Они шли вдоль Потаповского переулка вчетвером, но колонной по два, чтобы не выходить с узкого тротуара на проезжую часть, потому что время от времени по ней проносились неожиданные и оттого особо опасные автомобили. Те, что навстречу, бросали на небольшой сплоченный отряд снопы резкого света, а те, что обгоняли, обдавали из выхлопных труб неожиданно приятным запахом жареных мясных пирожков, так казалось Паше. Он шел, толкая Магдину телегу, правофланговым в первом ряду, рядом с длинным Вольфом, которого берег от машин. Так взрослые ходят с детьми, держа своих маленьких подальше от проезжей части. Но Вольф-то опасался именно прижиматься к домам, потому что с детства помнил о сосулях, однако он тоже берег своего правофлангового спутника (о, если б Паша смел об этом догадываться!), оттого-то старый и шел слева от молодого, прижимаясь к домам. Да, Вольф машинально, но безусловно берег своего первого в жизни настоящего и верного ученика (не в том смысле, что Вольф собирался его учить, а в том, что Павел сам собирался у Вольфа учиться «всю жизнь и даже больше жизни», о чем и заявил в Круке Лизке). Поэты шагали в ногу, но думали о разном. Асланян о сегодняшней, стремительно надвигающейся разлуке, а Вольф о завтрашней и весьма сомнительной встрече, о которой он так самонадеянно сообщил Чанову. Оба были грустны.

Сзади же, во второй паре, происходило что-то немыслимое. Соня Розенблюм и Чанов шли в темноте плечом к плечу, совершенно обалдевшие от возможности касаться друг друга. Кузьма Андреич был спокойней и главнее своей спутницы, не из-за возраста или опыта, а потому что он уже давно носил в сердце это, подцепленное на мосту, обалденное состояние. Он 72 часа привыкал к его неизбежности. Он знал. А она нет, не знала. Думать не думала. Так ему казалось… Как на самом деле – мужчина не поймет, а женщина не скажет. Достоверно, что оба они в высшей степени были полны собою и друг другом. Они были в том редчайшем для современных молодых людей состоянии, когда можно, не испытывая даже намека на сомнение, бежать венчаться, или в загс, или просто оказаться наедине друг с другом в пустом доме. И если в результате родится ребеночек, то он родится под счастливой звездой.

Соня шла без перчаток, они, шерстяные и ярко-красные, как гусиные лапки из мультика, болтались на тесемках, продернутых сквозь рукава шинели (перчатки на веревочках – Магдино рукоделие; все ее внуки и правнуки с ними мирились, даже пан Рышард). Чанов взял Соню за руку. Ее правая, голая, с подмерзшими нежными пальцами, встретилась с его полыхающей и обветренной левой. В тот же миг руки, такие обратно противоположные, как Инь и Ян, переплелись и объяснились друг с другом до конца. Вот кто они друг другу: они пара. Его левая рука и ее правая с полным бесстыдством полной невинности отдались друг другу в глубоком кармане чановской куртки. «Как я люблю ее, как мне нужно ее бесхитростное сердце», – подумал Чанов, забыв, что это цитата. Так, рядом, шагать было единственно правильно для обоих. Их ладошки и пальцы продолжали объясняться друг с другом. И дошли до полного счастья. «Кожа тоже ведь человек», – сказал себе Чанов, казалось бы, снова совершенно своими словами. Он полностью погрузился в новую свою жизнь, в небывалую. Через десять минут возле метро «Чистые пруды» вся четверка, не сговариваясь, перестроилась в колонну по одному и спустилась под землю. Паша впереди, страхуя Вольфа, который ведь мог повалиться вперед, чтоб сосчитать стариковскими ребрами заплеванные ступени, далее Соня, за нею Чанов, которому нравилось замыкать колонну, оставаясь некоторое время вверху: он видел всех и осознавал, что они ему безусловно годились в спутники. Маленькая армия с Пашей во главе, перестраиваясь по два или даже в шеренгу и снова по одному, совершала все новые маневры слаженно и разумно…

На Ленинградском вокзале Чанов принял командование на себя. Он выдал Паше денег, отправил его в кассы за самым хорошим билетом на самый лучший поезд. Он разместил Соню, Вольфа и телегу с «Павлинами» в лучшей из кафешек, расположенных по периметру огромного зала ожиданий, заказал кофе, сок и пиццу. Поглядел на Вольфа. Пора было сказать ему о Швейцарии. Но вот ведь что: Кузьма не хотел говорить об этом при Соне. И сам удивился. Чанов растерялся. В первый же вечер абсолютного счастья вдвоем оказалось, что Соня – мешает… Лучше бы он этого не думал. Потому что Соня сразу почувствовала, что она лишняя, и не важно, почему.

