Если бы не Лангдон, то в день дуэли между двумя медведями произошло бы еще несколько потрясающих случайностей, которые повлекли бы за собой новую и еще более страшную опасность для Тира и Мусквы. Через три минуты после того, как, еле дыша и обливаясь потом, охотники прибежали к месту кровопролитного происшествия, Брюс уже собрался отправиться в погоню за Тиром. Он знал, что громадный гризли еще не успел скрыться далеко, и был уверен, что он отправился в горы. Он нашел на песке у входа в ущелье следы Тира как раз в то самое время, когда гризли и рыжеголовый медвежонок находились уже далеко наверху, на козьей тропе.

Никакими доводами он не мог поколебать Лангдона. Тронутый до глубины души тем, чему ему пришлось быть свидетелем и что он видел перед собой сейчас, охотник-натуралист наотрез отказался покинуть залитое кровью и взрытое место, на котором до последней капли крови дрались гризли и черный медведь.

– Если бы я даже знал, что мне не придется сделать ни одного выстрела, – сказал он, – то и тогда я приехал бы сюда за пять тысяч миль, чтобы только посмотреть на это место. О нем стоит подумать, Брюс, и стоит на него поглядеть. Если здесь заключается какая-то тайна, то я хотел бы ее постичь.

В десятый раз Лангдон обошел место дуэли, приглядываясь к взрыхленной земле, к громадным лужам крови, к клочьям содранной шкуры и к ужасным ранам на теле мертвого медведя. Целые полчаса Брюс обращал на все это меньше внимания, чем на останки карибу. Затем, к концу этого времени, он подозвал Лангдона к опушке можжевеловой рощицы.

– Вы хотели тайны, Джимми, – обратился он к нему, – так вот она к вашим услугам.

Он вошел в можжевеловые кусты, и Лангдон последовал за ним. Пройдя несколько шагов под ветвями, Брюс остановился и указал на яму, в которую Тир спрятал мясо. Вся яма была испачкана кровью.

– Вы правы, Джимми, – сказал он. – Ваши догадки верны. Наш гризли – действительно мясоед. Вчера вечером он убил здесь на лугу карибу. И я знаю, что это именно гризли убил его, а не черный медведь, потому что это доказывают оставленные им по опушке леса следы. Идемте. Я покажу вам то место, где он расправился с карибу.

Они вышли на лужок, и он указал Лангдону то место, где был истерзан Тиром молодой карибу. Там еще оставались куски мяса и большие пятна крови, свидетельствовавшие о той тризне, которую справили Тир и маленький медвежонок.

– Уже наевшись, он стащил под можжевельник остов карибу, – продолжал Брюс. – Сегодня утром пожаловал сюда черный медведь, вынюхал это мясо и стащил его. Тогда явился сюда и гризли, чтобы совершить свой утренний завтрак – и вот чем все это разрешилось! История, которую вы так искали – к вашим услугам, Джимми!

– Но ведь он вернется сюда опять? – спросил Лангдон.

– Ни за что на свете! – воскликнул Брюс. – Он уже не дотронется до этого карибу, как бы сильно ни проголодался. Запах этого места отныне для него – яд.

После этого Брюс оставил Лангдона с его думами на поле сражения одного, а сам отправился по следам Тира. В тени можжевельника Лангдон провел в записывании впечатлений целый час, часто поднимаясь, чтобы установить новые факты или проверить те, которые уже были в его распоряжении, а тем временем горец шаг за шагом продвигался к проходу. После Тира не осталось на земле ни малейшего пятнышка крови, но там, где другие все равно не смогли бы обнаружить ничего, Брюс все-таки нашел кое-какие данные, свидетельствовавшие о том, что Тир проходил именно здесь. Когда он возвратился к Лангдону, который в это время уже закончил свои заметки, лицо его сияло от удовольствия.

– Он прошел через горный хребет, – сказал он отрывисто.

Был уже полдень, когда они перебрались через вулканический хаос камней и дошли по протоптанной козами и баранами тропинке до того места, откуда Тир и Мусква наблюдали орла и стадо овец. Здесь они позавтракали и осмотрели всю окрестность в зрительную трубу и бинокль. Брюс все время молчал. Затем он опустил свою трубу и обратился к Лангдону.

– Я полагаю, – сказал он, – что теперь для нас ясно все. Он прошел через эти две долины, тогда как мы со своим лагерем забрались слишком к югу. Видите вы вон тот лесок? Вот именно там нам следовало бы остановиться. Что вы скажете относительно того, чтобы нам вернуться назад через Дивайд, захватить лошадей и двинуться сюда уже потом?

– То есть оставить нашего гризли до завтра?

Брюс утвердительно кивнул головой.

– Мы не можем в одно и то же время и преследовать его и оставлять наших лошадей на привязи в глубокой долине, далеко позади себя.

Лангдон сложил бинокль и поднялся на ноги. Затем он вдруг насторожился.

– Что это? – спросил он.

– Я ничего не слышал, – ответил Брюс.

С минуту они простояли рядом и прислушивались. Порыв ветерка пронесся мимо их ушей и замер.

– Вот опять! – проговорил Лангдон, и в его голосе послышалось возбуждение.

– Собаки! – воскликнул Брюс.

– Да, да, собаки!

Они наклонились вперед, насторожились, и издалека, чуть-чуть слышно, до них донесся лай гончих собак.

Это пришел Метузин и уже разыскивал их в долине!

Звериный ум Тира прибавил к двум два и хотя, быть может, не сумел получить в итоге четыре, тем не менее его арифметика была достаточно точна для того, чтобы убедить его, что идти прямо на север было для него наиболее безопасно. В то время, как Лангдон и Брюс добрались уже до самой высшей точки козьей тропы и прислушивались к отдаленному лаю собак, маленький Мусква находился в отчаянном положении. Следование за Тиром стало походить для него на игру в пятнашки и не давало ему ни минуты отдыха. Сойдя с козьей тропы, они целый час шли до того места в долине, где находился водораздел двух речек. С этого места один ручей спускался к югу и впадал в озеро Теклу, а другой тек на север и впадал в Бабину, которая составляла собой приток Скины. Они очень быстро спустились в еще более низменную долину, и здесь в первый раз Мусква попал в заливные луга, где ему приходилось пробираться сквозь высокую, густую траву, из-за которой он не мог видеть ровно ничего и только определял по слуху, где пробирался впереди него Тир. Речка становилась все шире и глубже, и по временам им приходилось проходить мимо темных, спокойных прудков, которые казались им необыкновенно глубокими. Эти прудки с первой же минуты как-то очаровали Мускву. Иногда Тир останавливался и обнюхивал их берега. Он как будто охотился и, казалось, никак не мог набрести на дичь, и всякий раз, как он отправлялся в путь далее, Мусква был уверен, что не выдержит и издохнет от усталости.

Они находились в добрых семи милях к северу от того места, с которого Брюс и Лангдон обозревали в бинокль окрестность, когда добрались наконец до какого-то озера. Оно показалось Мускве мрачным и негостеприимным, так как до сих пор он видел в ложбинах одни только ярко освещенные лужицы и прудки. Почти у самого берега рос лес. В некоторых местах он казался совсем черным. Какие-то странные птицы противно кричали в камышах. Кругом стоял какой-то странный, тяжелый запах, пахло чем-то таким, что заставляло медвежонка облизываться и чувствовать голод. Минуты две Тир стоял не двигаясь и нюхал этот висевший в воздухе запах.

Пахло рыбой.

Гризли медленно стал обходить берег озера. Скоро он наткнулся на устье ручейка, впадавшего в это озеро. Он был не более двадцати футов в ширину, он был темен, спокоен и глубок, как само озеро. Тир поднялся вверх по этому ручейку ярдов на сто, пока наконец не дошел до того места, где несколько упавших через него деревьев образовывали запруду. У этой запруды вся вода была покрыта зеленью. Тир знал, что должно было находиться под этой зеленью, и очень осторожно взобрался на деревья.

Он остановился как раз на самой средине ручья и правой лапой отогнал в сторону зелень, так что там образовалось совершенно чистое пространство воды. Мусква блестевшими от любопытства глазами наблюдал за ним с берега. Он догадывался, что Тир принялся за добывание еды, но как он это сделает и что добудет из воды – это интересовало его сверх меры, несмотря на тяжкую усталость. Тир растянулся во всю свою длину и лег на живот, свесив голову и правую лапу с бревен. Затем он погрузил эту лапу на целый фут в воду и стал терпеливо ожидать. Он видел все ясно, до самого дна ручья. Некоторое время он видел только это дно, валявшиеся на нем палки да торчавший сбоку корень дерева. Затем под ним проплыла какая-то длинная тень; это была огромная форель. Для Тира она плыла слишком глубоко, и он не сделал ни малейшего движения, чтобы ее поймать. Он терпеливо ожидал. Скоро его терпение было вознаграждено. Из-под зелени всплыла прекрасная красно-пятнистая форель, и так внезапно, что Мусква даже взвизгнул от ужаса, громадная лапа Тира плеснула в воздух целым дождем воды, и рыба шлепнулась на землю как раз в трех футах от медвежонка. Тотчас же Мусква набросился на нее. Пока она билась и трепетала, он уже вонзил в нее свои острые зубки. Тир поднялся на бревнах, но когда увидел, что Мусква уже распоряжается рыбой по-своему, снова принял свою прежнюю позицию. Не успел еще Мусква окончить свою первую жертву, как новый фонтан брызг взвился в воздухе и на берег, кувыркаясь на лету, упала другая форель. На этот раз Тир поспешил к ней сам, так как испытывал голод.

Это был роскошный завтрак, который они имели у тенистого ручья в тот ранний полдень. Пять раз Тир вытаскивал рыбу из-под зеленой пены, но ни за какие деньги Мусква не съел бы больше того, сколько съел уже от первой рыбы. После этой своей тризны они разлеглись в прохладном, укромном местечке около запрудивших речку стволов. Мусква спал некрепко. Он начинал понимать, что его жизнь не являлась для него простой шуткой и целиком зависела от него самого, и уши его поэтому прислушивались уже сами собой к малейшему звуку. Всякий раз, как Тир шевелился или тяжело вздыхал, Мусква был уже настороже. После марафонского бега за гризли в этот день он был полон беспокойства, какой-то странной боязни, что он может потерять своего громадного друга и кормильца. Но Тир и не проявлял никакого намерения покинуть своего маленького друга. Он уже полюбил его.

Не одно только желание покушать рыбки и не один только страх перед врагами заставили Тира пробраться в эту страну. Всю последнюю неделю он испытывал какое-то все возраставшее беспокойство, которое достигло своей высшей точки в эти последние два или три дня бегства и самозащиты. Он был полон какого-то странного и неудовлетворенного желания, и, пока Мусква спал по-детски у себя под кустом, уши Тира прислушивались к малейшим звукам, и нос то и дело внюхивался в воздух. Ему нужна была самка. В это время он питался одной только рыбой, и чем более он ел ее, тем сильнее становился шедший от него рыбный запах. Едва ли Тир догадывался, что именно этот самый запах пятнистой форели и привлекал к нему его возлюбленную. Во всяком случае он ел рыбу, и от него несло ею на далекое расстояние. Стоял июнь, а в это время он всегда ожидал появления около себя медведицы, которая должна была явиться к нему с западных гор. Он принадлежал к зверям со строго размеренными и установившимися привычками и потому-то и совершал эти свои экскурсии из одной долины в другую, заходя так далеко, что добирался даже до самой Бабины.

За два часа до захода солнца он встал, потянулся и выловил в речке еще три рыбы. Мусква отъел у одной из них голову, а Тир покончил с остальным. Затем они вновь отправились в странствование.

Теперь уже Мусква вступал в новый мир. В нем уже не было прежних знакомых звуков. Веселого рокота вод, как это было в верхних долинах, он уже более не слыхал. Не было уже здесь ни сурков, ни сусликов, ни жирных кротов. Озера были тихи, мрачны и глубоки; у самых корней деревьев, в глубокой тени, стояли лужи, так близко вода подходила к самым лесам. Здесь уже не было камней, через которые нужно было перелезать, а валялись только сырые, полусгнившие стволы деревьев, кучи бурелома и высохшие кустарники. И воздух кругом был совсем другой. Кругом было очень тихо. По временам они проходили по удивительному ковру из мягкого мха, в котором ноги Тира тонули по самые щиколотки. И лес был до странности угрюм и полон таинственных теней, и в нем тучей висел тяжелый запах разлагавшихся растений. Здесь уже Тир шел не так быстро. Молчание, мрачность леса и угнетавший запах, казалось, заставляли его соблюдать особую осторожность. Он выступал не спеша, часто останавливался, оглядывался по сторонам и прислушивался; принюхивался к лужам, стоявшим у самых корней деревьев; каждый новый звук заставлял его останавливаться, опускать голову и прислушиваться. Несколько раз Мусква видел какие-то мрачные тени, перелетавшие с места на место во мраке. Это были большие серые совы, которые по зимам обыкновенно становятся совершенно белыми. И всякий раз, как становилось наиболее темно, они натыкались на пятнистое, увертливое, с хищными глазами существо, которое, как шар, откатывалось в сторону при виде Тира. Это была рысь.

Было еще не совсем темно, когда Тир выбрался, наконец, вполне благополучно на открытое пространство, и Мусква увидел берег речки, а затем и большой пруд. Здесь уже дышалось легко, было тепло и виднелись какие-то новые существа. Это были вовсе не рыбы, и все-таки казалось, что они жили в воде, из которой поднимались четыре конические массы, походившие на копны сена, измазанные сверху грязью. Когда бы Тир ни приходил в эти места, он всегда посещал эту колонию бобров и не отказывал себе в удовольствии пообедать или позавтракать толстым молодым бобром. В этот вечер он не был голоден и спешил. Несмотря на оба эти обстоятельства, он все-таки задержался на несколько минут в тени у самой запруды. Бобры уже принялись за свою вечернюю работу. Мусква скоро понял, что означали эти сверкавшие, двигавшиеся борозды по поверхности воды. В начале каждой такой борозды всегда виднелась темная, плоская голова, и он видел, что большинство этих борозд начиналось в дальнем конце запруды и направлялось прямо к длинной, низкой плотине, которая преграждала воду на сто ярдов к востоку. Эта своеобразная плотина всегда казалась странной для Тира, но, узнавая постепенно жизнь бобров, он стал понимать, что его друзья-инженеры, которых он поедал только случайно, каждой такой новой плотиной старались увеличивать свои владения. Пока он и Мусква смотрели на них, два толстых бобра спилили зубами с дерева обрубок длиной четыре фута, который упал в воду со страшным всплеском, и один из них стал гнать его к месту постройки, тогда как его оставшийся компаньон принялся за новую работу. Вслед за тем последовал треск в лесу и на противоположной стороне запруды – это и там бобры свалили целое дерево. Тогда Тир направился прямо к плотине.

Почти тотчас же в самой средине затона поднялась страшная паника, и последовало шлепанье тел по воде. Приближение Тира заметил самый старый бобр и, чтобы предостеречь своих товарищей, так громко ударил по воде плоской стороной своего хвоста, что показалось, будто раздался ружейный выстрел. Вслед за тем по всем направлениям последовали всплески, и бобры стали нырять в воду. Мусква был так захвачен этим всеобщим возбуждением, что даже позабыл следовать за Тиром.

Он догнал его уже на плотине. Несколько времени Тир осматривал новую работу бобров и затем испытал ее на свой вес. Она оказалась солидной, и по этому мосту, точно специально выстроенному для них, они перешли на более высокий противоположный берег. Ярдах в ста далее Тир набрел на хорошо проторенную стадами карибу тропу, которая часа через полтора вывела его и Мускву, в обход озера, к истоку ручья, текшего на север. Каждую минуту Мусква надеялся, что Тир наконец остановится. Его послеполуденный сон не избавил его от хромоты и от боли в нежных подошвах его лап. С него уже было довольно, и даже более чем довольно этого путешествия, и если бы от его теперешнего желания зависело поступать так или иначе, то следующую милю он прошел бы разве только еще через месяц. В сущности, путешествие это было не так уж трудно, но следовать за Тиром для Мусквы значило все время бежать, подобно тому как толстенький четырехлетний малыш бежит, еле поспевая, за громадным, широко шагающим детиной, отчаянно держась за его большой палец. А Мускве нельзя даже ухватиться за подобный палец. Подошвы у него горели точно в огне; нежный нос был весь в ссадинах от встречных кустов и от острой, как ножи, болотной травы. Но все-таки он еще держался, пока наконец вдоль ручья снова не потянулись пески и ходьба не стала легче. Высыпали на небе звезды – целые миллионы их, – яркие и блестящие, и теперь уж было несомненно, что, как сказал бы индеец племени кри, Тир был намерен совершать свое «всенощное беснование». Как и чем это закончилось бы для Мусквы, об этом можно было бы легко догадаться, если бы дождь, гром и молния не сговорились вместе дать ему наконец покой. Быть может, прошло не более часа; звезды оставались яркими, а Тир носился взад и вперед точно оглашенный, тогда как Мусква еле держался на ногах. Затем на западе что-то глухо заворчало. Ворчание это становилось все громче и громче и приближалось с громадной быстротой – прямо со стороны теплого Великого океана. Тир забеспокоился и стал внюхиваться. Быстрые молнии начали рассекать сгустившийся кругом мрак, который завешивал от них его и Мускву, точно безграничный занавес. Стали гаснуть звезды. Поднялся сильный ветер. А затем пошел дождь.

