Тишайший снегопад
Кузьма, еще не просыпаясь, протянул руку и почувствовал, что Сони рядом нет. Он сразу открыл глаза.
Соня стояла у балконной двери. Серая майка Кузьмы была и ему-то велика, а у Сони она едва на плечах держалась. «Какой я, оказывается, огромный, а она совсем маленькая», – думал он. И чувствовал, как холодно в номере. Он встал и, прихватив одеяло, подошел к Соне.
За ночь выпал снег. И продолжал падать.
Мир за стеклом стал монохромным, ни пятнышка цвета, только белое, серое и черное. Черное – это деревья, будто углем нарисованы. Каплю бы солнца, и тогда висящие на ветках плоды хурмы в белых шапочках снега зажглись бы алым… Кузьма, укутав Соню и себя одеялом, смотрел в окно, пытаясь разглядеть хоть слабый оттенок цвета в снежном мире…
Он поцеловал Соню в висок и прочел, прижимаясь шершавой щекой к ее уху:
Лежу на больничной постели,
Мне снится рябиновый сад,
Листочки уже облетели,
А красные гроздья висят.
И мама мне шепчет:
– Мой мальчик, запомни, когда я уйду,
Что жизнь наша горше и ярче,
Чем ягоды в этом саду.
– Это Фольф? – спросила Соня.
– Нет. Павел знает, чье это. Он читал про рябиновый сад, а я вспоминал про наше Хмелево, у нас там за окном рябина. Это было в Круке, в тот день, когда Магду увезли на Пироговку. Он читал свое и чужое, а я все бегал звонить на улицу, у вас никто трубку не брал… Вот что! – пора Васю будить и за Павлом в аэропорт ехать.
На трассе в аэропорт машины стояли в снежных пробках. Чанов рулил, пытаясь прорваться сквозь пробку. Кузьма скосил глаза на Соню, она смотрела на дорогу сквозь ветровое стекло, по которому ерзали дворники.
– Не помогай, – попросил он Соню. – Нам с «Ниссаном», когда помогают – только мешают. Отдохни.
Соня откинулась на спинку кресла. Сзади раздался голос Блюхера:
– Ладно, я тоже расслаблюсь. Чего, в самом деле, вам помогать? У «Ниссана» триста лошадиных сил, у тебя баранка… – Блюхер помолчал и добавил: – Все-таки она нас догнала…
– Кто? – спросила Соня.
– Зима! – ответил Кузьма.
Они приехали в аэропорт, когда самолет из Москвы уже приземлился. Блюхер попытался позвонить Павлу.
– Телефон не включен! Деревенщина!.. Поэт!.. Раззява! – погромыхивал Блюхер, разгуливая по залу прилетов и крутя большой головой.
Кузьма с Соней стояли у стойки информации.
– Я боюсь. За Пафла… – сказала она.
Кузьма сжал Сонину руку, спросил:
– Ты знаешь, что страх заразен?
Соня кивнула.
– Пожалуйста, запомни: не теряй телефон, не выключай его и не забывай заряжать. Слышишь?.. – Кузьма сам стал бояться. Заразился.
В этот момент раздался торжествующий вопль Блюхера:
– Асланян! Павел!
Он нашел его. Кузьма с Соней пошли на голос, Блюхера они увидели сразу, а от Паши только чемодан торчал. Вася поглотил поэта. Как пожиратель младенцев из Берна.
– Отпусти его, мы тоже хотим.
– С Новым годом, Чанов! – раздалось из-под Васиной подмышки.
Паша вырвался, у Блюхера только чемодан и остался.
– Ты вырос, – сказал Кузьма. – И похудел. Но не изменился!
Он обнял поэта, хлопнул его по плечу и передал Соне.
– Сонь! Это ты, ли чо? – Паша растерянно оглянулся на Блюхера. – Она же красавица!
– А ты не знал! – отозвался Вася.
Соня чмокнула Пашу в щеку, сорвала с него бурую шапку в белую крапинку, натянула ему на голову подарок – красный колпачок с белым крестом и поздравила:
– С Нофым годом!
– А Дада где?.. А Вольф приедет?..
– Вольф обещал на Рождество. Дада… он сейчас на заутрене… или вечерне… – Чанов подтолкнул Асланяна к выходу. – Пошли уже, Паша, в машине все расскажем.
– Поэта надо покормить и показать заграницу… – Вася уже волок Павла и его чемодан, поэт тормозил, по сторонам глазел. Сильнейшее впечатление произвел на него синий Нисан. В машине прилип носом к окну. Заграница из-за снегопада видна была плохо, но Паша все равно ею восхищался. Обедать решили в «Золотой рыбке», но прежде захотели показать Асланяну Женевское озеро и Женевский фонтан. Приехали, когда метель уже кончилась, снег торжественно падал на шелковую воду медленными пушистыми хлопьями. В туманной пелене, стелющейся над озером, плавала огромная стая лебедей. Их отражения тоже плавали в темной воде, а на берегу шапки снега вырастали на чугунных перилах, фонарях, скамьях, деревьях…
– Фонтана-то нету, должно быть, отключили из-за снегопада, – огорчился Блюхер.
– Да и Бог с ним! Фонтанов я не видал… – легко и полной грудью вздохнул Паша. Огляделся. Да и прочел, обращаясь к лебедям, как к публике в зале:
Тишайший снегопад —
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В Женеве – как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.
Он формами дворов
На кубы перерезан,
Он конусами встал
На площадных кругах,
Он тучами рожден,
Он окружен железом,—
И все-таки он – кот
В пуховых сапогах.
Штандарты на древках,
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
На сердце у меня…
– Твои? – спросил Чанов.
– Нет, Александра Межирова, только у него не «в Женеве», а «в столице», – Асланян снова вздохнул, собрал с перил снег, слепил снежок и запустил в лебедей… Не докинул… И прокомментировал:
Недолет, перелет, недолет!
По своим артиллерия бьет!..
– Ты лебедей-то видал раньше? – спросил поэта Блюхер.
– Видал. Но больше диких гусей. Каждую осень, когда они на юг летят, и каждую весну, когда на север. Вот такая же громада на Колву садится, но ваши лебеди молчат, а наши гуси гогочут. Когда поднимаются в воздух, километров десять летят над Колвой, низко летят, перьев свист и гогот далеко слышен… У меня гусиных перьев дома полно. Бывало, диктанты в классе ими писал… Ой, гляди-ка! Чего это с ним?.. Да он же снег клювом ловит! Молодой…
Действительно, один из лебедей выгнул шею, голову запрокинул и, раскрыв клюв, пытался поймать крупные хлопья. Паша и сам запрокинул голову, стал топтаться и кружить, ловя ртом снежинки. Пока не поскользнулся и не рухнул на заснеженный газон. На него тут же свалился Вася с криком «Не стреляйте в белых лебедей!», натер ему снегом физиономию, но тоже получил сугроб за шиворот, уже от Кузьмы.
– Les petits garsons! – сказала старушка под зонтиком, проходя мимо Сони, и внимательно посмотрела в глаза кудрявой девочке.
Соня, как будто от этого взгляда, вдруг замерзла.
Les petits garsons навалялись в снегу и побежали к машине. В «Золотой рыбке» их уже ждали отец Георгий с Давидом.
Паше понравились рыбки в аквариуме, но по-настоящему его поразило преображение Давида Луарсабовича Дадашидзе. Темно-серый подрясник, в котором Давид был сегодня, ему, широкоплечему и худому, очень шел.
– Знаешь, Дада, ты на Руставели похож… У меня в Чердыни репродукция из «Огонька» есть, давно висит, лет сто. Тебе еще бы шапочку из мерлушки, как у него, и перышко за ухо… Я раньше не замечал, что ты похож… А Лизка-то как удивится! И огорчится ужасно. Ты правда в монастырь уходишь?
Давид только посмеивался в усы и бородку.
Но Соня смотрела на Пашу, на Давида, на Васю все печальней и печальней, И согреться она никак не могла, хотя пила уже третью чашку чая.
– Что с тобой? – тихо спросил ее Чанов.
Она посмотрела на него, придвинулась поближе, Кузьма обнял ее за плечи. И тут его осенило: она же заболевает! Он взял ее руки – холодные. Поцеловал в лоб – горячий. Заглянул в глаза – вроде бы даже косят слегка. И негромко сказал Блюхеру:
– Вася… Она заболела.
