Часть 4

Прошло еще несколько дней, и Мария почувствовала, что, как ни старалась, все-таки снова угодила в капкан, но это ее не печалило и не тревожило. Даже наоборот — теперь, когда терять было нечего, она обрела свободу.

Она с полной отчетливостью сознавала, что, как бы романтически ни складывались ее отношения с Ральфом Хартом, в один прекрасный день он сообразит: она — всего лишь проститутка, а он — известный художник. Она живет в далекой стране, где года не проходит без какого-нибудь потрясения, он — в земном раю, где жизнь человеческая от колыбели до могилы упорядочена и защищена. Он учился в лучших академиях и посещал лучшие музеи в мире, а она еле-еле дотянула до аттестата зрелости. Так что, как ни хорош сон, а просыпаться рано или поздно придется, а Мария прожила на белом свете достаточно, чтобы понимать: действительность плохо вяжется с мечтами. Но теперь для нее вся отрада и заключалась в том, чтобы сказать этой самой действительности: «Я не нуждаюсь в тебе, мое счастье не зависит от того, что происходит вокруг».

«Боже, до чего же я романтична».

Целую неделю она пыталась понять, что может она сделать для того, чтобы Ральф Харт стал счастливым: ведь это он вернул ей ее достоинство и «свет», которые она считала потерянными навсегда. Но единственным способом отблагодарить его было то, что Ральф считал ее специальностью, — секс. Поскольку в «Копакабане» все обстояло обыденно и рутинно, Мария решила поискать иные источники познания.

Она посмотрела несколько порнографических фильмов, но и на этот раз не нашла в них ничего интересного — разве что почерпнула кое-какие сведения относительно поз и количества партнеров. Когда фильмы не помогли, обратилась к литературе: надо будет впервые за время ее пребывания в Женеве купить книг, хоть это и непрактично, все равно ведь — прочтет да выкинет. И она отправилась в книжный магазин, который заметила еще в тот день, когда они шли по Дороге Святого Иакова, и осведомилась, есть ли там что-нибудь по интересующему ее вопросу, — Еще бы! — воскликнула продавщица. — Огромное количество книг! Впечатление такое, будто людям ни до чего другого вообще нет дела. Вот специальный отдел, но помимо этого во всех романах — видите, сколько их тут? — есть по крайней мере одна сексуальная сцена. Люди думают только о сексе, если даже он спрятан в изящных любовных историях или в серьезных научных трактатах о поведении человека.

Однако Мария во всеоружии своего опыта знала, что продавщица ошибается — людям просто хочется так думать, потому что они считают, будто весь мир только тем и занят. Люди соблюдают режим, носят парики, часами сидят в косметических кабинетах или в гимнастических залах, надевают то, что подчеркивает достоинства и скрывает недостатки фигуры, тщатся высечь искру — ну и что? Наконец ложатся в постель, и продолжается это всё одиннадцать минут. Одиннадцать минут —и всё. И ничего такого, что поднимало бы в небеса, а потом пройдет еще немного времени — и никакой искрой не разжечь угасшее пламя.

Но глупо спорить с беленькой продавщицей, которая считает, будто книги могут объяснить, как устроен мир. Мария уточнила только, где находится этот специальный отдел, и обнаружила на стеллажах сколько-то там книг о гомосексуалистах, лесбиянках, скабрезные мемуары каких-то монахинь, какие-то руководства по технике восточного секса, снабженные многочисленными иллюстрациями, на которых представлены были чрезвычайно неудобные позиции. Внимание ее привлек только один том под названием «Священный секс». По крайней мере, это что-то другое.

Мария купила эту книгу, принесла ее домой, включила радио, нашла программу, всегда помогавшую ей думать (там передавали музыку негромкую и мелодичную), стала листать, разглядывая позиции, совокупляться в которых могли бы только акробаты. Текст оказался скучным.

Она достаточно разбиралась в своей профессии, чтобы знать: не все в жизни зависит от того, в какой позиции ты занимаешься любовью, а в большинстве случаев все это чередование движений происходит естественно и бездумно, само собой, как в танце. Тем не менее она попыталась сосредоточиться на чтении.

Через два часа она сделала два вывода.

Во-первых: надо поужинать и бежать в «Копакабану» .

Во-вторых: человек, написавший эту книгу, ничего не смыслил в предмете своего исследования, ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО. Очень много теории, какие-то восточные премудрости, бессмысленные ритуалы, дурацкие рекомендации. Автор предавался медитациям в Гималаях (интересно знать, где это?), увлекался йогой (об этом Мария что-то слышала), изучил гору литературы, поскольку беспрерывно ссылался то на того, то на этого, но самого главного так и не понял. Секс — это не теория, не воскуряемый фимиам, не эрогенные зоны, не высокоумные и глубокомысленные рассуждения. Как может человек (автор — кажется, женщина) браться за такую тему, если даже Мария, работающая в этой сфере, толком не может в ней разобраться? Гималаи, что ли, виноваты? Или дело в неодолимом стремлении усложнять предмет, прелесть которого и состоит в простоте и страсти? Если УЖ эта тетка сумела опубликовать свою книгу (и ведь она продается!), то не подумать ли всерьез и Марии о том, чтобы вернуться к рукописи «Одиннадцать минут»? В ней, по крайней мере, не будет фальши — она всего лишь расскажет свою историю как есть, без прикрас.

Но, во-первых, некогда, а во-вторых, не интересно. Ей надо собрать всю свою энергию, чтобы сделать счастливым Ральфа Харта и научиться управлять фазендой.

Жизнь порой бывает удивительно скупа — целыми днями, неделями, месяцами, годами не получает человек ни единого нового ощущения. А потом он приоткрывает дверь — и на него обрушивается целая лавина. Именно так случилось у Марии с Ральфом Хартом. Минуту назад не было ничего, а в следующую минуту — столько, сколько ты и принять не можешь.

Запись в дневнике Марии, сделанная сразу после того, как она отбросила скучную книгу: Я встретила мужчину и влюбилась в него. Я позволила себе эту слабость по одной простой причине —я ничего не жду и ни на что не надеюсь. Знаю — через три месяц, а буду далеко отсюда и он станет для меня воспоминанием, но без любви больше жить не могу, я и так уже на пределе.

Пишу для Ральфа Харта — так зовут этого мужчину. Я не уверена, что он еще раз придет в заведение, где я работаю, но, даже если придет, впервые в жизни от этого ничего не изменится. Мне достаточно любить его, мысленно быть с ним рядом и украшать этот прекрасный город его лаской, его словами, отзвуком его шагов… Когда я уеду из Швейцарии, он обретет облик, имя, я вспомню, как пылали дрова в камине. Все, что я пережила здесь, все тяготы, через которые мне пришлось пройти, никогда не станут вровень с этим воспоминанием, даже близко к нему не подойдут.

Мне хочется сделать для него то, что он сделал для меня. Я долго думала и поняла, что в то кафе зашла не случайно — самые важные встречи устраивают души, еще прежде, чем встретятся телесные оболочки.

Как правило, эти встречи происходят в тот миг, когда мы доходим до предела, когда испытываем потребность умереть и возродиться. Встречи ждут нас — но как часто мы сами уклоняемся от них! И когда мы приходим в отчаяние, поняв, что нам нечего терять, или наоборот — чересчур радуемся жизни, проявляется неизведанное и наша галактика меняет орбиту.

Все умеют любить, ибо получают этот дар при рождении. Кое-кто распоряжается им довольно искусно, большинству приходится учиться заново, воскрешая в памяти приемы и навыки, но все —все без исключения! —должны перегореть в пламени былых страстей, воскресить былые радости и горести, падения и подъемы — и так до тех пор, пока не нащупают путеводную нить, таящуюся за каждой новой встречей… Да, эта нить существует.

И вот тогда плоти станет внятен язык души. Это и называется словом «секс», это я и смогу дать человеку, вернувшему меня к жизни, хотя он даже не подозревает, сколь важна была его роль в моей судьбе. Он просит меня об этом; он это получит; я хочу, чтобы он был счастлив.

Через два часа после того, как сделала Мария последнюю запись в дневнике, Милан, чуть успела она перешагнуть порог «Копакабаны», сказал: — Стало быть, ты была с этим художником.

Надо полагать, Ральф посещал это заведение — Мария поняла это, когда он, обнаружив отличное знакомство с местными обычаями, заплатил втрое, причем не осведомился, сколько будет стоить ночь.

В ответ Мария только кивнула, напустив на себя таинственный вид, но Милан не обратил на это ни малейшего внимания, ибо знал здешнюю жизнь лучше, чем она.

— Думаю, ты уже годишься для следующего шага. Есть тут один особый клиент, который всегда осведомляется о тебе. Я отвечал, что у тебя, мол, еще опыта мало, и он мне верил. Но, пожалуй, пришло время попробовать.

«Особый клиент»?

— А художник при чем?

— Да при том, что он тоже — особый клиент. Значит, все, что она делала, Ральф Харт уже испытал с кем-нибудь из других девиц? Мария закусила губу и промолчала: не она ли записала в дневнике, что прожила прекрасную неделю?!

— И с этим новым надо будет сделать то, что мы делали с художником?

— Что вы делали с художником, я не знаю, но если сегодня тебя захотят угостить — откажись. Особые клиенты лучше платят, так что в накладе не останешься.

Все в этот вечер шло своим чередом — девицы из Таиланда, как всегда, сели вместе, у колумбиек был обычный всепонимающий вид, три бразильянки (и Мария среди них) притворялись, что погружены в свои мысли и нет на свете ничего такого, что могло бы их заинтересовать или удивить. Были еще австриячка, две немки, а прочий контингент составляли приезжие из Восточной Европы — все как на подбор высокие, красивые, белокурые: славянки почему-то всегда раньше других выходили замуж. Появились посетители — русские, швейцарцы, немцы: всё люди преуспевающие и способные заплатить за самых дорогих проституток в одном из самых дорогих городов мира. Кое-кто направлялся и к ее столику, но она переводила взгляд на Милана, а тот еле заметно качал головой. Мария была довольна: может быть, сегодня и не придется ложиться в постель, ощущать чужой запах, принимать душ в ванной комнате, где порой бывало чересчур прохладно. Ей хотелось совсем другого — научить пресытившегося человека, как надо заниматься… нет, не сексом, а любовью. И по здравом размышлении она решила, что никто, кроме нее, не сумеет придумать историю настоящего.

В то же время она спрашивала себя: «Почему люди, все испробовав и испытав, всегда хотят вернуться к истоку, к началу?» Впрочем, это не ее дело: заплатите как следует, и я — к вашим услугам.

В дверях появился мужчина — на вид помоложе, чем Ральф Харт, красивый, черноволосый, с улыбкой, открывавшей превосходные зубы. На нем был костюм, какой любят носить китайцы, — не пиджак, а нечто вроде тужурки с высоким воротом, из-под которого выглядывала безупречной белизны рубашка. Он подошел к стойке бара, переглянулся с Миланом, а потом направился к ней: — Позвольте вас угостить.

Повинуясь кивку Милана, Мария пригласила его сесть рядом. Заказала свой фруктовый коктейль, стала ожидать приглашения на танец.

— Меня зовут Теренс, — представился клиент. — Я работаю в британской фирме, выпускающий CD. Говорю это, потому что знаю: я пришел туда, где людям можно доверять. И надеюсь, это останется между нами.

Мария по обыкновению что-то начала говорить про Бразилию, но он прервал ее: — Милан сказал: вы знаете, что мне нужно. Что вам нужно, пока не знаю. Но я пойму.

Ритуал не был выполнен. Теренс заплатил по счету, взял ее за руку, они вышли, сели в такси, и там он протянул ей тысячу франков. На мгновение ей вспомнился тот араб, с которым она ужинала в ресторане, где все стены были увешаны полотнами знаменитых художников. С тех пор она ни разу не получала от клиента столько, и теперь это ее не обрадовало, а встревожило.

Автомобиль остановился у входа в один из самых фешенебельных женевских отелей. Теренс поздоровался с портье и, отлично ориентируясь, повел ее в апартаменты — несколько соединенных между собой номеров с видом на реку. Он откупорил бутылку вина — вероятно, какого-то редкостного — и предложил ей бокал.

Потягивая вино, Мария разглядывала клиента, гадая: что может быть нужно такому молодому, красивому, респектабельному господину от проститутки? Теренс говорил мало, потому и она по большей части молчала, пытаясь понять, какие прихоти «особого клиента» ей придется исполнить. Она понимала, что инициативу проявлять не следует, но, если уж так сложились обстоятельства, следует вести себя в соответствии с ними — в конце концов, не за каждую ночь получает она тысячу франков.

— У нас есть время, — проговорил Теренс. — Времени сколько угодно. Захочешь — сможешь переночевать здесь, Марии вновь стало не по себе. Клиент не выглядел смущенным и говорил — не в пример многим другим — спокойно. Он знал, чего хочет: в прекрасном номере с видом на озеро в прекрасном городе зазвучала —не позже и не раньше, а когда надо — прекрасная музыка.

Костюм был хорошо сшит и сидел как влитой; а стоявший в углу маленький чемодан свидетельствовал, что его владелец может себе позволить путешествия налегке или приехал в Женеву на одну ночь.