Тир нашел громадный камень, который отвалился назад, образовав под собой лазейку, и еще до дождя заполз туда вместе с Мусквой. В течение нескольких минут не дождь шел, а было целое наводнение. Казалось, будто часть Великого океана стала сама собой вычерпываться и изливаться на них, и не прошло и получаса, как ничтожный ручеек превратился в бушевавший поток. Молнии и раскаты грома пугали Мускву. При свете вспышек необозримого моря огня он отлично различал около себя Тира, хотя в следующие затем минуты наступала непроглядная темнота. Вершины гор, казалось, срывались со своих мест и скатывались в долину; земля дрожала и сотрясалась – и Мусква старался как можно ближе прижаться к Тиру, пока наконец не спрятался совсем в его густой шерсти, между передними лапами, у самой груди. Тир и сам побаивался этих шумных конвульсий природы, хотя был доволен, что был сух. Когда он промокал от дождя, то ему обыкновенно хотелось, чтобы сияло яркое солнце и чтобы к его услугам был нагретый им утес, к которому он мог бы прислониться.

Еще долгое время после внезапного налета продолжался дождь, но теперь падал уже тихо и споро. Мускве нравилось это и под своей гостеприимной скалой, прижавшись к Тиру, он чувствовал себя великолепно и скоро крепко заснул. Долгие часы Тир прободрствовал один, забываясь сном только иногда, но и во сне оставаясь все время настороже. Вскоре после полуночи дождик прекратился, но было очень темно, поток вышел из берегов, и Тир решил остаться под камнем. Мусква выспался отлично. Когда настал день, то Тир зашевелился и разбудил его. Медвежонок вышел за гризли в открытое пространство, чувствуя себя значительно лучше, чем вчера, хотя ноги у него все еще болели и ломило все тело.

Тир пошел опять вдоль ручья. Потоком залило низкие места и те лужи, на которых роскошно произрастали нежные травы и корешки и в особенности стройные, тонкоствольные лилии, до которых был большим охотником Тир. Но двадцатипятипудовому гризли было трудно насытиться вегетарианской пищей на многие предстоящие впереди часы. Подобно многим двуногим любовникам с расчесанными на обе стороны головы волосами, Тир становился самым пламенным влюбленным, когда наступало для него время любить, что продолжалось всего только несколько дней в целом году. И в течение этих-то дней он усваивал такой образ жизни, что когда овладевала им страсть, то еда и дородность уже теряли для него всякое значение. Другими словами, он на короткое время переставал жить, чтобы есть, а начинал есть только для того, чтобы остаться в живых. Поэтому от еды до еды Мусква почти околевал с голоду.

Но вот наконец в ранние часы полудня Тир дошел до лужи, которой уже никак не мог перейти вброд. Она была футов двенадцать в ширину, и в ней положительно кишела форель. Эта рыба не могла попасть в озеро против течения и потому ей долго приходилось ждать, пока не спадет вода в более глубокие реки Бабину и Скину. Поэтому форели и собирались в этой луже, как в убежище, которое им послужило потом западней. С одного края эта лужа стала не глубже двух футов, а с другого в ней было всего только два дюйма. Немножко подумав над этим, гризли вошел открыто в самую глубокую часть, и со своего возвышенного бережка Мусква видел, как все форели, сверкнув чешуей, бросились на мелкое место. Тир стал медленно к ним приближаться, и вот, когда он остановился от них на глубине не более восьми дюймов, панический ужас напал на рыбу, и все форели, одна за другой, попробовали опять прорваться в глубокое место. То и дело Тир стал поднимать правой лапой кверху брызги воды, и при первом же таком душе Мусква едва не свалился с ног. Вместе с брызгами на него налетела двухфунтовая форель, которую он тотчас же оттащил в сторону и стал уплетать. Такая суматоха поднялась в этом прудке от могучих ударов по воде лапой Тира, что все форели положительно потеряли головы и стали метаться от одного берега к другому, что продолжали делать до тех пор, пока гризли не выкинул на берег более десятка.

Мусква так был занят своей рыбой, а Тир – ловлей, что ни тот ни другой даже не заметили появления нового пришельца. Оба увидели его в один и тот же момент и целые полминуты в удивлении смотрели на него в упор – Тир из своей лужи, а Мусква около своей рыбы, так что не могли даже двинуться с места. Этим посетителем оказался другой гризли, и он так спокойно, точно всю эту рыбу наловил сам, а не Тир, стал ее поедать. Большей обиды и большего вызова, как этот, нельзя было бы сделать во всей медвежьей стране. Даже Мусква почувствовал это и вопросительно посмотрел на Тира. Должна была произойти вторая дуэль, и он стал облизываться от предвкушения жестоких последствий.

Тир, не спеша, вышел из лужи, постоял немного на берегу, и затем оба гризли посмотрели друг на друга, причем пришелец делал это, не отрываясь от рыбы. Ни тот ни другой не ворчал. Мусква не обнаружил с обеих сторон никакой враждебности, и вдруг к его все возраставшему удивлению Тир тоже стал есть рыбу всего только в трех футах от своего оскорбителя!

Возможно, что человек представляет собой венец творения, но когда дело доходит до почтительности к старшим, то он ведет себя не лучше, а во многих случаях даже и хуже, чем гризли; ибо Тир никогда не позволил бы себе ограбить старого медведя, вступить со стариком в бой или согнать его со своей еды, чего иногда вовсе не замечается среди людей. А пришелец оказался дряхлым стариком и к тому же еще больным. Он еще держался на ногах так же высоко, как и Тир, но уже был так стар, что был вдвое уже его в груди и имел до смешного исхудавшие голову и шею. Индейцы имеют для таких медведей особое название: «Куяс-Вапуск», то есть умирающий медведь. Они оставляют его в покое и не тревожат его. Только один белый человек убивает его; другие медведи тоже относятся к нему благодушно и позволяют ему, когда представляется к этому случай, даже подкормиться около них на их же счет. А этот старик уже давно изголодался. Все когти у него выпали, волосы поредели, так что на боках образовались уже целые лысины, и он уже не ел, а жевал жвачку, потому что во рту у него остались одни только красные десны. Если он еще дотянет до осени, то уйдет к себе в берлогу – и это уже в последний раз и навсегда. В ней он и умрет. Но возможно, что он умрет еще и раньше. В последнем случае этот «Куяс-Вапуск» будет точно знать время своей кончины и отправится в какое-нибудь особо скрытое место – в пещеру или в расщелину между скал – и там испустит дух. Ибо на всех Скалистых горах, насколько это было известно Брюсу и Лангдону, не нашлось бы ни одного человека, который набрел бы когда-нибудь на кости или на труп медведя, умершего естественной смертью.

И громадный, загнанный медведь, весь израненный и преследуемый человеком, казалось, понял, что это был последний завтрак «Куяса-Вапуска» на земле, что он был слишком стар, чтобы наловить для себя рыбы, слишком стар, чтобы охотиться, и тем более стар, чтобы накопать себе мягких лилейных луковиц; поэтому он позволил ему есть, сколько бы тот ни захотел, а сам отправился далее с Мусквой, который заковылял у его ног.

Еще целые два часа Тир при самых утомительных условиях вел Мускву на север. С тех пор как они покинули козью тропу, они прошли уже целые двадцать миль, и для маленького рыжеголового медвежонка эти двадцать миль казались путешествием вокруг света. При обычных условиях он не ушел бы так далеко от своей родины и на втором году, а может быть, даже и на третьем. Пройдя три или четыре мили от лужи, у которой они оставили старого медведя, Тир вдруг сразу переменил свою манеру идти во что бы то ни стало зигзагами, и несколько позже они еще раз стали взбираться на гору. Они добрались до продолговатого зеленого ската в четверть мили и, к счастью для усталых ног Мусквы, он вывел их на гладкое, плоское, как пол, место, которое, в свою очередь, без малейших с их стороны усилий, привело их на другую долину. Это была та самая долина, на которой Тир убил черного медведя, но только в двадцати милях к югу.

С того момента, как Тир обратил внимание на северные пределы своих владений, в нем вдруг сразу произошла перемена, и за эту перемену Мусква мог бы горячо возблагодарить судьбу, если бы умел говорить. Тир сразу же потерял всякую охоту спешить. Целые пятнадцать минут он простоял на одном месте и все время смотрел вниз в долину и нюхал воздух. Затем он стал медленно спускаться вниз и когда дошел до зеленых лугов и русла речки, то стал лицом прямо к ветру, который дул с юго-запада, и глубоко им задышал. Ветер не принес ему с собой того самого запаха, какого он ожидал, – именно запаха его подруги. И тем не менее инстинкт, который работал в нем гораздо безошибочнее, чем разум, подсказал ему, что она уже находилась или должна была находиться совсем близко от него. Он не принимал во внимание ни случайности, ни болезни, ни того, что ее могли уже убить охотники. Так было всегда, когда он настойчиво искал ее и рано или поздно находил. Он знал ее запах. И он то переходил через ручей, то возвращался назад, но всякий раз так, что ни в коем случае не мог его потерять.

Будучи в любовном настроении, Тир более или менее походил на человека, то есть становился таким же идиотом, как и тот. Его привычки, которые были в другое время так же неподвижны, как и звезды на небе, теперь сводились на нет. Он забывал даже поесть, и всем суркам и кротам наступала лафа. Он становился неутомимым. В поисках он бродил ночью так же упорно, как днем. Вполне естественно, что в такие исключительные часы он совершенно забывал о Мускве. По крайней мере раз десять до захода солнца он пересек взад и вперед ручей, и разочарованный и почти выбившийся уже из сил медвежонок бродил за ним и по пути должен был плавать и барахтаться в воде, так что раз даже чуть не утонул. На десятый или двенадцатый раз, когда Тир опять стал переходить через ручей, Мусква наконец возмутился и пошел своим берегом самостоятельно. Но гризли скоро вернулся к нему обратно.

Вскоре после этого, как раз во время самого захода солнца, случилось нечто неожиданное. Дувший до того легкий, слабый ветерок вдруг повернул прямо на восток и принес с собой с западных скатов, за полмили отсюда, тот самый запах, от которого на целые полминуты Тир так и застыл на том месте, где стоял, а затем со всех ног помчался туда самой нелепой походкой, какою только могут ходить четвероногие. Мусква покатился вслед за ним, как шар, то и дело опасаясь за свою жизнь и чувствуя, как при каждом прыжке земля ускользала у него из-под ног. На пространстве этой полумили он обязательно потерял бы Тира, если бы сам гризли не остановился у подошвы первого подъема, чтобы вновь ориентироваться. Когда он уже влез на этот подъем, то Мусква увидел его наконец и с жалобным криком, чтобы тот его подождал, снова бросился за ним вслед.

С подъема около трехсот ярдов гора спускалась вниз, в котловину, и в ней, в этой котловине, так же внюхиваясь в воздух, как это делал Тир, стояла прекрасная самка гризли и около нее находился ее последний, уже годовалый медвежонок. Тир был от нее всего только в пятидесяти ярдах, когда взобрался на подъем. Здесь он остановился и посмотрел на нее. И Исквао, что значит по-индейски «самка», тоже посмотрела на него. Затем последовало чисто медвежье знакомство. Вся спешка, вся горячность и все пылкие желания, казалось, сразу оставили Тира. И если то же самое испытывала до этого Исквао, то и она вдруг сделалась ко всему крайне равнодушна. Около трех минут Тир стоял и безразлично оглядывался по сторонам, что дало Мускве время отойти назад и спрятаться подальше в ожидании новой дуэли. Так как Тир делал вид, будто находится от Исквао за целую тысячу миль, а может быть, и дальше, то и она со своей стороны сошла с плоского камня и занялась ловлей муравьев и личинок. А чтобы и его не заподозрили в недостатке стоицизма, Тир тоже сорвал пучок травы и съел ее. Исквао подошла к нему шага на два, и Тир придвинулся к ней на столько же, и притом как бы случайно, невзначай, и так они стали подходить один к другому. Это Мускву удивило, пришел в недоумение и старший медвежонок, и оба они сели на задние лапы, как две собаки, один втрое больше ростом другого, и стали выжидать, что будет дальше. Чтобы приблизиться один к другому на расстояние в пять футов, Тиру и Исквао понадобились целые пять минут, и затем оба они стали кокетливо обнюхиваться носами. Поняв это превратно, старший медвежонок подошел к ним поближе. Он был уже того возраста, когда индейцы называют таких медвежат длинным именем «Пипунаскус», то есть «годовичок». Этот годовичок теперь смело подошел к Тиру и к своей матери. Некоторое время Тир, казалось, не замечал его. А затем он вытянул свою правую лапу во всю длину и дал ею Пипунаскусу такого тумака, что тот отлетел на целые две трети пространства, отделявшего их от Мусквы. Мать не обратила ровно никакого внимания на такое унижение своего отпрыска и все еще продолжала любовно обнюхиваться носами с Тиром. Однако Мусква подумал, что это было только интродукцией к другому, беспощадному сражению, и, отчаянно взвизгнув, со всех ног бросился со скалы на Пипунаскуса и навалился на него всем телом.

Пипунаскус был «маменькиным сынком», то есть представлял собой одного из тех медвежат, которые следуют за матерью и во второй сезон, вместо того чтобы приучаться добывать себе пищу самим. Он был сосунком целых пять месяцев; его мамаша сама старалась вложить ему в рот лучшенький кусочек; он был жирный, толстый и блестящий. Одним словом, это был настоящий баловень. С другой стороны, за эти несколько последних дней Мусква действительно сильно возмужал и, хотя был ростом втрое меньше Пипунаскуса, и притом у него болели ноги и ломила спина, – он, как молния, бросился на маменькиного сынка. Еще не пришедший в себя от тумака Тира Пипунаскус при этом нападении на него начал жалобно взывать к матери, прося у нее помощи. Он никогда еще в своей жизни не дрался, и потому тотчас же повалился на спину и затем на бок и стал биться, царапаться и визжать, а Мусква то и дело стал вонзать в его тонкую шкурку свои острые, как иголки, зубы. Как-то Мускве удалось схватить его прямо за нос и глубоко запустить в него зубы, и сладкоежка Пипунаскус только жалобными криками взывал к своей матери, чтобы та спасла его от смерти. На эти его крики Исквао не обратила ровно никакого внимания и все еще продолжала обнюхиваться с Тиром. Под конец, высвободив свой окровавленный нос, Пипунаскус сбил с себя Мускву и бросился бежать от него без оглядки. Мусква храбро последовал за ним вдогонку. Два раза они обежали вокруг котловины и, несмотря на свои короткие ноги, Мусква так загнал Пипунаскуса, что тот в испуге бросился в сторону, забежал за скалу и растянулся под ней. Здесь Мусква принялся за него опять и продолжал бы кусаться и издеваться над ним до последних своих сил, если бы случайно вдруг не увидел Тира и Исквао, которые медленно переваливали через кряж, чтобы уединиться в равнине.

Почти тотчас же он позабыл о драке и стал смотреть во все глаза. Его удивило то, что вместо того, чтобы разорвать эту медведицу на части, Тир преспокойно уходил вместе с ней. Пипунаскус тоже выполз из-за камня и стал глядеть. Тогда Мусква поглядел на Пипунаскуса, а Пипунаскус поглядел на Мускву. Рыжеголовый медвежонок уже стал облизываться, не зная, что ему делать: доставить ли себе удовольствие в предстоящей драке с Пипунаскусом или же подчиниться повелевавшему долгу и последовать за Тиром. Но Пипунаскус не дал ему возможности сделать выбор. С жалобными воплями он помчался вслед за матерью.