– Нет. Непрафда. – Соня попыталась вскочить, но Кузьма ее не пустил.
– Не рыпайся! – Блюхер, остановив на полуслове веселый треп, уже снимал с Сони ботиночки на шпильке. – Конечно! Мокрые насквозь! А чулочки-то, бог ты мой, в сеточку…
Он встал с колен и разглядывал ее, жалея. Даже руками всплеснул по-бабьи:
– И платьишко ажурное! Дыра на дыре… – Он помял в руках Сонину замшевую курточку с барашковой мягкой и кучерявой оторочкой и резюмировал: – Дубленка со «смехом», без меха и без подкладки… Чанов! Ты что, уморить ее хочешь?! На дворе зима! В магазин за одежей и в аптеку, немедленно!..
– Здесь за углом магазин спортивной одежды. И аптека рядом, – сказал Дада.
Обед завершили в десять минут, расплатились и отправились вон. Но разделились: оба Дадашидзе и Блюхер пошли в храм Божий, а Чанов, Соня и Асланян – в магазин спортивной одежды.
Это был правильный магазин, торговали в нем толковые барышни. За полчаса с чувством глубокого удовлетворения Чанов накупил всего всем. Соне – термобелье, свитер, закрывающий попу, брюки со штрипками, три пары вязаных носков, ботинки на толстой подошве с протектором, длинный шарф, шапку с ушами и перчатки, превращающиеся с помощью пуговки в варежки. Еще – спортивную сумку, в которую магазинные барышни аккуратно сложи «дубленку со смехом» и все остальное Илонино наследство. Соня в обновах выбирала в основном цвет, а также чтобы «не кололось», «не скрипело протифно» и не мешало при ходьбе.
Паше купили опять же ботинки, красные в белую полоску носки (Паша на них запал, потому что «как у Буратино»), синюю куртку, красный шарф и перчатки. Барышни с поэтом возились с особым интересом и участием, заглядывая в его круглые ярко-коричневые глаза и хихикая.
Чанов, подумав, купил и себе ушанку с искусственным лохматым мехом. Ботинки у него и так были в порядке.
Все как-то повеселели. Свою раскисшую обувку и старую ветровку Паша засунул в пакет и велел барышням выбросить. Велел по-немецки и с шиком, типа «пальто не надо».
И Соня – согрелась! Про аптеку они забыли и отправились в церковь, где достояли службу, которую вел отец Георгий, помогал ему Давид.
В Веве приехали не поздно. Малхаз на ужин приготовил хинкали, сам вынес блюдо и даже посидел за столом на веранде. Паша выпил шампанского за Новый год, наелся, после чего совсем затих. Стал носом клевать – он летел с пересадками и в самолете не спал. Блюхер разговаривал с Малхазом о тонкостях кабельного хозяйства подводных лодок и звал грузина на работу в CERN – «кабельного хозяйства у нас там – завались!..» Соня слушала, положив голову на стол, как, бывало, в Круке. Кузьма не слушал и смотрел на Соню… По номерам разошлись рано.
– Что это было там, в «Золотой рыбке»? – спросил Кузьма, лежа в темноте с теплой Соней под теплым одеялом. – Ты заболела или не заболела?
Соня не отвечала.
– Ты не забеременела?
Соня еще помолчала и сказала:
– Не знаю.
– Я бы хотел, – на всякий случай сказал Кузьма.
– Знаешь, что там было, у рыбки?.. – Соня вздохнула. – Мне показалось, что фсе мы расстанемся, скоро, фот-фот. Фсе уедут. Каждый будет сам по себе. И наша общая душа погибнет.
– Ни за что. – Кузьма словно сам вдруг замерз или испугался, что Соня замерзла, он встал, закрыл балконную дверь и вернулся к Соне. У него ныло под ложечкой, но голос его не выдал. – Душа бессмертна. Каждая. И общая – тоже.
– Ты прафда так думаешь?
– Правда.
Он мог и растолковать про эту правду. Он бы смог, начиная с Платона. Но не захотел. Соня и так ему верила. А сам-то он разве всегда чувствовал это бессмертие?.. Но сейчас на плече его лежала Сонина кудрявая голова, и общая их душа точно была бессмертна.