— Нет, ночевать я буду дома, — ответила Мария.

Сидевшего перед нею мужчину как подменили — исчезло учтивое выражение лица, в глазах появился холодный, ледяной блеск.

— Сядь-ка вон туда, — произнес он, указывая на кресло рядом с маленьким письменным столом.

Это был приказ, настоящий приказ! Мария подчинилась и, как ни странно, собственная покорность подействовала на нее возбуждающе.

— Сядь прямо! Не сутулься! Спину держи! Будешь горбиться — накажу!

«Накажу»? Особый клиент! Она мгновенно поняла, что это значит, и, достав из сумочки тысячу франков, положила купюры на столешницу.

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала она, глядя в самую глубину его льдисто-голубых глаз. — Но не расположена.

Теренс увидел, что она не шутит, и стал прежним.

— Выпей вина. Принуждать тебя я не собираюсь. Побудь еще немного или иди, если хочешь.

Эти слова немного успокоили Марию.

— Я работаю на хозяина, он меня защищает и мне доверяет, Пожалуйста, ничего с ним не обсуждай, — сказала она, причем ее голос не звучал умоляюще или жалобно: она просто вводила Теренса в курс дела.

А он превратился в такого, каким был в «Копакабане» — клиент как клиент, не слишком нежен, не очень груб, и только, в отличие от всех прочих, точно знает, чего хочет. Казалось, он вышел из транса, перестал играть роль в так и не начавшемся спектакле.

Что же — неужели уйти, так и не узнав, что такое «особый клиент»?

— Чего же ты хочешь?

— А ты не догадываешься? Боли. Страдания. И огромного наслаждения.

«Боль и страдание плохо вяжутся с наслаждением», —подумала Мария, хотя ей отчаянно хотелось, чтобы одно было неотделимо от другого — и тогда горький жизненный опыт стал бы отрадным и светлым воспоминанием.

Теренс взял ее за руки и подвел к окну: на противоположном берегу озера высилась колокольня собора: Мария вспомнила, что видела ее, проходя с Ральфом Хартом по Дороге Святого Иакова.

— Видишь эту реку, это озеро, эти дома, этот храм? Пятьсот лет назад все это было примерно таким же, как сейчас.

Вот только город был совершенно пуст: неизвестная болезнь свирепствовала в Европе, и никто не знал, отчего умирает такое множество людей. Ее стали называть моровой язвой, Божьей карой, постигшей мир за грехи населявших его.

И тогда нашлись такие, кто решился пожертвовать собой ради остального человечества. Они выбрали то, чего больше всего боялись, — физическую боль. И стали днем и ночью ходить по этим мостам, улицам и площадям, хлеща себя бичами, стегая цепями. Они страдали во имя Божье и в страдании славили Бога. И вскоре поняли, что терзать свою плоть им приятнее, чем выпекать хлеб, пахать землю, кормить скотину. Боль доставляла уже не страдание, а наслаждение — поскольку они сознавали, что избавляют род людской от грехов. Боль превратилась в ликование, в ощущение полноты жизни, в блаженство.

В глазах Теренса вновь возник угасший было на несколько минут холодный блеск. Он взял деньги, положенные Марией на стол, отсчитал от них 150 франков, спрятал их в карман, а остальное протянул ей.

— Насчет хозяина не беспокойся. Это его комиссионные. Обещаю, что ничего ему не скажу. Можешь идти.

Мария машинально взяла деньги. — Нет!

Что это было — вино, араб в ресторане, женщина с печальной улыбкой, мысль о том, что она никогда больше не вернется в это проклятое место, страх любви, надвигавшейся на нее в обличье мужчины, письма к матери, где описывалась прекрасная жизнь и тысячи возможностей получить прекрасную работу, мальчик, спросивший, нет ли у нее лишней ручки, борьба с самой собой, чувство вины, любопытство, желание узнать, где находится последний предел, за который уже нельзя переступить, упущенные шансы, неосуществленные возможности? Другая Мария сидела здесь, она не преподносила подарки, а приносила себя в жертву.

— Я больше не боюсь. Приступай. Если нужно, накажи меня за то, что я пыталась ослушаться. Я вела себя неправильно с тем, кто защищал меня и любил, я солгала ему, я предала его.

Она вступила в игру. Она говорила то, что надо говорить в таких случаях.

— На колени! — тихо и грозно произнес Теренс.

Мария повиновалась. С ней никогда еще так не обращались, и она не знала, хорошо это или плохо, а всего лишь хотела пойти дальше: за все, что было сделано в жизни, она заслуживала того, чтобы ее унизили. Она стремительно выгрывалась в новую роль, становясь другой — совершенно неведомой женщиной.

— Ты будешь наказана. Ты —никчемное существо, не знающее правил, понятия не имеющее о сексе, о жизни, о любви.

И Теренс, произнося все это, словно раздваивался, превращаясь в двух разных людей: один спокойно объяснял правила, другой заставлял ее чувствовать себя самым ничтожным существом на свете.

— Знаешь, зачем мне все это? Потому что нет на свете большего наслаждения, чем открыть кому-нибудь врата в мир неведомого. Лишить невинности — нет, не тело, а душу. Понимаешь?

Она понимала.

— Сегодня я еще разрешаю тебе спрашивать. Но в следующий раз, когда поднимется занавес в нашем театре, прервать начавшийся спектакль ты будешь не вправе. Он прервется, только если не совпадут наши души. Помни — это спектакль. Ты должна сыграть роль человека, стать которым тебе никогда не хватало отваги. Постепенно, мало-помалу ты поймешь, что этот человек — ты и есть, но до тех пор, пока не осознаешь это с предельной ясностью, тебе придется притворяться, играть, изображать.

— А если я не смогу вынести боль?

— Боли не существует. Есть лишь то, что превращается в таинственное наслаждение. В твоей роли есть такие слова: «О, почему ты так жесток?! За что ты терзаешь меня?! Остановись, я не выдержу». И потому, если хочешь избежать опасности… опусти голову и не смотри на меня!

Мария, стоя на коленях, потупилась, уставившись в пол, — А чтобы избежать серьезного физического ущерба, мы будем применять кодовые слова. Если один из нас скажет — «желтый», это будет значить, что следует уменьшить накал. Скажет «красный» — остановиться немедленно.

— «Один из нас»? — переспросила Мария.

— Роли меняются. Одна не существует без другой. Никто не сможет унизить, пока не будет унижен сам.

Какие ужасные слова — они донеслись из какого-то неведомого мира, темного, смрадного, гниющего. И, хотя от страха и возбуждения Марию била крупная дрожь, все равно она хотела идти вперед.

Теренс с неожиданной лаской прикоснулся к ее голове.

— Конец.

Он попросил ее подняться — попросил без особенной сердечности, но и без той глухой враждебности, которая сквозила в его голосе прежде. Мария, все еще дрожа, встала, надела жакет. Теренс заметил ее состояние.

— Выкури сигарету на дорожку.

— Ничего ведь не было.

— Да и не надо. Все начнет происходить у тебя в душе, и к следующей нашей встрече ты будешь готова.

— Неужели все это стоит тысячу франков?

Не отвечая, он тоже закурил. Они допили вино, дождались, когда стихнет чудесная мелодия, вместе насладились наступившей тишиной. Но вот настал миг произнести какие-то слова, и Мария сама удивилась тому, что сказала: — Не понимаю, почему мне хочется вываляться в этой грязи.

— Тысяча франков.

— Нет, дело не в этом.

Теренс, судя по всему, остался доволен ее ответом.

— Я и себя тоже спрашиваю. Маркиз де Сад утверждал, что человек может познать свою суть, лишь дойдя до последней черты. Для этого нам требуется все наше мужество — и только так мы учимся чему-то.

Когда начальник унижает своего подчиненного или муж — жену, то это либо всего лишь трусость, либо попытка отомстить жизни. Эти люди не осмеливаются заглянуть вглубь своей души и потому никогда не узнают, откуда проистекает желание выпустить на волю дикого хищного зверя, и не поймут, что секс, боль, любовь ставят человека на грань человеческого.

И лишь тот, кто побывал на этой грани, знает жизнь. Все прочее —просто времяпрепровождение, повторение одной и той же задачи. Не подойдя к краю, не заглянув в бездну, человек состарится и умрет, так и не узнав, что делал он в этом мире.

И вот — снова она идет по улице, под холодным ветром. Нет, он ошибается — для того чтобы обрести Бога, не надо познавать своих демонов. Из дверей бара навстречу ей вышла группа студентов — веселых, чуть хмельных, красивых, здоровых. Скоро они окончат университет и начнется то, что называется «настоящей жизнью». Поступят на службу, обзаведутся семьей, будут растить детей и смотреть телевизор, стареть и с горечью сознавать, как много потеряно, как мало сбылось. А потом — разочарования, болезни, немощь, зависимость от других, одиночество, смерть.

Что же произошло? Ведь она сама искала спокойствия, чтобы жить «настоящей жизнью», а все, что делала в Швейцарии и о чем никогда даже не предполагала, это — так, преодоление временных трудностей, неблагоприятных обстоятельств, рано или поздно случающихся у каждого. Да, в период этих временных трудностей она ходит в «Копакабану», отдается за деньги, становится, в зависимости от того, что нужно клиенту, то Наивной Девочкой, то Роковой Женщиной, то Любящей Матерью.

В конечном счете это всего лишь работа, в которую она старается вкладывать как можно больше профессионализма — потому что за профессионализм следует надбавка — ну, не «чаевые» же — и как можно меньше души, ибо боится втянуться и привыкнуть. Девять месяцев пыталась она подчинить себе мир, ее окружающий, и вот перед самым возвращением домой обнаружила в себе способность любить, ничего не требуя взамен, и страдать от своей любви. И кажется, будто жизнь таким странным болезненным способом желает рассказать ей о себе, о своих собственных тайнах, о тьме и свете.

Запись в дневнике Марии, сделанная в тот вечер, когда она познакомилась с Теренсом:

Он упомянул маркиза де Сада, о котором я не знала ничего, кроме общеизвестного, сказав: «Себя можно познать лишь после того, как откроешь границы своих собственных возможностей». Что ж, это верно. А вместе с тем — и нет: ведь вовсе не так уж важно узнать о себе все или как можно больше, ведь человек сотворен не только для обретения мудрости, но и для того, чтобы пахать землю, ждать дождя, сеять пшеницу, собирать урожай, печь хлеб.

Во мне уживаются две женщины: одна желает получить от жизни всю страсть, радость, приключения, какие только может она дать. А другая хочет стать рабыней тихого повседневья, семейного очага, всего того, что можно запланировать и исполнить. Я — мать семейства и проститутка одновременно, и обе живут в моем теле и борются друг с другом.

А встреча женщины с самой собой — игра увлекательная, но чрезвычайно опасная. Это — божественный танец. Когда мы встретимся, столкнутся два сгустка божественной энергии, две галактики. И если не обставить эту встречу как полагается, одна галактика может уничтожить другую.

И вот она снова сидит с Ральфом Хартом в его гостиной — сидит рядом с ним на полу, перед камином, пьет вино, и все испытанное накануне с этим британским менеджером кажется сном, увлекательным или кошмарным, смотря по настроению. Сейчас она вновь ищет смысл своего бытия — а вернее сказать, самый безрассудный, самый безумный способ вверить себя этому человеку —отдать ему свое сердце, ничего не прося взамен.

Как повзрослела она в ожидании этого часа! Наконец-то открылось ей, что настоящая любовь не имеет ничего общего с тем, что она себе воображала, — с цепью событий, порожденных любовной энергией, с обручением и помолвкой, венчанием и свадьбой, детьми и кухней, ожиданием мужа с работы и парком аттракционов по воскресеньям, новым ожиданием, совместным старением, а вот и кончилось ожидание, и на место его пришли мужнина пенсия, недуги и хворобы и ощущение того, что теперь уже слишком поздно исполнить то, о чем мечталось.

Она поглядела на человека, которому решила предаться, ничего ему не рассказывая о том, что чувствует, ибо нынешние ее чувствования невозможно облечь в какие бы то ни было слова. Ральф вел себя непринужденно, словно радуясь тому, что начинается в его жизни новый и интересный этап. Улыбаясь, он рассказывал о недавней поездке в Мюнхен, где встречался с директором крупной картинной галереи.

— Он спросил, готова ли картина «Лики Женевы», а я ответил, что только недавно встретил одного из главных персонажей — женщину, которую хотел бы поместить на это полотно. Она излучает свет. Но я не хочу говорить о себе, хочу поцеловать ее. Я ее желаю.

«Желаю. Желаю? Желаю!» Вот он — отправной пункт сегодняшнего вечера. По крайней мере, это ей очень хорошо известно.

Вот например — как разбудить желание.

— Итак: ты меня желаешь. Вот в этот самый момент. Ты сидишь в метре от меня, ты привел меня, скажем, из «Копакабаны», ты заплатил за мои услуги и знаешь, что получил право касаться меня. Но не решаешься. Гляди на меня. Гляди и думай, что я, быть может, не хочу, чтобы ты на меня глядел. Представляй себе, что скрывается у меня под одеждой.

