3

На завершение дел в Нетске самому себе Виктор Дмитриевич Козлов дал три дня. Зачем откладывать в долгий ящик? Около девяти утра он уже прогуливался по бульвару напротив музея, вороша влажные палые листья острием элегантного зонтика. Когда в конце аллеи появился внушительный силуэт Ольги Тюменцевой, Виктор Дмитриевич азартно крякнул. Он отошел в сторонку и замер за старым тополем, поджидая свою жертву.

Несомненно, в эту минуту он ощущал радостное возбуждение хищника: его немолодые глаза искрились, а ноздри вздрагивали, вдыхая свежесть осеннего утра. Иногда он слегка высовывался из-за ствола – прикидывал, когда надо показаться, чтобы Ольга не смогла сбежать (последнее время она явно пряталась от гостя из Москвы).

– Ольга Иннокентьевна, что за радостная встреча! – воскликнул он через пару минут и вышел из засады.

Ольга, которая такой радости не ждала, едва не села в кучу прелых листьев. Это было бы катастрофой, поскольку куча едко дымилась. Виктор Дмитриевич подхватил Ольгу под руку и начал сыпать комплиментами. Ольга обреченно улыбнулась в ответ. Она хотела освободить руку, но эксперт только теснее прижался к Ольгиному боку. Пара стала бродить взад-вперед по аллее, причем Виктор Дмитриевич кончиком зонта чертил в воздухе овалы и прямоугольники, а Ольга то и дело спотыкалась.

– Полюбуйся, Коля, на этого старого сатира, – сказала Вера Герасимовна Самоварову. – Уже полчаса водит Ольгу Иннокентьевну по бульвару и что-то нашептывает на ухо. Наверняка сальности! Кажется, она сдается? В ее возрасте столичные шаркуны очень опасны.

Из окон гардероба аллея была хорошо видна, а посетителей пока не было, и ничто не отвлекало Веру Герасимовну от наблюдений.

– Я давно чуяла недоброе, – продолжала она. – Когда несколько дней назад вы с Ольгой заперлись в твоей мастерской, она рыдала. Не отпирайся, я явственно слышала! Понятно, от чего может плакать женщина.

– Это не то, что вы подумали, – заверил ее Самоваров.

– Тогда скажи, что это было? Что творится у нас в музее? Коллектив лихорадит от интриг. Ренге, это ухо старой лоханки…

Самоваров понял, что сейчас пойдут сводки с войны за гардероб, и стал подниматься по лестнице. День обещал быть солнечным и спокойным. В такие дни хорошо работается.

Однако толком взяться за дело ему не пришлось – в мастерскую постучала все та же Вера Герасимовна.

– Он снова здесь! – сказала она и сделала страшные глаза.

– Он – это кто?

– Странный посетитель – тот, что зарился вчера на нашего Репина. Стоит в вестибюле. Он спрашивает тебя!

Самоваров вспомнил, что вчера познакомился с человеком, который собирался что-то продать. Кажется, статуэтку Лансере? Если у чудака в самом деле есть что-то стоящее, день станет солнечным вдвойне.

Самоваров вынул из кармана вчерашнюю бумажку, где записал, как зовут нового знакомого. «Сахаров Юрий Валерьевич. Отлично! Заглянем в закрома Юрия Валерьевича, если таковые имеются», – подумал Самоваров и направился к выходу.

– Коля, ты что, собрался общаться с этим человеком? – насторожилась Вера Герасимовна. – А если это маньяк?

– Тем лучше. Тогда я обезврежу маньяка.

Юрий Валерьевич стоял в уголке вестибюля.

Он робко косился на гипсовый слепок Венеры Милосской в натуральную величину. Венера была установлена прямо напротив гардероба и как бы приглашала посетителей честно раздеться.

Увидев Самоварова, Юрий Валерьевич заулыбался.

– Коля, будь спокоен: я запомнила его приметы, – не разжимая губ, но внятно прошептала вдогонку Вера Герасимовна. – И не теряй бдительности!

– Ну что, для начала по пивку? – предложил Самоваров обладателю Лансере.

Тот еще больше просиял, и даже хохолок у него на макушке радостно зазолотился.