Для обоих медвежат настали затем времена испытания. Всю ночь Тир и Исквао провели вместе в густых кустах ивняка и в зарослях можжевельника по берегу ручья. Рано утром Пипунаскус подполз к своей матери поближе, но Тир опять отшвырнул его в самую середину ручья. Это второе видимое доказательство неудовольствия Тира произвело на Мускву такое впечатление, что в данное время оба старших медведя были совершенно не расположены видеть около себя маленьких медвежат, и результатом этого явилось то, что всю ночь напролет Пипунаскус и он провели в воинственном настроении и злились друг на друга. Тир и Исквао больше уже не выходили. Вероятно, за всю ночь они отходили от подошвы горы не более как на двести или на триста аршин, и благодаря этому Мусква получил возможность отдохнуть, но спал все-таки плохо, так как каждую минуту боялся прозевать уход Тира.

Весь следующий день Тир и Исквао оставались в зарослях, и, таким образом, Мускве с утра пришлось добывать себе еду самому. Он любил нежную траву, но она была совсем не питательна. Несколько раз он видел, как Пипунаскус раскапывал землю у самого ручья, и кончил тем, что сам стал сгонять его и обшаривать вырытые им ямки. В них он находил белые, похожие на луковицы, нежные корешки, которые нашел самым сладким и самым вкусным кушаньем из всех, какие когда-либо ел, даже не исключая и рыбы. Там их оказалось много, так что в конце концов он сам принялся за их выкапывание и делал это до тех пор, пока не заболели у него нежные ноги. Но все-таки он был доволен, что с аппетитом поел.

Благодаря Тиру опять разодрались Мусква с Пипунаскусом. Поздним вечером оба старых медведя лежали бок о бок в кустах, когда, без всякого, по-видимому, повода, Тир широко разинул свою громадную пасть и издал низкий, протяжный, оглушительный рев, очень похожий на тот, которым он заревел, когда раздирал на части черного медведя. Исквао подняла голову и тоже заревела так же, но оба оставались во время этой операции в самом благодушном и счастливом настроении. Почему именно во время своего спаривания медведи исполняют такие дуэты, составляет тайну, которую могут объяснить только сами они. Дуэт этот исполнялся около минуты, и в течение этой необыкновенной минуты лежавший в стороне в кустарнике Мусква подумал, что это наступил наконец давно желанный час, когда Тир отколотит мамашу Пипунаскуса. И тотчас же поглядел на Пипунаскуса. К несчастью, в это самое время маменькин сынок выполз из своего укромного местечка, и Мусква бросился на него и не дал ему даже и вздохнуть. Пипунаскус повалился, как толстый ребенок. Несколько минут они кусались, барахтались и царапали друг друга, причем больше всего старался кусаться и царапаться именно Мусква, в то время как Пипунаскус всю свою энергию и все время тратил на отчаянные вопли. Кончилось тем, что старший медвежонок вырвался и вновь обратился в бегство. Мусква бросился догонять его и гнал его перед собой то в кусты, то обратно, то к самому ручью, то назад, то на подъем, то вниз, до тех пор, пока наконец не умаялся сам и не лег на живот отдыхать. В это самое время из зарослей вышел и Тир, и притом совершенно один. Казалось, что за все истекшее время он заметил Мускву только в первый раз. Затем он понюхал ветер, тянувший над долиной и в долину, и после этого круто повернулся и зашагал прямо к отдаленным вершинам, по которым они шли сюда и ранее. Мускву это обрадовало и в то же время удивило. Ему все еще хотелось побежать в кусты, поворчать и потрепать за шкуру мертвого медведя, который должен был еще находиться там, и, между прочим, покончить и с Пипунаскусом. Он помедлил немного, а затем все-таки побежал за Тиром и все время, как и раньше, стал следовать за ним по пятам.

Так закончились роман Тира и первая драка Мусквы. Теперь они вместе следовали опять на восток, чтобы столкнуться со страшной опасностью, которая уже надвигалась на четвероногих зверей, живших в этих горах, – опасностью, которая была безжалостна, от которой не было спасения и которая влекла за собой верную смерть. Немного спустя вышла из зарослей и Исквао и, как и Тир, понюхала воздух. Затем она отправилась в совершенно противоположную сторону, поднялась на горный кряж и медленно, но настойчиво стала продолжать свой путь прямо на запад. Пипунаскус все время бежал за ней.

Когда Тир подошел к подъему, который вел к проходу из одной долины в другую, то он повернул к югу, в те края, которые отстояли от места убийства черного медведя на двадцать миль. Это означало для Мусквы, что он и Тир прощались почти навсегда с Пипунаскусом и его матерью. На деле же Тир испытал только первые радости нормального медвежьего медового месяца и теперь собирался продолжить их наедине и подкормиться. И Исквао также не сразу отправилась к себе домой, хотя и пошла прямо на запад. Послезавтра, если судьбе не будет угодно помешать этому, они встретятся опять и снова разлучатся только на день или на ночь. Так их роман будет тянуться от двух недель до целого месяца, пока Исквао не охладеет, не сделается угрюмой и не отправится к себе домой уже до будущего года, причем ее последнее «прости» Тиру, быть может, выразится в звонкой пощечине ему прямо по морде. Но планы каждой живущей на свете твари часто меняются к худшему; это может относиться также и к медведям.

Простившись с Исквао и с Пипунаскусом, громадный гризли и рыжеголовый медвежонок всю ночь пробродили под звездами без сна. Тир не охотился на дичь. Он взобрался на почти отвесный подъем, потом по шиферному скату горы спустился к котловине и там в маленьком скрытом углублении у подошвы горы нашел лужок с нежной зеленой травой, среди которой в большом количестве росли злаки с нежными стеблями, листьями, как у лилии, с пятилепестковыми цветами и с вкусными грушевидными корнями. Здесь-то всю ночь он раскапывал землю и ел.

Мусква, который давно уже наглотался разных корешков, не ощущал голода, а так как весь день прошел для него в полном отдыхе, если не считать его драки с Пипунаскусом, то он нашел эту ночь, – сперва под яркими звездами, а потом при полном лунном освещении, – весьма приятной. Луна взошла в десять часов и была такая полная, такая яркая и красивая, какой Мусква еще ни разу не видел ее за свою короткую жизнь. Она поднималась из-за гор с таким заревом, что было похоже, будто там был лесной пожар, и затем осветила все Скалистые горы феерическим светом. В котловине, в лугах которой и всего-то было каких-нибудь десять десятин, было светло как днем. Маленькое озерко у подошвы горы сверкало, как зеркало, и узенький ручеек, который питал его водой от таявших на тысячефутовой высоте снегов, спускался вниз яркими каскадами, которые отражали от себя лунный свет так, что казались бриллиантами. По лужку были рассеяны небольшие группы кустов и то там, то сям поднимались сосны и лиственницы, точно посаженные здесь специально для красоты. Невдалеке, невидимые для Мусквы и для Тира, спали овцы. Не отходя далеко от Тира, Мусква переходил от одного места к другому, обшаривал группы кустов и обнюхивал мрачные тени лиственниц и сосен и бродил по берегу прудка. Здесь он нашел мягкую трясину, которая была настоящим благодеянием для его ног. Раз двадцать в течение ночи он залезал в эту грязь.

Даже с рассветом Тир, казалось, вовсе не собирался покидать эту котловину. Пока не взошло солнце, он продолжал бродить по лужку и по берегу прудка, выкапывая попавшиеся ему коренья и поедая нежную траву. Против этого нисколько не возражал Мусква, уже отлично позавтракавший луковицами и корешками. Его удивляло только то, что Тир до сих пор не входил в озерко и не выбрасывал оттуда форелей, потому что еще не знал, что не во всякой воде водилась рыба. Почуяв нетерпение, он отправился на рыбную ловлю сам и поймал черного жесткокрылого водяного жука, который вцепился ему в нос своими острыми, как иголки, щупальцами так, что ему пришлось даже завизжать от боли. Было уже, вероятно, десять часов, и для медведя этот залитый солнцем резервуар становился уже как бы раскаленной печью, когда Тир разыскал между скалами близ водопада такое место, в котором было так холодно, как в старом погребе, доверху набитом льдом. Это была миниатюрная пещера, и все ее почерневшие стены были мокры и липки от таявшего снега, проникавшего в нее с горных вершин. Это было самое любимое место для Тира в июле, но Мускве оно представлялось мрачным и угрюмым. Часа через два он оставил Тира в его холодильнике и занялся исследованием предательских закраин, которые к нему вели. Несколько минут все шло хорошо, но затем он ступил на покрытый зеленой плесенью камень, по которому сбегала тонкой струей вода. Она спускалась по этому камню уже целые века и так отшлифовала его, что его поверхность стала гладка, как зеркало, и так скользка, точно была намазана салом. Мусква поскользнулся, и не успел он даже опомниться, как летел в озеро с высоты ста футов. Он все скатывался и скатывался вниз, ударяясь о мокрые камни и прыгая в миниатюрном водопаде, как резиновый мячик. У него захватило дух. Он ничего не мог видеть и сообразить от ослеплявшей его воды и от ударов о камни, а скорость его падения вниз с каждым аршином все больше и больше увеличивалась. Во время полета ему удалось раз пять-шесть пронзительно крикнуть, – и это разбудило Тира.

В том месте, где вода стекала в озеро прямо с вершин гор, находился водопад высотой десять футов, и, попав в него, Мусква в один момент был отброшен в озеро, сразу на далекое расстояние от берега. Он шлепнулся в воду со страшным всплеском и скрылся. Он все шел и шел ко дну, где было так темно, холодно и страшно; затем тот предохранитель, которым природа снабдила его, наделив его толстым слоем жира, вынес его на поверхность, и он стал барахтаться на ней всеми четырьмя своими лапами. Это было его первое плавание в жизни, и когда он окончательно выбрался на берег, то едва держался на ногах и задыхался. Пока он лежал так в страшном испуге и старался отдышаться, к нему сошел со скал Тир. В свое время мать дала Мускве звонкую пощечину, когда он напоролся лапой на иглу дикобраза. Вообще она отсыпала ему пощечины за всякую случайность, потому что считала их лучшим лекарством. Применяемое к медвежатам воспитание главным образом заключается в пощечинах. Отшлепала бы Мускву мать и сейчас. Но Тир только обнюхал его, нашел, что все обстояло благополучно, и принялся за выкапывание корешков.

Не успел он выкопать и одного, как вдруг неожиданно остановился. Целые полминуты он простоял неподвижно, как статуя. Мусква вскочил и стряхнул с себя воду. Потом прислушался и он. Оба услышали какой-то странный звук. Медленно, грациозным движением гризли поднялся на задние лапы во всю свою высоту. Он посмотрел на север, насторожил уши вперед и задвигал ноздрями, чтобы лучше чуять. Но запаха не донеслось никакого; он только услышал. Через высоты, которые окружали его и Мускву, до него доносился отчетливый звук, совершенно новый для него и не слыханный им ни разу в жизни. Это был лай собак.

Целые две минуты Тир простоял на задних лапах, не двинув ни одним мускулом своего громадного тела и только шевеля ноздрями. В глубокой котловине среди высоких гор было мудрено определить в точности этот звук, и потому Тир тотчас же опустился на все четыре ноги и бросился к зеленому подъему с южной стороны, на вершине которого в истекшую ночь отдыхали козы. Мусква не отставал от него.

Поднявшись на сто ярдов, Тир остановился и стал оглядываться по сторонам. Опять он поднялся на задние лапы; теперь и Мусква тоже стал смотреть на север. Вдруг порыв ветра совершенно ясно донес до них лай собак. Менее чем в полумиле от них гончие Лангдона уже бежали к ним по горячему следу. Они лаяли с крайним ожесточением, из чего следовавшие за ними в четверти мили Брюс и Лангдон поняли, что они уже были недалеко от добычи. Но еще более, чем их, этот собачий лай взволновал самого Тира. Снова инстинкт подсказал ему, что в его владения ворвался еще новый, неведомый доселе враг. Он не испугался. Но инстинкт повелел ему отступать, и он отправился еще выше и добрался до такой высоты, где было все так изломано и исковеркано, что трудно было стоять.

Здесь он стал ожидать. Какова бы ни была эта угроза, в чем бы она ни состояла, но она придвигалась к нему с быстротой ветра. Они уже могли слышать, как она, эта угроза, потянулась через высоты, загораживавшие собой котловину от долины. Хребет этих высот находился на одном уровне с глазами Тира, и, взглянув туда, он увидел, что передовая собака уже взобралась на этот хребет и остановилась, обрисовавшись силуэтом на фоне неба. Тотчас же прибежали и другие, и не прошло и тридцати секунд, как все они уже стояли на самой вершине, алчно смотрели вниз, в котловину, из которой еще так недавно вышли Тир и медвежонок, и нюхали насыщенный их запахом воздух, который все еще ее наполнял. В течение этих секунд Тир, не шевелясь, наблюдал за своими врагами, тогда как в глубине груди у него уже клокотал низкий ужасный рев. Он продолжал отступать до тех пор, пока стая гончих не сбежала с горы в самую котловину и не залаяла снова. Но это вовсе не было бегство. Он не боялся нисколько. Он шел вперед, а идти и идти все вперед – было его назначением. Он не искал ссоры. Он не имел даже желания защищать вот этот свой лужок и вот это маленькое озеро у подошвы горы. К его услугам были еще другие луга и другие озера, а он по самой природе своей был не из драчунов. Он продолжал зловеще ворчать, и в душе у него стал то и дело медленно копошиться глухой гнев. Он старался скрыться между скал; он перелезал через громадные гряды камней; он протискивался между валунами величиной с полдома. Но он ни разу не пошел там, где не мог бы следовать за ним Мусква. Однажды, когда он стал вскарабкиваться с закраины на выдавшийся вперед утес, который находился выше его, и увидел, что Мусква не мог взобраться на него, – он спустился обратно и пошел другой дорогой.

Лай собак раздавался теперь в самой глубине котловины. Затем он стал быстро подниматься кверху, точно на крыльях, и Тир понял из этого, что собаки поднимались уже по зеленому скату. Он остановился опять; в это время ветер донес до него их запих, сильный и крепкий. Это был запах, от которого в его громадном теле напрягался каждый мускул и зажигался такой странный огонь, который стал жечь его, точно раскаленная печь. Вместе с запахом собак до него долетел также и запах людей.

Он отправился еще выше и теперь уже гораздо скорее, а веселый, пламенный лай собак стал раздаваться, казалось, еще ближе, менее чем в ста ярдах от него, когда он выбрался наконец на небольшую открытую площадку среди диких, в беспорядке навороченных камней. Со стороны горы там возвышалась стена, поднимавшаяся совершенно перпендикулярно. В двадцати футах с другой стороны был отвесный обрыв глубиной сто футов, так что дороги дальше вовсе не было, за исключением только тропинки, настолько узкой, что по ней едва ли мог бы пройти такой большой зверь, как Тир. Эта дорога была преграждена громадным камнем, который оторвался от плеча горы и упал на нее. Гризли подвел Мускву как раз к этому камню, толкнул его в щель, которая образовалась при его падении, и вдруг повернулся к нему задом и загородил его собой, так что Мусква оказался позади него. Перед лицом опасности, которая уже нависла над ними, медведица-мать наверное спрятала бы Мускву где-нибудь в щели, образовавшейся в каменной стене. Тир же ограничился этим. Он сам лично выступил против опасности, которая была уже на носу, и поднялся на задние лапы.

Свора гончих ворвалась с лаем и с высунутыми языками. С ревом Тир сам бросился на них. Он стал широко размахивать правой лапой взад и вперед, и Мускве показалось, будто он хотел подобрать под себя сразу половину стаи. Он раздробил спину самой передней собаке. У второй он оторвал голову так, что ее дыхательное горло заболталось в воздухе, точно разорванная пополам красная веревка. Убитая собака покатилась вперед, и прежде чем остальные собаки успели оправиться от паники, он нанес третьей из них такой удар, что она перелетела через край пропасти и покатилась по камням вниз на сто футов. Все это произошло в течение всего какой-нибудь полминуты, и в эти полминуты остальные девять собак были рассеяны в разные стороны. Гончие Лангдона были отличными бойцами. Все они до последней были хорошо натасканы, и Брюс и Метузин добились от них того, что, когда их поднимали за уши, они не издавали ни малейшего визга. Трагическая судьба трех их товарищей испугала их не более, чем нападение их самих испугало Тира. С быстротою молнии они закружились вокруг гризли, припадая на передние лапы, чтобы быть готовыми отпрыгнуть в сторону или назад в случае неожиданного выпада с его стороны, и залаяли такими голосами, отрывочными и полными страсти, по которым охотники безошибочно могли бы узнать, что их дичь уже затравлена. Их дело – утомить и измучить свою жертву, замедлить ее побег и останавливать ее снова и снова, пока наконец не явятся их хозяева, чтобы ее прикончить совсем. Это представляет собой самый настоящий и захватывающий спорт и для медведя и для собак. Человек, который является с ружьем, уже кончает дело простым убийством.