Мария неизменно одевалась в черное и не могла понять, почему другие девицы из «Копакабаны» стараются привлечь клиента сильно открытыми и яркими нарядами. Куда эффективней одеваться так, как одеты женщины, которых клиент может встретить у себя в офисе, в поезде, в гостях у подруги своей жены.

Ральф смотрел на нее, и Мария чувствовала, что он раздевает ее взглядом, и ей нравилось это «бесконтактное» желание, которое могло бы возникнуть за столиком ресторана или в зале кинотеатра.

— Мы на вокзале, — продолжала она. — Мы с тобой незнакомы и вместе ждем поезда. Но вот случайно я встретилась с тобой глазами и не отвела их. Ты не знаешь, что я пытаюсь сказать, ибо хоть ты и умен, и способен увидеть исходящий от человека свет, но недостаточно чуток, чтобы разглядеть, что же освещает этот свет.

Уроки англичанина пошли ей впрок. Ей бы хотелось как можно скорее забыть лицо Теренса, но он незримо присутствовал здесь, направляя ее воображение.

— Мои глаза устремлены на тебя. И, может быть, я спрашиваю себя: «Где я могла встречать этого человека?» А может быть, я просто рассеянна. А может быть, боюсь не понравиться тебе, допуская, что ты знаешь меня. Я оказываю тебе услугу, позволяя несколько мгновений пребывать в сомнениях и решить, как себя вести.

А может быть, все совсем просто, проще некуда —я хочу встретить мужчину. Может быть, я пытаюсь убежать от любви, причиняющей одни страдания. Может быть, хочу отомстить за неверность, за только что случившуюся измену — и вот отправилась на вокзал на поиски незнакомца. Может быть, я хочу на одну ночь стать проституткой, чтобы внести разнообразие в опостылевшую мне рутину. А может быть, я и в самом деле — Проститутка, вышедшая на ежевечерний промысел.

Внезапно она замолчала, унесясь мыслями в тот отель, где была вчера, где должна была познать унижение — «желтое», «красное», боль и огромное наслаждение. Все это вдруг воскресло в душе и удовольствия не доставило.

Ральф заметил, что она думает о чем-то другом, и сделал попытку вернуть ее «на вокзал»: — Ну, вот мы встретились, и тебя тоже потянуло ко мне?

— Не знаю. И ты не знаешь: мы ведь еще не говорили с тобой.

Она снова на несколько мгновений задумалась. Так или иначе, «театр» ей помог: он заставляет появиться настоящего персонажа, отгоняя множество придуманных, но живущих в нашей душе.

— Однако я не отвожу глаз, и ты не знаешь, что делать. Подойти? Заговорить? А если тебе ответят резко и неприязненно? Позовут полицейского? Или пригласят выпить кофе?

— Я возвращаюсь из Мюнхена… — произнес Ральф Харт, и голос его звучал теперь совсем не так, как раньше: они словно бы и вправду впервые увидели друг друга. — Я размышляю о серии своих картин об ипостасях секса — о бесчисленных масках, которые надевают люди, чтобы никогда не пережить настоящей встречи.

Он знает, что такое «театр». Милан говорил, что этот художник тоже относится к числу «особых клиентов».

Прозвучал сигнал тревоги — но Марии нужно было время, чтобы собраться с мыслями.

— Директор галереи спросил меня, что послужит основой для этой вашей работы. Я ответил: «Женщины, которые чувствуют себя достаточно свободными, чтобы заниматься любовью за деньги». «Таких женщин мы называем проститутками», — сказал он. «Ладно, пусть так, — ответил я, — я изучу их историю и сделаю из нее нечто более утонченное — такое, что понравится семейным парам, которые будут приходить в ваш музей. В конце концов, все на свете — вопрос трактовки и мастерства, не правда ли? Мастерство в том и заключается, чтобы подать под аппетитным соусом то, что трудно переварить». «Однако секс — вовсе не под запретом, — возразил мне директор. — Напротив, эта тема так замусолена и затерта, что трудно найти к ней новый подход». А я спросил: «Знаете ли вы, где берет начало сексуальное желание?» — «В инстинкте». — «Верно, но ведь это всем известно. Как же нам сделать хорошую выставку, если мы с вами толкуем только о научных материях?! Я хочу говорить о том, как объясняет это влечение обыкновенный человек, немного склонный, впрочем, к философии». «Приведите пример», — сказал директор. И я ответил, что, когда сяду в поезд и поеду домой и какая-нибудь женщина бросит на меня взгляд, я заговорю с ней и скажу, что она — незнакомка и потому мы с нею вольны делать все, о чем мечтали, воплощать любые фантазии, а потом разойтись по домам, она — к мужу, я — к жене, разойтись, чтобы никогда больше не встретиться. И вот на этой железнодорожной станции я вижу тебя.

— Твоя история так интересна, что убивает желание. Ральф Харт со смехом согласился. Они допили вино, и он принес из кухни новую бутылку. Мария пристально смотрела на огонь в камине, зная, каков будет следующий шаг, но в то же время наслаждаясь этим разнеживающим теплом и уютом, забывая британца Теренса и вновь готовясь вверить всю себя этому художнику. Ральф наполнил бокалы.

— Спрашиваю из чистого любопытства: и как же ты завершил бы этот разговор с директором?

— Ну, раз уж перед тобой такой интеллектуал, надо бы сослаться на Платона. Тот утверждал, что при начале времен мужчины и женщины были сотворены не такими, каковы они теперь, — это было существо единое, но с двумя лицами, глядевшими в разные стороны. Одно туловище, одна шея, но четыре руки и четыре ноги и признаки обоих полов. Они словно срослись спинами.

Однако ревнивые греческие боги заметили, что благодаря четырем рукам это существо работает больше, а два лица, глядящие в разные стороны, позволяют ему всегда быть настороже, так что врасплох его не застанешь, а на четырех ногах можно и долго стоять, и далеко уйти. Но самое опасное — будучи двуполым, ни в ком оно не нуждалось, чтобы производить себе подобных.

И Зевс, верховный олимпийский бог, сказал тогда: «Я знаю, как поступить, чтобы эти смертные потеряли свою силу».

И ударом молнии рассек существо надвое, создав мужчину и женщину. Таким образом народонаселение земли сильно увеличилось, но при этом ослабело и растерялось — отныне каждый должен был отыскивать свою потерянную половину и, соединясь с ней, возвращать себе прежнюю силу, и способность избегать измены, и свойство работать долго и шагать без устали. И это-то вот соединение, когда два тела сливаются в одно, мы и называем сексом.

— Это — правда?

— Так считал древнегреческий философ Платон.

Мария глядела на Ральфа с восторгом, и воспоминания о прошлой ночи совершенно изгладились из ее памяти. В этом человеке она увидела тот самый свет, который, по его словам, исходил и из нее, и легенду эту он рассказывал ей живо и весело, и глаза его блестели не от вожделения, но от радости.

— Можно тебя спросить?.. Ральф кивнул.

— Объясни мне, почему после того, как боги разделили этих четвероногих, четвероруких существ надвое, кто-то из них решил, что новое соединение может быть всего лишь сделкой — такой же, как любая другая, — которая не умножает, а умаляет силу человека?

— Ты говоришь о проституции?

— Вот именно. Знаешь ли ты, когда секс перестал быть священным?

— Могу узнать, если хочешь, — ответил Ральф. — Я никогда об этом не задумывался, да и не только я — вообще никто. Сомневаюсь, что найдутся сведения по этому вопросу.

— Приходило ли тебе в голову, — не унималась Мария, — что женщины (и главным образом — проститутки) способны любить?

— Приходило. В день нашей первой встречи, в баре, когда я увидел исходящий от тебя свет. И тогда я решил угостить тебя кофе, решив поверить во все — и даже в то, что тебе удастся вернуть меня в мир, который я покинул уже довольно давно.

Пути назад не было. Мария-наставница должна была немедленно спешить к нему на выручку или… Или обнять его, поцеловать, попросить, чтобы он не оставлял ее.

— Вернемся на вокзал, — сказала она. — А верней — вернемся в эту комнату и в тот день, когда мы пришли сюда впервые, и ты признал, что я — существую, и вручил мне подарок. Это была первая попытка проникнуть в мою душу, и ты не знал, скажут ли тебе «Добро пожаловать». Но если верить твоему Платону, с тех пор, как человеческие существа были разделены, они стараются вновь слиться воедино. Это инстинкт. Но ведь и разум тоже — разве без него смогли бы мы одолеть все трудности, которые встречаются на пути к этой встрече?

Я хочу, чтобы ты смотрел на меня, и вместе с тем — смотрел так, чтобы я этого не замечала. Первое желание — очень важно, ибо оно глубоко запрятано, запретно, недопустимо. Ты ведь не знаешь, обрел ли свою вторую потерянную половину. Не знает этого и женщина, которую ты пожелал. Но что-то притягивает вас друг к другу — стало быть, веришь, что нашел.

Откуда я все это беру? Из глубины сердца, потому что хочу, чтобы все было именно так. Из снов. Из того, что грезится каждой женщине.

Она расстегнула и спустила с плеча платье — так, чтобы обнажилась крошечная часть ее груди, увенчанная соском.

— Желание — это не то, что ты видишь, а то, что ты себе воображаешь.

Ральф Харт смотрел на черноволосую женщину в черном платье, сидевшую в его гостиной и высказывавшую самые нелепые желания — ну вот, к примеру, затопить камин в самый разгар лета. Да, он хотел бы вообразить себе, что скрывается под этим черным платьем, да, он оценил форму и величину ее грудей и знал, что она не нуждается в лифчике и носит его, очевидно, потому, что этого требует ее профессия. Груди были не велики и не малы — юны и упруги. Взгляд ее не выражал ничего. А что, в сущности, делает здесь эта женщина? А он-то почему длит эти странные и небезопасные отношения — ведь ему нетрудно обольстить кого угодно? Он богат, молод, прославлен, недурен собой. Он обожает свою работу, он любил тех, на ком женился, и они его любили. Короче говоря, он, Ральф Харт, с какой стороны на него ни взглянешь, должен был бы провозглашать во всеуслышание: «Я —счастливый человек!»

А он — несчастлив. В то время как большинство представителей рода людского бьется за кусок хлеба, за крышу над головой, за работу, которая обеспечила бы пристойное существование, Ральф Харт мог себе позволить ни о чем таком не беспокоиться — и это делало его еще более несчастным. Оглядываясь назад, на свою не такую уж долгую жизнь, он едва ли мог насчитать больше двух или трех дней, когда, просыпаясь и глядя на солнце — или на дождь, — испытывал бы радость от этого утра: радость, не связанную ни с какими желаниями, планами, радость беспричинную и бескорыстную. Да, так вот: за исключением этих двух-трех дней вся его жизнь представляла собой череду мечтаний, то осуществлявшихся, то несбыточных, и непрестанное желание преодолеть самого себя, прыгнуть выше головы — он и сам не мог бы объяснить, кому и что именно, но беспрерывно кому-то что-то доказывал.

Он смотрел на эту красивую, скромно одетую женщину, которую повстречал случайно (хоть и видел раньше в «Копакабане»), и видел, что здесь ей не место. Она просила, чтобы он пожелал ее — и он желал ее сильно, куда сильней, чем мог себе представить, но это не было тягой к ее груди, вожделением к ее плоти. Он просто хотел быть с нею рядом, хотел обнять ее и молча смотреть на языки пламени в камине, потягивая вино, покуривая, — и этого было бы для него достаточно. Жизнь состоит из простых вещей, а он так устал от многолетних поисков неизвестно чего.

Но если он прикоснется к ней, все будет кончено. Потому что, несмотря на исходящий от нее свет, едва ли она сознает, как хорошо ему быть рядом с ней. Он платит? Да — и будет платить столько времени, сколько нужно, пока не сможет сесть с нею рядом на берегу озера, заговорить о любви — и услышать о любви в ответ. Лучше не рисковать, не торопить события, ничего не говорить,

Ральф Харт перестал мучить себя этими мыслями и сосредоточился на игре, которую они только что затеяли вдвоем. Сидящая перед ним женщина права —не достаточно ни вина, ни сигареты, ни огня, ни общения; нужно другое опьянение, другое пламя.

Женщина в платье на бретельках показала ему краешек своей груди — и он увидел ее тело, скорее смуглое, чем белое. И он пожелал ее. Пожелал ее страстно.

Мария заметила, как изменилось выражение его глаз. Сознание того, что она — желанна, возбуждало ее больше, чем что-либо другое. Все это не имело ничего общего с обычным приемом клиента, твердившего: «Хочу обладать тобой… хочу жениться на тебе… хочу, чтобы ты кончила… хочу, чтобы ты родила от меня… хочу сделать наши встречи регулярными…» Нет, это вожделение было свободно и словно разлито в воздухе, электризуя его, оно заполняло жизнь желанием быть чем-то — и этого было более чем достаточно, оно все приводило в движение, оно готово было сдвинуть горы и увлажняло ее лоно.