– Здесь недалеко есть отличное местечко, «Жигуленок» называется, – сказал он.

Самоваров знал эту дыру, любимую невзыскательными забулдыгами. Ничего отличного там не наблюдалось. Однако Самоваров считал, что владелец интересующей его вещи всегда прав, и охотно потопал в сторону «Жигуленка».

Посетителей отличного местечка ждал трудный выбор – где расположиться для беседы. Внутри помещения было душно и пел громовым голосом Стас Михайлов, а снаружи, на веранде, вовсю гуляли зябкие осенние сквозняки. К тому же из окрестных кустов несло мочой.

Самоваров настоял на компромиссном варианте: они с Сахаровым устроились внутри заведения, но за столиком, ближайшим к выходу. Беседа поначалу не клеилась – у Самоварова долго не выходило перекрикивать Стаса, а Юрий Валерьевич робел и отделывался пустыми фразами. Но взаимное доверие понемногу росло. Самоваров узнал, что его собеседник инженер на пенсии, нуждается в средствах и живет «внатяг», как он сам выразился.

– Согласен, пенсии у нас аховые, – поддакнул бедняге Самоваров.

– Я и сам дурак, – самокритично сообщил Юрий Валерьевич. – Когда жена моя первая, Нинель, умерла, тосковал сильно, вот и женился на Галке. Я неисправимый романтик – влюбился по уши. Галка была дама как раз в соку. Сами представьте – ей тридцать восемь, мне шестьдесят два. В парикмахерской за углом она работала. Вы бы видели ее, Николай Алексеевич, когда намажется! Тоже не устояли бы, даю голову на отсечение. И я пропал. Нинель моя, первая, была женщина душевная, но в блондинку краситься не умела. А эта! А в постели что вытворяла! Вы не поверите…

Самоваров терпеливо слушал. Было похоже, что речь о статуэтках зайдет не скоро, если эти статуэтки вообще существуют в природе. Может, Вера Герасимовна права и Сахаров просто человек со сдвигом? Самоваров своей интуиции доверял, но вдруг он в первый раз ошибся?

Как только Юрий Валерьевич в очередной раз блаженно припал к довольно теплому пиву, Самоваров заговорил о другом:

– Вы вчера намекнули, что продаете какие-то произведения искусства. Я понимаю, вы стеснены в средствах. Если вам удастся заинтересовать своим предложением музей…

– Это было бы чудесно! – закончил Юрий Валерьевич. – Я гол как сокол. Видите этот костюм?

Костюм на Сахарове был вчерашний, потертый, с огромными лацканами и клешами от колен. Такие странные штаны Самоваров раньше видел только на Трубадуре из мультика про бременских музыкантов.

– Этот костюм я шил к выпуску из института. Потом он валялся в кладовке – я в него уже не влезал, да и клеши из моды вышли. А тут Галка! Я ее в своей квартире прописал, стервеца ее Димку усыновил, а она!

Самоваров сочувственно вздохнул: ему показалось, что Сахаров собрался плакать.

Голос несчастного в самом деле дрогнул:

– Галка, как только мы расписались, сразу стала мне изменять. А может, и раньше изменяла, еще до того, как мы познакомились? Короче, нашла себе постоянного хахаля, таксиста. Мы развелись. Она разменяла мою квартиру, обобрала, и я только два месяца как перестал алименты на Димку платить. Наконец-то стервецу стукнуло восемнадцать!

– Стервец, надеюсь, в армии?

– Как бы не так! В колонии он – мобильники на улицах отбирал. А я живу в комнатенке на подселении. Среди монстров живу! Износился, как Челкаш. Два года, верите, в одном трико проходил. Исхудал – этот вот костюм достал из чемодана, а он впору! Раньше трещал по швам, а теперь мешком висит. Другого костюма у меня нет. И не предвидится.

– Произведения искусства… – хладнокровно перебил его Самоваров.

– Это было бы чудесно! – снова оживился Юрий Валерьевич. – Мне ваш вахтер, краснощекий такой, сказал, что вы дадите хорошую цену. Для меня это манна небесная.

– Вы уже продавали какие-то вещи? По крайней нужде?

– Никогда, – гордо отрезал Сахаров.

Это было странно. Как же он сохранил Лансере (или что там у него?), если бывшая Галка его обобрала?