Но если у собак были свои уловки, то у Тира были также свои. После трех или четырех тщетных атак, во время которых гончие счастливо увертывались от него, благодаря своей исключительной быстроте, он медленно стал отступать к громадному камню, за которым притаился Мусква, и по мере того, как он отходил от собак, они наступали на него. Они разлаялись еще больше, и очевидная неспособность Тира отогнать их прочь или разорвать их на куски окончательно перепугала Мускву, так что он неожиданно повернулся и бросился в щель, зиявшую позади него в камне. Тир все продолжал и продолжал отступать, пока наконец не коснулся своими громадными бедрами этого камня. Тогда он стал оглядываться по сторонам, чтобы найти Мускву. Но от Мусквы уже и след простыл. Два раза Тир поворачивал в его сторону голову. После этого, убедившись, что Мусква уже убежал, он стал продолжать свое отступление, пока не добрался наконец до узенького прохода, который должен был послужить для него спасением. Теперь собаки лаяли уже как сумасшедшие. Слюна текла у них из ртов, шерсть на их спинах ощетинилась, и их свирепые клыки обнажились до самых десен. Все ближе и ближе они подбирались к нему, требуя от него, чтобы он остановился, чтобы бросился на них и сцепился с ними, если только мог, – и в своем увлечении оставляли за собой целые десятки ярдов открытого пространства. Тир измерил это пространство, как несколько дней тому назад измерил расстояние между собою и молодым карибу. А затем, даже не заворчав в предостережение, он с такою неожиданностью бросился на них, что они с диким ужасом за свою жизнь пустились от него бежать. Тир не остановился. Он все наступал вперед. Ему удалось схватить последнюю собаку, он задавил ее лапой, и когда и она тоже была разодрана на куски, то гончие стали издавать такие крики ужаса, что их услышали даже Брюс и Лангдон, которые в это время, задыхаясь и чуть не падая от усталости, уже поднимались к ним из котловины. Тир опустился на живот, и так как собаки залаяли на него с новой яростью, то он продолжал раздирать свою жертву на части до тех пор, пока вся скала не оказалась испачканной ее кровью, волосами и внутренностями. Тогда он поднялся на ноги и опять стал искать Мускву. Медвежонок, свернувшись в клубочек, лежал в глубине трещины и дрожал всем телом. Возможно, что Тир был убежден, что он убежал уже на гору, иначе он не стал бы тратить время на отступление с поля сражения. Он опять почуял в воздухе запах. Это приближались Брюс и Лангдон, все в поту, и этот запах их пота и ударил ему прямо в нос.

Минут с десять Тир не обращал внимания на восьмерых собак, лаявших уже у самых его ног, и только то и дело останавливался и оглядывался по сторонам. По мере того как он продолжал свое отступление, гончие становились все наглее, пока наконец одна из них не выскочила вперед и не всадила медведю в ногу своих зубов. Это повлекло за собой то, чего собаки не могли добиться лаем. Заревев во второй раз, Тир повернулся и, бросившись стремглав на собак, гнался за ними целые пятьдесят ярдов назад, так что, благодаря этому, пропали даром драгоценные пять минут, прежде чем он мог возвратиться обратно и продолжать подниматься к самому плечу горы. Дуй ветер в другом направлении, и свора гончих торжествовала бы свою победу, но с каждым разом, как Брюс и Лангдон выигрывали расстояние, ветер предостерегал Тира тем, что доносил до него теплый запах от их вспотевших тел. И гризли все время старался не уклоняться от этого ветра. Он мог бы добраться до вершины горы гораздо легче и скорее обходными путями, но тогда ветер дул бы гораздо ниже его. Пока этот ветер доходил до его обоняния, он еще мог рассчитывать на спасение даже и в том случае, если бы охотники догадались, в чем состоял его план бегства, и, бросившись ему наперерез, преградили бы ему дорогу.

Целых полчаса понадобилось ему для того, чтобы выбраться на гребешок скалы, и отсюда-то он и пустился бежать так, что оставил собак в трехстах ярдах позади себя. В течение почти трех минут он отчетливо вырисовывался на фоне горы, а последнюю минуту из этих трех он, точно силуэт, обрисовывался на белом экране чистого, девственного снега, на котором не было ни кустарников, ни скал, какие могли бы скрыть его от глаз следивших за ним снизу охотников. Брюс и Лангдон увидели его в пятистах ярдах от себя и открыли по нему огонь. Тир услышал, как тотчас же над его головой с жалобным мяуканьем пролетела пуля, и только уже после этого до него долетел звук выстрела. Вторая пуля подняла брызги снега в пяти ярдах выше его, и он быстро отпрянул в сторону. Это еще более открыло его для прицела охотников. Тир услышал третий выстрел – и этим закончилось все. В то время, как на эти выстрелы все еще продолжало откликаться эхо в вершинах гор и в ущельях, что-то со страшной силой ударило Тира прямо по голове на пять дюймов выше и позади правого уха. Ему показалось, будто с неба свалилась на него дубина, и он повалился на землю, как колода. Это оказалось поверхностной царапиной, едва вызвавшей кровь, но на некоторое время выстрел оглушил Тира, как это бывает иногда с человеком, когда он получает удар в подбородок. Не успел еще он подняться с того места, на котором лежал, как собаки уже набросились на него и стали хватать его за горло, затылок и вцепляться зубами в его тело. С ревом он вскочил на ноги и стряхнул их с себя. Он вступил с ними в яростную борьбу, и до Лангдона и Брюса, которые стояли внизу с взведенными курками и отзывали собак, чтобы иметь возможность выстрелить в Тира в последний раз, донеслись их жалобные визги и вой. Шаг за шагом Тир пробивал себе дорогу наверх, ворча и ненавидя этих неистовых, обезумевших гончих, ненавидя запах человека, странный гром и сверкание из ружей молний – и даже самую смерть; а в пятистах ярдах внизу Лангдон отчаянно проклинал своих собак, которые так близко столпились вокруг зверя, что лишили его возможности стрелять. На самом гребне горы собаки сплошь заслонили собой Тира. Он стал спускаться по ту сторону гребня и исчез из виду. Собаки последовали за ним. Громадный медведь быстро уводил их за собой от человека, и лай их становился все слабее и слабее, пока они не убежали за ним совсем, чтобы многим из них не возвратиться назад уже более никогда.

Забившись в свою лазейку, Мусква слышал все последние звуки сражения на площадке. Трещина в камне была в виде латинской буквы V, и он вклинился в нее так плотно и глубоко, как только мог. Он видел, как после убийства четвертой собаки Тир ушел и открыл его убежище; он слышал, как застучали о камни когти на ногах Тира, когда он удалялся от него, и наконец понял, что Тир ушел от него совсем и что его враги последовали за ним. И все-таки он еще боялся вылезать из своей лазейки. Эти странные преследователи, которые прибежали сюда из долины, наполняли его смертным ужасом. Он вовсе не боялся Пипунаскуса; даже черный медведь, которого загрыз Тир, не испугал его так, как испугали эти красногубые, белозубые чудовища. Поэтому он оставался в своей трещине, забившись в нее так глубоко, как бывает вбит пыж в дуло ружья. До него еще доносился лай собак, когда около него послышались другие звуки, которые испугали его. На площадку из-за стены ворвались Лангдон и Брюс и при виде мертвых собак остановились, причем Лангдон вскрикнул от ужаса. Они находились от него не более чем в десяти шагах. В первый раз в жизни Мусква услышал человеческие голоса; в первый раз запах людского пота хлынул ему прямо в нос, и он часто задышал от страха. Тогда один из охотников стал прямо перед трещиной, в которой он скрывался, и он по-настоящему увидел перед собою человека. Это было для него впервые. Немного погодя, оба они тоже ушли.

Вскоре затем он услышал выстрелы. После этого лай собак все более и более стал удаляться, пока наконец не смолк совсем. Было уже около трех часов – обычное время послеобеденного сна в горах, – и кругом установилась мертвая тишина. Еще долго Мусква не двигался с места. Он все время слушал. И ровно ничего не услышал. Новый страх стал овладевать им. А что, если он навеки потеряет Тира? Но с каждой минутой он все более и более надеялся, что Тир явится к нему обратно. Целый час еще он просидел в своей щели. Затем услышал: «прыг-прыг-прыг». Это выскочил маленький кролик на площадку, с которой его мог видеть Мусква, и стал обнюхивать одну из убитых собак. Это придало Мускве бодрости. Он исподтишка насторожил ушки. Затем он тихонько заскулил, точно умоляя это крошечное существо, которое находилось так близко от него в этот ужасный час одиночества и страха, чтобы оно отнеслось к нему дружелюбно и признало его несчастным. Дюйм за дюймом он стал выкарабкиваться из своей засады. Наконец из нее высунулась его круглая, всклокоченная голова и осмотрелась по сторонам. Кругом не было никого, он вылез и подошел к кролику. Застигнутый врасплох, кролик громко взвизгнул и шмыгнул к себе в норку, и Мусква снова остался один. Несколько времени он простоял в нерешительности и внюхивался в воздух, пропитанный тяжелым запахом крови, людей и Тира, затем он обернулся к горе и оглядел ее.

Он знал, что Тир ушел в том направлении; если бы у маленького Мусквы были ум и душа, то они были бы переполнены одним только желанием поскорее вернуть к себе своего большого друга и покровителя. Даже страх перед собаками и людьми был для него ничто в сравнении с опасением потерять Тира совсем. Ему не нужны были глаза, чтобы найти его след. Для этого у него было обоняние, которое сохранило густой, теплый запах гризли, и он торопливо, насколько хватало у него сил, зигзагами побежал за ним вдогонку на гору. Попадались места, пройти по которым было очень трудно для его коротких ног, но он был полон надежд и все превозмогал, подбодряемый еще теплым запахом Тира. Добрый час понадобился ему для того, чтобы добраться до голой поверхности горы, которая касалась уже вечных снегов. Было уже четыре часа, когда он принялся покрывать последние триста ярдов, отделявшие его от вершины горы. Он был убежден, что найдет там Тира. Но случилось так, что, когда он находился уже на полпути к вершине, Брюс и Лангдон вдруг появились из-за линии, соединявшей ее с небом, и он их вовсе не заметил; он даже и не ощутил их запаха, потому что ветер дул кверху, а не книзу. Не обратив внимания на их присутствие, он подошел к поясу снегов. С радостью он увидал и обнюхал громадные следы Тира на снегу и пошел по их направлению. А наверху его уже поджидали Брюс и Лангдон, притаившись и побросав ружья на землю и сняв с себя верхние куртки, чтобы лучше было действовать. Когда Мусква был от них уже меньше чем в двадцати ярдах, то оба они обрушились на него, точно лавина, и прежде, чем он успел повернуть назад, Брюс уже набросил на него свою куртку; Мусква вдруг погрузился в духоту и темноту и услышал над собой радостный и торжествующий смех своих врагов.

– Поймал! – закричал Брюс.

Под курткой Мусква стал биться, кусаться и ворчать, но Брюс крепко вцепился в него руками, а тем временем подбежал к нему со своей курткой и Лангдон. Не прошло и минуты, как Мускву связали, точно узел. Ноги и все тело его были так туго спеленаты, что он не мог двигаться. Голова его осталась на свободе. Это была единственная часть его тела, которая высовывалась из узла и которой он мог двигать, и так эта голова свирепо и в то же время смешно вертелась во все стороны, что оба охотника забыли о своих разочарованиях и о потерях за этот день и долго смеялись до слез. Затем Лангдон уселся по одну сторону Мусквы, а Брюс по другую, и оба набили свои трубки и закурили. Мусква не мог даже брыкнуться в отместку.

– Хорошие мы охотники, нечего сказать, – проворчал затем Лангдон. – Пойдемте же за гризли и покончим наконец это дело!

Он посмотрел на медвежонка. Мусква глядел на него такими жалостными глазами, что Лангдон молча и с недоумением просидел некоторое время без движения, а затем протянул к нему руку.

– Мишка, Мишка! – ласково заговорил он. – Славный Мишка!

Ушки Мусквы насторожились. Его светлые глазки заблестели, как зеркало, и уставились на него. Украдкой от Лангдона Брюс посмеивался и стоял в ожидании.

– Не кусайся, Мишка! Нет, нет, милый Мишка кусаться не будет! Мы не будем обижать Мишку!

В следующую затем минуту дикий вопль огласил вдруг все окрестные горы. Это Мусква своими острыми, как иголки, зубами хватил за палец Лангдона, и Брюс так громко и радостно расхохотался, что его смех распугал всю дичь на целую милю в окружности.

– Ах ты, чертенок! – проворчал Лангдон; а затем, высосав кровь из укушенного пальца, он тоже стал смеяться вместе с Брюсом. – Да он ловкий! Пальца ему в рот не клади! Мы назовем его Забияка. Честное слово, Брюс, с тех самых пор, как я попал в эти горы, я всегда хотел иметь вот такого медвежонка. Я его возьму с собой на родину! Не правда ли, какой он забавный?

Мусква переместил свою голову, единственную часть тела, которая не была так туго перетянута, как у мумии, и оглядел Брюса. Лангдон поднялся на ноги и оглянулся назад на гребень горы, сливавшийся с небом. Его лицо вдруг потемнело и стало печальным.

– Четыре собаки!.. – сказал он так, точно говорил это самому себе. – Три внизу и одна наверху.

Он помолчал с минуту и затем продолжал:

– Я не могу понять этого, Брюс. Ведь до сих пор они загнали для нас целых пятьдесят медведей, и ни одна из них не погибла.

Брюс в это время обвязывал Мускву вокруг тела ремнем, сделав при этом нечто вроде ручки, чтобы было удобнее его нести, как переносят обыкновенно с места на место ведро воды или окорок ветчины. Он поднялся, и Мусква закачался в воздухе у него на ремне.

– Мы наскочили на настоящего убийцу, – ответил он. – А хуже хищного гризли нет на всей земле зверя, в особенности, когда ему приходится с кем-нибудь вступать в борьбу или охотиться. Собаки никогда не справятся с ним, Джимми, и если скоро не стемнеет, то ни одна из них не вернется назад. Они перестанут гнать его только в темноте, если хоть одна из них еще уцелела. Старик уже почуял нас, и вы можете держать пари, что он уже понял, что свалило его тут на снегу. Он удирает от нас и удирает во всю мочь. Когда мы увидим его опять, то это будет уже в десяти милях отсюда.

Лангдон сходил за ружьями, и когда вернулся назад, то Брюс уже стал спускаться вниз, неся с собой на ремне Мускву. Несколько минут они простояли на площадке, залитой кровью, на том месте, где Тир расправился со своими мучителями. Лангдон нагнулся над собакой, у которой гризли оторвал голову.

– Это Бисквит, – сказал он, – а мы всегда считали эту собаку самой трусливой из всей своры. А две другие – это Джэк и Тобер. Фриц остался там, на горе. Три самые лучшие наши собаки, Брюс!

Брюс оглядел всю площадку и показал вниз.

– А там еще и другая, – ужаснулся он, – вся расшиблась, ударившись о гору! Джимми, это уже пятая!

Лангдон крепко стиснул кулаки и посмотрел вниз с края пропасти. Он протяжно просвистел. Брюс понял значение этого свиста. С того места, где они стояли, им была видна в ста футах ниже вывернутая кверху грудь собаки. Это была любимица Лангдона. Она была его другом.

– Это Дикси, – сказал он и в первый раз почувствовал гнев, и лицо его было бледно, когда он опять вернулся на площадку. – Недаром же я так хотел покончить с этим гризли теперь же! Слушайте, Брюс. Никакие быстроногие лошади не смогут умчать меня отсюда, пока я не убью его. Если понадобится, то я останусь здесь до самой зимы. Клянусь, что я убью его сам, если, конечно, он не удерет отсюда совсем!

– Он этого не сделает, – ответил выразительно Брюс, продолжая спускаться с Мусквой далее.