Вожделение было источником всего, вожделение заставило ее покинуть родные края и открыть новые миры, выучить французский, победить предубеждение и предрассудки, мечтать о своей фазенде, любить, ничего не требуя взамен, ощущать себя женщиной от одного взгляда этого человека. С продуманной медлительностью она спустила с плеча вторую бретельку, дала платью соскользнуть, расстегнула лифчик. Так постояла, обнаженная до пояса, гадая — бросится ли он сейчас на нее с объятьями и любовными клятвами или окажется достаточно чуток, чтобы в самом желании ощутить наслаждение.

Мир вокруг этой пары стал меняться —из-за окна не доносилось ни звука, куда-то исчезли камин, картины и книги, не было больше ничего, кроме смутного предмета вожделения, и ничего, кроме него, больше значения не имело.

Мужчина не шевелился, не сдвинулся с места. Поначалу Мария заметила в его глазах промельк какой-то робости — но она мелькнула и исчезла. Он не сводил с нее взгляда, и там, в мире своего воображения, ласкал ее, сплетался с ней в объятии, смешивал воедино страсть и нежность, крик и стон.

Но в мире реальном стояла тишина, никто из двоих не произносил ни слова, и это возбуждало Марию еще больше, потому что не мешало вольному полету мыслей и фантазий. Она могла попросить его нежно прикоснуться к ней, могла развести бедра и ласкать себя перед ним сама, произносить непристойности и романтические признания так, словно это — одно и то же, могла поднырнуть под волну оргазмов, и от ее неистовых криков проснулись бы соседи и весь мир проснулся бы. Перед ней стоял ее избранник, мужчина, дарящий ей наслаждение и радость, тот, с кем она может быть самой собой, кому решилась бы сказать, что хотела бы остаться с ним на ночь, на неделю, на всю жизнь.

Капли пота выступили на лбу у обоих. «Это — камин», мысленно произнес каждый. Но дело было не в жарко разгоревшемся пламени — просто мужчина и женщина достигли предела, исчерпали воображение, прожили вместе целую вечность прекрасных мгновений. Следовало остановиться, потому что еще минута — и действительность безжалостно уничтожила бы это волшебство.

Медленно —ибо завершение всегда дается труднее, чем начало, — Мария скрыла под кружевной тканью груди. Вселенная вернулась на прежнее место, все исчезнувшее возникло вновь, и она надела платье, улыбнулась, нежно дотронулась до щеки Ральфа. Он взял ее руку и прильнул к ней лицом, не зная, как сильно прижиматься к ней, как долго оставаться в таком положении.

Марии захотелось сказать, что она его любит. Но эти слова могли бы все испортить, могли бы отпугнуть его или — что было бы еще хуже — заставить сделать ответное признание. Марии это было не нужно: свобода ее любви в том и заключалась, чтобы нечего было ждать, не о чем просить.

— Тот, кто способен чувствовать, знает: можно наслаждаться, даже если ты не прикасаешься к тому, кого любишь. И слова, и взгляды содержат в себе тайну, заключенную в танце. Но поезд прибыл на станцию назначения, и теперь каждый идет в свою сторону. Надеюсь, что смогу сопровождать тебя в этом путешествии до… докуда?

— Пока не вернемся в Женеву, — ответил Ральф.

— Тот, кто наблюдает за возлюбленным и открывает его для себя, знает, что сексуальная энергия возникает независимо от секса. Не он дарует наслаждение, но страсть, неотъемлемая от обладания. Когда страсть сильна, она приводит к сексу, но именно в такой последовательности.

— Ты рассуждаешь о любви, как с профессорской кафедры.

Мария решила заговорить, потому что это была ее защита и способ высказать все, не беря на себя никаких обязательств: — Влюбленный занимается любовью постоянно, даже когда не занимается любовью. Когда встречаются тела, это значит всего лишь, что переплеснулось за край содержимое кубка. Они могут оставаться вместе часы и даже сутки напролет. Могут начать соитие сегодня, а завершить его завтра, а могут даже и не завершить, ибо слишком велико наслаждение. Ничего общего с одиннадцатью минутами.

— Что?

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя.

— Прости. Сама не знаю, что говорю.

— И я не знаю.

Она поднялась, поцеловала его и вышла. Она сама открыла дверь, ибо бразильская примета требует, чтобы хозяин дома сделал это, только в первый раз провожая гостя.

Запись в дневнике Марии, сделанная на следующее утро: Вчера вечером, когда Ральф Харт смотрел на меня, он открыл дверь, как вор, но уходя, ничего не забрал, а напротив — оставил запах роз: нет, это был не вор, а жених, навестивший меня.

У каждого человека —свое собственное желание, которое становится частью хранимых им сокровищ и, хоть оно способно и отпугнуть кого-нибудь, обычно привлекает и притягивает того, кто важен этому человеку. Это чувство избрала моя душа, и чувство это столь могущественно, что может заразить все и вся вокруг меня.

Каждый день я избираю истину, с которой хочу жить. Я стараюсь быть практичной, профессиональной, эффективной. Но всегда и неизменно предпочла бы выбрать себе в спутники его —желание. Не по обязанности, не для того, чтобы убежать от одиночества, а потому что это —хорошо. Да, это очень хорошо.

Из 38 женщин, регулярно появлявшихся в «Копакабане», только с одной — с филиппинкой Нией — возникло у Марии что-то похожее на дружбу. В среднем работали там от полугода до трех лет — за этот срок девица либо находила себе мужа, либо заводила постоянного любовника, либо, так сказать, выходила в тираж, перестав привлекать клиентов, и в последнем случае получала от Милана деликатное предложение подыскать себе другое место работы.

А раз дружбы ни с кем не возникло, не следовало переходить дорогу коллегам и отбивать у них постоянных клиентов, которые, войдя, сразу же направлялись к какой-то определенной девице. Это было не только непорядочно, но и небезопасно: не далее как на прошлой неделе одна колумбийка подсела к девице из Югославии, достала из сумочки бритву, аккуратно положила на край ее стакана и нежнейшим голоском сообщила, что располосует той лицо, если она еще хоть раз примет приглашение некоего директора банка, с завидным постоянством приходившего в «Копакабану». Югославка резонно возразила, что он, дескать, — свободный человек и если выбрал ее, то отказаться она не может.

В тот же вечер директор, войдя в «Копакабану», кивнул колумбийке, но подсел за столик к сербиянке. Они выпили, потанцевали, и — Мария сочла, что это, пожалуй, было уж чересчур — та подмигнула сопернице, как бы говоря: «Видала? Он выбрал меня!» На самом деле в этом подмигивании таилось еще множество подспудных смыслов: он выбрал меня, потому что я красивей, потому что была с ним на прошлой неделе и ему понравилось, потому что я — моложе. Колумбийка в ответ промолчала. Когда же сербиянка спустя два часа вернулась из отеля, она опустилась с нею рядом на стул, выхватила лезвие и чиркнула им ее по щеке возле уха — порез был неглубокий, опасности для жизни не представлял, но должен был оставить маленький шрам, как раз такой, чтобы вечер этот запомнился на всю жизнь. Брызнула кровь, женщины сцепились, посетители в испуге повскакивали с мест и бросились к выходу.

Появилась полиция, желая знать, что случилось, но сербиянка сказала, что со стойки упал стакан и отскочившие осколки поранили ей лицо. Таков был закон молчания, или, как называли его итальянские проститутки, — «омерта»: все споры и ссоры, возникавшие на Бернской улице, следовало уладить и разрешить в своем кругу и без вмешательства властей. Власть здесь — они сами, они же — и закон.

Полицейские были осведомлены об этом и понимали, что сербиянка лжет им в глаза, но разбираться не стали — ибо задержание и содержание злоумышленницы в тюрьме слишком дорого обошлось бы швейцарским налогоплательщикам. Милан поблагодарил полицейских за оперативность, но объяснил, что произошло недоразумение, хотя не исключил и интригу со стороны какого-нибудь конкурента.

Как только полицейские удалились, он обратился к соперницам и сообщил, что для обеих доступ сюда отныне закрыт: «Копакабана» —семейное заведение (Мария слышала это не впервые, но всякий раз недоумевала), тщательно оберегающее свою репутацию (это тоже погружало ее в глубокие раздумья). И здесь не должно быть никаких драк, ибо первое правило гласит: выбор — за клиентом, а клиент всегда прав.

А второе правило требует полнейшей конфиденциальности (»как в швейцарском банке», по словам Милана). Те, кто захаживают в «Копакабану», пользуются его абсолютным доверием, потому что прошли такой же отбор, как в банке, который изучает текущий счет клиента да и всю его кредитную историю.

Случались время от времени и неприятности — один не заплатил, другой угрожал девице, третий вел себя агрессивно — но за те долгие годы, в течение которых Милан, не покладая рук и не жалея сил, завоевывал добрую славу для «Копакабаны», он научился с первого взгляда определять тех, кому в его заведении делать нечего. Никто из девиц не мог понять, какими критериями он руководствуется, — не раз бывало, что какой-нибудь респектабельный на вид господин, переступив порог, узнавал, что сегодня вечером свободных мест нет (хотя имелось их в избытке), да и завтра тоже не будет (понимать это следовало так: «Уходите и не возвращайтесь»), в то время как небрежно одетого, небритого человека принимали как родного и с приветливостью необыкновенной угощали бокалом шампанского. Владелец «Копакабаны» людей встречал не по одежке и в конечном счете неизменно оказывался прав.

Обе стороны оставались довольны друг другом. Подавляющее большинство клиентов составляли люди женатые, занимавшие видное положение в обществе. Кое-кто из «персонала» тоже был замужем, кое у кого были дети, так что они время от времени посещали родительские собрания, нимало не беспокоясь о том, что могут встретиться там с клиентом, — они были уверены, что тот промолчит, опасаясь скомпрометировать себя. Такая вот действовала круговая порука.

Отношения между девицами были вполне товарищеские, но близости особой не возникало: о себе рассказывалось скупо. В тех редких разговорах, которые вела Мария со своими коллегами, ни разу не уловила она ноты горечи, виноватости или печали —девицы воспринимали свою жизнь как данность и не роптали. Был и легкий оттенок вызова — они словно гордились тем, как сложилась их судьба, тем, что противостоят миру, что независимы и уверены в себе. Отработавшая неделю «новенькая» переходила в разряд «профессионалок» и получала указания насчет того, что ей следует всемерно укреплять узы брака (проститутка не должна угрожать святости семейного очага), что в «нерабочее время» принимать приглашения нельзя ни в коем случае, что выслушивать клиента надо не перебивая и со своими суждениями особенно не лезть, а в кульминационный момент — постонать (Мария узнала, что так поступают все, ей же об этом сразу не рассказали потому, что это — один из секретов ремесла), что на улице надо здороваться с полицейскими, а разрешение на работу — продлевать аккуратно и своевременно, а медицинское освидетельствование — проходить в срок. И наконец, что не следует слишком уж задумываться над тем, как выглядит твоя работа с точки зрения морали и закона: работа — она и есть работа. И точка.

В ожидании клиентов Мария неизменно открывала книгу, а потому вскоре прослыла «интеллектуалкой». Поначалу ее спрашивали, не про любовь ли книжка, но когда девицы убедились, что она штудирует такие скучные и сухие материи, как психология, экономика, а с недавних пор — еще и усадебное хозяйство, ее оставили в покое, и она могла без помехи читать и делать выписки.

Благодаря тому, что Мария, у которой образовался многочисленный круг постоянных клиентов, появлялась в «Копакабане» ежедневно, она снискала благоволение Милана и зависть своих коллег, шушукавшихся у нее за спиной о том, что она — тщеславна, высокомерна и думает только как бы побольше денег заработать. Что ж, последнее было отчасти верно, но ей всегда хотелось спросить: «А вы-то здесь не за тем ли самым?» Ну да, в конце концов, брань, фигурально выражаясь, на вороту не виснет — зависть и недоброжелательство суть неизменные спутники успеха. Лучше вообще не обращать внимания на эти пересуды, а сосредоточиться на выполнении двух задач — в намеченный срок вернуться в Бразилию и купить фазенду.

Ральф Харт теперь ни днем, ни ночью не шел у нее из головы, и Мария впервые в жизни была счастлива своей отсутствующей любовью — при том, что корила себя за признание, грозившее потерей всего. Потерей? А что ей терять, если она ничего не просит взамен?! Она вспомнила, как заколотилось у нее сердце, когда Милан вскользь заметил, что Ральф был — или остался? — «особым клиентом». Что это могло значить? Она терзалась от сознания измены и ревновала.

Разумеется, ревность — это в порядке вещей, хотя жизнь уже успела научить ее, что не следует думать, будто кто-то кому-то может принадлежать. А тот, кто все-таки считает, что это так, просто обманывает сам себя. И потом, она не может совладать с ревностью, и нее нет по этому поводу каких-либо свежих идей. И она не считает ревность проявлением слабости.

Самая сильная любовь — та, которая не боится проявить слабость. Как бы там ни было, если это — настоящая любовь (а не самообман, не способ отвлечься или провести время, ибо оно в этом городе тянется бесконечно), то свобода рано или поздно победит ревность, уймет причиняемую ею боль, потому что боль — тоже в порядке вещей. Каждый, кто занимался спортом, знает: хочешь добиться результата — будь готов к ежедневной дозе боли, к тому, что тебе будет плохо. Поначалу кажется, что это — совершенно ни к чему, что это приносит только ломоту в мышцах, но с течением времени начинаешь понимать: нет, это входит в программу, не испытав боли и ломоты, не сможешь обрести легкость и силу, а потом приходит минута, когда ты чувствуешь — без боли ты не достигаешь желаемого результата.