Самоваров не подал виду и спокойно продолжал:

– Откуда у вас ценные предметы? Вы наследство получили?

– Да, наследство. Жена моя первая, Нинель… Мне трудно об этом вспоминать… Это да, все от Нинель. Она была необыкновенно душевная женщина. Любила картинки, статуэтки…

Наконец-то и до статуэток добрались! История с Нинель выглядела сомнительно, но слезы Сахарова, которые все же пролились, были самые настоящие и далеко не скупые. Самоваров впервые видел, чтобы человека так развезло от кружки пива.

– Послушайте, Юрий Валерьевич, вы далеко живете? – спросил Самоваров. – Мы не могли бы прямо сейчас пройти к вам и посмотреть вещи? Не исключено, что вопрос с их покупкой решится быстрее, чем вы думаете. Тогда вы сразу же приобретете несколько новых костюмов.

– Я живу недалеко, на Семашко, – сообщил Юрий Валерьевич, смахивая слезу. – Дом восемнадцать. Это вертеп, а не дом.

– Вы завтракали?

– Я никогда не завтракаю. И не ужинаю. Я веду здоровый образ жизни. Но если вы угостите меня куском колбасы – лучше чайной, чем субпродуктовой, – тогда пошли. Кажется, с вами можно иметь дело.

На том и порешили. По дороге Самоваров купил в гастрономе палку колбасы с неестественным названием «Холмогорский сервелат» (выбор сделал Сахаров), булку хлеба, пачку чая, полкило конфет «Коровка» и три бутылки пива.

Дом на Семашко был из неплохих сталинских, то есть с фронтонами и с лепниной на тему урожая. Однако его признали аварийным еще лет двадцать назад – он стоял у обрыва, который неудержимо сползал в Неть. Дом тогда хотели снести, а жильцов расселить, потому и набилось в него народу видимо-невидимо. Однако времена сменились, и расселение не состоялось. Жильцы побогаче разъехались. Их место заняли другие, более шумные и беспокойные. Дом стал втрое многолюднее. У подъездов целыми гроздьями восседали старушки. Дети всех возрастов носились по двору, вопя на разные голоса и заглушая даже Стаса Михайлова и Лепса, которые вразнобой пели из нескольких окон сразу.

– Вертеп, – повторил Сахаров, открывая величественную дверь своего подъезда.

На двери был домофон. Некий школьник всеми десятью пальцами увлеченно нажимал на его кнопки, воображая, быть может, что играет на баяне. От игры не было ни звука, ни писка.

– Домофон второй год не работает. Не подъезд, а проходной двор, – проворчал Сахаров, отпихнув школьника от двери.

Просторная лестница была сумрачна. Чувствовалось, что ее любят кошки. Самоваров даже споткнулся об одну, подходя к двери Юрия Валерьевича. Дверь была выкрашена в депрессивный темно-зеленый цвет. На ней желтой краской из баллончика было крупно выведено «ЛОХИ». Имелись надписи и помельче.

Большим ключом с тяжелой бородкой Юрий Валерьевич открыл дверь.

– Проходите, – пригласил он.

Первой на призыв откликнулась кошка. Она ничуть не обиделась, что Самоваров только что наступил на нее, и даже начала тереться о его ногу, но продолжить общение предпочла в квартире.

Хорошая это была квартира, просторная. В ее холле поместилось четыре мешка картошки, ящик из-под холодильника (что там было внутри, неизвестно), старый диван с мраморной пепельницей, прилаженной в центральной вмятине. На стенах висело несколько санок, велосипед, детская ванна грушевидной формы, и место еще оставалось.

– Опять кошку впустил, – заметила, выглянув из ванной, крупная смуглая женщина.

Должно быть, она принадлежала к тем монстрам, что докучали Сахарову. У нее были удивительные коричневые тени вокруг глаз, подаренные самой природой.

– Я кошку не звал, – огрызнулся Юрий Валерьевич. – Она к Блиновым ходит. Ее, наверное, Алексей прикармливает.

– Алексей в запое.

– Разве кошка про это знает?

– Не умничай, – сказала женщина. – Если она что у меня сожрет, тебе мало не будет.

