, мою боль».

Она поднялась, пошла на кухню сварить кофе — и тут, увидев в коридоре два чемодана, вспомнила все: и свой обет, и молитву в церкви, вспомнила и о том, как сон, упрямо стремясь стать явью, теряет свое очарование, и о совершенном человеке, и о любви, сливающей воедино душу и тело. И о том, что между наслаждением и блаженством лежит пропасть.

Что ж, она могла бы и остаться: терять ей нечего, кроме еще одной иллюзии. «Время плакать, и время смеяться», вспомнила она.

Но ведь там же сказано: «Время обнимать, и время уклоняться от объятий». Она сварила кофе и, прикрыв дверь на кухню, вызвала по телефону такси. Собрала всю свою волю, забросившую ее в такую дальнюю даль, припала к источнику своей энергии, именуемой «светом», назвавшей ей точную дату отлета, оберегавшей ее, заставлявшей ее навсегда запомнить эту ночь. Оделась, взяла чемоданы, в глубине души надеясь, что Ральф проснется и попросит ее остаться.

Но он не проснулся. Покуда Мария, стоя возле дома, ждала такси, появилась цыганка с букетом цветов.

— Купите цветочков.

И Мария купила. Эти цветы возвещали пришествие осени, говорили, что лету — конец. Теперь в Женеве еще долго не будет столиков на открытых террасах кафе и ресторанов, из парков исчезнут гуляющие. Ладно. Она покидает этот город, потому что сделала свой выбор, так что жаловаться не на что.

До отлета оставалось четыре часа. В аэропорту Мария выпила еще чашку кофе и стала ждать, когда объявят посадку, все еще надеясь, что вот-вот появится Ральф: ведь вчера она успела сказать ему, в котором часу у нее рейс. Так всегда бывает в кино — в самый последний момент, когда женщина уже готова сесть в самолет, появляется в полном отчаянии мужчина и под иронично-сочувственными взглядами служащих авиакомпании хватает ее в охапку, целует и возвращает в свой мир. Появляется надпись «Конец», и зрители расходятся, пребывая в уверенности, что эта пара отныне и впредь будет неизменно счастлива.

«В кино никогда не показывают, что было дальше», в утешение самой себе произнесла она. А дальше — брак, кухня, дети, секс по обязанности, пусть даже и супружеской, но все более редкий, а вот и впервые найденная записка от любовницы, и желание закатить скандал, а потом — обещания, что это никогда больше не повторится, потом вторая записка (уже от другой женщины), и снова скандал и угроза развода, но на этот раз муж уже ничего не обещает с такой определенностью, а всего лишь говорит, что любит ее. Третья записка (от третьей женщины), а за ней обычно предпочитают промолчать, сделать вид, что ничего не происходит, ибо с мужа станется сказать теперь, что он ее больше не любит и она может уходить на все четыре стороны.

Ничего такого в кино не показывают. Фильм кончается раньше, чем начинается другой мир. Так что лучше не думать.

Мария прочла от корки до корки три журнала. Наконец объявили ее рейс, она целую вечность, казалось, шла по бесконечному коридору аэропорта и вот оказалась в самолете. Пристегивая ремни, еще раз представила себе пресловутую финальную сцену: чья-то рука ложится ей на плечо, она оборачивается и видит его.

Ничего этого не было.

Весь недолгий перелет от Женевы до Парижа она проспала. Даже не успела придумать, что скажет дома, какую историю сплетет — да, впрочем, это и неважно: родители, без сомнения, и так будут счастливы оттого, что дочка вернулась под отчий кров, а у них теперь будет своя фазенда и обеспеченная старость.

Мария проснулась от толчка — самолет опустился на бетон взлетной полосы. Стюардесса объяснила, что они сели в терминал С, а ей надо попасть в терминал F, откуда будет рейс в Бразилию. Но пусть не беспокоится — прибыли без опоздания, времени хватит, а если она боится заблудиться, сотрудник наземной службы встретит ее и проводит до места.