Опасность таится в том, что порой мы обожествляем боль, даем ей имя человека, думаем о ней непрестанно, но от этого Мария, слава Богу, уже научилась избавляться.

Научиться-то научилась, однако довольно часто ловила себя на том, что думает: где сейчас Ральф, почему не видится с ней, не счел ли он глупостями ее фантазии на темы поезда и задавленного вожделения? Быть может, услышав ее признание в любви, он сбежал? И вот, стремясь не допустить, чтобы прекрасные чувства обернулись страданием, Мария разработала собственный метод — когда в голову ей приходило что-то светлое и отрадное, связанное с Ральфом Хартом (будь то огонь в камине, вино, какая-нибудь мысль, которой бы ей хотелось с ним поделиться, или приятное томление в предвкушении новой встречи), она останавливалась на миг, улыбалась небесам и благодарила их за то, что жива и ничего не ждет от возлюбленного.

Если же она начинала тосковать в разлуке или корить себя за то, что вела себя неправильно во время их последней встречи, то говорила себе: «А-а, ты желаешь думать об этом? Ну и на здоровье — думай, а я займусь делами поважней».

И бралась за чтение или — если шла по улице — внимательно приглядывалась и прислушивалась ко всему, что окружало ее, — к краскам, звукам, лицам, к стуку собственных каблучков, к шелесту переворачиваемых страниц, к проезжавшим мимо машинам, — ловила обрывки разговоров. И неприятная мысль истаивала и исчезала. А если через пять минут возникала вновь, Мария повторяла все сначала, и тогда воспоминания, не отбрасываемые, а мягко отстраняемые, уходили надолго.

Не давала ей покоя мысль о том, что она, быть может, никогда больше не увидит Ральфа. Но и ее, благодаря новообретенному навыку и терпению, удавалось переплавить в нечто радостное: я уеду, думала Мария, и Женева навсегда воплотится в образ этого человека с детской улыбкой, низким голосом, длинными, вопреки нынешней моде, волосами. И она воображала, что, когда спустя много-много лет спросят ее, как понравился ей город, где побывала она в юности, она ответит: «Хороший город. Там можно любить и быть любимой».

Запись в дневнике Марии, сделанная в тот день, когда в «Копакабане» было мало посетителей: Насмотревшись и наслушавшись, я пришла к выводу, что секс люди в большинстве своем используют как наркотик — чтобы сбежать от действительности, забыть о своих проблемах, расслабиться. И, как всякий наркотик, он обладает пагубным и разрушительным действием.

И если человек одурманивает себя —не важно, сексом ли или другим наркотиком, — это его дело: последствия будут лучше или хуже в зависимости от того, что он сам для себя выбрал. Но если речь зашла о преуспевании и жизненном успехе, следует понимать: «недурно» — это совсем не то же самое, что «хорошо».

Напрасно полагают мои клиенты, будто сексом можно заниматься в любое время дня и ночи. В каждом из нас тикают биологические часы, и для гармонического соития стрелки у обоих партнеров должны одновременно подойти к одной и той же цифре. А такие совпадения случаются далеко не всегда. Но тому, кто любит, половой акт для счастливого самоощущения не нужен. Мужчина и женщина — если они вместе, если они любят друг Друга — должны сверять свои часы, подводить стрелки, действуя терпеливо и упорно, используя игру и некие «театральные» представления — до тех пор, пока не поймут, что их совокупление — это не просто механическое соединение, а «объятие», в котором сливаются не только их половые органы.

Здесь важно все. Человек, живущий интенсивно, наслаждается каждой минутой бытия и не ощущает нехватки секса. А уж если занимается им — то от избытка сил и чувств, ибо вино, доверху наполнив стакан, неминуемо перельется через край, ибо он повинуется зову и призыву жизни, ибо в этот — и только в этот момент — удается ему потерять власть над собой.

P.S. Перечла написанное. Матерь Божья, я уж не просто умная, а заумная!!!

Через несколько минут после того, как это было написано и Мария приготовилась еще одну ночь побыть Любящей Матерью или Наивной Девочкой, открылась дверь и в «Копакабану» вошел англичанин Теренс, один из особых клиентов.

Милан, стоявший за стойкой бара, явно обрадовался — бразильянка его не разочаровала. А Мария тотчас вспомнила слова, которые могли значить так много, а могли и не значить ровным счетом ничего: «боль, страдание и огромное наслаждение».

— Я прилетел из Лондона специально, чтобы тебя повидать. Я много думал о тебе, — сказал Теренс.

Мария улыбнулась, стараясь, чтобы ее улыбка не выглядела подбадривающей и обнадеживающей. Теренс снова, как тогда, не выполнил ритуал — не предложил ей ни выпить, ни потанцевать, а просто подсел за столик.

— Когда учишь кого-то чему-нибудь, кое-что новое открываешь и для себя.

— Я знаю, о чем ты говоришь, — ответила Мария, вспоминая Ральфа Харта и злясь на себя за это воспоминание. Перед ней — другой клиент, его надо обслужить и сделать все, чтобы он остался доволен.

Пойдем?

Тысяча франков. Потаенная Вселенная. Взгляд Милана из-за стойки. Уверенность в том, что сможет в любой момент остановиться. Тот, другой мужчина, который пропал и глаз не кажет.

— Ты торопишься? — спросила она.

— Да нет… А что? — ответил Теренс.

— А то, что я хочу выпить свой коктейль, потанцевать. И еще хочу, чтобы к моей профессии относились с уважением.

Он заколебался было, но счел, что, в конце концов, это — часть спектакля, где один доминирует, другой подчиняется, а потом роли меняются. Он заказал ей коктейль, потанцевал, попросил вызвать такси и, пока ехали, вручил Марии деньги. Отель оказался тем же. Теренс, войдя, кивнул портье-итальянцу, как и в первый раз, и они поднялись в тот же самый номер с видом на реку.

Теренс чиркнул спичкой, и Мария только теперь увидела десятки свечей, расставленных по всему номеру. Он начал зажигать их одну за другой.

— Ну, что ты хочешь знать? Почему я такой? Почему ты, если не ошибаюсь, была в восторге от той ночи, которую мы провели вместе? Ты хочешь знать, почему ты — такая?

— Нет, я просто подумала, что у нас в Бразилии говорят: одной спичкой больше трех свечей не зажигай — плохая примета. Но ты, видно, человек не суеверный?

Теренс пропустил вопрос мимо ушей.

— Ты — такая же, как я. И здесь находишься не ради тысячи франков, а потому что испытываешь чувство вины, зависимости, потому что страдаешь от своих комплексов и от неуверенности в себе. И это — ни хорошо, ни плохо: такова твоя природа.

Он защелкал кнопками пульта, переключаясь с канала на канал, пока не остановился на программе новостей, где показывали беженцев, спасавшихся от войны.

— Видишь? Тебе приходилось, наверное, смотреть передачи, где люди обсуждают свои личные проблемы на виду у всего мира? Ты видела газетные заголовки и обложки журналов? Мир получает наслаждение от страдания и боли. На первый взгляд — садизм, а на самом деле, если сообразить, что нам для счастья вовсе не нужно знать всего этого, а мы не отрываемся от зрелища чужой трагедии и порой страдаем из-за нее, — мазохизм.

Он наполнил два фужера шампанским, выключил телевизор и снова начал зажигать свечи, пренебрегая бразильскими суевериями.

— Повторяю: это — в природе человека, это его суть. С тех пор как нас изгнали из рая, мы или страдаем, или причиняем страдания другим, или наблюдаем за этими страданиями. И с этим не совладать.

За окном послышались громовые раскаты — надвигалась большая гроза.

— Не могу, — ответила Мария. — Мне кажется нелепым представлять себя твоей рабыней, а тебя — учителем и повелителем. Чтобы встретиться со страданием, не нужно никакого «театра» — жизнь предоставляет нам эту возможность чуть ли не на каждом шагу.

Теренс тем временем зажег все свечи. Потом поставил одну из них на середину стола, налил шампанского, положил икры. Мария выпила залпом, думая о том, что тысяча франков уже лежит у нее в сумочке, и об этом человеке, который и притягивал ее, и пугал, и о том, как совладать с этим страхом. Она знала —ночь с Теренсом будет непохожа на все остальные.

— Сядь.

Он произнес это и нежно, и властно. Мария повиновалась, и волна жара прошла по всему ее телу; этот приказ ей уже приходилось исполнять, и она чувствовала себя теперь более уверенно.

«Это — спектакль. Я играю роль».

Как хорошо подчиняться приказам. Не надо ни о чем думать — надо только слушаться. Она жалобно попросила еще шампанского, но Теренс принес водки — она пьянила быстрей, раскрепощала сильней и больше подходила к икре.

Он откупорил бутылку, но сам почти не притронулся к водке. Мария пила одна, под аккомпанемент громовых раскатов. Гроза началась так вовремя, будто небо и земля тоже решили, проявив свой бешеный норов, принять участие в готовящемся действе.

В какой-то момент Теренс достал из шкафа маленький чемоданчик и положил его на кровать.

— Не шевелись.

Мария замерла. Он открыл чемоданчик и извлек из него две пары металлических хромированных наручников.

— Раздвинь ноги.

Мария подчинилась. По собственной воле она потеряла способность сопротивляться и покорялась, потому что хотела этого. Она понимала, что Теренс видит ее обтянутые длинными чулками бедра, черные трусики и может вообразить себе то, что скрывается под ними.

— Встань!

Она вскочила с кресла. И, пошатнувшись, поняла, что опьянела сильней, чем ей казалось.

— Не смей смотреть на меня! Опусти голову! Ты не имеешь права поднимать глаза на своего господина.

Прежде чем она успела опустить голову, тонкий хлыст, словно сам собой выскользнув из чемоданчика, щелкнул в воздухе.

— Пей. Но голову не поднимай.

Она выпила одну за другой три рюмки. Теперь это уже был не спектакль, а самая что ни на есть правда жизни — Мария потеряла контроль над собой. Она чувствовала себя неодушевленным предметом, орудием, но, как ни трудно было в это поверить, покорность давала ей ощущение полнейшей свободы. Нет, теперь она перестала быть наставницей и утешительницей, призванной выслушивать тайные признания и возбуждать —она вновь превратилась в девчонку из бразильского захолустья, раздавленную непомерной волей мужчины.

— Разденься.

Это слово прозвучало сухо, без малейшего оттенка вожделения — и потому, быть может, таило в себе невероятный эротизм. Почтительно склонив голову, Мария расстегнула платье и дала ему соскользнуть на пол.

— Надеюсь, ты понимаешь, что вела себя плохо? Хлыст снова щелкнул в воздухе.

— Ты будешь наказана. Как ты смела мне перечить? В твои-то годы?! Ты должна стоять передо мной на коленях!

Мария начала было опускаться на колени, но хлыст опередил ее, впервые коснувшись ее тела и заставив замереть. Кожу обожгло, но следа как будто не осталось.

— Разве я приказал тебе стать на колени? Приказывал или нет?

— Нет. Новый удар.

— Надо говорить «Нет, мой господин».

И еще удар, И снова — жгучее прикосновение хлыста. На долю секунды в голове у нее мелькнуло — она может немедленно прекратить все это. А может предпочесть иное: может пойти до конца — и не ради денег, а ради того, что он сказал ей в их первую встречу: «Человек может познать свою суть, лишь дойдя до последней черты».

Но все это было ново, сулило неизведанные ощущения. Это и было Приключение. Потом она решит, продолжать ли его, а в эту минуту она перестала быть той, у кого в жизни —три цели, той, кто зарабатывает деньги своим телом, той, кто знает художника, у которого в гостиной — камин и который рассказывает забавные истории. Здесь она не была ничем —а это было именно то, о чем она мечтала.

— Сними с себя все. И походи по комнате, чтобы я мог тебя видеть.

Не поднимая глаз, не произнеся ни слова, она повиновалась. Мужчина, смотревший на нее, не раздевался и был совершенно бесстрастен. Кто бы теперь узнал в нем того британца, с которым она так мило болтала по пути из «Копакабаны» в отель. Нет, теперь перед ней стоял прибывший из Лондона Улисс, сошедший с небес Тезей, завоеватель, ворвавшийся в самый безопасный на свете город, вломившийся в самую затворенную в мире душу. Мария сняла лифчик и трусики, чувствуя себя одновременно и беззащитной, и защищенной. Хлыст снова щелкнул в воздухе, не дотронувшись до нее.

— Голову вниз! Ты будешь унижена, я сделаю с тобой все, что пожелаю. Поняла?

— Да, господин.

Ухватив ее за руки, он защелкнул на запястьях наручники.

— Ты получишь сполна — это научит тебя приличному поведению.

Открытая ладонь со звоном впечаталась в ее ягодицу, и Мария вскрикнула от боли.