До сих пор Мусква находился в том покорном состоянии, которое всегда бывает следствием крайне безнадежного положения. Он напряг каждый мускул, чтобы двинуть передней лапой или задней ногой, но был так туго стянут, как никогда не была стянута мумия фараона Рамзеса. Но теперь ему стало приходить на ум, что если он будет раскачиваться взад и вперед, то его мордочка будет иногда касаться ноги его врага, и тогда он сможет пустить в дело свои зубы. Он улучил для этого минуту и сделал это в то время, когда Брюс широко шагнул с камня вниз, предоставив таким образом телу Мусквы на одну сотую секунды задержаться на том камне, с которого он сходил. В один миг Мусква укусил его. Это был удачный, глубокий укус, и если вопль Лангдона нарушил молчание на целую милю в окружности, то крик Брюса был по крайней мере громче раза в полтора. Это был дикий, самый отчаянный звук, который когда-либо доходил до слуха Мусквы, даже более ужасный, чем лай собак: медвежонок так испугался его, что тотчас же разжал свою хватку. Но… странная вещь. Эти удивительные двуногие существа вовсе не мстили. Один, когда он хватил его за палец, только несколько секунд уморительно поскакал на одном месте и помахал раненой рукой, а другой сел на камень и стал покачиваться взад и вперед, держась руками за живот, и, широко раскрыв рот, стал издавать какие-то странные шипящие шумы. Его спутник тоже остановился и стал издавать такие же шумы. Это было простым смехом, но Мусква вывел одно из двух заключений: или эти смешные чудовища не осмеливались вступать с ним в бой, или же были просто мирными животными, которые вовсе не имели намерения причинить ему зла. Но между тем они были очень осторожны и как только сошли в долину, то понесли его вдвоем, между собой, нацепив его на дуло ружья.

Было уже почти совсем темно, когда они подошли к группе можжевеловых кустов, освещенных костром в красный цвет. Это был для Мусквы его первый огонь. Тут же он в первый раз в жизни увидал и лошадей – необыкновенно страшных животных, величиной даже больше, чем сам Тир. Третий человек – индеец Метузин – вышел к охотникам навстречу и принял от них Мускву. Медвежонка положили на бок, глазами прямо на огонь, и когда один из охотников стал тянуть его за уши и при этом так сильно, что даже сделалось больно, другой нацепил на него ошейник и привязал к нему ремень за кольцо; другой конец этого ремня был привязан затем к дереву. Пока продолжалась эта операция, Мусква рычал и старался ухватить своих мучителей зубами. В следующую затем минуту его высвободили из куртки, и когда он встал на все свои четыре отекшие ноги, которые временно лишились всякой возможности бежать, то оскалил зубы и зарычал так свирепо, как только мог.

К его дальнейшему удивлению, это не произвело ровно никакого впечатления на всю эту странную компанию, за исключеним разве только того, что трое из них, в том числе и индеец, раскрыли свои рты и стали громко и непонятно шуметь, причем один из них кричал так же, как и тот поработитель, которого Мусква укусил за ногу при спуске с горы. Все это безгранично удивляло Мускву, так как он еще не понимал, что это был самый веселый смех.

К великому счастью Мусквы, все трое скоро отошли от него и начали чем-то заниматься вокруг костра. Он подумал, что теперь ему можно будет убежать, и стал тянуть и дергать ремень, к которому был привязан, до тех пор, пока чуть себя не задушил. В конце концов он пришел в отчаяние и, свернувшись калачиком у подошвы дерева, стал наблюдать за лагерем. Он находился от костра не далее чем футах в тридцати. Брюс мыл себе руки в тазу из брезента. Лангдон вытирал лицо полотенцем. Как раз у самого огня Метузин стоял на коленях, и с большой черной сковороды, которую он держал над угольями, доносились шипенье и шкворчанье жарившегося жирного оленьего мяса и восхитительнейший запах, какого никогда в жизни еще не ощущал Мусква. Весь воздух вокруг него был насыщен ароматом от каких-то очень вкусных вещей. Когда Лангдон окончил наконец вытирать лицо, он раскупорил какую-то штуку. Это было подсахаренное сгущенное молоко. Он вылил его из жестянки в плоскую чашку и подошел к Мускве. Медвежонок бросился было бежать от него, но это ему не удалось, так как его удерживал ремень, который чуть не своротил ему шею. А затем он вдруг неожиданно вскарабкался на дерево. К величайшему удивлению Лангдона, он сделал это так быстро, что тот только развел руками. Взобравшись на дерево, медвежонок стал ворчать на него и фыркать. Тогда Лангдон поставил чашку с молоком на землю в таком месте, чтобы, слезая с дерева вниз, Мусква невольно должен был на нее, хочешь не хочешь, натолкнуться. Оставаясь все время на привязи, Мусква еще долго просидел на дереве, и все время охотники не обращали на него ровно никакого внимания. Он видел, как они ели, и слышал, как они разговаривали и строили планы относительно новой кампании против Тира.

– После того, что случилось сегодня, – говорил Брюс, – мы должны взять его хитростью. Теперь уже нечего нам, Джимми, гоняться за ним. Так мы пропутаемся с ним до второго пришествия, и он все-таки нас проведет.

Он помолчал некоторое время и прислушался.

– Странно, – продолжал он, – что так долго не возвращаются собаки…

Он посмотрел на Лангдона.

– Это невозможно! – воскликнул натуралист, прочитав по взгляду Брюса то, о чем тот умолчал. – Вы думаете, Брюс, что медведь расправился и с ними?

– Я имел дело с очень многими гризли на своем веку, – ответил горец спокойно, – но с таким отчаянным не встречался еще никогда, Джимми; на той площадке он устроил заранее ловушку для наших собак, и ту собаку, которую он загрыз на вершине, он тоже взял хитростью. Он способен всех их загнать в какой-нибудь угол, и если это действительно произойдет…

Он многозначительно пожал плечами.

Лангдон опять прислушался.

– Если их осталось в живых хоть две-три, – сказал он, – то с наступлением темноты они все же должны были бы находиться уже здесь. Мне очень, очень грустно, что мы не оставили собак дома. Брюс несколько угрюмо усмехнулся.

– Превратности войны, Джимми, – сказал он. – Вы не пойдете на гризли с простыми дворняжками и должны быть всегда готовы к тому, чтобы рано или поздно всех их потерять. Мы нарвались не на таковского медведя, – вот и все. Он нас провел.

– Как это?

– Я разумею то, что он нас провел в открытой борьбе, а мы сдуру напустили на него собак. Если вам еще хочется поохотиться здесь, то я посоветовал бы вам всего две вещи, и самая лучшая из них – это уйти отсюда и выследить каких-нибудь других медведей.

Не успел он это сказать, как вдруг раздалось бряцанье цепей, которыми были спутаны лошади, пасшиеся на лугу, и их пугливое фырканье. Оба охотника вскочили на ноги.

– Собаки!.. – проговорил по-своему Метузин, и его темнокожее лицо вспыхнуло при свете костра от возбуждения.

– Да, ты прав, – подтвердил Брюс. – Это действительно собаки! И он тихонько стал посвистывать.

Вскоре послышалось в ближайших кустах движение, и почти тотчас же в освещенное костром пространство вбежали две собаки. Они тотчас же поджали хвосты, поползли на животах и распростерлись у ног охотников. Вслед за ними подползли еще третья и четвертая. Они уже не походили на тех, какие утром вышли на охоту. Бока у них втянуло, мускулистые спины обвисли, они едва стояли на ногах и выглядели так, точно их побили. Весь пыл их прошел, и они имели вид высеченных дворняжек, знавших, за что их побили. Вышла из мрака и пятая; она хромала и волочила переднюю лапу. Голова и шея у одной из других собак были все в крови, и она окривела на один глаз. Все они легли на животы, точно ожидая над собой приговора.

«Мы провинились, – казалось, хотели они сказать. – Мы потерпели поражение, и вот все, что от нас осталось».

Брюс и Лангдон молча смотрели на них. Они прислушивались и ждали. Но больше уже не явилось ни одной. Тогда они переглянулись.

– Еще двух нет… – сказал Лангдон.

Брюс порылся в корзинах и в брезентах и достал оттуда привязи для собак. Сидя на дереве, Мусква дрожал всем телом. Всего в каких-нибудь пяти-шести аршинах от себя он опять увидел зубастую свору, которая атаковала Тира и загнала его неведомо куда. Людей он уже не боялся. Они не старались причинять ему зла, и он уже перестал оскаливать на них зубы и ворчать, когда они подходили к нему близко. Но собаки представлялись ему чудовищами. Они осмелились нападать даже на Тира. Они могли бы даже загрызть его, если бы он не убежал. Дерево, к которому был привязан Мусква, было елкой средней величины, и он сидел в развилине между двух ветвей, футах в пяти над землей, когда Метузин подвел к нему одну из собак. Гончая увидела его и сделала к нему такой прыжок, что конец привязи выскочил из руки индейца. В один миг она была уже около самого Мусквы. Только что она собиралась сделать второй прыжок, как Лангдон бросился вперед со страшным криком, схватил собаку за ошейник и концом ремня стал наносить ей звонкие удары. Затем он отвел ее в сторону.

Этот акт более, чем когда-либо, удивил Мускву. Человек – и вдруг спас ему жизнь. Он бил это чудовище прямо по красной морде и по белым зубам, и всех других собак тоже оттащили за ремни от Мусквы подальше. Возвратясь опять к дереву, человек остановился перед Мусквой и заговорил с ним. Он протянул даже к медвежонку руку, на очень близкое расстояние, и тот не укусил его. Затем по всему телу Мусквы пробежала какая-то странная, неожиданная дрожь. Когда он чуть-чуть отвернулся в сторону, то Лангдон смело положил руку на его пушистую голову. И от этого прикосновения Мусква вовсе не почувствовал боли! Даже его мать никогда так нежно не прикасалась к нему своей лапой! И в течение ближайших десяти минут Лангдон раз десять гладил его. В первые три или четыре раза Мусква оскаливал два ряда своих белых зубов, но не издавал ни звука. А постепенно перестал оскаливать и зубы.

Тогда Лангдон отошел от него и затем вскоре же возвратился к нему с куском жареной оленины. Он протянул его к самому носу Мусквы. Мусква почувствовал запах оленины, но отвернулся от нее, и тогда Лангдон положил ее около чашки под деревом и вернулся к Брюсу, который в это время курил.

– Дня через два он станет уже есть из ваших рук, – сказал Брюс.

Вскоре весь лагерь успокоился. Лангдон, Брюс и индеец завернулись в одеяла и тотчас же заснули. Огонь все угасал и угасал. Скоро остались одни только тлевшие головешки. Сова негромко крикнула в лесу. Шум долины и гор не нарушал, а дополнял ночную тишину. Звезды засветили ярче. Издалека Мусква услышал, как где-то свалился с горы камень и покатился вниз. Теперь уж нечего было бояться. Все затихло и спало, кроме него одного, и он очень осторожно стал слезать с дерева. Он спустился до его подошвы, сорвался с него и чуть не попал в чашку со сгущенным молоком, хотя часть его все-таки прыснула ему прямо в морду. Невольно он высунул язык и стал облизываться: сладкая, липкая жидкость показалась ему неожиданно вкусной. Целые четверть часа он облизывался. А затем, точно для него стал сразу ясным секрет этой восхитительной амброзии, его маленькие глазки жадно уставились на оловянную чашку. С соблюдением всех правил стратегии и с большою осторожностью он обошел вокруг посуды раз, затем и другой, причем каждый мускул в его теле был в таком напряжении, точно он ежесекундно готов был отпрянуть от нее прочь. Наконец его нос коснулся густой, восхитительной жидкости, налитой в чашку, и он не оторвался от нее до тех пор, пока не вылизал ее до последней капли.

Это сгущенное молоко сыграло самую главную роль в приручении Мусквы. Оно послужило связующим звеном в маленьком мозгу медвежонка. Он знал, что одна и та же рука и гладила его ласково по голове и поставила эту странную, удивительную жидкость у подошвы дерева, что эта же самая рука предлагала ему мясо. Он не ел мяса, а только облизал внутренность чашки так, что она засверкала при свете звезд, как зеркало.

Несмотря на молоко, ему все еще хотелось убежать, хотя его усилия в этом направлении уже не были так яростны и безрассудны. Опыт научил его, что было бесполезно прыгать и тянуть за конец ремня, и поэтому он стал разгрызать свою привязь. Жуй он ее на одном и том же месте – и к утру он был бы уже свободен, но когда челюсти у него утомились, он принялся отдыхать. Когда же вновь взялся за свою работу, то стал грызть уже на новом месте и у него не вышло ничего. К полуночи у него уже болели все десны, и он решил, что из его работы не выйдет ничего, и бросил ее. Сев у самого дерева, готовый вскарабкаться на него при первой же опасности, он стал ожидать рассвета. За всю ночь он не заснул ни на одну минуту. Хотя он уже и не боялся так, как раньше, но он чувствовал себя страшно одиноким. Он потерял Тира и плакал так тихо, что его не услышали бы люди даже в том случае, если бы проснулись. Если бы пришел к нему сюда Пипунаскус, то он встретил бы его с распростертыми объятиями.

Наступило утро, и Метузин первый выполз из своих одеял. Он развел костер, и это разбудило Брюса и Лангдона. Одевшись, Лангдон отправился к Мускве и когда увидел, что вся чашка вылизана начисто, то пришел в восторг и обратил на это внимание и других. Мусква опять взобрался в развилку дерева и опять позволил Лангдону гладить себя. Затем Лангдон принес из своих запасов еще одну жестянку и вскрыл ее тут же, подле Мусквы, так что он мог видеть, как желтоватая жидкость выливалась из нее в чашку. Лангдон поднес ее прямо к нему, так что молоко коснулось его носа, и Мусква никак не мог удержаться, чтобы не лизнуть его. И не прошло и пяти минут, как он уже вылакал все молоко до дна прямо из руки Лангдона. Но когда пришел полюбопытствовать Брюс, то он оскалил на него зубы и заворчал.

– Медвежата приручаются скорее, чем собаки, – сказал Брюс немного позднее, когда они уже завтракали. – Не пройдет и двух-трех дней, Джимми, как этот будет бегать за вами, как щенок.

– Да я и сам полюбил его, – ответил Лангдон. – Что вы мне как-то рассказывали про медведей Джемсона, Брюс?

– Джемсон жил, – ответил Брюс, – настоящим отшельником, доложу я вам. Только два раза в год он спускался с гор за хлебом. Целые годы с ним жил громадный медведище, вроде того, на которого мы вчера охотились. Он взял его к себе еще маленьким медвежонком, а когда мне привелось увидеть его, то в нем уже было не менее двадцати пяти пудов, и он всюду следовал за Джемсоном, как собака. Даже ходил с ним на охоту, и спали они вместе у костра. Джемсон любил медведей и за всю свою жизнь не убил ни одного.

Лангдон молчал. Затем через несколько времени он сказал:

– И я начинаю их любить, Брюс. Не знаю еще почему, но что-то в медведях есть такое, за что их обязательно полюбишь. Возможно, что, кроме того, который загрыз наших собак, я не убью уже больше ни одного. Я почти уверен, что этот медведь будет моим последним.

Вдруг он всплеснул руками и с горечью продолжал: – И только подумать, что во всей Канаде нет провинции, нет такого закоулка, где бы для медведя было «запретное время». Это ужасно, Брюс. Ведь медведи причислены к вредным животным, и их можно убивать во всякое время года. Их даже можно выкапывать прямо из берлоги вместе с медвежатами, и – мне даже стыдно говорить об этом – я сам помогал выкапывать их! Мы звери, Брюс! Иногда я даже думаю, что великий грех носить ружье. И все-таки – убиваю.

– Это в нашей крови, – усмехнулся Брюс. – Найдите-ка, Джимми, такого человека, который не любил бы смотреть, как животные умирают! Какая материнская душа не возрадуется, что ее сын имел на охоте успех? Стоит только издохнуть лошади или человеку погибнуть от свалившегося на него камня или от налетевшего на него поезда, как уж целая толпа собирается, чтобы взглянуть на погибших хоть одним глазком. Да, Джимми, если бы не существовало законов, запрещающих убивать один другого, то мы, люди, убивали бы своих ближних из-за одного только удовольствия! Уверяю вас. Убивать – это у нас врожденное стремление.

– Это в нас атавизм, – задумчиво произнес Лангдон. – Но, как бы то ни было, ведь нам-то самим не очень нравится, когда на войне выбивают сразу целое поколение, а то и два. Может быть, вы и правы, Брюс. Ввиду того что закон запрещает нам убийства по желанию, очень возможно, что сама природа посылает нам иногда войны, чтобы временно удовлетворить нашу кровожадность. Но смотрите! Что это с нашим медвежонком?