Покуда самолет рулил к терминалу, она размышляла о том, не задержаться ли на денек в этом городе — исключительно для того, чтобы сделать фотографии и рассказывать потом, что побывала в Париже. Ей нужно было какое-то время, чтобы побыть наедине с собой, все осмыслить, поглубже запрятать воспоминания о прошлой ночи, чтобы можно было воспользоваться ими в нужный момент, когда понадобится понять, что жива.

Стюардесса взглянула на ее билет и сообщила, что, к сожалению, это невозможно — пересадку нужно сделать немедленно. В утешение самой себе Мария подумала, что оно и к лучшему — оказаться в таком прекрасном городе одной было бы слишком огорчительно. Если уж ей удалось сохранить хладнокровие, выдержку, если сила воли не изменила ей, то зачем же растравлять себе душу видом парижских улиц, по которым так хорошо было бы пройти рядом с Ральфом.

Она вышла из самолета, прошла пограничный контроль — беспокоиться было не о чем: багаж должны были перегрузить на другой «борт» без нее. Двери открылись, пассажиры обнялись с теми, кто встречал их — кто с женой, кто с матерью, кто с детьми. Мария сделала вид — опять же для самой себя, — что к ней все это не имеет ни малейшего отношения, но все же от щемящего чувства одиночества стало неуютно, но ничего — теперь оно не будет таким безысходно горьким: у нее есть тайна, есть сон, есть воспоминание. Теперь справиться с одиночеством будет легче.

— Париж останется Парижем.

Нет, это не гид из туристического агентства. Это не шофер такси. Ноги у нее подкосились, когда прозвучал этот голос.

— Париж останется Парижем?

— Это фраза из моего любимого фильма. Хочешь взглянуть на Эйфелеву башню?

Да, хочет. Она до смерти хочет взглянуть на Эйфелеву башню. В руках у Ральфа был букет цветов, а глаза сияли — лучились тем самым светом, который она заметила в первый день, когда позировала ему в кафе и ежилась от холодного ветра.

— Как тебе удалось оказаться здесь раньше меня? — этот вопрос был задан исключительно для того, чтобы скрыть счастливую растерянность, и вопрос не имел ни малейшего значения: просто Марии нужно было перевести дух.

— Я видел, как ты читала журналы. И мог бы подойти к тебе и раньше, но я — романтик, притом романтик безнадежный. А потому решил перебросить между Женевой и Парижем воздушный мост, погулять немножко по аэропорту, подождать три часа, наизусть выучить расписание, купить цветов, произнести фразу, которую в фильме «Касабланка» говорит Рики, и вообразить твое удивленное лицо. И быть непреложно уверенным в том, что ты этого хочешь, что ты меня ждала, что никакая решимость вкупе с силой воли не способны помешать, чтобы любовь время от времени изменяла по своей прихоти правила игры. Совсем нетрудно быть романтиком, ты не находишь?

Мария понятия не имела, трудно это или нет, да ей и не было до этого никакого дела, хоть она и понимала, что совсем недавно, буквально только что, узнала этого человека и всего лишь несколько часов назад впервые переспала с ним, а накануне познакомилась с его друзьями, а еще чуть раньше стало ей известно, что он посещал «Копакабану», что был дважды женат. Нельзя сказать, что у него безупречный аттестат. А с другой стороны, у нее есть деньги на покупку фазенды, и вся молодость — еще впереди, а за спиной — огромный опыт, и полнейшая независимость в душе. Ну, что ж, раз уж судьба всегда делает выбор за нее, можно рискнуть еще разок.

Она поцеловала его, не испытывая ни малейшего интереса к тому, что произойдет после появления на экране титров «Конец». Но если когда-нибудь кто-нибудь задумает рассказать ее историю, Мария попросит, чтобы начиналась она, как начинаются волшебные сказки:

Жила-была на свете…