— А-а, не нравится? То ли еще будет!

Прежде чем она успела сообразить, что происходит, рот ей зажал кожаный намордник. Он был устроен так, что не мешал говорить, и она могла произнести «желтый» или «красный», но чувствовала, что судьба ей —позволить этому человеку делать все, что ему заблагорассудится. Голая, скованная наручниками, с заткнутым ртом, и кажется, что по жилам течет не кровь, а водка.

Новый звонкий удар по ягодице.

— Не стой как истукан! Двигайся!

Мария стала двигаться по комнате, выполняя звучавшие одна за другой команды — «стой», «направо», «сядь», «раздвинь ноги». Время от времени, без видимой причины на нее обрушивался хлесткий, звонкий удар — и, испытывая боль и унижение, которое было могущественней и сильнее боли, она оказывалась в каком-то ином мире, где не существовало больше ничего, и было в этом полном самоуничтожении, в потере собственного «Я», собственных желаний и воли нечто подобное религиозному экстазу. Одновременно нарастало и ее возбуждение, причем Мария сама не понимала, почему она так увлажнена.

— На колени!

Поскольку голова ее по-прежнему была смиренно и покорно опущена, Мария не могла видеть, что происходит рядом с ней, но все же заметила — или, верней, ощутила, — что где-то там, в другой галактике, на другой планете этот человек стал дышать прерывисто и тяжко, устав, очевидно, щелкать хлыстом и хлестать ее по ягодицам открытой ладонью, тогда как она чувствовала необыкновенный и с каждой минутой возрастающий подъем и прилив сил. Потеряв остатки смущения, она перестала скрывать, что получает наслаждение, застонала, взмолилась о ласке, о нежном прикосновении, но Теренс вместо этого подхватил ее и швырнул на кровать.

Резким, грубым движением — но Мария знала, что оно не причинит ей ни малейшего вреда — он развел ее ноги в стороны и закрепил по бокам кровати. Скованные за спиной руки, раскинутые бедра, намордник на лице — когда же он наконец проникнет в нее? Разве он не видит, что она готова, что она изнемогает от желания служить ему, сделать все, что он пожелает, стать его рабыней, домашним животным, неодушевленным предметом?! — Хочешь, я раздеру тебя пополам? Мария видела — Теренс, приставив ко входу в ее влагалище рукоять хлыста, водит им вверх-вниз. В тот миг, когда он дотронулся до клитора, она окончательно утратила власть над собой. Она не знала, много ли времени прошло, не представляла, сколько длилось это сладостное истязание, когда внезапно случилось то, чего за все эти месяцы так и не могли добиться десятки, сотни мужчин, державших ее в объятиях, — и оргазм настиг и накрыл ее. Вспыхнул свет, Мария почувствовала, что влетает в какую-то черную дыру — не собственной ли души? — и что острая боль и страх перемешиваются со всепоглощающим наслаждением, которое уносит ее далеко за пределы всего виденного и изведанного. Она застонала, закричала, забилась на кровати, не замечая, как врезаются ей в запястья стальные браслеты наручников, а в лодыжки — кожаные ремни, неистово задергалась, именно потому что была фактически обездвижена, закричала, как никогда еще в жизни не кричала, именно потому что намордник глушил ее крик, и никто не мог слышать его. Неотделимое от боли наслаждение длилось, рукоять хлыста прижималась к клитору все сильнее, и оргазм хлынул из всех отверстий ее тела — изо рта, из глаз, из лона, из каждой поры на коже.

Она лежала почти в беспамятстве, чувствуя, как плавно опускается все ниже и ниже. Рукоять хлыста исчезла, волосы ее были мокры от обильного пота, и чьи-то ласковые пальцы сняли с ее запястий наручники, отстегнули ремни, стягивавшие щиколотки.

Некоторое время она оставалась неподвижна, в смятении не решаясь взглянуть на Теренса, потому что стыдилась самой себя, своих криков, своего оргазма. Теренс поглаживал ее по волосам и тоже тяжело дышал —но он не разделил с нею наслаждение и ни на миг не потерял самообладания.

Мария всем своим нагим телом обвилась вокруг этого полностью одетого мужчины, измученного криками, приказами и постоянным контролированием ситуации. Теперь она не знала, что сказать, как поступить, но чувствовала себя так, словно кто-то надежно оберегал и охранял ее — ибо этот человек, открывший ей неведомую часть ее естества, был ее наставник и защитник. Она заплакала, а Теренс терпеливо ждал.

Что ты сделал со мной? — сквозь слезы спрашивала она.

— То, чего ты хотела, чтобы с тобой сделали.

Она подняла на него глаза, сознавая, что отчаянно нуждается в нем.

— Я ни к чему не принуждал тебя, ничего не заставлял делать и ни разу не услышал слово «желтый»; ты сама вверила мне власть над тобой. Никакого насилия, ни грана шантажа — ничего, кроме твоей собственной воли. И хоть ты была рабыней, а я — твоим господином, власть моя заключалась лишь в том, чтобы вести тебя по направлению к твоей собственной свободе.

Наручники. Кожаные ремни, захлестнувшие ноги. Намордник. Унижение, которое было острее и сильнее боли. И все равно — он прав! —она никогда прежде не испытывала такой полной свободы. Никогда прежде не ощущала в себе такой энергии, такой жизненной силы. Даже странно, что человек рядом с ней выглядит совершенно измученным.

— А ты… достиг оргазма?

— Нет, — отвечал он. — Господин существует для того, чтобы навязывать свою волю рабу. Наслаждение раба — радость для господина.

Она впервые слышала такое, потому что и в жизни, и в книгах все обстоит иначе. Но она пребывала в фантастическом мире, где от нее исходил свет, а мужчина рядом казался тусклым и погасшим.

— Иди, если хочешь, — сказал он.

— Я не хочу уходить, я хочу понять.

— Нечего тут понимать.

Поднявшись во всей силе и красоте своей наготы, Мария наполнила два бокала вином, раскурила две сигареты и одну протянула ему — теперь они поменялись ролями: госпожа обслуживала раба в благодарность за наслаждение, которое он ей даровал.

— Сейчас я оденусь и уйду. Но мне хотелось бы поговорить.

— О чем тут говорить? Я этого хотел, и ты была великолепна. Я устал, а завтра мне возвращаться в Лондон.

Он вытянулся на кровати и закрыл глаза. Мария не знала, заснул ли он на самом деле или притворяется, да это и не имело значения. Она с удовольствием выкурила сигарету, медленно допила свой бокал — все это стоя у окна и глядя на озеро. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь с того берега видел ее такой — голой, удовлетворенной, уверенной в себе.

Потом оделась и вышла, не попрощавшись и не тревожась о том, что сама себе откроет дверь, ибо не была вполне уверена, что хочет вернуться сюда.

А Теренс услышал, как хлопнула дверь, выждал некоторое время, чтобы убедиться — она не вернулась под тем предлогом, что забыла что-нибудь, — и лишь спустя несколько минут поднялся и снова закурил.

«У девочки есть вкус», подумал он. Она сумела выдержать хлыст, хотя это — самое банальное, самое древнее и самое, пожалуй, невинное из всех видов мучительства. На мгновение ему вспомнилось, как впервые вступил с другим человеком в эту таинственную связь, возникающую, когда два существа хотят приблизиться друг к другу, но могут сделать это не иначе, как причиняя друг другу страдания.

Там, за стенами этого гостиничного номера, миллионы супружеских пар, сами того не зная, ежедневно предаются таинствам садомазохизма. По утрам мужья отправляются на службу, вечером приходят домой, брюзжат и жалуются, всем недовольны, тиранят жену или сносят ее попреки, чувствуют себя глубоко несчастными — но при этом прочнейшим образом привязаны к своему несчастью, не подозревая, что довольно было бы одного движения, короткой фразы «Больше не хочу», чтобы избавиться от его гнета. Теренс испробовал это со своей женой, знаменитой английской певицей —он жестоко ревновал ее, устраивал ей сцены, днем горстями глотал транквилизаторы, а по вечерам напивался. Она любила его и не понимала, почему он так ведет себя; и он ее любил и тоже не понимал, чего ему надо. Казалось, что мучения, которые они причиняют друг другу, совершенно необходимы для их совместной жизни и составляют ее фундамент.

Однажды некий музыкант — Теренс считал его человеком со странностями, поскольку в их экстравагантной среде тот производил впечатление чересчур нормального — забыл у них в студии книгу. Автора звали Леопольд фон Захер-Мазох, а называлась она «Венера карающая». Теренс начал перелистывать ее, увлекся, зачитался и обнаружил, что благодаря ей лучше понимает самого себя.

«Красавица разделась и взяла хлыст на короткой рукояти с петлей, крепившейся на запястье. „Ты просил, — сказала она. — Я отстегаю тебя“. „Сделай это, —прошептал ее любовник. —Я умоляю тебя“».

Жена в это время репетировала за стеклянной перегородкой. По ее просьбе микрофоны, благодаря которым звукооператоры могли все слышать, были отключены. Теренс, решив, что она условливается с концертмейстером о свидании, отчетливо осознал — она довела его до безумия, — но уже так привык к страданию, что не мог больше обходиться без него.

«Я отстегаю тебя, — говорила обнаженная женщина на страницах романа, который он держал в руках. — Сделай это, я умоляю тебя».

Он был красив, занимал видное положение в компании, выпускающей компакт-диски, — почему же он обречен вести эту жизнь?

Потому что ему это нравилось. Он считал, что заслуживает страданий уже хотя бы потому, что он не заслуживал милостей, которыми с излишней щедростью осыпала его судьба, — не заслуживал ни этих денег, ни славы, ни уважения. Осознав, что достиг в своей карьере точки, пройдя которую попадет в полную зависимость от успеха, он испугался, ибо уже не раз видел, как низвергаются люди с покоренных ими высот.

Он прочел эту книгу —и эту, и все прочие, где говорилось о таинственной взаимосвязи боли и наслаждения. Жена обнаружила эти книги, нашла взятые напрокат кассеты и спросила, что все это значит, не болен ли он? Нет, ответил ей Теренс, это материал для новой, задуманной им работы. И добавил как бы невзначай: «Может, и нам с тобой попробовать?» И они попробовали. Поначалу — стеснительно и робко, рабски копируя руководства, отысканные в секс-шопах. Потом сделались смелей и изобретательней, рискованней и раскованней —и при этом оба чувствовали, что брак их становится все прочнее. Отныне они были не просто мужем и женой, но сообщниками в некоем тайном, запретном, предосудительном деле.

Их эксперименты проявились и в искусстве — они придумывали новые костюмы, отделанные металлом и кожей. Жена, выходившая на эстраду в высоких сапогах, в чулках с подвязками, с хлыстом в руке, доводила публику до экстаза. Новый компакт-диск неизменно занимал первые места в хит-парадах — сначала в Англии, а потом начал триумфальное шествие по всей Европе. Теренса удивляло, почему совсем молодым людям оказались так близки его собственные фантазии, граничившие с бредом, и находил этому единственное объяснение: лишь так можно было дать выход подавленной страсти к насилию — выход бурный, шумный, но безобидный.

Хлыст стал символом их группы: его изображали на майках, почтовых открытках, афишах, наклейках, его вытатуировали себе их поклонники. Хорошее образование, полученное Теренсом, побудило его к поискам истоков и корней всего этого — объясняя это явление, он лучше понимал себя.

Нет, все было не так, как рассказывал он этой проститутке в их первую встречу, — нет, не кающиеся пытались отогнать моровую язву. От начала времен человек осознал, что страдание, принимаемое бестрепетно, — вот пропуск в свободу.

И в Египте, и в Риме, и в Персии существовала убежденность, что, если человек пожертвует собой, он может спасти свою страну и весь мир. Когда в Китае случалось какое-нибудь стихийное бедствие, карали императора, ибо он представлял на Земле божественные силы. В древней Спарте лучших воинов раз в год с утра до вечера подвергали бичеванию в честь богини Артемиды, а толпа ободряла их криками, призывая воинов с достоинством сносить порку и терпеть боль, ибо она подготовит их к боям и походам. По завершении ритуала жрецы осматривали рубцы на спинах и по их расположению предсказывали будущее.

«Отцы-пустынники», члены раннехристианской общины, возникшей в IV веке, собирались в Александрийском монастыре и стегали друг друга плетьми — так они отгоняли демонов и доказывали ничтожество плоти в духовном поиске. Жития святых пестрят подобными же примерами — Святая Роза бегала по саду, и колючие шипы терзали ее тело, Святой Доминик ежевечерне перед сном умерщвлял плоть бичеванием, мученики добровольно принимали медленную смерть на кресте или от клыков и когтей диких зверей. Все говорили, что преодоленное страдание способно даровать человеку религиозный экстаз.

Недавние, пока еще не окончательно подтвержденные исследования свидетельствуют, что определенный сорт грибов обладает галлюциногенными свойствами, то есть заставляет грезить наяву. Это доставляло такое наслаждение, что вскоре подобные опыты вырвались за стены монашеских обителей и стали завоевывать мир.

В 1718 году вышел в свет «Трактат о самоистязании», учивший тому, как обрести наслаждение через физическую боль и при этом не причинить себе вреда. К концу XVIII века по всей Европе существовали десятки мест, где люди страданием достигали блаженства. Сохранились свидетельства о королях и принцессах, которые приказывали слугам бичевать себя, а потом догадывались, что наслаждение не только в том, чтобы терпеть боль, но и в том, чтобы причинять ее, — хотя это более изнурительно и менее благотворно.

И Теренс, покуривая сигарету, испытывал определенное удовольствие при мысли о том, что большая часть человечества никогда бы не смогла понять ход его мыслей.

Он чувствовал себя членом некоего закрытого клуба, куда допускают лишь избранных. Он снова и снова вспоминал, как его супружество из постоянной муки стало истинным чудом. Жена знала, зачем он время от времени наведывается в Женеву, но это ее совершенно не беспокоило — скорее, напротив: она радовалась, что ее муж после недели изнурительных трудов получает там желанную разрядку.

Он в полной мере понял девушку, только что покинувшую его номер, — почувствовал, как сблизились их души, хоть и сознавал, что еще не готов влюбиться в нее, ибо любил свою жену. Однако ему нравилось воображать себя свободным и холостым — это помогало мечтать о новой связи.

Теперь остается самое трудное — надо сделать так, чтобы она превратилась в Венеру Карающую, во Владычицу, в Госпожу, способную унижать без жалости и наказывать без снисхождения. Если она сумеет пройти испытание, он откроет ей свое сердце.

Запись в дневнике Марии, еще хмельной от водки и наслаждения: В тот миг, когда мне нечего было терять, я получила все. В тот миг, когда я перестала быть такой, как была, я обрела самое себя.

В тот миг, когда познала унижение и полное подчинение, я получила свободу. Не знаю —может быть, нашло помрачение рассудка, может быть, это — сон, может быть, это никогда больше не повторится. Да, я знаю, что смогу прожить без этого, но мне хотелось бы вновь встретиться с Теренсом, повторить испытанное и пойти еще дальше.

Меня страшила боль, но она была слабей, нежели унижение, и служила лишь предлогом. В тот миг, когда впервые за много месяцев — а сколько за это время было у меня мужчин и чего только не проделывали они с моим телом! —я испытала оргазм, то почувствовала — как ни дико это звучит, — что стала ближе к Богу. Я вспомнила его рассказ о моровой язве, когда флагелланты-кающиеся своим страданием выкупали спасение рода человеческого и в этом находили наслаждение. Я не хочу спасать человечество, или этого англичанина, или себя самое, — но я побывала там.

Секс — это искусство обуздать необузданное.

Нет, теперь это был никакой не театр — они и в самом деле сидели на вокзале: Мария хотела попробовать пиццу, которой торговали только там. Иногда можно немножко и покапризничать. Ральф должен был бы появиться днем раньше, когда она еще была женщиной в поисках любви, когда камин, вино, желание еще были для нее важны и необходимы. Однако жизнь распорядилась иначе, и сегодня ей целый день удалось обойтись без ставшего таким привычным упражнения — не сосредоточиваться на звуках и на том, что имеется в настоящем. Причина была проста: она не думала о Ральфе, ибо нашлось кое-что поинтересней.

Что ей делать с этим мужчиной, сидящим рядом с ней и жующим пиццу, которая, вероятно, не пришлась ему по вкусу? Убивать время, пока не настал час идти к нему домой? Когда он вошел в «Копакабану» и спросил, можно ли угостить ее, Мария хотела было ответить: нет, ей с ним не интересно, она нашла себе другого. Однако, с другой стороны, ей до смерти хотелось поделиться с кем-нибудь впечатлениями о прошлой ночи.

Она попыталась обсудить это с теми девицами из «Копакабаны», которые занимались обслуживанием «особых клиентов», но ни одна из них не проявила интереса, потому что Мария была опытна, схватывала все премудрости, что называется, на лету и мало кто в «Копакабане» мог с ней потягаться. Ральф Харт, пожалуй, был единственным, кто способен был ее понять, —недаром же Милан и его называл «особым клиентом». Но глаза его светились любовью, и это осложняло дело — лучше уж промолчать.

— Что ты знаешь о боли, страдании и огромном наслаждении?

Вот и опять она не удержалась. Ральф отставил тарелку с пиццей.

— Всё. И это меня не интересует.

Он ответил без промедления, будто был готов, что она спросит. И Мария оторопела: как, оказывается, об этом, кроме нее, знает весь мир? Боже милостивый, что же это за мир такой?

— Я познал одолевающих меня демонов и сгущающуюся вокруг меня тьму, — продолжал Ральф. — Я погрузился на самое дно, я испробовал все —и не только в этой сфере, но и во многих других. Когда мы виделись с тобой в последний раз, я сумел достичь последней черты, но не через страдание, а через желание. Я опустился на дно собственной души и теперь знаю, что есть в этой жизни еще много, много прекрасного.

Он хотел добавить: «И ты — в том числе, а потому, пожалуйста, сверни с этой дороги», однако не решился. Он вызвал такси и попросил отвезти их на берег озера, где когда-то давно — целую вечность тому назад — они гуляли в день знакомства. Мария удивилась, но промолчала: подсознательно она чувствовала — ей есть что терять, хотя разум ее по-прежнему сладко туманился от случившегося накануне.

Она очнулась от этой истомы лишь в тот миг, когда они оказались в саду, расположенном на берегу озера. Еще стояло лето, но ночи были холодные.

— Зачем мы сюда пришли? — спросила Мария. — Чувствуешь, какой сильный ветер? Меня продует.

— Я много думал о том, что ответил тебе на вокзале. Страдание и наслаждение. Сними туфли.

Она вспомнила, как один из ее клиентов тоже попросил ее об этом и испытал острый прилив возбуждения1 при одном взгляде на ее босые ступни. Неужели Приключение никогда не оставит ее в покое?

— Я простужусь, — заупрямилась Мария.

— Делай, что тебе говорят, — с не меньшим упорством настаивал Ральф. — Мы пробудем здесь недолго, замерзнуть не успеешь. Верь мне, как веришь себе.

Мария без всякого на то основания поняла, что он хочет помочь ей — не потому ли, что вдосталь и досыта испил горечи и теперь не хочет, чтобы и ей пришлось делать то же. Но она не нуждалась ни в чьей помощи, ей нравился обретенный ею новый мир, где страдание оказывалось не горестью и не бедствием. Мысли ее обратились к Бразилии: там невозможно будет найти человека, который разделит с ней эту новую вселенную, а поскольку Бразилия была важнее всего прочего, Мария повиновалась и сбросила туфли. Мелкие камешки, усыпавшие дорожку, тотчас разорвали ей чулки. Ну и черт с ними, куплю другие.

— И жакет — тоже.

И на этот раз она могла бы сказать «нет», но с прошлой ночи в нее вселилась странная радость от возможности сказать «да» всему, что встречалось ей на пути. Она повиновалась и не сразу ощутила холод, но уже через несколько минут заметила, что продрогла.

— Пойдем. Поговорим.

— Я не могу идти —здесь сплошные острые камни. — Именно поэтому и надо идти: я хочу, чтобы ты чувствовала, как они впиваются в твои ступни, чтобы ощутила боль, потому что ты должна ощутить — как я ощутил когда-то —страдание, отделенное от наслаждения. Я должен вырвать его из твоей души.

«Ничего ты не должен, оно мне нравится», чуть не сказала Мария, но, промолчав, медленно зашагала вперед, и уже очень скоро ступни стало жечь от холода и острых камней.

— Одну из моих выставок устроили в Японии, и я попал туда как раз в то время, когда был полностью погружен в то, что ты называешь «страдание, унижение, огромное наслаждение». В ту пору я был уверен, что обратного пути нет, что мне суждено увязать все глубже и что мне не остается ничего другого, как только истязать и подвергаться истязаниям.

В конце концов, все мы рождаемся с сознанием своей вины, страшимся, когда счастье оказывается чем-то вполне возможным, и умираем, желая наказать других, потому что всю жизнь чувствовали себя бессильными, несчастными и не оцененными по достоинству. Расплатиться за свои грехи и иметь возможность покарать грешников — это ли не наивысшее удовольствие? Да, это великолепно. Мария шла рядом с ним, но боль и холод мешали ей вникать в смысл его слов, хоть она и пыталась прислушиваться.

— Сегодня я заметил у тебя на запястьях следы от наручников.

Наручники! Чтобы скрыть их, она надела несколько браслетов — не помогло: наметанный глаз непременно заметит все, что ему нужно.

— И вот что я тебе скажу: если все, что ты испытала недавно, заставляет тебя решиться на этот шаг, не мне тебя останавливать, но знай — ничего из этого не имеет отношения к истинной жизни.

— О чем ты?

— О боли и наслаждении. О садизме и мазохизме. Назови, как хочешь. Так вот, если ты по-прежнему убеждена, что это и есть твой путь, я буду страдать, вспоминать о своем желании, о наших встречах, о том, как мы шли по Дороге Святого Иакова, и о том свете, который исходил от тебя. Я сохраню где-нибудь твою ручку и всякий раз буду вспоминать тебя, разжигая камин. И, разумеется, больше не стану искать встреч с тобой.

Марии стало страшно, она поняла — пора на попятный, надо сказать правду, перестать притворяться, что знает больше, чем он.

— Недавно —а вернее, вчера —я испытала то, чего не испытывала никогда в жизни. И меня путает, что самое себя я смогла бы встретить, дойдя до крайнего предела падения.

Ей было трудно говорить —зубы стучали от холода, болели босые ноги.

— На моей выставке — а проходила она в городе, называющемся Кумано, — появился некий дровосек, — снова заговорил Ральф, будто не слыша сказанного ею. — Мои картины ему не понравились, но, глядя на них, он сумел отгадать то, чем я живу, то, какие чувства испытываю. Назавтра он пришел ко мне в гостиницу и спросил, счастлив ли я. Если да —могу продолжать делать, что мне нравится. Если нет —надо уйти и провести с ним несколько дней.

Он заставил меня — как я сейчас заставляю тебя — пройти босиком по острым камням. Заставил страдать от холода. Он заставил меня понять прелесть боли, если только боль эту причиняет природа, а не люди. Эта тысячелетняя наука называется Шуген-до.

Еще он сказал мне, что жил на свете человек, не боявшийся боли, и это было хорошо, ибо для того, чтобы владеть душой, надо выучиться сначала овладевать своим телом. И еще сказал, что я использую боль неправильно, не так, как надо, и что это плохо. Очень плохо.

И то, что невежественный дровосек считал, будто знает меня лучше, чем я сам себя знаю, раздражало меня и в то же время вселяло в меня гордость — оказывается, мои картины способны в полной мере передать все, что я чувствую.

Острый камешек рассек ей кожу на ноге, но холод был сильнее боли, и тело Марии словно погрузилось в спячку, она с трудом могла следить за ходом мысли Ральфа Харта. Почему на этом свете, на белом, на Божьем свете людям интересно только страдание, только боль, которую они ей причиняют?! Священную боль… боль наслаждения… боль с объяснениями или без, но неизменно и всегда —только боль, боль, боль?..

Порезанной ступней она наступила на другой камень и с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть. Поначалу она изо всех сил старалась сберечь и сохранить целостность своей натуры, власть над собой — все то, что Ральф называл «светом». Но теперь шла медленно, голова ее кружилась и к горлу подкатывала тошнота. Не остановиться ли, ведь все это бессмысленно, подумала она — и не остановилась.

Она не остановилась, потому что была самолюбива — она будет идти босиком столько, сколько понадобится, не век же длиться этому пути. Но внезапно еще одна мысль пересекла пространство: а что, если она не сможет завтра появиться в «Копакабане», потому что ноги разбиты в кровь или потому что простынет, заболеет и сляжет в жару? Она подумала о клиентах, которые напрасно будут ее ждать, о Милане, который так ей доверяет, о деньгах, которых не заработает, о фазенде и о гордящихся ею родителях. И тут же страдание оттеснило все эти мысли на задний план, и она — нога за ногу — двинулась вперед, неистово желая, чтобы Ральф Харт, заметив, каких неимоверных усилий ей это стоит, сказал — ну, хватит, надевай туфли.

Однако он казался безразличным и далеким, будто считал, что только так и можно освободить Марию от того неведомого ему, что увлекло и обольстило ее, оставив следы более заметные, чем стальные браслеты наручников. Она же, хоть и знала, что Ральф пытается помочь ей, хоть и старалась преодолеть себя, не сдаться и показать свет своей воли, своей силы, так страдала от боли, что ничего, кроме боли, уже не оставалось, боль вытеснила все мысли —и высокие, и низменные —заполнила собой все пространство, пугая и заставляя думать, что есть предел, достичь которого Мария не сможет.

И все же она сделала шаг.

И еще один,

А боль теперь, казалось, заполонила всю душу и ослабила ее, ибо одно дело — разыграть небольшой спектакль в номере первоклассного отеля, где на столе стоят икра и водка, а меж твоих раскинутых ног гуляет рукоять хлыста, и совсем другое — дрожа от холода, идти босой по острым камням. Мария была сбита с толку: она не могла даже обменяться с Ральфом ни единым словом, и вся ее вселенная состояла теперь из этих маленьких режущих камешков, которыми выложена петляющая меж деревьев тропинка.