– Я-то при чем, Лида?

– Не углядел, как она влезла, тебе и отвечать.

Самоваров почувствовал неловкость – ведь именно его, а не Сахарова нагло оттеснила кошка, входя в квартиру. И он ее не остановил! С порога кошка рысцой побежала по длинному коридору и скрылась неизвестно где. Похоже, она ориентировалась на голос Лепса, который лился из какой-то дальней комнаты.

Сахаров и Лида прислушались, Самоваров замер рядом. Издали до них донесся деликатный звон, будто кто-то ставил чашку на блюдечко.

– Она на кухне! У меня там холодец! – вскричала Лида и двинулась по коридору так резво, как позволяло ее плоскостопие.

Юрий Валерьевич кинулся вслед за ней, Самоваров остался в холле. Из кухни послышались крики, проклятия, металлический лязг и грохот упавшего табурета. Наконец Сахаров вернулся. Побелевшими от усилий пальцами он держал за шкирку чумазую кошку с черным пятном на морде. Лишенная холодца, кошка разочарованно выла. Она изгибалась в руке Юрия Валерьевича и когтями задних лап пыталась вспороть его щеку. Лида шла сзади и мстительно ухмылялась.

– Через день такая коррида, – проходя мимо Самоварова, пожаловался Юрий Валерьевич.

– А ты ушами не хлопай! – веско заметила Лида. – Вечно откроешь дверь нарастапашку и ползешь еле-еле. Тут не только кошка, тут верблюд влезет.

Говоря последние слова, она недобро глянула своими темными очами на Самоварова. Особенно ей не понравился пакет с продуктами в его руках.

Сахаров приоткрыл входную дверь и забросил кошку далеко в сумрак подъезда.

– Теперь ко мне, Николай Алексеевич! – сказал он и достал еще один длинный ключ.

Комната Сахарова, вторая по коридору, казалась довольно просторной – может быть, потому, что в ней было мало мебели. Стояли здесь лишь кухонный стол с пластиковой крышкой, тахта, комод да два поцарапанных стула. Осенний свет всласть заливал и золотил эти скромные предметы. Шторы ему не мешали – Сахаров не держал никаких штор. Зато толстые стены делали неотвязный голос Лепса еле слышным – он будто просачивался из другой жизни, извне, подобно водопроводной протечке (на стене у Сахарова как раз красовались недавние ржавые разводы).

Все это Самоваров приметил не сразу. Первым делом он поискал глазами Лансере. На комоде у Юрия Валерьевича в самом деле красовалась бронзовая статуэтка. Но это был не Лансере – никаких казаков, аргамаков и скачущих борзых. Изящная бронзовая женщина стояла на одной ножке, другую отставив в сторону. Головку с синими эмалевыми волосами она повернула в профиль, руки подняла ладошками вверх.

Самоваров потерял дар речи, хотя про себя возопил: «Разрази меня гром, если это не Чипарус!»

– Что, нравится? Отдам недорого, – обрадовался Юрий Валерьевич; он застелил стол газетой, разложил покупки и уже резал колбасу. – Хорошая скульптурка! Жена моя первая, Нинель, привезла из Минеральных Вод; она там отдыхала по курсовке.

Самоваров поднял глаза на стену, где теснились всевозможные картинки, приклеенные к обоям скотчем. Были тут и черно-белые фотографии, на которых рядами стояли какие-то люди в пиджаках, и календарь за прошлый год с котятами в корзинке, и Алла Пугачева, поющая в тюльпан, и пара разворотов из «Плейбоя» с блондинками в одних трусиках. Среди этой белиберды, выступая над всем прочим толщиной золоченых рам, рядком висели два пейзажа, совсем маленькие, в ладонь, писанные фантастически тонко.

Так как от изумления Самоваров до сих пор не сумел закрыть рот, Юрий Валерьевич подошел к своему иконостасу, оглядел его с гордостью и сказал:

– Ага? И вас прошибло? Я же говорил: и вы бы не устояли, хоть вы моложе. А каково было мне в мои шестьдесят два? Вот я и прописал и ее, и стервеца…

– Вы о чем? – не понял Самоваров.

– Не хитрите! Вижу, вижу, как вы сразу в Галкину фотку уткнулись!

Самоваров отвел глаза от пейзажей и только тогда заметил цветной снимок толстоносой и толстогубой блондинки.

Сахаров торжествовал:

– Хороша чертовка, а? Потекли слюнки? Я сперва эту фотку порвать хотел, а потом сюда прилепил. Можно теперь подойти и плюнуть в ее бесстыжие глаза. Я уже много раз так делал, когда настроение ни к черту или соседи достанут. Верное средство от депрессии.

– А эти картины вам тоже от Нинель достались? – спросил Самоваров, указывая на маленькие пейзажи.

– Ну да, – не моргнув глазом сказал Сахаров. – Она их из Крыма привезла. Такие в Гурзуфе на рынке продаются. Эти-то на деревяшке нарисованы, а есть на булыжниках. Нинель, конечно, хотела сперва картинку на булыжнике купить, это оригинальнее, но потом подумала, трудно везти будет – у нее чемодан был тяжеленный да ящик слив в придачу. В Гурзуфе, знаете ли, сливы необыкновенные!

– Значит, ваша покойная супруга привозила ценные сувениры из отпуска?

– Всегда! Например, забавную штучку в Трускавце купила. Да где же она? Сейчас отыщу!

Сахаров стал рыться в куче всякой всячины, скопившейся на крышке комода. Некоторые предметы играли здесь декоративную роль, поскольку были бесполезны, – вазы, папки с грамотами, фотоальбомы, пластмассовые подсолнухи. Другие еще могли пригодиться в быту, и таких было больше – старые выключатели, дрель, кофемолка, кисти для побелки. Юрий Валерьевич выудил из груды своих сокровищ небольшую коробочку и показал Самоварову.

Тот понемногу стал приходить в себя от увиденного, но снова обомлел: он увидел сапфирно-синюю эмалевую табакерку с портретом императора Николая Александровича. Портрет был обрамлен бриллиантами.

– Это царь, – со знанием дела пояснил Сахаров. – Сейчас модно! Раньше с Горбачевым сувениры делали, а теперь с царем. Хорошая вещь, и возьму с вас недорого. Будете тут флешку держать.

Самоваров осторожно взял табакерку, повертел в руках. Внутри изящной вещицы постукивало что-то небольшое.

– Не открывается что-то футлярчик, – сказал Юрий Валерьевич. – Я пробовал, да не вышло. Чего вы хотите – гуцулы делали. Кустари, халтура! Но я сейчас возьму напильник и шило…

– Не надо! – остановил его Самоваров. – А что там внутри, вы хоть знаете?

– Конечно знаю. Нинель туда свой значок положила.

– Какой значок?

– Об окончании политехнического института. Так что, вы и футлярчик возьмете?

– Возьму.

– Я рад! Я был уверен! Ваш вахтер очень вас хвалил. И будет об этом, давайте лучше выпьем. У меня есть немного спирта хорошего, медицинского: я Ирине с четвертого этажа прочистил бачок, а она в стоматологии работает.

Самоваров с табакеркой в руке сел к столу. Юрий Валерьевич уже жевал холмогорский сервелат. В двух стопках алмазно поблескивал спирт.

Наконец Самоваров собрался с духом.

– Юрий Валерьевич, – сказал он. – Я понимаю, у вас проблемы, у вас была – и есть! – трудная жизнь. Я не хочу, чтоб вам стало совсем худо. Поэтому вы должны сейчас же рассказать мне правду о том, как к вам попали эти вещи.

И он кивнул в сторону комода, на котором среди хлама танцевала бронзовая египтянка.

Сахаров переменился в лице. Его улыбка померкла, но сдаваться без боя он не желал.

– Это все мое! – закричал он несильным испуганным голосом. – И всегда мое было. Мое и Нинель! Да я этой дрелью уже двадцать лет пользуюсь, кого угодно спросите!

– Речь не о дрели, Юрий Валерьевич, – терпеливо продолжил Самоваров. – И хватит всуе поминать вашу покойную супругу – она тут ни при чем, вы сами знаете. Сядьте! Вы влипли в нехорошую историю: эта статуэтка, эти две картины в рамах и табакерка с царским портретом принадлежат известному предпринимателю Галашину. Откуда они у вас?