Мусква сорвался со своей развилки и повис на ремне так, точно его повесили. Лангдон подбежал к нему, смело схватил его голыми руками, приподнял, перекинул через сук и опустил на землю. Мусква не укусил его и даже не заворчал.

Брюс и Метузин на весь тот день ушли далеко от лагеря, к западу, чтобы поразведать относительно охоты в горах, и Лангдон остался дома один лечить себе колено, которое он расшиб о камень и которое сильно разболелось. Большую часть времени он провел в обществе Мусквы. Он раскупорил жестянку с вареньем, и около полудня медвежонок уже ходил за ним вокруг дерева, стараясь дотянуться до жестянки, которой тот его к себе подманивал. Затем он сел, и Мусква стал сам тянуться к нему за вареньем. В том возрасте, в каком тогда находился Мусква, он легко и привязывался и начинал доверять. Маленький черный медвежонок во многом похож на двуногого ребенка с пухлыми, розовыми щеками; он любит молоко, сласти и не прочь прикорнуть к любому живому существу, которое относится к нему хорошо. Это самое привязчивое и достойное любви из всех четвероногих – кругленькое, мягкое, пушистое и до того забавное, что любого человека приведет в самое веселое настроение. Несколько раз в течение этого дня Лангдон смеялся чуть не до слез, в особенности, когда Мусква стал вскарабкиваться по его ноге, чтобы только дотянуться до варенья. Что же касается Мусквы, то он положительно помешался на варенье. Он уже позабыл о том, что когда-то его мать кормила его разными вкусными вещами и что Тир ловил для него рыбу, которая казалась ему тогда самым лучшим кушаньем на свете. К вечеру Лангдон отвязал от дерева Мускву и повел его на прогулку к ручью. Он захватил с собой и варенье и каждые пять шагов останавливался и потчевал им медвежонка. А полчаса спустя он уже совсем бросил ремень и шел к лагерю, не держа на привязи Мускву. И Мусква следовал за ним сам! Это было для Лангдона целым триумфом, и его охватила такая радость, какой он не испытывал еще никогда за всю свою жизнь на лоне природы.

Было уже поздно, когда вернулся Метузин; он очень удивился, что Брюса до сих пор еще не было. Наступила темнота, и они развели костер. Час спустя, когда они уже кончали ужинать, явился Брюс и что-то принес с собой за плечами. Он сбросил свою ношу на землю около того дерева, за которым сидел, спрятавшись, Мусква.

– Мех как бархат, – сказал он, – а мясо мы отдадим собакам. Я подстрелил его прямо из револьвера.

Он сел и принялся за еду. Немного времени спустя Мусква осторожно подкрался к трупу, который лежал комочком всего только в трех или четырех футах от него. Он обнюхал его, и какая-то странная дрожь пронизала его всего. Затем он потыкал носом в мягкий мех, еще не успевший остыть, и тихонько заскулил. А вслед за тем спрятался и точно замер.

Потому что тем, что Брюс принес в лагерь и свалил у подошвы его дерева, оказалось мертвое тело маленького Пипунаскуса!

В эту ночь к Мускве возвратилось безграничное одиночество. Брюс и Метузин так устали от лазания по скалам, что скоро же улеглись спать, и Лангдон последовал их примеру, оставив Пипунаскуса там, где сразу же свалил его Брюс. После открытия, которое заставило так сильно забиться сердце Мусквы, он почти не шелохнулся. Он не знал вовсе, что такое смерть или что она означала, а Пипунаскус был еще такой теплый и мягкий, что можно было предполагать, что через несколько времени он зашевелится. Теперь уже он вовсе не хотел с ним драться. Опять стало кругом очень-очень тихо, звезды высыпали на небе, и костер горел внизу, но Пипунаскус все не двигался. Мусква стал тихонько толкать его носом и тянуть за шелковую шерстку, и когда он делал это, то тихонько плакал. Казалось, он хотел этим сказать: «Я уже не буду больше обижать тебя, Пипунаскус! Вставай! Будем друзьями!»

Но Пипунаскус все не двигался, и Мусква наконец потерял всякую надежду его разбудить. Все еще стараясь своим плачем показать своему маленькому, толстенькому врагу, как ему грустно, что он гонялся за ним по зеленому лугу, он тесно прижался к Пипунаскусу и через несколько времени заснул.

Лангдон первый пробудился утром и, сразу же отправившись посмотреть, как провел ночь Мусква, он вдруг остановился в удивлении и целую минуту простоял без движения, а затем низким голосом и как-то странно вскрикнул. Мусква и Пипунаскус лежали, тесно прижавшись один к другому, как если бы оба одинаково были живы, причем Мусква устроился так, что одна из лап мертвого медвежонка обнимала его.

Лангдон не спеша возвратился к тому месту, где спал Брюс, и через две минуты, протирая глаза, Брюс уже шел за ним назад. Увидев медвежат, он тоже удивился, и оба они посмотрели друг на друга.

– Собачье мясо, – проговорил, задыхаясь, Лангдон. – Вы принесли его сюда, чтобы кормить им собак! Эх!.. Стоило убивать!..

Брюс не ответил. Лангдон больше не сказал ничего, и целый час после этого они не разговаривали. Тем временем пришел Метузин и оттащил Пипунаскуса прочь и вместо того, чтобы содрать с него шкуру и мясо отдать собакам, положил его в яму на берегу ручья и засыпал его песком и завалил камнями. Так Брюс и Лангдон отдали Пипунаскусу последнюю честь.

В этот день Метузин и Брюс опять отправились в горы. Горец принес с собой куски кварца с несомненным содержанием золота, и они возвратились за инструментами для промывки. Лангдон продолжал приручать Мускву. Несколько раз он подводил его к собакам, и когда они рычали на медвежонка и начинали рваться вперед со своих привязей, то он хлестал их, чтобы они поняли наконец, что, хотя Мусква и медвежонок, тем не менее они не должны его обижать. В полдень этого второго дня он окончательно спустил Мускву с ремня, и когда нужно было привязать его вновь, то на этот раз сделать это уже было вовсе не трудно. На третий и четвертый день Брюс и Метузин исследовали долину на запад от горного хребта и в конце концов пришли к заключению, что «блестки», которые они обнаружили, были простою слюдой и что надежды на богатство не было никакой. В эту четвертую ночь, темную от нависших туч и холодную, Лангдон попытался взять Мускву к себе под одеяло. Он ожидал беспокойства. Но Мусква пролежал так спокойно, точно котенок, и так уютно устроился около него, что не двигался уже до самого утра. Часть ночи Лангдон проспал, обняв его мягкое, теплое тело рукой.

По мнению Брюса, пора уже было возобновить охоту на Тира, но усиление боли в коленке у Лангдона разбило все планы охотников. Лангдон с трудом мог пройти четверть мили за один раз, а когда он стал влезать на седло, то это причинило ему такую боль, что ехать на охоту и верхом для него было совершенно невозможно.

– Еще два-три дня – и все пройдет! – старался утешить его Брюс. – А если мы еще подольше не будем трогать нашего старика, то от этого он сделается еще более беззаботным.

Последовавшие затем три дня не прошли для Лангдона без пользы и удовольствия. Мусква преподал ему столько познаний относительно медведей и, в особенности, медвежат, сколько он не смог бы постигнуть за всю свою жизнь, и он вносил в свою записную книжку заметки одну за другой почти беспрерывно. Собаки были переведены в группу деревьев за целые триста ярдов от места стоянки, и постепенно медвежонку была предоставлена полная свобода. Он даже вовсе не пытался убежать и скоро понял, что и Брюс с Метузином тоже были его друзьями. Но следовал он только за одним Лангдоном.

Утром на восьмой день, после поисков Тира, Брюс и Метузин поехали верхом в восточную долину, прихватив с собой и собак. Было прекрасное, светлое утро. Прохладный ветерок дул с северо-запада, и в девять часов Лангдон привязал Мускву к его дереву, сел на лошадь и тоже поскакал в долину. Он не имел намерения охотиться. Ему просто было приятно прокатиться и подышать чистым воздухом и посмотреть на удивительно красивые горы. Он проехал к северу около четырех миль, пока не наткнулся на широкий, отлогий подъем, по которому можно было перевалить через горный хребет на запад. Им овладело желание подняться и посмотреть по ту сторону горного хребта на другую долину, и так как колено теперь уже не очень беспокоило его, то он стал подниматься зигзагами и через полчаса был уже почти на самой вершине. Здесь он оказался уже в таких неудобных местах, что ему пришлось слезть с коня и продолжать путь пешком. На вершине горы он очутился на совершенно ровном, горизонтальном лугу, окруженном со всех сторон голыми стенами истрескавшихся от времени гор, и в четверти мили от себя мог видеть то место, с которого луг неожиданно обрывался вниз и спускался затем в долину, которую он искал.

Как раз на половине этой четверти мили луга вдруг оказалась рытвина, которой он не мог предвидеть, и потому, подойдя к самому ее краю, он неожиданно сорвался в нее и упал прямо на лицо. Здесь он пролежал минуты две без малейшего движения. Затем медленно поднял голову. В ста ярдах от него, собравшись вокруг небольшого водоема в низине, паслось стадо коз. Их было штук тридцать, а может быть, и больше; большинство – самки с козлятами. Во всем стаде Лангдон обнаружил всего только двух самцов. Целые полчаса пролежал он спокойно и все наблюдал. Затем одна из коз вдруг бросилась вместе с двумя своими козлятами в сторону, к горе; другая сделала то же. Заметив, что все стадо готово было последовать их примеру, Лангдон быстро поднялся на ноги и побежал к ним так быстро, насколько хватало у него сил. Увидев его перед собой, козлы, козы и козлята так и застыли от неожиданности на месте, точно были парализованы. Они стояли вполуоборот и с таким видом, точно у них не хватало сил броситься в бегство, а между тем он уже пробежал половину отделявшего его от них расстояния. Только тогда, казалось, к ним вернулся рассудок, и они в дикой панике помчались к подъему на ближайшую гору. Скоро их копыта застучали о булыжники и о шифер, и еще полчаса после этого Лангдон слышал, как из-под их ног срывались камни с вершин гор и утесов и дождем падали вниз. После этого они стали казаться со снеговой линии бесконечно малыми величинами.

Он пошел далее и еще через несколько минут уже смотрел вниз на раскрывавшуюся под ним другую долину. К югу от него эта долина была загорожена от его глаз громадным выступом плеча скалы. Она была не очень высока, и он стал вскарабкиваться на нее. Он почти уже достиг ее вершины, когда вдруг зацепился каблуком за кусок шифера и, падая, уронил ружье, которое с громким стуком ударилось о гранит. Он сам не пострадал, не считая легкой царапины на больном колене, но ружье его разбилось. Так как в лагере у него находилось еще два других запасных ружья, которые он привез с собой, то эта неприятность его не особенно огорчала, и он продолжал вскарабкиваться далее, пока не оказался наконец на гладкой, ровной площадке, огибавшей один из песчанистых выступов горы. Еще сто футов далее – и он оказался на самом краю этой площадки, срывавшейся вниз перпендикулярной стеной. Однако с этого места открывался удивительный вид на все широкое тянувшееся к югу пространство между двумя горными хребтами. Он сел здесь, достал трубку и, собравшись здесь отдохнуть, приготовился насладиться открывшимся перед ним великолепным видом.

В бинокль он мог видеть перед собой на целые мили, и то, что представилось его глазам, было девственной страной, в которой никогда не ступала нога охотника. Почти в полумиле от него медленно шествовало по зеленой травке через долину стадо карибу, направляясь к водопаду. Он видел под собой блиставшие на солнце крылья разных птиц. Через несколько времени, в добрых двух милях от себя, он заметил овец, пасшихся на чуть-чуть покрытых зеленью каменистых скатах. Он удивлялся в душе, как много еще таких неизвестных долин имеется на обширных пространствах Скалистых гор, которые тянутся на целые триста миль от моря и до степей и на целые тысячи миль с севера на юг. Сотни и тысячи миль! И каждая из таких долин сама по себе представляет особый мирок; мирок, наполненный своей собственной жизнью, своими озерами, ручьями и лесами, своими собственными радостями и трагедиями. В этой долине, на которую он смотрел с таким интересом, слышался тот же весенний шум и сиял тот же теплый, солнечный свет, что и во всех других долинах; и все-таки здесь было и что-то особое, свое. Медведи бродили по горам, и их можно было видеть, хотя и не совсем отчетливо, далеко на северо-западе, простым, невооруженным глазом. Это была совсем новая страна, с новыми радостями и новыми тайнами, и, сидя здесь один, захваченный очарованием, Лангдон совсем позабыл о времени и об еде. Он думал о том, что эти сотни и тысячи долин никогда не перестанут казаться для него новыми, что он может бродить здесь всю свою жизнь, переходя из долины в долину, и что каждая из них будет представлять для него свой собственный интерес, предлагая ему свои тайны, чтобы он разгадал их, и вскрывая перед ним свою интимную жизнь, чтобы он ее изучал. Для него они представляли заколдованную страну; они казались ему потусторонними, загадочными, как и сама жизнь, скрывавшими в себе богатства, которые дремали в них целые века, дававшими жизнь и приют бесчисленному количеству живых существ и требовавшими взамен их такого же количества покойников. И когда он окидывал взором все это залитое солнцем пространство, он задавал себе вопрос, какова же должна быть история этой долины и сколько бы понадобилось для нее томов, если бы стала рассказывать ее сама долина. Прежде всего – шум создания всего видимого мира; говорилось бы об океанах, сдвинутых с места, взбаламученных и откинутых в сторону еще в те далекие, не поддающиеся определению времена, когда не было ночи, а все время сиял один только сплошной день; затем вот там, где теперь пили воду из ручья карибу, вдруг забродили громадные, страшные чудовища, залетали колоссальные крылатые создания, полуптицы-полуживотные, и заслонили собой небо вот в тех самых местах, где теперь так высоко парит орел. А потом – новая глава, Великая Перемена, – описание того ужасного часа, когда земной шар вдруг завертелся вокруг своей оси и стали появляться ночи после дней, и весь тропический мир вдруг превратился в арктический, и народились новые законы жизни. Сколько, должно быть, времени прошло с тех пор, думал Лангдон, когда появился первый медведь и занял место мамонта, мастодонта и других чудовищных зверей, которые жили одновременно! Тот первый медведь был праотцом того самого гризли, которого он и Брюс собирались убить не позже как завтра.

Он так был погружен в свои думы, что даже не заметил, как позади него раздался какой-то звук. А затем он вдруг спохватился и вздрогнул, точно позади него раздались вздохи одного из тех чудовищ, которых он себе представлял. Он медленно обернулся, и в следующий затем момент ему показалось, что сердце у него остановилось и кровь застыла и перестала бежать у него по жилам.

Преградив ему отступление, не более чем в пятнадцати футах от него, широко разинув пасть и медленно покачивая справа налево головой, стоял и смотрел на своего застигнутого врасплох врага сам Тир, властитель гор!

Рука Лангдона невольно потянулась к изломанному ружью, и он понял, что теперь ему уже несдобровать.

Увидев перед собой громадного гризли, который смотрел на него в упор, Лангдон почувствовал, как у него захватило дыхание, и не крикнул, а от страха как-то закипел. В какие-нибудь десять секунд он пережил целые часы. Первое, что мелькнуло, было сознание беспомощности, полнейшего бессилия. Он не мог даже бежать, потому что позади него возвышалась стена; не мог спуститься и в долину, потому что с этой стороны срывалась пропасть в сто футов глубиной. Он обречен был на гибель. Он решил, что стоял лицом к лицу со смертью, и притом с такой ужасной, как та, от которой погибли собаки, – и что его жизнь уже сосчитана по секундам. Но в эти последние моменты он не растерялся от страха. Он даже заметил в глазах у гризли красноту, которая всегда появляется, когда медведь хочет мстить. Он видел облысевший шрам вдоль затылка, по которому прошлась его пуля. Он видел и то самое место, где другая его пуля прошла у Тира через плечо. И он пришел к заключению, по совокупности всех данных, что Тир умышленно преследовал его, что он нарочно шел за ним по пятам, чтобы запереть его в этой ловушке и в полной мере воздать ему за все, что тот ему причинил.

Тир сделал шаг вперед – всего только один шаг. А затем медленным, грациозным движением поднялся на задние лапы во весь свой рост. Даже теперь, вот в эту самую трагическую минуту, Лангдон подумал: «Как он великолепен!» Со своей стороны и он не двигался с места; он смотрел в упор на Тира и только старался поскорее придумать, что ему прежде всего надо будет делать, когда зверь двинется на него. Тогда он отскочит к самому краю и бросится в пропасть. Там, внизу, представлялся только один шанс из тысячи на спасение. Возможно, что, падая в пропасть, он успеет ухватиться за какой-нибудь выступ или повиснуть на скале.