И когда она думала, что больше не выдержит и сдастся, ее охватило странное ощущение: вот она дошла до края, до предела — а за ним оказалось пустое пространство, где она парит над самой собой, не ведая собственных чувств. Не это ли ощущение испытывали, бичуя себя, «кающиеся»? На полюсе, противоположном боли, открылся выход на иной по сравнению с сознанием уровень, и не стало места ни для чего другого, кроме неумолимой природы и ее самой, неодолимой Марии.

Вокруг нее все превратилось в сон — этот скудно освещенный сад, темная гладь озера, ее безмолвный спутник, несколько прохожих, не обративших внимания на то, что она идет босиком и еле передвигает ноги. От холода ли, от страдания — но Мария внезапно перестала чувствовать свое тело, впала в состояние, где нет ни желаний, ни страхов, и вообще ничего, кроме какого-то таинственного… да, таинственного умиротворения. Оказывается, боль — это не последний предел: она способна идти еще дальше.

Мария подумала о всех тех, кто страдал, не желая страдать и не прося о том, чтобы им причиняли страдания, а она вот поступила наоборот, хотя теперь это уже не имело никакого значения — она вырвалась за рамки своей плоти, перешла границы тела, и у нее осталась только душа, «свет», некое пространство, кем-то когда-то названное Раем. Есть такие страдания, позабыть которые удается, только когда удается превозмочь терзающую нас боль, а вернее — воспарить над ней.

Последнее, что она помнила, — Ральф подхватил ее на руки, укутав своим пиджаком. Должно быть, она лишилась чувств от холода, но и это не имело значения: она была довольна, она ничего не боялась. Она победила. И не унизилась перед этим человеком.

Минуты превратились в часы, и она, должно быть, уснула у него на руках, а когда проснулась, обнаружила, что лежит на кровати в белой, пустой — ничего, кроме телевизора в углу, — комнате.

Появился Ральф с чашкой горячего шоколада.

— Все хорошо, — сказал он. — Ты пришла туда, куда хотела прийти.

— Я не хочу шоколада, хочу вина. И хочу туда, вниз, в нашу комнату, где разбросаны книги и горит камин.

Как это сказалось, будто само собой — «наша комната»? Не это она планировала.

Она оглядела ступни — небольшой порез и несколько царапин. Через несколько часов от них и следа не останется. Не без труда Мария сошла по ступеням лестницы — она шла в свой угол, на ковер перед камином. Она уже поняла, что лучше всего чувствует себя именно там: вот ее место в этом доме.

— Тот дровосек еще сказал мне, что, когда он делает нечто вроде физического упражнения, когда он требует от своего тела все, что оно может дать, он обретает какую-то неведомую духовную силу —тот самый свет, который я заметил в тебе. Что ты почувствовала?

— Что боль — это спутница женщины.

— Это — опасность.

— Что боль имеет предел.

— Это — спасение. Не забывай об этом.

Сознание Марии все еще мутилось — этот «мир» осенил ее в тот миг, когда она вышла за назначенные ей пределы. Ральф показал ей иной вид мучения, и он тоже доставил ей странное наслаждение.

Ральф взял большую папку, раскрыл ее перед Марией. Там были рисунки.

— История проституции. То, о чем ты спрашивала меня в нашу первую встречу.

Да, спрашивала, но ведь это было всего лишь способом убить время и попыткой заинтересовать собеседника. Теперь это не имело уже ни малейшего значения.

— Все эти дни я плыл в неведомом море. Считал, что и нет никакой истории, а есть только древнейшая профессия, как принято называть это ремесло. Однако история существует, да не одна, а две.

— А что же это за рисунки?

Ральф Харт испытал разочарование оттого, что она не поняла его, однако виду не показал, сдержался и продолжал: — Я делал эти наброски, пока рылся в книгах, читал, делал выписки.

— Мы поговорим об этом в другой раз — сегодня я хочу понять, что такое боль.

— Ты изведала ее вчера и ты открыла, что она ведет к наслаждению. Ты изведала ее сегодня — и обрела мир. И потому я говорю тебе — не привыкай, с нею слишком легко ужиться, а это — опасное зелье. Оно таится в нашем повседневье, в скрытом страдании, в наших отречениях, после которых мы виним любовь в том, что наши мечты не сбылись. Боль, являя свой истинный лик, пугает и прельщает, являясь под личиной жертвенности и самоотречения. Самоотречения или трусости. Что бы ни твердил человек, как бы на словах ни отвергал боль, он всегда отыщет средство и способ обрести ее, влюбиться в нее, сделать так, чтобы она стала частью его жизни.

— Не верю. Никто не желает страдать.

— Если ты сумеешь понять, что способна жить без страдания, это уже будет шаг вперед. Но не думай, будто другие люди поймут тебя. Да, ты права: никто не желает страдать, и тем не менее все ищут боль и жертву, а отыскав, чувствуют, что бытие их оправдано, а сами они — чисты и заслуживают уважения детей, супругов, соседей, Господа Бога. Сейчас не будем об этом думать, хочу только, чтобы ты знала — миром движет не жажда наслаждения, а отречение от всего, что важно и дорого.

Разве солдат идет на войну убивать врагов? Нет — он идет умирать за свою страну. Разве женщина показывает мужу, как она довольна? Нет — она хочет, чтобы он оценил степень ее преданности, ее готовность страдать ради его счастья. Разве человек поступает на службу в надежде осуществиться и реализовать свой потенциал? лет — он проливает пот и слезы для блага своей семьи. Так оно и идет: дети отрекаются от мечты, чтобы обрадовать родителей, родители отрекаются от самой жизни, чтобы обрадовать детей, боль и мука оправдывают то, что должно приносить лишь радость, — любовь.

— Остановись.

И Ральф остановился. Это был наилучший момент для того, чтобы сменить тему. Он начал показывать один рисунок за другим. Сначала все сливалось в одно пятно, в путаницу линий, подобных геометрическому узору или переплетению нервов на странице анатомического атласа. Но, слушая его голос, Мария постепенно стала понимать — каждое слово сопровождалось движением, каждая фраза вводила ее в тот мир, частью которого она до сих пор отказывалась быть, твердя себе самой, что это — всего лишь недолгая полоса в ее жизни, способ заработать денег и ничего больше.

— Да, я обнаружил, что существует не одна история проституции, а две. Первую ты прекрасно знаешь, потому что это — и твоя история тоже: красивая девушка, найдя те или иные причины — а может быть, это они ее нашли, —приходит к выводу, что выжить сможет, только если будет продавать свое тело. Кое-кто из таких девушек становился повелителем целых народов, вспомни хоть Мессалину, правившуюся Римом. Другие делались фигурами легендарными —как, к примеру, графиня Дюбарри. Третьи в равной степени платили дань и бесчестью, и авантюризму — как знаменитая шпионка Мата Хари. Однако большинству никогда не суждено будет обрести славу или стать избранницей судьбы, достойно ответив на ее вызов: они всегда останутся провинциальными девчонками, ищущими славы, хорошего мужа, острых ощущений, ибо, обнаружив иную реальность, на какое-то время погружаются в нее, свыкаются с ней и, решив, что контролируют ситуацию, ничего больше не могут сделать.

Вот уже больше трех тысяч лет художники пишут картины, скульпторы создают изваяния, писатели сочиняют книги. И точно так же проститутки сквозь тьму времен продолжают заниматься своим ремеслом, словно ничего в мире особенно не переменилось. Хочешь подробней?

Мария кивнула. Ей надо было выиграть время, осознать смысл страдания и боли, и ее не покидало ощущение, что, пока она шла босиком по острым камням, сумела очиститься от какой-то скверны.

— Упоминания о проститутках встречаются в античных текстах, в Ветхом Завете и в Евангелии, о них писали египетскими иероглифами и шумерской клинописью. Однако профессия эта стала образовываться лишь в VI веке до Рождества Христова, когда древнегреческий законодатель Солон повелел открыть публичные дома, поставить их под контроль государства и взимать налоги за «торговлю своим телом». Афинские мужи —теперь мы бы назвали их бизнесменами — обрадовались, ибо то, что раньше было запрещено, ныне стало легальным. А проститутки, сообразно тем податям, которые они платили, стали делиться на несколько разрядов. Самая дешевая — рабыня, принадлежавшая хозяевам заведения, — называлась «порнай». Ступенью выше находилась «перипатетика», искавшая клиентов на улице. И наконец, на самом верху располагались наиболее дорогие и красивые — их звали «гетеры», что по-гречески значит «спутница», ибо она сопровождала афинских купцов в их поездках, посещала дорогие таверны, владела и распоряжалась немалыми деньгами, давала советы и активно вмешивалась в политику Афин. Как видишь, что вчера было, то и сегодня бывает.

А в средние века из-за болезней, передающихся половым путем…

Мария молчала, с опаской думала о том, не заболеет ли после этой прогулки, смотрела на огонь — вот теперь он и вправду был необходим, он согревал ей и тело и душу. Ей не хотелось больше слушать эту историю, наводившую на мысли о том, что мир остановился, что все повторяется и что человек никогда не научится относиться к сексу с подобающим уважением.

— Тебе не интересно?

Она сделала над собой усилие: в конце концов, именно этому мужчине решила она отдать свое сердце, хотя на этот счет у нее теперь и возникли сомнения.

— Не интересно, потому что я и так это знаю. Не интересно и печально. Ты говорил, что есть и вторая история.

— Вторая история — полная противоположность первой: это священная проституция.

Мария стряхнула свою сонную истому и стала слушать внимательно. Священная проституция? Зарабатывать деньги сексом и тем не менее приближаться к Богу?

— Древнегреческий историк Геродот писал про Вавилон: «Там существует диковинный обычай: всякая женщина, родившаяся в Шумере, обязана хотя бы раз в жизни отправиться в храм богини Иштар и в знак гостеприимства за символическую плату предложить себя первому встречному».

Ладно, она потом спросит, что это за богиня. Должно быть, эта самая Иштар помогла ей восстановить потерянное, казалось бы, навсегда — стыдно ничего про нее не знать.

— Влияние богини Иштар распространилось на весь Средний Восток, достигло Сардинии, Сицилии и средиземноморских портов. Позднее, когда возникла Римская империя, другая богиня по имени Веста требовала от посвященных ей либо непорочной девственности, либо безудержного распутства. Представь себе, чтобы поддерживать священный огонь в храме Весты, ее жрицы занимались тем, что обучали юношей царского рода плотской любви — пели эротические гимны, впадали в транс и, передавая свой экстаз Вселенной, как бы совершали причастие с богиней.

Ральф Харт достал ксерокопию какой-то древней надписи, снабженной внизу листа переводом на немецкий, и медленно продекламировал: Я, сидящая в дверях таверны, богиня Иштар, Я — блудница, мать, жена, божество.

Та, кого называют — Жизнь,

Хоть вы называете — Смерть.

Та, кого называют — Закон,

Хоть вы называете — Беззаконие.

Я — та, кого вы ищете,

И то, что обретаете.

Я — то, что вы расточили,

А теперь тщитесь собрать.

Мария стала всхлипывать, и Ральф Харт засмеялся: жизненная сила стала возвращаться к нему, заблистал прежний «свет». Надо продолжить рассказ, показать рисунки, сделать так, чтобы она почувствовала себя любимой.

— Никто не знает, отчего исчезла священная проституция, не просуществовав и двух тысячелетий. Может быть, из-за распространения болезней или оттого, что, когда изменились религии, сменило свои законы и правила общество. Так или иначе, ее нет и никогда больше не будет. Ныне миром правят мужчины, и само слово это превращено в клеймо, и проституткой именуют всякую женщину, из ряда вон выходящую.

— Ты сможешь прийти сегодня в «Копакабану»? Ральф не понял, к чему был задан этот вопрос, но ответил утвердительно и без промедления.

Запись в дневнике Марии, сделанная спустя несколько часов после того, как она прошла босиком по дорожке Английского Сада в Женеве: Мне плевать, считалось ли когда-нибудь мое ремесло священным или нет, но Я ЕГО НЕНАВИЖУ. Оно разрушает мою душу, оно заставляет меня терять связь с самой собой, оно внушает мне, что страдание есть награда, что деньги все могут купить и все оправдать.

Вокруг меня нет счастливых; мои клиенты знают: они должны заплатить за то, что должны были бы получить бесплатно, и это угнетает их. Мои товарки знают: они должны продавать то, что отдали бы даром в обмен на нежность и наслаждение, и это разъедает их думу. Гораздо раньше, чем были написаны эти слова, начала я биться изо всех сил, чтобы смириться с тем, что несчастна и недовольна своей судьбой, утешая себя, что надо потерпеть еще несколько недель.

Но больше не могу успокаивать себя этим, притворяться, будто все нормально, что это — просто такая полоса в моей жизни, период, этап. Я хочу забыть все это. Я нуждаюсь в любви. Мне надо любить — и ничего другого. Мне надо любить.

Жизнь слишком коротка — или слишком долга, — чтобы можно было позволить себе роскошь прожить ее так скверно.