С какой легкостью эта девчонка делала «поворот все вдруг»! Кто ее выучил этому военно-морскому приему времен адмирала Федора Ушакова? Она встала и на диком своем наречии сообщила, не глядя на Чанова:

– Сссчаз фирнусс… Нафессчу кой-коо.

Чанов с Вольфом проводили ее глазами и переглянулись друг с другом.

– Может, она в ватерклозет… – предположил Вольф. Помолчал и, переменив тон, спросил строго: – Что вы хотите мне сообщить?

Старик стоял за высоким мраморным столиком, подперев щеку, поросшую уже не щетиной, а почти что бородой. Она очень бы ему шла, белая, ленивая, совсем молодая бородка на смуглой, как бы дубленой коже… однако… Лицо Вольфа, странное и само по себе, несло черты бесконечного ряда разнообразнейших родов и сословий – шведских мореплавателей, грузинских князей, русских вольных крестьян-поморов, польских шляхтичей-бунтовщиков, ученых евреев ашкенази, курляндских баронов, московских полутатарских бояр… И все эти роды вдруг словно разбрелись по своим вотчинам, перессорившись, перезабыв языки и обычаи друг друга. В этот поздний и печальный час разлуки у старого Вольфа не осталось сил связывать воедино такого разнообразного себя самого, держать форму. Чанов это брожение в Вольфе разглядел и усомнился в своей затее, но, однако же, решил ее сформулировать. Хотя бы для себя самого. И он сообщил Вольфу как бы не очень-то и всерьез, следующее:

– На днях господин Блюхер предложил мне поездку в Швейцарию… то есть принять участие в своего рода экспедиции, связанной с научными интересами самого Блюхера… Речь идет о посещении одного, как я понял, игорного дома… казино с необычайно современной и гигантской рулеткой в центре. То, что он мне рассказал о своих планах, может оказаться интересным и мне… и, возможно, вам. Все детали путешествия пока неизвестны, про себя же я понял, что ничего так не хочу, как видеть вас на фоне Альп и Юры в нашей с Блюхером (тут Чанов запнулся) и с Давидом Луарсабовичем компании. Я приглашаю вас принять участие в путешествии. Разумеется, все ваши расходы и хлопоты я беру на себя. Паспорт, виза, билеты, отели… Со всем этим вам не придется разбираться.

Повисла пауза. Вольф заинтересовался как будто, и даже вспомнил, что давным-давно в Швейцарию, в Лозанну, уехала мамина младшая сестра, чудесная тетя Надя. Она в пятидесятые учила его, балбеса-подростка, французскому… Он собрался что-то сразу сказать, губы дрогнули, тень улыбки мелькнула на его лице, так что он даже помолодел. Он как бы увидел себя, молодого и элегантного, а фоном служат белоснежные Альпы или, бог с ними, загадочные, плавные вершины Юры.

Но через восемь с половиной секунд Вольф стер с лица мечтательную полуулыбку, вернулся на стремительных горных лыжах в свой возраст и в свои обстоятельства. Он понял, что хочет всего лишь в здравом уме, со спокойной душой отъехать в родимый столичный город с областной судьбой, растянуться на старом диване, пристроив голову на новой гречневой подушке, и по возможности обняться с музой. Да, он хотел к своей вредной, родной и довольно молодой женщине, последней из муз… Которой, как она считала, он должен по жизни… Как, впрочем, и всем предшествовавшим музам (они тоже так считали, а он не возражал)… Какие еще путешествия с московскими мальчишками?.. Однако надо было достойно ответить. Посмотрев повнимательней на Чанова, даже внезапно вспомнив его имя-отчество (схваченное, очевидно, с уст Блюхера), Вольф ответил на лестное предложение:

– Нет, Кузьма Андреевич. Нет. Как я догадываюсь, вы решили заняться благотворительностью. Но я не дамся и решительно отказываюсь…

Вольф затормозил, соображая, что еще сказать, и вспомнил поэта Пашу Асланяна: «Хорошую историю рассказал мальчик про волка и волкодава… или нет, про волчонка, кажется… Нет! – про зуб динозавра!..» И Вольф попросил Чанова:

– Прихватите с собою одного молодого поэта. Больше будет толку.