А Тир!

Вдруг неожиданно он наткнулся на человека! Это было то самое существо, которое охотилось на него, то самое существо, которое ранило его, – и он был так близко от него, что мог достать до него лапой и задрать его! Но как же оно было теперь слабо и бледно, как дрожало от страха! Где же его странный гром? Куда девались его обжигавшие молнии? Почему оно не производит шума? Даже собака сделала бы теперь больше, чем это существо, потому что собака оскалила бы зубы, стала бы рычать и бросаться. А эта дрянь, которая называется человеком, даже ничего не может сделать! И великое сомнение вдруг стало закрадываться в массивную голову Тира. Да полно, могло ли действительно поранить его это дрожащее, безвредное, испуганное существо? Он чуял, что от него пахло человеком. Запах стоял кругом густой. И тем не менее от этого человека не исходило ровно никакого вреда.

А затем, так же медленно, Тир опустился на все четыре ноги. Он смотрел на человека в упор. Двинься, шелохнись Лангдон, – и он был бы мертв. Но Тир не был таким убийцей, как человек. Еще с полминуты он ждал, что его тронут или, по крайней мере, что ему погрозят. Но не случилось ни того ни другого, – и это его удивило. Он опустил нос к самой земле, так что Лангдон видел, как от его дыхания пыль стала разлетаться по сторонам. И еще после этого целые бесконечные и ужасные полминуты медведь и человек смотрели друг на друга. Затем медленно, полный сомнения, Тир повернул назад. Он рычал. Зубы у него были оскалены. Но все-таки для него не представлялось еще никакого повода вступать в борьбу, потому что этот скорчившийся от страха, прижавшийся к скале пигмей не выказывал ни малейшего намерения с ним сразиться. Тир знал, что дальше ему уже некуда идти, так как путь загораживала каменная стена. Будь здесь ход далее, то для Лангдона все могло бы обойтись совсем иначе. Но делать было нечего, Тир, не спеша, удалился в ту же сторону, откуда пришел, низко повесив свою громадную голову и, точно костяными кастаньетами, стуча на ходу о камни когтями: «клик-клик-клик»…

Только теперь стало казаться Лангдону, что он все еще дышит и что сердце у него опять бьется. Он громко зарыдал. Затем он хотел было идти, но ноги отказались ему повиноваться. Он переждал минуту, две, три; потом украдкой обогнул камень, вокруг которого обошел Тир. Но кругом уже не было видно ничего, и он стал шаг за шагом отходить обратно к лужку, все еще наблюдая и прислушиваясь и сжимая в руке сломанное ружье. Выйдя на открытое место, он спрятался за камень и в трехстах ярдах впереди себя увидел Тира, который, по-прежнему не торопясь, поднимался уже на горный кряж, чтобы спуститься с него в противоположную долину. Только тогда Лангдон отправился дальше, когда Тир показался уже на самом гребне и затем исчез по ту его сторону совсем. Когда же Лангдон добрался наконец до той площадки, на которой была привязана его лошадь, то Тира уже и след простыл. Лошадь все еще стояла там, где он ее оставил. И только взобравшись в седло, Лангдон почувствовал, что был наконец в полной безопасности. Тогда он стал смеяться, петь, проявлять подвижность, от радости дурить и, доехав наконец до долины, вспомнил о трубке и набил ее свежим табаком.

– Ах ты, громадный медведище!.. – проговорил он, и каждый фибр задрожал в нем от приятного возбуждения, когда он в первый раз услышал свой голос. – Какой же ты добрый! Ты – чудовище, но сердце у тебя более великодушное, чем у человека! Уж если б я так прижал тебя в угол, то убил бы наверняка. А ты, ты прижал в угол меня, – и все-таки подарил мне жизнь!

Он поехал прямо к лагерю. Он отлично понял, что этот случай в его жизни подвел окончательный итог той великой перемене, которая давно уже назревала внутри его. Он встретился с владыкой гор при таких обстоятельствах, при каких редко кто встречается с медведем; он стоял лицом к лицу со смертью, и в самую последнюю минуту четвероногий зверь, которого он так преследовал и увечил, вдруг оказался великодушнее его. Он знал, что Брюс этого не поймет, что он даже вовсе не сумеет его понять, но в нем-то самом этот день и этот час произвели такой переворот, значения которого он не забудет во всю свою жизнь. Теперь он был убежден, что с этой минуты уже никогда больше не будет охотиться на Тира и на других представителей его породы.

Он приехал к себе в лагерь, приготовил себе обед и когда ел вместе с Мусквой, то строил новые планы на последующие дни и недели. Он отправит Брюса назад, чтобы завтра же вернуть обратно Метузина, и больше уже никто из них не будет охотиться на гризли. Они отправятся на Скину, а возможно даже что и на Юкон, и постараются к первым числам сентября добраться до страны карибу, а оттуда уже выберутся к цивилизации со стороны прерий, которые начинаются от Скалистых гор. Он возьмет Мускву с собой. Когда они вернутся обратно к людям и в города, то будут большими друзьями. Но ему и тогда все еще не приходило в голову, каким ужасом это было бы для Мусквы.

Было два часа, а он все еще мечтал о новых и неизвестных еще экскурсиях на Дальний Север, как вдруг послышался шум, который его обеспокоил. В первые минуты он не обращал на него внимания, так как относил его к общему рокоту долины. Но шум медленно и настойчиво увеличивался и наконец заставил его подняться с места, где он лежал, прислонившись спиною к дереву, и выйти из леса, чтобы лучше слышать. Мусква следовал за ним, и когда остановился Лангдон, то остановился и он. Пытливо он насторожил свои ушки и обернулся к северу. Шум приближался именно оттуда.

Лангдон тотчас же узнал его, хотя и был того мнения, что его слух мог изменить ему. Это не могло быть лаем собак! В это время Брюс и Метузин должны находиться с собаками где-нибудь далеко отсюда к югу; по крайней мере, Метузин должен находиться там, хотя бы Брюс и возвращался обратно к лагерю! Звук сразу стал отчетливым, и Лангдон понял тогда, что не ошибся. Это действительно бежали по долине собаки. Что-то заставило Брюса и Метузина идти на север вместо того, чтобы возвращаться на юг. И собаки лаяли так ожесточенно, так пламенно, что он сразу же догадался, что они затравили какого-нибудь зверя. Во всей этой долине, вдоль ее и поперек, могло быть только одно живое существо, на которое Брюс мог бы напустить своих собак, – и этим существом был только громадный гризли!

Несколько времени Лангдон стоял и прислушивался. Затем он со всех ног бросился обратно к лагерю, привязал Мускву к дереву, схватил ружье и вновь оседлал лошадь. Не прошло и пяти минут, как он уже во весь дух скакал к тому хребту, где еще так недавно Тир пощадил его жизнь.

Тир услышал собак, когда они были от него еще за целую милю. Были две причины, почему именно он теперь не старался убегать от них так, как делал это несколько дней тому назад. Одних собак он уже боялся не более, чем если бы они представляли собой стольких же барсуков, сколько было и их самих, или же большее количество сурков, которые посвистывали бы на него с камней. Он нашел их только горластыми, немного зубастыми и легко позволяющими себя убить. Его беспокоили не они сами, а то, что следовало за ними. Но сегодня он очутился вдруг лицом к лицу с тем, что принесло с собой в долину странный запах, который не сулил ему никаких обид, да и в нем самом не возбуждал желания убить. К тому же он разыскивал медведицу Исквао, – а человек не единственное животное, которое рискует своей жизнью из-за любви. После убийства последней собаки в конце того фатального дня, когда они преследовали его на горном перевале, Тир сделал как раз то самое, чего вовсе не ожидал от него Брюс, а именно: вместо того, чтобы продолжать путь на юг, сразу же свернул к северу и на третью ночь после драки и потери Мусквы снова наткнулся на Исквао. Как раз в сумерки этого вечера умер Пипунаскус, и Тир сам слышал, как Брюс резко выстрелил из револьвера. Всю эту ночь и все следующие сутки он провел с Исквао и затем расстался с ней опять. Когда он разыскивал ее в третий раз, то набрел на Лангдона и не успел он еще и принюхаться к ее запаху в воздухе, как уже услышал лай собак, гнавшихся по его следу.

Он шел к югу, что приближало его к лагерю охотников. Все время он старался держаться встречного ветра, чтобы не упустить запаха Исквао, и когда уже подходил к ней, то вместе с лаем собак до него уже вовсе не доносился ни их запах, ни запах двух человек, которые ехали за ними следом на конях. В другое время он стал бы выполнять свою любимую систему одурачивания, состоявшую в том, чтобы сворачивать то в одну сторону, то в другую и подлаживаться к опасности так, чтобы она всегда находилась впереди него. На этот раз, в стремлении к самке, он заявил об осторожности. Собаки находились от него уже менее чем в полумиле, когда он вдруг остановился, понюхал воздух и затем быстро побежал вперед, пока не уперся в крутизну. По отлогому скату горы к нему бегом спускалась Исквао.

Лай собак был уже близко и раздавался свирепо, когда Тир стал вскарабкиваться на подъем, чтобы вовремя подоспеть к медведице, которая уже выбивалась из сил. Исквао остановилась на минутку, они перенюхались носами, и затем она отправилась далее, заложив назад уши, угрюмая и злобная, угрожающе ворча. Тир последовал за ней и тоже заворчал. Он понял, что его супруга спасается от собак, и им снова овладел смертельный и медленно нарождающийся гнев, когда он стал подниматься вслед за нею на гору. В такие минуты его ярость становилась безгранична. Он был простым бойцом, когда его преследовали вообще, как это было неделю тому назад, когда он отбивался от собак, но если что-нибудь начинало угрожать его самке, то он превращался в демона, ужасного и беспощадного. Он все более и более старался отстать от Исквао и два раза обернулся назад, поднял высоко губы, оскалил зубы и выразил свое презрение к врагам раскатившимся, как гром, ревом. Когда он выбрался наконец наверх, то был уже в тени, падавшей от самой вершины горы, и Исквао в это время уже успела скрыться по ту сторону кряжа. То место, куда она ушла, представляло собою дикий хаос каменных громад и нагроможденных друг на друга масс камней, когда-то свалившихся с гор и расколовшихся на мелкие части. Тир поглядел наверх. Исквао засела в камнях и здесь рассчитывала принять сражение.

Собаки были уже недалеко от Тира. С громким лаем они покрывали уже последние остатки расстояния. Тир повернулся к ним лицом и стал их поджидать.

Всю эту сцену видел в бинокль Лангдон, находившийся от них в полумиле расстояния, и почти в ту самую минуту, когда собаки уже выскочили на открытое пространство. Полдороги на гору он проехал на коне; с этого же места он стал взбираться далее уже пешком и шел по гладко проторенной козами дорожке, держась на одной высоте с Тиром. С того места, где он остановился на минуту, он мог обозреть в бинокль всю расстилавшуюся внизу долину на целые мили кругом. Ему не понадобилось усилий, чтобы разглядеть, где в то время находились Брюс и индеец. Подъехав на лошадях к проходу, они сошли с них и, пока он старался уловить их опять, скрылись в глубине его. Опять Лангдон обернулся к Тиру. Собаки уже напали на гризли, и теперь для Лангдона было ясно, что гризли уже ни в коем случае не отделается от них, потому что они затравили его на открытом месте. Затем он увидел какое-то движение наверху, между скал, и тут-то, поняв, в чем дело, он даже вскрикнул, так как увидел Исквао, которая настойчиво вскарабкивалась на голую, остроконечную вершину горы. Он сразу же заметил, что это была медведица, и понял, что громадный гризли – ее супруг – остановился нарочно, чтобы защитить ее. И если собакам удастся задержать его здесь еще на десять или пятнадцать минут, то для Тира уже не останется больше ни малейшей надежды. Выбравшись из ущелья, выход из которого находился отсюда менее чем в ста ярдах, Брюс и Метузин явятся как снег на голову, и тогда будет беда.

Лангдон вложил бинокль в футляр и бросился бежать во весь дух по козьей тропинке. Около двухсот ярдов он пробежал довольно легко, а затем тропинка разветвлялась на тысячи других тропочек, бежавших во все стороны по скату горы, и, чтобы покрыть следующие пятьдесят ярдов, ему понадобились целые пять минут. Затем дорога стала еще тяжелее. Он бежал, задыхаясь, а еще через пять минут выступ горы совершенно скрыл от него Тира и собак. Когда он взобрался на выступ и сбежал с него по другую сторону на пятьдесят ярдов, ему неожиданно пришлось остановиться. Дальнейшее продвижение уже сделалось невозможным благодаря вертикальному обрыву. Он находился всего в пятистах ярдах от того места, где стоял Тир, спиной к скалам и обернувшись к собакам. Даже теперь, глядя отсюда на Тира, Лангдон ожидал, что Брюс и Метузин вот-вот покажутся из-за леса, и старался перевести дыхание, чтобы иметь возможность им крикнуть. Но ему вдруг пришло на ум, что если даже они и услышат его, то во всяком случае не поймут того, что он собирается им сказать. Брюс не догадается, что ему очень хотелось бы пощадить зверя, которого они преследуют вот уже две недели.

Тир отогнал от себя собак на добрых двенадцать ярдов к проходу, когда Лангдон быстро сполз со скалы назад. Был только один способ спасти Тира, если еще не поздно. Свора собак отступила на несколько ярдов поодаль – и Лангдон взял ее на прицел. Одна только мысль овладела им целиком – это или перестрелять всех собак, или же обречь Тира на смерть. Но разве Тир не пощадил его жизнь? И без малейшего колебания он нажал на курок ружья. Это был неудачный выстрел. Первая пуля взрыла землю и подняла облако пыли, не долетев до собак пятидесяти футов. Он выстрелил опять и промахнулся снова. Когда же раздался третий выстрел, то в ответ на него послышался резкий визг от боли, которого сам Лангдон не слышал, и одна из собак покатилась все далее и далее вниз по откосу.

Одни только ружейные выстрелы сами по себе не смутили бы Тира, но он увидел, как один из его врагов сразу же скорчился и покатился вниз под гору, – и медленно повернулся к камням, чтобы найти за ними безопасное место. Загремели четвертый и затем пятый выстрелы, и когда раздался последний, то собаки с лаем бросились уже к самому проходу, причем у одной из них оказалась простреленной нога. Тогда Лангдон вскочил на валун, оставив на нем ружье, и поднял глаза к линии соединения небесного свода с краем хребта. Исквао уже добралась до самой вершины. Там она остановилась ненадолго и посмотрела вниз. Затем исчезла из виду окончательно.

Теперь Тир уже был в безопасности от нападения, находясь между валунов и нагроможденных камней, и последовал за ней. Не прошло и двух минут после того, как он скрылся совсем, и в проходе показались Брюс и Метузин. С того места, где они остановились, можно было легко взять на прицел даже самую верхнюю линию хребта, но Лангдон вдруг стал кричать им во все горло, махать в возбуждении руками и указывать вниз. Тотчас же Брюс и Метузин поняли его жесты, несмотря на то, что собаки вновь побежали с яростным лаем к тем камням, меж которых проходил Тир. Охотники подумали, что с того места, где находился Лангдон, ему было виднее, куда именно ушел медведь, и что, быть может, им нужно сбежать вслед за ним вниз к долине. Только пробежав еще сто ярдов по откосу, они остановились и посмотрели опять на Лангдона, чтобы получить от него дальнейшие распоряжения. С своей высоты Лангдон указывал им на самый верх горы.

Тир в это время уже переваливал там через хребет. Как и Исквао, он остановился на минуту на самом гребне и бросил последний взгляд на людей.

И, видя его перед собой в последний раз, Лангдон замахал ему шляпой и закричал:

– Будь счастлив, товарищ! Счастливого пути! Прощай!

В эту ночь Лангдон и Брюс составляли свои новые планы, в то время как Метузин сидел поодаль, курил в глубоком молчании и иногда поглядывал на Лангдона с таким выражением, точно все еще никак не мог поверить тому, что случилось в этот вечер. С этих пор Метузин еще много лет будет без устали рассказывать своим детям, внукам и друзьям из своего племени, как однажды он охотился с белым человеком, который перестрелял всех своих собак, чтобы только спасти от них медведя гризли. Лангдон уже больше не был для него прежним Лангдоном, и после этой охоты Метузин понял, что не будет охотиться с ним больше уже никогда. Потому что Лангдон был теперь для него «кесквао». Что-то расстроилось у него в голове. Он съехал с крючка. Великий Дух отнял у него сердце и отдал его медведю гризли, – Метузин искоса поглядывал на него сквозь дым своей трубки. Это предположение еще более утвердилось в нем, когда он увидел, как Брюс и Лангдон принялись за устройство корзины-клетки, в которой должен был сопровождать их в далекие края медвежонок. Теперь уж он более не сомневался: Лангдон «рехнулся».

На следующее утро, едва только забрезжил свет, караван уже готов был отправиться в свой далекий путь на север, и Брюс и Лангдон направили свои стопы в ту долину, в которой они в первый раз встретились с Тиром. За ними живописно следовал караван, а позади всех шел Метузин. В своей клетке ехал и Мусква.

Лангдон был доволен и счастлив.

– Это была самая счастливая охота во всей моей жизни, – сказал он Брюсу. – Я никогда не буду жалеть, что мы подарили ему жизнь.

– На то вы и ученый, – почти с неуважением ответил ему Брюс. – Если бы на то моя власть, то его шкура давно бы уже покрывала спину Дисфаны. Каждый турист на линии железной дороги не пожалел бы за нее двухсот долларов и бросился бы на нее с руками и ногами.

– Но живой он для меня дороже нескольких тысяч, – возразил Лангдон и с этими загадочными словами попридержал коня, чтобы посмотреть, как ехал Мусква.

Медвежонок подпрыгивал и катался, как мяч, в своей корзине, точно молодой, неопытный турист, вздумавший ехать на спине слона. Посмотрев на него, Лангдон догнал Брюса и поехал рядом с ним опять. Раз пятнадцать в течение двух или трех следующих часов он навещал Мускву и каждый раз возвращался опять к Брюсу, который все больше и больше успокаивался и только о чем-то разговаривал сам с собой.

Было уже девять часов, когда они добрались наконец до того места, которое несомненно было последней границей владений Тира. Громадная гора вырастала прямо перед ними, и поток, вдоль которого они все время ехали, резко сворачивал в сторону на запад и уходил в узкий каньон. На востоке поднимался зеленый, волнообразный скат, по которому лошади легко могли бы идти и через который можно было бы всему каравану перевалить в новую долину по направлению к Дрифтвуду. Этого пути Брюс и решил держаться.

Доехав до половины этого ската, путники остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям. Мусква жалобно плакал в своей тюрьме. Лангдон слышал его, но и вида не подавал, что этот плач трогал его за душу. Он пристально смотрел назад, на долину, через которую они проехали. Она была очаровательна при утреннем солнце. Он мог видеть вершины гор, холодное, темное озеро, служившее для Тира местом рыбной ловли; на целые мили уходили назад бархатные луга и, как ему показалось, до него в последний раз донеслась музыка бежавших во владениях Тира ручьев. Его поразило то, что его уход отсюда сопровождался каким-то радостным гимном, каким-то сладким песнопением, радовавшим его потому, что он оставлял здесь за собой все в таком же виде, в каком оно было до его прихода сюда. Но в самом деле, оставалось ли все так, как было до него? Разве он не слышал сейчас, как горько плакал и умолял несчастный медвежонок и как его вопли покрывали собой всю эту радостную, веселую музыку гор?

И снова он услышал тихие стоны Мусквы.

Тогда Лангдон обернулся к Брюсу.

– Решено! – сказал он; и в его словах действительно прозвучало бесповоротное решение. – Я все утро ломал себе голову, и теперь меня не сдвинешь с места. Вы и Метузин отправляйтесь туда, куда везут вас лошади. Я же возвращусь обратно вниз, на милю или немножко побольше, и выпущу медвежонка там, откуда он сумеет найти дорогу к себе домой.

Он не дождался возражений или замечаний; да Брюс их вовсе и не собирался делать. Лангдон взял на руки Мускву и повез его обратно на юг.

Спустившись на целую милю в долину, он выехал на широкий, открытый луг, на котором то там, то сям возвышались группы сосняка и ивняка и так сладко пахло цветами. Здесь он сошел с коня и десять минут просидел на траве вместе с Мусквой, достал из кармана пакет с сахаром и скормил остатки его медвежонку. Какой-то плотный комок подкатил ему к самому горлу, когда маленький, мягкий носик стал обнюхивать ладонь его руки, а затем он вскочил на седло, и теплое, легкое облако вдруг заволокло его глаза. Он попытался было засмеяться, но кажется, это ему не удалось. Он любил Мускву и знал, что оставлял в этой долине гораздо большего друга, чем им мог бы быть для него человек.

– Прощай, дорогой! – сказал он, и в голосе у него послышались слезы. – Прощай, маленький плутишка! Может быть, я когда-нибудь еще вернусь сюда и мы с тобой увидимся, – ты тогда будешь уже громадным, свирепым медведем, – но уж я не буду стрелять никогда, никогда, никогда…

И он поскакал на север. Отъехав триста ярдов, он повернул голову и посмотрел назад. Мусква все еще бежал за ним, но уже стал отставать. Лангдон помахал ему рукой.

– Прощай! – крикнул он ему, глотая подкативший к горлу комок. – Прощай!

Полчаса спустя с вершины подъема он посмотрел вниз в бинокль. Он увидел Мускву. Медвежонок представлял собой темное пятнышко. Он стоял и настойчиво ожидал его возвращения.

И, попробовав еще раз засмеяться, что у него снова не вышло, Лангдон стал переваливать через Дивайд и исчез из жизни Мусквы навсегда.

Целые полмили бежал Мусква за Лангдоном. Сперва он бежал вскачь, затем стал идти шажком и, наконец, остановился совсем, сел, как собака, и стал смотреть на возвышавшийся перед ним подъем. Иди Лангдон пешком, Мусква не отстал бы от него до тех пор, пока не устал бы совсем. Но медвежонок не выносил своей тюрьмы; его ужасно укачало и избило об нее все его бока, и к тому же лошадь два раза оступалась, и это было для Мусквы то же, что и землетрясение. Он знал, что и клетка и сам Лангдон находились уже далеко от него. Он сел ни минутку и задумчиво заскулил, но далее уже не пошел. Он был уверен, что друг, которого он так полюбил, скоро вернется к нему обратно. Ведь он возвращался к нему всегда. Он ни разу не покидал его одного. Поэтому Мусква начал охотиться на бабочек и срывать дикие фиалки и решил на некоторое время вовсе не покидать того пути, по которому проследовал караван. Весь этот день он оставался на усеянном цветами лугу у подошвы подъема, и ему было приятно греться под теплыми лучами солнца и выкапывать из земли корешки, которыми он так любил лакомиться. Он накопал их, все их съел и отлично выспался после обеда; но когда стало заходить солнце и через долину протянулись мрачные тени от гор, его стал разбирать страх. Он был еще очень маленьким медвежонком, и после смерти его матери это была для него первая ночь, которую ему приходилось проводить совершенно одному. Тир заменял ему мать, а Лангдон занял место Тира, так что до этого самого времени он не чувствовал ни одиночества, ни страха темноты. Он подполз под терновый куст около следа, оставленного караваном, и стал там ожидать, прислушиваться и нюхать пытливо воздух. Высыпали и замигали звезды, но в эту ночь они были не настолько ярки, чтобы освещать ему путь. До самого рассвета он не вылезал из-под тернового куста и все время держался настороже.

Солнце опять придало ему бодрости и уверенности в себе, и он стал бродить взад и вперед по долине, причем запах лошадиных копыт становился все слабее и слабее, пока не прекратился совсем. В этот день Мусква питался травой и фиалковыми корешками, а когда наступила вторая ночь, то он оказался уже у того самого подъема, через который проходил караван из долины, где находился Тир и Исквао. Он утомился, был голоден и чувствовал себя безнадежно одиноким. Эту ночь он провел в дупле свалившегося дерева. На следующий день он отправился далее и следующие дни и ночи пребывал в одиночестве в этой обширной долине. Он прошел недалеко от того прудка, около которого Тир встретился со старым медведем, с ощущением голода обнюхал рыбьи кости и заплакал; он обошел кругом темное, глубокое озерцо; видел какие-то тени во мраке леса; прошел по выстроенной бобрами плотине и две ночи провел около того места, с которого наблюдал, как Тир ловил рыбу. Теперь уж он почти совсем забыл о Лангдоне и думал только о Тире и о своей матери. Он хотел их. Они были нужны ему теперь больше, чем дружба всех людей в мире, потому что Мусква снова превратился в дикого зверя.

Было начало августа, когда он подошел к выходу из долины и стал взбираться на тот подъем, где Тир впервые услышал гром и почувствовал боль от выстрелов белых людей. В эти две недели он быстро вырос, несмотря на то, что часто ложился спать с пустым желудком; не боялся теперь он и темноты. Через глубокий, мрачный, лишенный солнечного света каньон он прошел к вершине подъема, на который взбирался Тир, когда за ним по пятам следовали Лангдон и Брюс. И перед ним открылась другая долина, бывшая его родиной.

Но он не узнал ее. Он не увидел и не почуял в ней ничего такого, что казалось бы для него близким. Но это была такая красивая долина, таким обилием она дышала и так была залита солнцем, что он не торопился уходить из нее. Он нашел в ней массу лакомств и вкусных корешков. А на третий день он совершил уже самостоятельно первое настоящее убийство. Он почти споткнулся о молодого сурка, ростом не более красной белки, и прежде чем это маленькое существо успело скрыться от него, он уже задавил его лапой. Это дало ему возможность сытно поесть.

Прошла целая неделя, пока ему удалось добраться до того места, где скончалась его мать. Если бы он поднялся выше и прошел по самому кряжу, то увидел бы ее кости, уже гладко обглоданные разными хищными тварями. На следующую неделю он попал на тот лужок, на котором Тир загрыз карибу и убил большого черного медведя.

Вот здесь-то Мусква вдруг и почувствовал себя дома!

В течение двух суток он не отходил от этого места тризны и поединка далее чем на двести ярдов и ночью и днем поджидал к себе Тира. Затем он стал совершать более далекие экскурсии в поисках пищи, но каждый вечер, когда горы начинали отбрасывать от себя длинные тени, он обязательно возвращался к группе деревьев, в которых были спрятаны Тиром запасы, обворованные разбойником черным медведем.

Однажды он отправился дальше, чем обыкновенно, в поисках корешков. Он был уже в полумиле от того места, которое стал считать своим домом, и принялся уже за обнюхивание скалы, как вдруг перед ним появилась массивная тень. Он поднял голову, посмотрел и вдруг застыл на месте на целые полминуты. Сердце в нем забилось и запрыгало от радости, как не билось и не прыгало никогда. В пяти футах от него стоял Тир! Громадный гризли так же застыл на месте, как и он, и стал смотреть на него в упор. Затем Мусква чисто по-детски взвизгнул от радости и подбежал к нему. Тир опустил свою большую голову, и еще следующие полминуты они оба провели без движения, причем Тир засунул свой нос глубоко в шерсть на спине у Мусквы. А затем они отправились вместе далее, точно никогда и не расставались, и Мусква следовал за ним с радостью.

После этого потянулись дни удивительных путешествий и роскошных трапез, и Тир познакомил Мускву с тысячами новых мест в двух долинах и на горном хребте, который их разделял. Они много и часто занимались рыбной ловлей, убили еще одного карибу на горном кряже, и с каждым днем Мусква становился все толще и жирнее и все увеличивался и увеличивался в весе, пока наконец к середине сентября не стал таким большим, как крупная, взрослая собака. Затем пошли ягоды, а Тир знал, где внизу, в долине, они поспевали раньше всего, – дикая красная малина, потом мыльнянка, а после них душистая черная смородина, которая росла в самой глубине леса и была такая крупная, как вишня, и такая сладкая, как сахар, которым Лангдон кормил Мускву. Эту черную смородину Мусква любил больше всего на свете. Она росла густыми кистями, и на ветках, к которым она была прикреплена, вовсе не было листьев, так что он мог нарвать ее и съесть чуть не целую кружку в пять минут.

Но наконец настало время, когда не было уже и ягод. Наступил октябрь. Ночи стали очень холодными, и целые дни подряд вовсе не светило солнце, и небо было мрачно и все в облаках. На вершинах гор снег становился все глубже и глубже и перестал уже таять у снеговой линии. Падал снег и в долине; сперва он покрыл ее только легким белым ковром, который обрадовал Мускву и был приятен для его ног, но он скоро растаял. Задули с севера резкие ветры, и вместо радостного весеннего шума, который когда-то царил над всей долиной, теперь слышался по ночам вой и визг непогоды, деревья зароптали и стали горько жаловаться. Мускве весь свет показался совершенно переменившимся.

Его удивляло, почему в эти холодные, мрачные дни Тир всегда так стремился именно к неуютным, обдуваемым ветрами высотам, тогда как мог бы найти для себя приют внизу, в долине, где было гораздо теплее. А Тир, если бы он умел объяснить, рассказал бы ему, что зима была уже на носу и что эти высоты давали им последнее пропитание. В долинах уже не было ягод; трава и корешки уже больше не согревали их; уже некогда было тратить время на ловлю муравьев и личинок, и рыба больше уже не разгуливала по рекам, а стала держаться на глубине. Наступил сезон, когда карибу становились такими чуткими, как лисицы, и такими быстрыми, как ветер. Только на высотах еще можно было добыть себе кой-какой обед, правда, нищенский, но все-таки обед из сурков и кротов. Тир выкапывал их из-под земли, а Мусква помогал ему в этом по мере сил. Не раз им приходилось выворачивать целые вагоны земли, чтобы только добраться до зимних квартир уже заснувших семейств сурков, и иногда целые часы требовались от них для того, чтобы выкопать всего трех или четырех маленьких кротов, величиной не более маленькой красной белки, но необыкновенно жирных.

Так они прожили последние дни октября и вступили в ноябрь. Теперь уже по-настоящему стал выпадать снег, задули холодные ветры, и с севера стали налетать жестокие метели. Прудки и озера замерзли и покрылись льдом. И все еще Тир держался на высотах, и Мусква никак не мог согреться по ночам и все удивлялся тому, что не появлялось солнце.

Однажды, в средних числах ноября, Тир остановился во время самой работы по выкапыванию сурков, спустился в долину и без всякой видимой цели отправился на юг. Они находились в десяти милях от того места, куда он шел, но гризли так торопился, что они покрыли это расстояние еще засветло. Целых два дня после этого Тир, казалось, вовсе не имел никакой привязанности к жизни. В каньоне, куда они пришли, нечего было есть, и он бродил между камней, принюхивался, прислушивался и в общем держал себя так, точно в чем-то собирался обмануть Мускву. В полдень второго дня Тир остановился в группе карликовых сосен, под которыми вся земля была усеяна опавшими иглами. Он стал пожирать эти иглы. Они не показались Мускве вкусными, но что-то подсказывало медвежонку, что и он должен был делать то же, что делал и Тир, и он слизывал их и глотал, сам не зная, для чего это делает, и не подозревал, что это были последние распоряжения природы относительно их долгого зимнего сна.

Было четыре часа, когда они пришли ко входу в глубокую пещеру, в которой родился Тир, и здесь Тир остановился, долго обнюхивая воздух и неизвестно чего ожидая. Становилось темно. Сильная буря завыла под каньоном. Острые, пронизывающие ветры задули с горных вершин, и небо почернело. Несколько минут гризли простоял, просунув голову и плечи в пещеру. Затем он вошел. Мусква последовал за ним. Глубоко-глубоко спускались они в непроглядном мраке, и с каждым их шагом становилось все теплее и теплее, и вой непогоды все стихал и стихал, пока не превратился наконец в едва слышный ропот. По крайней мере целых полчаса потребовалось Тиру на то, чтобы устроиться для спячки так, как он того желал. Тогда и Мусква тесно прикорнул к нему. Здесь было тепло и очень уютно.

Всю эту ночь неистовствовала буря и падал глубокий снег. Он целыми облаками носился над каньоном и еще более густыми массами проникал в самый каньон, пока наконец все кругом не оказалось глубоко погребенным. Когда же наступило утро, то вход в пещеру был уже завален совсем и не было видно уже ни камней, ни черных и красных стволов деревьев, ни кустарников. Все было бело и спокойно, и в долине не слышалось уже больше музыки бегущей воды.

Глубоко в пещере беспокойно двигался Мусква. Тир глубоко вздыхал. После этого они крепко и надолго заснули.

Возможно, что они видели сны.