Вольф вполне владел искусством драматургии. Проговаривая свой короткий финальный текст, он как бы невольно поглядывал в вокзальный зал сквозь витрину кафе, так что именно на последнем слове в стеклянную дверь влетел Паша Асланян, помахивая билетом. И Вольф в подтверждение сказанного элегантно указал на того самого молодого поэта, которого и имел в виду.

Паша сообщил, что купейных нет ни в один поезд, есть только дорогущий СВ, так что он добыл плацкарт – но не у туалета, и полка нижняя, хоть и боковая, и поезд прямо ближайший, через двенадцать минут. Так что надо все бросать и бежать на посадку.

Вольф беспомощно поглядел на Чанова и сказал:

– Я не успею дать телеграмму домашним.

Чанов встал, отнял у Паши билет с паспортом и покинул поэтов, старого с малым.

Он шел в кассовый зал, испытывая отвращение к себе. Он предложил, а ему сказали – нет. Причем дважды за вечер. А ведь Кусенька не привык к такому обращению… хотя бы потому, что почти никогда ничего никому не предлагал. Как, впрочем, и не просил ни у кого ничего. Но ему давали, и даже отдавались, ему дарили себя, и целый мир дарили, да и просто жизнь. Как бабушка, как мама, как погибший котенок, как некоторые из барышень. Он ненавидел себя не за то, что позвал старого поэта, а за то, что в упор не разглядел, не увидел очевидное – как Вольф ответит. А уж молодого, а уж Пашеньку… Он ведь и от него что-то получил, очень важное… Но что получил – забыл… Помнил, но забыл. Как всегда! Чанов встряхнул черный квадрат памяти, и вот какие бойкие строчки выскочили совершенно неожиданно: «… А где-то на крыше, на свальне котов сидит и хохочет принцесса, сдрочившая сто пятьдесят каблуков от города Пелопоннеса!..» Нет, не то. Было что-то еще, поважнее… Именно ему, Кузьме Андреевичу Чанову, адресованное на том самом мосту, где утро красит ровным светом… Может, и не то чтоб самое важное в жизни, но как раз пора стало про это понять. «Да, именно там он мне что-то объяснил… но я… отвлекся. И всего этого поэта, этого Пашу Асланяна из Чердыни – чуть не пропустил. Что же я за тип такой?.. Вольфа допустил до своих милостей, а Пашу, а Яньку, а маму, а отца родного? Им ничего не достанется никогда?.. Они, что же, пусть – сами, без меня?.. И Соне Розенблюм – ничего! – Чанов заплакал бы от злости, исполнись ему не 29, а 9 лет. Но зато теперь он мог по-взрослому, с ненавистью ругать себя, ругать хуже, чем матом, потому что не беспредметно. – Ну и мразь же я! Тупая самодовольная скотина. Рантье!» Чанов чуть не проскочил кассовый зал, но вовремя затормозил и свернул к окошечкам дальнего следования. Там были сплошь барышни – отметил он машинально, но не напрасно. В пять минут он поменял билет. Вольф поедет «Красной стрелой» и в СВ… Но что-то в душе все равно не срасталось… Стрела, не Стрела… «Вольф до Питера доберется. Но не поедет в Швейцарию, потому что у него личная жизнь. А у меня личной жизни нету. И не будет! Таким, как я – таким сукам без личности! – не положено личной жизни…» Он снова чуть не заплакал, но не заплакал. Потому что и это – плакать – было уже отнято. «Так мне и надо, так и надо… Но мне бы Вольфа, мне бы с ним только немного все же еще побыть… – он чуть в голос не застонал. – Хоть день… хоть час. В первый раз хочу поучиться чему-то. Дедушку хочу! Не было у меня… Я бы и за пивом ему побегал. Он, он-то мне и нужен!.. Но я ему – нет! Хоть вены вскрывай…». Он чуть не вскрикнул. Но кое-что действительно понял и даже многое вспомнил. За сотую долю секунды, с огромной болью, как будто вывихнутое плечо кто-то вставил на место. Он сказал себе с прямотой, доставившей странное облегчение: «Мы не увидимся больше. И не потому, что он старый и скоро помрет. Может, это я скорей. Вон сегодня Дада чуть не… Уж не то же ли и он испытал? Что нас – таких хорошеньких, сытых, успешных – на свете нет! Бог ты мой… То-то и оно!! Неуместные и безгласные. А Вольф… он есть. И сейчас уедет навсегда! Только и всего».

И тут же в голове прозвучал голос негромкий, но внятный: