Часть третья
Когда Ингвар в очередной раз возвращался домой, для Эльги все менялось. Но, кажется, ни разу за четырнадцать лет она не ждала его с таким нетерпением.
Все эти четырнадцать лет – как и пятнадцать лет до того, то есть от самого рождения, – возле нее была Ута. За всю жизнь они разлучались лишь на те три-четыре месяца перед замужеством, когда Эльга уже добралась до Киева и в первый раз ждала здесь Ингвара, своего тогда еще незнакомого жениха, а Ута, собираясь последовать за ней, неожиданно для всех прервала свой путь в устье Ловати и стала женой князя Дивислава. Но эта разлука вскоре кончилась, и Рожаницы вновь свели вместе нити их судеб. Свадьбы двух сестер последовали одна за другой, их родины разделяло около двух месяцев, зато имянаречения детей прошли подряд: сначала – сына Эльги, а через пару дней – сына Уты. Еще неведомо для себя Улеб уступил дорогу Святославу и стал в глазах людей младшим из двоюродных братьев. Наверное, на всем свете только они, две матери, сейчас и помнили, что Улеб на самом деле старше. А оба отрока, уехавшие на север, в Новгород, каждый с новым рейнским мечом на плече, и не знали, что родство их ближе, чем все думают…
Эльга привыкла всегда иметь рядом Уту – хранительницу их общих тайн, верную подругу и помощницу. А теперь та уехала со всей семьей и с мужем, лишив ее утешения и поддержки. Брат Асмунд покинул их еще в прошлом году – вместе со Святшей. Эльга осталась в Киеве одна – ни мужа, ни брата, ни сестры, ни свояка. Конечно, при ней имелась и Олегова родня, и бояре, но никому больше она не доверяла так, как самым близким людям.
Хоть бы Ингвар поскорее вернулся! Ей казалось сейчас, что даже в ту первую киевскую зиму, когда она ждала жениха, еще не зная своей судьбы в лицо, ее нетерпение было меньше. Почему Ута и Мистина целый месяц не возвращаются? Что там случилось? Наверняка сбылись их общие опасения и у древлян неладно. Ни для кого не новость, как страстно те желают избавиться от зависимости. А для нынешних поколений сынов Деревляни зависимость от руси целиком воплотилась в Свенгельде – который и покорил их, и все эти года брал завоеванную дань. И вот он умер. Не надо глядеть в воду, чтобы понять, какую бурю эта смерть поднимет в древлянских сердцах, какие надежды породит!
Киевским воеводой без Мистины стал Честонег, но ему Эльга не доверяла в той же мере. Казалось бы, скучать некогда: ей хватало дел на весь день. Нужно было присматривать за хозяйством и челядью, порой устраивать «малые пиры» в гриднице для бояр и приезжающих торговых гостей, где те подносили ей дары и рассказывали новости иных земель. У многих Ингваровых гридей были семьи, и теперь их жены с любой бедой шли к княгине. Вот, например: две бабы повздорили, и одна избила другую живым гусем, который от побоев скончался. Гусь был ее собственный, и теперь она желала, чтобы избитая возместила ей убыток от гибели домашней птицы! Боги, где Ингвар таких дур набрал!
Но случалось Эльге разбирать и настоящие тяжбы, для чего она всякий четверг бывала в святилище на Киевой горе. Вокруг нее сидели старцы людские и мудрая чадь – знатоки обычаев, но Эльга и сама уже за много лет набралась знаний и опыта, так что в советах нуждалась не слишком и обращалась за ними порой лишь из уважения.
Иногда она подозревала, что торговые гости являлись с какой-нибудь пустяковой тяжбой, лишь бы убедиться своими глазами: да, слухи не лгут, в Киеве княгиня сама творит суд в отсутствие мужа. Подобно моравской княгине Либуше, дочери Крока, которая еще до замужества народом своим была избрана вождем и судьей.
Эльга надеялась, что не уступит знаменитым предшественницам. А устроила это ее родня – отцовская и материнская.
После переворота, когда Олег Моровлянин был вынужден сойти с киевского стола, новому князю Ингвару пришлось заново заключать докончания со всеми окрестными державами – ведь у него их не было. Не обошлось без трудностей, но отдельный разговор ему предстоял с плесковскими родичами жены.
Ради такого случая из Плескова приехал княжич Белояр Воиславич – наследник отцовского стола и двоюродный брат Эльги. С ним был воевода Торлейв – дядя Эльги и отец Уты и Асмунда, Гремислав Доброзорович – дядя Уты по матери – и также другие плесковские мужи нарочитые. Взволновались они не случайно. Для них произошло нечто более важное, чем просто смена киевского князя.
Еще два-три поколения назад в Плескове и не знал никто, что это за Киев и где он. С тех пор все изменилось, и затерянный где-то в среднем течении Днепра один из десятка полянских городков стал воротами к богатствам и славе меж племен и языков, перекрестком путей во все стороны белого света, волшебным горном, где воск и меха переплавлялись в шелка, серебро, мечи и узорочья. Воинские дружины и торговые гости шли через него потоком, принося ромейские одежды и золоченые кубки в самые глухие лесные веси. И сотворил это чудо Одд Хельги, иначе Олег Вещий – родной старший брат воевод Торлейва и покойного Вальгарда.
Благодаря тому что дочь Вальгарда, Эльга, приходилась Вещему родной племянницей и во многом на него походила, киевляне приняли ее мужа новым князем. Но для плесковской родни Вещего это означало, что власть над Русской землей уходит из рук их рода к потомкам Ульва Волховецкого. А этого они никак не могли стерпеть и потому снарядили посольство из самых уважаемых и влиятельных людей.
– Мой брат Хельги создал Русскую землю, – говорил Торлейв, сын Асмунда, Ингвару и его дружине. – И он передал ее по наследству своим потомкам, своему внуку. Мы, родичи Хельги, и с нами плесковские князья согласились на союз с тобой, надеясь скрепить родством и дружбой Плесков, Волховец и Киев. А ты, этим родством пользуясь, доверие наше обманул и дружбу нарушил.
– Не вижу, чем я дружбу нарушил, – мрачно отвечал Ингвар: как человек честный, он был не в силах отрицать, что разинул рот на чужой каравай. – Моя жена – Вещему племянница. Мы – единый род русский.
– Мы скрепим докончание с тобой на таких условиях, – непреклонно заявил Бельша. – Сестра моя Эльга всегда будет твоей старшей женой и единственной княгиней. Если ты вздумаешь взять другую на ее место, мы тебе больше не родня, не друзья и не союзники.
– Я согласен, – без раздумий ответил Ингвар, который через два года после свадьбы и не думал о других женах.
– Второе: сын ваш Святослав ныне же будет объявлен твоим соправителем.
– Это как у греков, что ли?
– Пусть как у греков. Потом, авось дадут Рожаницы, будут у вас еще сыновья. И никто из детей от других жен не будет наследовать тебе в обход кого-либо из сыновей Эльги. Так мы род Вещего прочно утвердим в той державе, что трудами и мечом его создана.
Для нового закрепления союза здесь же договорились отдать Бериславу, младшую родную сестру Эльги, за Тородда, младшего брата Ингвара. На все это Ингвар и его приближенные – Свенгельд, Мистина, Ивор и другие – согласились, договор заключили и по закону русскому скрепили клятвой на оружии. От такого уговора Ингвар ничего не терял, зато Плесков обретал уверенность, что власть в Киеве не уйдет из рук людей, связанных родством и с Вещим, и с князьями рода Судиправичей. Бельша заботился о собственном будущем: ему предстояло стать князем плесковских кривичей, и он хотел, чтобы в Киеве со временем сел его племянник Святослав, а не кто-то из родни старика Ульва волховецкого. У Ингвара хватало своих братьев… И оставь плесковские сваты Ингвара единственным владыкой Русской земли, с передачей наследства его сыну от другой жены все завоеванное Вещим ушло бы в чужой род.
Таким образом, в Киеве впервые на памяти людской стал княжить не один человек, а вся семья сразу: муж, жена и сын. Поэтому каждый из них – Ингвар, Эльга и Святослав – отправил по собственному послу в Греческую землю при заключении договора, наряду с прочими самовластными правителями союзных земель. Во время отъездов Ингвара из Киева правителем считался Святша, но за малолетством его дела переходили к Эльге. И, должно быть, сам пятисотлетний дуб Перунов едва не заговорил от изумления, когда впервые увидел, как на скамью судьи под ним садится цветущая женщина восемнадцати лет от роду, держа возле себя двухлетнего мальчика.
Ее двоюродный брат Асмунд, сын воеводы Торлейва, так и остался в Киеве: по поручению старших родичей следить за исполнением договора. Естественным образом по достижении семилетия Святша был вручен ему в обучение – кому, как не дяде по матери? На Мистину, своего нечаянного зятя, плесковичи поначалу смотрели с недоверием, а от Свенгельда и вовсе не ждали добра, полагая, что старый кормилец будет бороться с ее влиянием на мужа. Но напрасно: став Эльге свояком, Мистина готов был всеми силами поддерживать ее. На этих двоих мужчин, Мистину и Асмунда, молодая княгиня всегда могла положиться: будто два столба, они служили надежной опорой кровли ее дома. А Ута была ей мягкой подушкой, к которой всегда можно припасть, согреться и отдохнуть. Ута тащила многочисленных детей, своих, сестры и приемных, пока Эльге некогда было за ними следить. У семьи было все: военная сила, острый ум, мудрость и забота. Дом наследников Вещего крепнул и расцветал год от года.
Одно лишь в течение многих лет огорчало Эльгу. Как и предсказала давным-давно в лесной избушке страшная Бура-баба, у нее родился один-единственный сын. И долгие годы он же был ее единственным ребенком. В народе баба с одним дитем считается немногим лучше бесплодной – стыд и позор. Да и в знатных родах полагают, что чем больше сыновей, тем крепче положение отца. Ее незнакомая свекровь, волховецкая дроттнинг Сванхейд, родила одиннадцать детей, и ее плодовитость служила укором и Мальфрид, и Эльге.
Хорошо хоть Ута расстаралась: родила пятерых, так что Святше всегда было с кем играть. Буйная ребячья ватага вносила оживление в двор и дружину. С тайным ужасом Эльга вспоминала Мальфрид, свою родственницу сразу по двумя ветвям и прежнюю киевскую княгиню: та родила первенца-мальчика, двенадцать лет над ним дрожала и все же потеряла! Но Святша, не в пример бедняге Оди, рос крепким, здоровым, бойким и подвижным. Будто понимал, что должен заменить отцу и матери троих-четверых нерожденных братьев. И Ута утешала: посмотри, дескать, на тех баб, кто всякий год рожает! Не стан, а колода, зубы стоят через один, косы – в палец толщиной, хоть из пакли жгуты под волосник навевай. А хворей разных сколько! А мрут в родах сколько: каждая четвертая, а то и каждая третья баба. Еще бывает, мучатся, рожают, а как родят, так и на жальник несут: всю жизнь с животом и в скорбях, а под старость если хоть одно чадо есть, и то счастье. Лучше уж с одним, да зато все здоровы…
Многочадная Ута и впрямь выглядела на несколько лет старше сестры, хотя они были ровесницами. И вот Эльге почти тридцать, а столько никто бы ей не дал. По-прежнему ясно белое лицо, лишь чуть-чуть завелись морщинки в уголках глаз. Зубы чуть потемнели, но почти все целы; волосы видит разве что муж, но они по-прежнему достают ниже пояса и золотятся, вымытые цветом нивяницы. Играют румянцем щеки, сияют зеленовато-голубые глаза. В Киеве Эльга узнала, что есть у ромеев такой камень – измарагд, и бывает он такого же цвета: чуть голубой, чуть зеленый, чуть дымчато-серый. Такие же глаза были у Вещего. Эльга жалела, что Святша их не унаследовал – у него просто голубые. И с надеждой заглядывала в младенческие глазки Брани – может, ей достанутся?
И вот только с Браней они и остались вдвоем. Асмунд и Святша – в Новогороде, Ингвар с братом Хаконом – в степях, Мистина и Ута – в Деревляни. Ростислава Предславна, раздав замуж дочерей, полюбила ходить к Эльге и жаловаться на трудную жизнь и многочисленные хвори, но развлекало это мало. Живляна Дивиславна, веселая молодуха, недавно родила третьего и свободного времени не имела, тем более что и ее муж, сын воеводы Ивора, ушел с Ингваром в поход, взвалив на ее руки дом и хозяйство. Дивуля, ее старшая сестра, восемь лет как была выдана за Асмунда и уехала с ним.
Заботы помогали Эльге незаметно проводить дни, но вечерами и ночами, уложив Браню, она томилась одночеством и прикидывала, скоро ли можно ждать назад хоть кого-то из тех, кто все эти годы держал кровлю над ее головой. Тяжело, когда для важного дела хоть всю мудрую чадь земли полянской собирай, а вот сон свой рассказать некому. Еще слухи по Киеву пойдут: княгиню, мол, ночью домовой за ногу потянул, не к добру! Беды не оберешься потом…
* * *
Но вот Ингвар возвращается. Скоро он будет здесь. Прибыл гонец, и княжий двор закипел: ставили хлеб и пиво, прибирались в гриднице и дружинных избах, готовили новые порты, рубахи и черевья взамен изношенных и порванных в походе, послали выбирать скотину, какую забить для ожидаемых пиров в честь возвращения князя. Эльга сама надзирала, как челядинки чистят серебряную, медную, бронзовую посуду и светильники – чтобы на праздничном пиру все это как жар горело, отражая пламя. Перебрала и вывесила проветрить Ингварово греческое платье.
Хлопоты помогали Эльге ждать, съедая время. И лучше было о нем не думать – так оно шло быстрее. Но стоило вспомнить – и время останавливалось, а оставшиеся два дня казались бепредельными, как два года. А как не вспоминать мужа, находясь в общем их доме? Каждая скамья, чуть не каждое бревно в стене вызывали какие-то связанные с ними воспоминания. И Эльге хотелось пинками гнать ленивое, тяжеловесное время вперед.
Но вот настало это утро. Она проснулась до зари, встала, умылась и умыла Браню, привела себя в порядок. Нарядилась в новое платье: из голубой тонкой шерсти, отделанное синим шелком, в синий хангерок с отделкой из шелка и серебротканной тесьмы, с вышитым передником. Это был наилучший выбор: у славян синий – цвет печали, и никто не попрекнет ее (мысленно, конечно), что она сняла «печаль» по воспитателю мужа, еще пока ближайшие родичи покойного Свенгельда даже не вернулись с погребения. Зато у ее предков-северян синий – цвет роскоши и богатства, и дружине будет видно, как рада она видеть мужа и как старается выглядеть для него хорошо. Скрепила хангерок продолговатыми застежками узорного серебра с позолотой, между ними повесила три нити бус: стеклянных, хрустальных и серябряных – моравской работы. На запястья надела два старинных ромейских браслета – парных, из золота с жемчугом и самоцветами, из добычи еще Олега Вещего. Увила голову белейшим шелковым убрусом, поверх него надела шитое золотом очелье с моравскими подвесками – с зерненой лунницей и длинными цепочками, с золотыми листиками на концах.
И села на скамью, сложив руки, чтобы не помять и не испачкать свое великолепие. Правда, Браня, в новом платьице из голубой шерсти того же отреза, вскоре полезла к ней на колени и стала играть с ожерельями и подвесками.
На дворе рано поднялась суета: челядь готовилась к встрече, покрикивал Богдалец, раздавал указания. Княгине вмешиваться уже незачем: распоряжения отданы, тиун и челядь свое дело знают. Дурней не держим.
Начали потихоньку топить баню. Потянуло запахом жареной курятины и дичины: два дня назад Эльга посылала своих отроков на лов. Сердце занималось от мысли: уже скоро. Уже сегодня…
Рассвело. Она вышла со двора, с высоты Олеговой горы взглянула на юг, где блестел Днепр. Они приедут вон оттуда. Видно было плохо. Пойти, что ли, на Святую гору? Она ближе к берегу, и там есть вал, с которого еще лучше смотреть. Правда, он оплыл совсем, его уж сколько лет не подновляли. Она говорила Ингвару, а он отвечал: зачем? Уж сколько лет тут врагов не видали, на то мы и русь, чтобы отсекать их на дальних подступах. А ведь неплохо было бы подновить укрепления Святой горы, поставить частокол с боевым ходом и выстроить новый княжий двор. Там только святилище и никто не живет – есть место, где развернуться. Не то что здесь, где Олегов двор зажат меж тынами старых гридей, ставших боярами, и некуда ему расти.
Но хоть отсюда Эльга мало что могла разглядеть, она все же смотрела на юг, покачивая на руках Браню – та стала еще тяжелее за время отсутствия Ингвара, подросла. Вон оттуда… И не верилось, что настанет такое счастье – не в мечтах, а наяву она увидит там дружинный строй. Крохотное красное пятнышко Ингварова стяга… Если что-то задержало их хотя бы на день… она так и будет стоять здесь целые сутки, попытается заснуть, как береза на зиму, потому что просто нет сил больше ждать и что-то еще делать.
– Едут, едут!
– Слава Ингорю!
– Наши, наши идут!
Сердце билось тяжело и гулко. Чем меньше мгновений оставалось до встречи, тем тяжелее давалось каждое из них. Стало жарко, и Эльга сбросила шелковый соболий кожух на руки челядинке. Хотелось бы и убрус размотать, чтобы остудить шею, но нельзя. И неприлично, и простынешь…
Народ собрался на дороге, кричал, махал шапками. Мальчишки бежали гурьбой навстречу, потом поворачивали назад и неслись уже перед мордами неспешно ступающих утомленных коней, свистя и размахивая руками. Все понимали, что грядут нелегкие времена, и тоже ждали князя с большим, чем обычно, нетерпением.
Пора идти. Пробрала зябкая дрожь, и Эльга кивнула Добрете, чтобы снова накинула кожух ей на плечи.
Встречать мужа ей полагалось в гриднице. Здесь она и ждала, стоя перед его сиденьем. С одной стороны от нее Скрябка держала на руках Браню, с другой – ждали два отрока: Краята – с большим посеребренным рогом, Начеша – с кувшином меда. Оба в белых рубахах, с цветными поясами, тщательно расчесанными волосами и чинными лицами. Позади – бояре. Дымит очаг. Все смотрят на дверь и ждут.
В первые годы их киевской жизни бывало иначе. Особенно до того, как Ингвар стал князем. Тогда он просто проходил в избу, а она встречала его там. Могла сразу подбежать и обнять, вдохнуть его запах, прижаться к прохладной от свежего воздуха бороде. Иногда она сердилась на него и уклонялась от объятий. Они такие разные, и часто ей казалось, что он все делает не так. Но она привыкла в конце концов к мысли, что он здесь князь, он – хозяин Русской земли, пусть эта земля досталась им по наследству от ее, а не его предков. И он был хорошим князем. Не все и не всегда ему удавалось, но он не мирился с поражением и не находил покоя, пока не брал свое – там, где ему не хотели отдавать. Пусть не с первой попытки. С ней самой, его женой, можно сказать, получилось так же. Он не сдавался. И когда она поняла это, то научилась уважать его, прощая то, что ей в нем не нравилось. Ведь для того она и послана ему богами в жены – одолжить ума, мудрости, удачи, заботы, обхождения там, где своих не хватило.
Снаружи раздавались крики: это киевляне и челядь приветствовали князя и дружину.
– Слава Ингорю!
– Слава князю!
– Слава земле русской!
– Руси слава!
Эльга видела мысленным взором, как он поднимает руку в ответном приветствии – медленным, уверенным движением, скупым и полным силы. Как сходит с коня, бросает отроку поводья, оправляет пояс…
Шум множества шагов был все ближе. Дверь стояла раскрыта; вот в нее нырнул Близина, махнул рукой: мол, здесь! У Эльги перехватило дыхание, занялось сердце – будто вот сейчас, когда ее страстная мечта сбылась, она умрет, не вынеся этого счастья.
И вот в дверном проеме показалась знакомая фигура – не слишком высокая, плечистая, коренастая. Она узнала бы из тысячи его стан, а особенно его походку. Ингвар шагнул через порог, поднял голову – и сразу увидел ее перед очагом. Она встретила его взгляд – он смотрит будто бы спокойно, но так пристально, будто хочет сразу вобрать ее всю и убедиться, что она – та самая, что она ждала его… Лицо его еще больше загорело и обветрилось, под глазами мешки, морщин вроде бы прибавилось – видно, что измотан долгим напряжением и вечным недосыпом. Даже кажется старше, чем есть.
Сердце бьется о грудь так, что кажется, грудь сейчас лопнет. Краята подал Эльге рог, в который Начеша успел налить меда. На дрожащих ногах она шагнула вперед.
Ингвар подошел к ней, покрыв оставшееся между ними расстояние. Эльга подняла рог над очагом.
– Жив будь! Приветствую тебя в твоем доме, Ингвар, сын Ульва, князь русский! – провозгласила она, и только по чуть сбившемуся дыханию можно было различить волнение в ее ясном громком голосе. – Да пребудут с тобой боги наши – Перун, Дажьбог, Велес, Макошь, Лада! Да пребудут с тобой боги отцов наших – Один, Тор, Фрейр, Фригг и Фрейя!
Руки быстро уставали от тяжелого рога, но Эльга привычно терпела – такова священная обязанность княгини и королевы, хозяйки знатного дома и жрицы, идущая из глубины веков. Эльга наклонила рог над очагом и немного отлила; мед плеснул на угли, те мигнули и зашипели, из красных стали черными, поднялся белый пар. Потом огонь снова заиграл языками: боги приняли дар и дали свое благословение.
Народ в гриднице радостно закричал. Эльга протянула рог Ингвару над краем широкого очага. Он взял его, мимоходом коснувшись ее пальцев, и от первого касания его жесткой руки ее пробрала дрожь.
Ингвар отпил несколько глотков, потом передал стоящему за ним брату Хакону. Сегодня тот опять был в красной рубахе, хоть и не такой роскошной, как обычно, в сером плаще с красной отделкой, а волосы убраны в плотно заплетенную косу – понятно, давно не мыты. Эльга лишь сейчас заметила деверя и улыбнулась ему. Оба брата по виду были невредимы, и она рада была убедиться в этом, хотя, если бы кто-то из них был ранен, ее бы известили.
Хакон поклонился ей и очагу, отпил из рога и передал воеводе Ивору у себя за спиной. Рог пошел по малому кругу, состоящему из старших воевод и самых знатных бояр, что стояли в гриднице в первом ряду.
Закончил он свой путь у Себенега – тот передал рог вновь Ингвару, чтобы тот перевернул его и сбросил на края очага последние капли.
Но Эльге казалось, что круг не завершен. В нем не было Мистины. Ингвар тоже это заметил.
– Долговязый где? – негромко спросил он у Эльги под завесой радостного и возбужденного шума в гриднице.
– Еще не вернулся. Не знаю почему. Уехал и вестей не шлет.
– Ладно, разберемся.
Теперь наконец Эльга шагнула к нему, и муж обнял ее. Крепко прижал к себе, так что она могла не опираться ногами на пол. Дрожали колени, и что-то замирало в животе от ощущения его знакомых рук, а еще больше – от запаха. Как она любила этот запах, который он всегда приносил с собой, возвращаясь: самого тела, дыма костров, пропитавшего шерсть, лен и кожу одежды, немного речной воды и леса, немного железа и конского пота… Этот запах всегда означал радость новой встречи после разлуки, и он один наполнял ее страстным влечением к нему, от которого дрожали руки и сами собой закрывались глаза.
Теперь они наконец немного побудут вместе. Сейчас он пойдет в баню, а потом у них будет время до вечера, до большого дружинного пира, – время только для себя.
* * *
…В Малин-городке пленники прожили всего два дня. На третью ночь, задолго до рассвета, за ними пришли и велели собираться.
Встревоженные, Ута и Соколина разбудили и одели детей. Их вывели из обчины, потом через ворота вала и перемычку рва на пустырь. Было тихо, весь еще спала. Никого из мужчин – отроков Мистины и Свенгельда, захваченных вместе с ними, – пленницы не увидели.
Зато внизу уже ждали их собственные лошади. Вместо оружников на них сидели незнакомые мужики, трое из них взяли к себе на седла младших детей. Ута, Соколина и Святана получили назад своих кобыл. Их не связывали – понимали, что Святана не ускачет от матери, а Ута – от детей. Зато Соколина сразу принялась озираться, высматривая пути к бегству. К несчастью, еще не рассвело, а округу Малина она знала плоховато – все же тут от Коростеня ее отделяло полное днище, и она бывала здесь с отцом всего раза три-четыре за все годы.
Однако каждую из их лошадей вел под узды кто-то из местных мужиков. Боярин Гвездобор не показывался.
– Куда нас везут? – спросила Ута у того из мужиков, кто ей показался старшим.
– В место надежное, – буркнул он.
– Где наши люди?
Мужик промолчал.
В общем, иного ответа Ута и не ждала. Для похитителей слишком рискованно было оставлять ценных пленников в таком хорошо известном месте, прямо на дороге между Коростенем и Киевом. Но куда их повезут отсюда?
На миг мелькнула надежда, что их переправят в Коростень. И пусть прямо в руки Володислава – там Мистина был бы совсем рядом.
Но напрасно. Прямо от Малина они повернули в другую сторону – вниз по Ирже. Ехали целый день, пока не достигли ее устья и впереди не показался Тетерев. Переночевали в какой-то веси, а наутро небольшой отряд – пленницы и десяток сопровождающих – тронулся вверх по течению Тетерева, на запад…
* * *
Жатва миновала, возили снопы. Я больше не бывала в Свинель-городце, зато Мистина не раз приходил к нам. Порой он встречался в нашей избе с Маломиром и Володиславом, порой они собирали совет в обчине. Долго спорили.
– Нельзя просто так взять и разорвать договор, утвержденный двумя князьями, дружинами и вечем! – убеждал наших Мистина. – Вы клялись своими богами и чурами: не боитесь, что они вас проклянут?
– Больше нам такой уговор не годен! – упрямо и довольно заносчиво твердили старейшины. – Чуры наши простят, что мы обиды терпеть более не хотим.
– Заключенный договор может быть разорван лишь в том же порядке! – Мистина с завидным упрямством пытался достучаться до их рассудка, но стены их черепов оказывались на диво прочными. – Вы должны собрать вече. Пригласить Ингвара или его послов. Принять общее решение, всем древлянским родом. И объявить о нем Ингвару или его послам. Выслушать ответ. И тогда уже или заключить новый договор, или объявить войну.
– Так Ингвар и будет ждать! Снопы возим, осень на носу! Вот-вот за данью явится.
– Этот год вы должны платить дань по-прежнему. К следующему имеете право отказаться. За зиму можно успеть собрать вече и переговорить с Киевом.
– Не будем платить больше!
Разговор шел по кругу. Смерть Свенгельда словно открыла перед древлянами дверь к свободе, и Мистине никак не удавалось убедить их, что это один морок.
– Твой Ингорь не очень-то за прежний договор с греками держался, когда на них войной пошел, – насмешливо сказал Володислав. – Когда еще вас огнем попалили прямо на море!
Древляне засмеялись: им было приятно вспомнить о поражении и унижении противника.
– В Киеве тогда сменился князь, а у Ингвара не было договора с греками. И лучше бы вы вспомнили о том, что через два года Ингвар одержал победу, – сказал Мистина. – И если ему покорились даже греки, на что надеетесь вы? Если откажетесь платить, Ингвар нынче же двинет на вас всю свою рать!
– А на тебя и надеемся! – весело ответил Маломир. – Ты и расстарайся, чтобы рать не двинул! Иначе сам знаешь… Ну да ничего: другую жену тебе подберем, из наших девок или вдов молодых. И детей других родишь – ты мужик еще не старый…
Мистина слегка менялся в лице, но всеми силами старался не показать, как действуют на него эти угрозы. А древляне, кажется, и правда верили, что, перетянув Мистину на свою сторону, вырвут меч из рук киевского князя.
Я уже догадывалась, как удалось осуществить похищение его семьи. Малинский боярин Гвездобор был шурином Маломира – родным братом нашей хромуши Гвезданы. Надо думать, они столковались между собой. А Маломира предупредил Сигге Сакс. И они, недавно еще злейшие враги, теперь совместно давили на Мистину, надясь, что он поможет им избавиться от Киева и дани. А уж потом на свободе будут разбираться между собой…
– Нам всем нужно выиграть время, – наконец сказал старейшинам Мистина. – Хотя бы этот год. Поэтому вот что. Я буду вашим воеводой, но только если вы согласитесь выплатить Ингвару дань за этот год и зимой соберете вече. Когда договор будет расторгнут законным путем, я выступлю на вашей стороне. Иначе – справляйтесь как знаете. Смерть моих детей вам ничем не поможет.
Они не раз спорили и без него, когда приходил Сигге – один или с кем-то из товарищей. Сигге убеждал наших принять условия Мистины: ведь по этим условиям нынешняя дань причиталась, как и раньше, Свинель-городцу. Люди покойного воеводы пока ничего не теряли. Для древлян тоже все оставалось по-старому, зато они получали год времени на подготовку к решительной битве, в которой на их стороне выступят такие силы, как Мистина и Свенгельдова дружина.
Приближался срок, когда Свенгельд отправлялся за данью. Его дружина снаряжалась, собираясь выполнить привычную работу, только под стягом уже другого вождя. Все наши считали, что получили передышку и стоят на верной дороге к своей цели – независимости от Киева.
Но я, глупая женщина, знающая свои горшки, – как именовал меня муж, – вовсе не была так спокойна и весела. Это ведь я, а не Маломир и Володислав, выросла в Киеве. Я, а не они, довольно близко знала Ингвара и его бояр. Еще лет десять назад он доказал, что может действовать решительно и безжалостно, добиваясь своего. Мой отец мог бы это подтвердить!
И если Ингвар просто смирится с тем, что и после смерти Свенгельда древлянская дань хоть один раз пройдет мимо его клетей, – можно смело сеять песок на камне и ждать всходов. А значит, мои дети, живущие дома при мне, находятся почти в такой же опасности, как дети Уты, томящиеся где-то в плену!
Мысль о них не давала мне покоя. После того как они наконец договорились, я вечером спросила мужа:
– Может быть, теперь вы вернете Мистине семью? Хотя бы кого-то из детей, чтобы он мог вам верить.
– Да мне плевать, верит ли он мне! – сердито ответил муж. Он понимал, что Мистина прав, призывая древлян покориться хотя бы еще на год, но в сердце горячо восставал против этого. – Главное, что, пока они у нас, мы можем верить ему! А ему без нас их не найти! И Сигге их не найти, что бы он там себе ни думал! Не лезь в эти дела, и без тебя голова трещит!
Не найти? Но они же были в Малин-городце! Неужели их там уже нет?
И Соколина… Ну почему я так мало уговоривала Свенгельда выдать ее замуж, пока он еще был жив? Хотя бы она была сейчас спасена от всего этого.
А Мистина… Мне кажется, на его месте я пошла бы на что угодно, лишь бы спасти семью. Но ведь и этого человека я знаю довольно хорошо. И он – не я. Он мужчина, и сердце его может быть тверже стали. И для него верность вождю и побратиму может оказаться выше, чем безопасность женщины, двух девушек и троих детей, пусть даже это его собственные дети.
Но этим я ни в коем случае не собиралась делиться с Володиславом. Пока наши думают, что крепко держат Мистину в руках, у него есть время обдумать свои дела. Если же они узнают, что он может вырваться из их ловушки пусть и такой ценой… Ута и дети окажутся в куда большей опасности, чем сейчас.
Но все эти мысли не давали мне спать. Я ворочалась, так что даже Володислав в конце концов спросил, не кусают ли меня блохи и когда я наконец дам ему покой. Тогда я решилась:
– А вы помните, что Ута – сестра Эльги киевской? А дети Уты – ее племянники? Пока они живы и невредимы, у вас есть с чем выходить на переговоры с Ингваром. А если их уже не будет… чем тогда вы станете им грозить?
Володислав помолчал. Я уже думала, что моя стрела достигла цели, как вдруг он ответил:
– Тобой! Ты ведь тоже их рода, леший вас всех возьми! Думай лучше о себе и не зли меня.
Вот так он указал мне, на чьей я стороне. Мы по-прежнему лежали рядом, на той же лежанке, которую делили уже шесть лет. Но мне сейчас казалось, что мы стоим на разных берегах широкой и глубокой реки. Мы далеко друг от друга, как день и ночь, как зима и лето. Он, мой муж, – древлянского рода, я – русского. И тут ничего не изменить.
Но у нас двое детей. Мы оба держим их за руки, и они висят над этой рекой. И стремительные холодные струи шумят совсем близко под их слабыми детскими ножками…
Больше я не ворочалась, но еще долго лежала без сна. Будто о другой женщине, не о себе, вспоминала – а ведь когда-то было время, когда мы с мужем любили друг друга. Или мне так казалось. Совсем юной молодухе хотелось верить, что у нее все будет хорошо, что суровые нити судьбы, вопреки здравому смыслу, соткутся в какой-то веселый узор. Это было через год после нашей свадьбы, когда родился Добрыня, а потом и Малка. Конечно, Володислав не первый, кто стал мужем в пятнадцать лет, а отцом – в шестнадцать. Но какому шестнадцатилетнему отроку не понравится сесть, как равный, в кругу мужчин – отцов семейства? Володислав понимал, что так выдвинулся благодаря мне, что во мне – его честь, уважение и будущее. К тому же после родов я, еще юная, но уже расцветшая, была так хороша, что трудно было найти девку лучше меня, и Володислав сам предпочитал жену всем прочим.
Тогда он защищал меня от нападок Багряны. Они даже ссорились, а я чувствовала, что муж – на моей стороне, и любила его за это. Мы жили дружно, а если что-то шло не так, мне это казалось досадной случайностью. Я тайком плакала от обиды, но верила, что все пройдет и Володислав опять будет добр со мной. Просто он сегодня встал не с той ноги…
И в это я верила почти до самой смерти Багряны. А вот смерть свекрови, как ни странно, развела нас с Володиславом, вместо того чтобы убрать последнюю преграду. Он был с ней, когда она умирала, а меня она выслала вон: говорила, от меня ей тошнее…
Уже потом, когда Багряны не стало, я поняла, почему она так обращалась со мной. Боялась, что случится именно то, ради чего такие браки и задумываются. Что мой муж привяжется ко мне и будет слушаться меня. Станет другом моего рода, а не своего. Поэтому она сама находила для него красивых девок и гордилась: вон сын какой молодец!
Лишь совсем недавно я однажды поставила себя на ее место. Вообразила, что Добрыня вырос и взял в жены девушку из какого-то враждебного нам рода – а ведь, скорее всего, так оно и будет. И как я буду бояться, что она завладеет его умом и сердцем, будет настраивать против меня и моих близких, сделает врагом родной крови…
Если бы я сумела сохранить дружбу мужа, сейчас она бы мне очень пригодилась. Но как я могла противостоять влиянию Багряны и прочих уцелелевших остатков их рода – истребленного моими родичами? Чего Багряна и прочие ждали от меня – что я буду проклинать свой род? Но не много было бы Володиславу чести от такой жены: как говорится, чести можно ждать лишь от того, у кого ее много, а у предателя какая же честь?
Я уберегла бы детей от разлада, если бы учила их ненавидеть мою киевскую родню. Внушала бы, что они – древляне, потомки дулебских князей, а киевские русы – их потомственные злейшие враги. Но это ведь все равно что, стремясь пролить кровь врага, своей рукой направить нож себе в сердце! Нельзя жить, ненавидя половину самого себя! Это значит предать не только родню, но и себя самого! Не будет удачи тому, кто враг самому себе. И я не смогу решить за моих детей, кем им быть, под чей стяг встать в этой битве. Но уж по-всякому лучше…
Невольно я вдруг представила моих детей уже взрослыми. Мужчиной и женщиной, которые сами должны решить, в чем их честь и как за нее бороться. И пришла мысль, которой сама я испугалась: может, лучше им умереть с честью, чем ценой предательства купить себе презрение и той, и другой стороны.
* * *
Уже дней десять как Ингвар вернулся в Киев, но от Мистины никаких вестей не поступало. Беспокоясь о нем и о сестре, Эльга всякий день, едва проснувшись, посылала Прибыню узнать, не было ли за ночь гонцов. Ингвар тоже недоумевал и злился. Каждый день он слышал от дружины и бояр разговоры, что-де Свенельдову сыну нельзя доверять. Уж этот своего не упустит, сейчас в отцово наследство вцепится, как клещ, – не отодрать. Разве что вместе с головой…
День ото дня Ингвар становился мрачнее. Он очень хотел, чтобы побратим опроверг наветы, но от того не было ни слуху ни духу, и князю самому все труднее было изгнать из сердца сомнения.
– Сам поеду, – на десятый день объявил он Эльге. – Леший его там, что ли, сожрал?
– Может, он уже собирает твою дань? Ведь бобры и куницы сами не придут, кто-то должен их везти сюда.
– Хорошо бы, кабы так. Но мог бы хоть гонца прислать!
– Может, он не знает, что ты вернулся.
– Ну, теперь узнает.
Эльга старалась сохранять бодрость, но в душе с трудом подавляла горечь и обиду на судьбу. Ингвара не было дома почти все лето. Теперь он едет в Деревлянь, а оттуда, скорее всего, сразу пойдет вверх по Днепру в полюдье. А этот путь теперь еще длинее, чем в прежние годы, поскольку включает Смолянскую землю – она вошла во владение Киева два года назад.
И ведь так – почти каждый год! Порой Ингвар часть лета проводил в Киеве, отлучаясь на месяц-другой, но по зимам его дома не бывало. На каждую Коляду Эльга и Мистина вдвоем приносили жертвы на Святой горе и задавали пиры всему городу. Но Мистина не мог заменить ей мужа. И эти месяцы его отсутствия так долго тянулись! Эльга знала: когда всякий день похож на другой, много таких дней пролетает незаметно. И старалась делать их похожими, насколько удавалось. Но и за пряжей, уносящей мысли в неведомые дали, Эльга все время думала о муже.
Казалось, вот сокровище! Никогда ведь Ингвар не был красавцем – даже в молодости, пока морщин и шрамов у него на лице было меньше, а зубов во рту больше. Лишь чуть повыше нее, коренастый, с обветренным загорелым лицом, он и платье цветное носить не умел, и порой его не сразу удавалось разглядеть в толпе гридей. И все-таки ее влекло к Ингвару. Стоило ему улыбнуться своей широкой улыбкой, как лицо его озарялось задором, что лучше любой красоты. Он был весь открыт, пусть даже порой это ему вредило. Бывал горяч, нетерпелив, опрометчив. С трудом учился вести себя как князь, сдерживать чувства, прятать мысли. Ему претило искать обходные пути.
Порой Эльге приходило в голову, что из Мистины вышел бы князь не в пример лучше. Тот умел подчинять себе людей без явного давления – мнимым расположением, игрой на слабостях, а то и страхом. Он мог долго прикидывать и примериваться незаметно для чужого глаза, а потом нанести точный сокрушительный удар. Пятнадцать лет назад он едва не отнял невесту у Ингвара – ее, Эльгу! Прямо здесь, в Киеве! Чуть не подвел к тому, что ее родичи сами вручили бы ему племянницу Вещего, а он бы еще сделал вид, что женится по доброте души. И хоть замысел его тогда сорвался, никто не нашел повода его упрекнуть. А он еще и отвел от себя все возможные попреки в будущем, взяв в жены Уту и тем оказав Эльге большую услугу. Которой она не забыла и до сих пор.
Ингвару эти тонкости не давались. Он словно вышел из древних сказаний, где вождь был лучшим воином в дружине, что ни день готовым вести к новым победам, и именно к этому всегда стремился. Если бы все дела по управлению державой – которая его же трудами стала еще больше и сложнее, – можно было решить мечом, лучше него не было бы князя. Пожалуй, и хорошо, что по полгода в Киеве правили Эльга и Мистина, умевшие решать дела без крика и ударов кулаком по столу.
Но, даже понимая, что порой Ингвар ведет себя не как должно, Эльга не могла в душе не восхищаться им. И она ведь вынесла из родовой памяти веру в то, что без доблести и отваги нет ни мужа, ни вождя. Ее привлекало в нем упрямство, решительность и твердое убеждение, что боги поставили его на это место, чтобы он делал свое дело как можно лучше. И ради этого он без колебаний отдал бы жизнь, лишь бы не стыдно было взглянуть в глаза предкам, ждущим его в Валгалле. А предков этих хоть и много, но не до бесконечности. Двадцать пять поколений – и здравствуй, Один!
В девичестве Эльга мечтала, что будет любить мужа. Когда же полюбила, поняла, что без любви жилось бы легче – пустота одиночества обернулась бы покоем, и она наслаждалась бы свободой править собой и другими без ощущения потери. Но от печенегов сторожить днепровский путь нужно каждый год. И в полюдье ходить тоже. Пока их сын не вырастет и не сможет взять хоть часть этих дел на себя, не знать им с Ингваром покойного житья, не сидеть у печи вдвоем, слушая гул метели над кровлей…
– Послушай, может, тебе не нужно ходить до Смолянска? – почти в отчаянии спросила она. – Ведь Тородд сам распрекрасно собирает дань с кривичей, он может и сам сплавлять ее весной по Днепру. Зачем тебе туда ездить?
– Затем, чтобы кривичи видели: Тородд здесь не сам по себе и не один, за ним – я и вся Русь. Так прочнее будет. Но тут вот еще какая беда, мне Ивор сказал. Огневит может отказаться пропускать нас через свои земли. Скажет, ваша земля теперь по Днепру, вот и идите через Днепр, а к радимичам не лезьте.
– Не слишком ли смело это будет с его стороны? – Эльга нахмурилась. – А он не боится, что тогда у нас будет причина сделать и эту землю своей, чтобы никто не мешал нам ходить по ней?
– Да ну! – Ингвар усмехнулся решительному виду Эльги и обнял ее. – Развоевалась! Вижу, понравилось тебе в полюдье ходить! А я думал, ты больше из Киева ни ногой после той зимы!
– Я с полюдья дитя привезла! – Эльга с гордостью кивнула туда, где в резной колыбели спала Браня. – Что рядом с ней ваши бобры!
– Ну, это мы и без полюдья, глядишь, спроворим…
Наутро Ингвар объявил дружине, что на днях выступает по сухой дороге в Коростень. Поскольку все прежние годы дань там собирал Свенгельд, Ингвар и его люди не знали даже, сколько в Деревляни тех дымов, из которых с каждого причитается по кунице. Неведомы были расположения селений и пути к ним. Чтобы не блуждать по своей же земле наугад, нужны были знающие люди, проводники. Все это Ингвар надеялся найти в Свинель-городце.
В последнее утро перед выступлением в поход челядь еще до зари накрывала столы в гриднице для князя и ближних оружников. Ингвар собирался еще в темноте, при лучине. Эльга тоже встала и, как всегда, старалась не думать, что завтрашним утром его уже не будет здесь. В последнее утро перед разлукой ее чувства примолкали, будто придавленные камнем. Они оба вели себя так, будто Ингвар нынче же вечером вернется.
– Только не горячись! – умоляла она, зная, что поход предстоит по-особому непростой. – Все-таки Мистина – твой побратим. Он муж моей сестры. Я не верю, что он хотел тебя обмануть. И не поверю, пока не увижу… И здесь его оболгать пытаются, а может, и там будут пытаться. Выслушай его, что бы там ни было.
– Выслушай! – Ингвар просунул голову в ворот верхней шерстяной рубахи. – Будто ты не знаешь, что он любого вещуна переговорит!
– Я больше всего боюсь, что вы подеретесь. А Свенгельда, чтобы вас разнять и в разум привести, больше нет.
– Подеремся! Мы не отроки, чтоб драться.
– Правда? – Эльга с недоверчивой насмешкой подняла брови. – А по вам не скажешь, когда вы вдвоем.
Ингвар покрутил головой, подавляя ухмылку. А Эльга знала, о чем говорила: рядом с Утой она почему-то чувствовала себя девочкой. Узнав друг друга прямо с рождения, они невольно служили друг другу непреходящей памятью о детстве. Так и Ингвар с Мистиной.
– Почему это ты боишься, что мы подеремся? – Муж бросил на нее пристальный взгляд. – Это за кого ты боишься?
– Таким человеком разбрасываться нельзя! – Эльге было не до шуток. – Тем более сейчас, когда в Деревляни больше нет Свенгельда. А еще не забудь, что где-то там – моя сестра и ее дети. Что бы ни было, пришли их ко мне поскорее.
– Даже если он решил остаться там жить?
– Ты сам-то веришь, что он может тебя бросить?
– Христиане верят. А я хочу точно знать, что там и как! И где моя дань.
Проснулась Браня. Эльга вынула ее из колыбели и подала Ингвару. Тот взял дочь на руки, качнул, прижался лицом к ее душистой теплой головке.
– Пойду! – Он сунул ребенка обратно Эльге. – Собрались уже все…
Эльга тоже вышла в гридницу, но не ела – не смогла бы. Ей так хотелось сказать: может, после Деревляни ты все же вернешься сюда перед полюдьем? Постарайся… Но она молчала. Не хотела услышать «нет» и расстаться с призрачной, но утешительной надеждой. Сейчас Ингвар и сам не знает, сумеет ли заехать домой. Наверное, он этого хотел бы… А если хочет, но не может, незачем и причитать.
Вот все вышли на широкий двор. Вроде рассвело, а солнца не видно – пасмурно. Ощущалась прохлада, по-осеннему пронзительная. Над Днепром поднимался густой туман, веяло влагой. Только вершины киевских гор парили, будто острова в белом море.
Ингвару подвели коня. Эльга подошла, положила руки мужу на грудь. Бегло взглянула ему в лицо и опустила глаза, не желая делиться своей тоской. Зачем ему такой груз в дороге?
Не собираясь долго оставаться на холоде, она лишь накинула на плечи кунью шубу и теперь зябла. На Ингваре был простой, непокрытый кожух из волчьей шкуры – как и на всех его гридях, которые по старому, как сама война, дружинному обычаю носили волчьи и медвежьи меха.
Ингвар обнял ее, но из-за толстых, тяжелых одежд вышло неловко. Слои кож и мехов встали между ними стеной, и уже не прикоснуться, не ощутить тепла.
– Ну, будь здорова! – Он поцеловал ее в последний раз. – Не скучай, княгиня.
Он всегда так говорил. Как будто она могла его послушаться и не скучать! И легкая досада на это бесполезное пожелание помогла ей сдержать слезы и проводить глазами выезжающего за ворота всадника, не меняясь в лице.
Вот он и снова ушел из ее теплого, домашнего мира. Он – мужчина, его дорога от рождения лежит в холодное, недружелюбное «вовне». Он уходит под серое небо, она остается в дымном тепле. Но там ей будет еще более одиноко и бесприютно, чем ему в открытом поле.
* * *
…Давно остался позади Малин-городец и даже устье Иржи. Ехали еще шесть или семь дней – сперва вверх по Тетереву, потом вдоль каких-то неведомых Уте и Соколине речушек и ручьев. Пробирались по узким тропам через лес, выстроившись цепочкой. Ночевали в весях и на выселках из двух-трех дворов. Этих мест и этих людей не знала даже Соколина. Поговорить с местными не удавалось: на ночь пленников запирали в избу, и всю ночь люди Гвездобора, сменяясь, стерегли у двери и под оконцем.
Ута старалась сохранять бодрость духа, но каждый шаг лошади, уносившей ее от знакомых мест, вливал в сердце новую каплю отчаяния. Древляне стремятся спрятать ее и детей подальше, чтобы ни Мистина, ни Ингвар не смогли их найти. Даже Соколина поначалу растерялась: слишком привыкла она быть защищенной отцом и его дружиной, а теперь, оторванная от них и отданная во власть чужих людей, испытывала непривычную робость. Уте приходилось утешать и ее.
– Нам не причинят вреда, – твердила она золовке и детям на каждой стоянке. – Ведь мы с вами – семья не только отца, но и Эльги. И Ингвара. Мы нужны древлянам живыми и невредимыми, чтобы они могли давить на Киев. А если с нами случится что-то плохое, это лишит их оружия. Поэтому мы должны быть твердыми и не бояться.
Но Соколину это мало утешало. Она понимала, что даже для Мистины значит втрое меньше, чем его жена и дети, а в глазах киевских князя и княгини, с которыми не состоит в родстве, не стоит ровно ничего.
Впрочем, дети держались довольно бодро. Младшие, кажется, не очень отчетливо понимали, что происходит: ну, они куда-то едут с мамой и Соколиной, пока все хорошо. Святана и Держанка осознавали, что путь их очень сильно отклонился в сторону, причем не по доброй их воле. Но все дети Уты хорошо знали, от каких славных предков происходят и к чему это их обязывает.
– А расскажи про медведя, – просили они Уту по вечерам на ночлеге.
Это была их любимая баснь, и Ута рассказывала ее множество раз. Но без споров начинала снова:
– Нам с Эльгой тогда было по семь лет. И однажды пошли мы в лес за черникой. Шли, шли, а вдруг смотрим – заблудились, не знаем, в какую сторону идти, и никого из наших рядом нет…
Для детей этот случай из детства матери был уже просто сказкой. Рожденные в Киеве, в семье русского воеводы, они, само собой, ни к какому медведю ни в какой лес не ходили. Где бы она, плесковская кривичанка родом, сыскала на берегу Днепра такого вот Князя-Медведя? А искать полянских волхвов и кудесников нет смысла – не достучатся они до ее плесковских чуров.
– А я бы… с Вирушей тоже пошел к медведю и не забоялся, – подумав, сказал Велесик. – Мы бы с ней вместе пошли… Я бы огонь развел, а она бы кашу варила.
– И я с вами! – закричала Витянка, словно ее могли не взять в веселую игру.
Ута погладила сына по голове, подавляя вздох. Его подружка Вируш была дочерью угра Чабы, чей двор в Киеве стоял на их же улице. Дети воеводы и богатого торговца часто играли вместе, родители даже смеялись – вот, мол, жених и невеста готовые. Однако минувшей весной шестилетняя Вируш умерла. У родителей она была поздним ребенком и последним; убитые горем Чаба и Хайналь устроили ей просторную могилу в обшитой досками квадратной яме, по русскому обычаю, а по заветам предков положили в углу, у головы маленькой покойницы, снаряжение боевого коня: узду, стремена и прочее. И Чаба рассказывал Велесику с Витянкой, как весело их подружка поскачет к богам по радужному мосту, как будет петь и смеяться, видя всю землю далеко под собой… И слезы текли по морщинам скуластого смуглого лица и капали на полуседые вислые усы…
В Киеве всякий был волен соблюдать обычай своего племени, но уже то, что этих обычаев было такое множество, понижало их силу и власть. Понятно было, почему в местах, подобных Киеву, все больше становится Христовых людей: утратив в отрыве от родины родовых чуров и племенных богов – или же усомнившись в их могуществе при виде такого разнообразия им подобных, – люди тянулись душой к тому богу, что, хоть и был чужим, охотно готов был принять под защиту исполняющих его закон без различия родов и племен.
Последнюю ночь в пути пленники провели в веси под названием Навкин Край. Ута даже не сразу поверила, услышав это от бабы – хозяйки избы, куда их привели. Муж бабы был здешним старейшиной – судя по тому, как почтительно разговаривал с ним Поздыня, старший над малинцами, передавая поклоны от Гвездобора. Звали старейшину Ходима.
А утром, когда баба сварила кашу и пришла пора трогаться дальше, оказалось, что в веси больше нет ни малинцев, ни лошадей.
– Дальше ногами пойдете, коники уж ни к чему, – говорила баба. – Отец вот снарядится, да и пойдете. К вечеру уж там будете. Денек ясный, ничего, добредете как-нибудь. Деток вот только… Ну да с вами мужики пойдут, пособят. У нас-то детки не ходят туда…
– Куда?
– Да на Игровец.
– Что это за Игровец? – Ута жадно ухватилась за возможность узнать наконец хоть что-нибудь.
– А вот отец поведет вас, он и расскажет. Вот вам. – Баба положила перед Утой пучок полуувядшей полыни. – При себе держите. За пояс заткните, за пазуху положите. Гребешки у вас есть?
– Есть! – дружно выкрикнули Витяшка и Велесик.
– Поближе держите. Чтоб, если что, сразу достать. Кто попросит у вас – сразу отдайте. Ну, там отец научит.
Денек был и вправду хорош – ясный, солнечный, жаркий. Однако старейшина явился с четырьмя сыновьями и еще какими-то отроками: все были одеты в суконные свиты и несли за плечами котомки. Ходима был невысокий ростом, худощавый, но жилистый и уверенный мужчина лет пятидесяти, с острым взглядом серо-желтых глаз и рыжеватой длинной бородой. Нос его выдавался вперед, будто клюв. В бороде, словно первая прожелть на березе, проглядывала прядями седина. Все сыновья были похожи на него, как грибы-опенки на том же пне, только помоложе, не морщинистые, и бороды покороче.
– Понадежнее обувайтесь, через мокрое пойдем, – сказал он Уте.
– Куда вы нас ведете?
– На Игровец, – повторил он за своей бабой.
– Что это такое?
– А вот увидите.
Детей не испугало это веселое название, но Уте казалось, что ничего хорошего оно не сулит. Все здесь было слишком чужим, не похожим ни на земли плесковских кривичей, где она выросла, ни на Русскую землю – Киев и окрестности. Древляне, потомки старинного племени дулебов, с течением лет расколовшегося на четыре части, так мало походили на кривичей, что даже речь их она порой разбирала с трудом. Помогало только то, что последние пятнадцать лет она прожила среди полян, имевших похожий выговор. Места здесь были теплее и плодороднее ее родных, но в глуши лесов, среди местных жителей, Ута никогда за эти годы не бывала и теперь не знала, с чем может столкнуться.
Возглавив маленькую дружину, Ходима повел ее прочь от веси. Шли по узкой тропе через лес. Потом пересекли луг, перебрались через ручей: темная вода указывала на близость болота. Вошли в ельник, и здесь мягкий, высокорослый ярко-зеленый мох указывал на то же. Тропа уже представляла собой бледно-зеленую полосу того же мха, утоптанного человеческими ногами.
Тропа прогибалась под шагами. Между бледными стеблями проглядывала вода. Подошвы кожаных черевьев постепенно промокали, ноги уже ощущали холод влаги.
Темные стволы расступились, впереди показалось открытое пространство. Далеко впереди, шагов через триста, снова темнел сосняк, но невысокий и довольно чахлый. А все поле было покрыто кочками, мхом и жесткой травой, из которой торчали обломанные серые стволики умерших сосен.
– Берите малых на закорки! – велел Ходима своим сыновьям. – А вы, – он посмотрел на трех старших пленниц, – ступайте точно за мной. След в след. В сторону – ни ногой.
Троих младших Ходимины сыны взяли на плечи, и Велесик, судя по лицу, был даже доволен этой внезапной поездкой верхом. Тронулись: Ходима шел неспешно, но уверенно, находя извилистый, однако почти сухой путь между кочек и жердей.
– Ставьте ноги осторожнее! – напоминала Ута золовке и старшей дочери. – Под травой не видно, кочка или яма, лишь бы ногу не повредить!
– Это что! – Ходима услышал ее слова. – Кабы на Дивья Деда не натолкнуться… Его ведь не увидишь, пока не наступишь. Зароется в мох да и лежит, ждет…
– А кто это? – Ута вздрогнула. – Чего он ждет?
– Обретается тут у нас такой… Сам с полсосны ростом, весь шерстью покрыт, а есть у него только одна рука и одна нога. И глаз один.
Дети облились холодной дрожью. И это чудище водится где-то здесь?
– Да не бойтесь! – добродушно утешил их бородатый мужик, старший сын Ходимы. – Он, Дивий Дед, людей почти не трогает. Он навками пробавляется. Ляжет на тропе, где они ходят, листвой покроется, затаится. Как навка летит мимо, станет через него перепрыгивать, так он раз – вскочит, схватит ее и напополам разорвет. Она и ойкнуть не успеет.
– Не может быть! – воскликнула Соколина.
– Может-может, – поддержал рассказчика младший брат. – У нас в другой веси дед один есть, он сам видел. Ходил он на ловище бобровое, вот, ловушки расставил, сидит у костра. А темнеет уже. Вдруг видит: идет мужик по лесу, огромный ростом, лохматый, одноглазый. Перед собой жердь несет, а на ней навка надета. Тот дед спрашивает: что это ты задумал? А тот отвечает: да вот, мяска себе пожарю на ужин, дай уголька. Дед дал ему уголька, он и ушел.
– Что это за навки? – опасливо спросила Святанка.
– А это девки такие болотные. Они из тех деток появляются, что мертвенькими родились. Сказывают, в прежние годы таких младенцев не на жальнике погребали, а в болоте топили. Вот они там и завелись. У нас их много здесь. Потому и болота эти Навкиными зовутся. У нас люди часто их видят. Они собой бывают маленькие, как будто вот только народились, а бывают и взрослые девы. Когда добрые, то вреда не делают. Вылезут, бывает, из болота, мокрые все, тиной облепленные, трава в волосах. Видят человека, сразу к нему: нет ли гребешка? Даешь им, значит, гребешок, они берут и давай волосы чесать. Расчешут и опять в воду уйдут.
Ута хотела улыбнуться, но вдруг сообразила: у всех ее спутников висит на поясе по два гребешка.
– Это вы для них приготовили?
– Для них. Встретятся – отдадим.
Киевляне тревожно оглядывались. Посреди открытого пространства ты весь как на ладони, спрятаться некуда, бежать – нельзя: здесь тебе и земля – не опора, один шаг – и поминай как звали. Все зыбко, ненадежно, враждебно. Ни земля – ни вода, ни тот свет – ни этот.
Миновав болото, вышли в получахлый сосняк. Здесь Ходима разрешил отдохнуть, и все уселись на сухом местечке, на рыжей опавшей хвое.
– Их у нас навками зовут, а в иных весях окрест, бывает, зовут мавками, – рассказывал Ходима, сидя на земле и поместив свой посох между ногами. – Это оттого, что они человеку помавают.
– Что делают? – не поняла Святанка.
– Помавают. Зовут, манят, ну, поняла? А иные говорят, это оттого, что они мяучат: мау, мау! Но я от них такого не слышал никогда.
– А ты много их видел? – недоверчиво задала вопрос Соколина.
– Самих не так чтобы видел, а видел следочки. У них следочки махонькие, вот как у вас, – Ходима кивнул на ножки Держанки и Витянки. – На болоте бывает видать, и на снегу тоже.
– На снегу? Они разве в спячку на зиму не впадают?
– Нет, зачем им впадать? Коли увидите такой следочек, стало быть, навки здесь ходили. И смотрите, не ходите по их следам! – строго предостерег он. – Они вас в такую даль уведут, где людей живых не бывало от веку и не будет никогда. На Иное уведут…
Все замолчали, и в тишине стало страшно, несмотря на дневной свет. Пустое болото жило своей полупризрачной жизнью: покачивались на ветру стебли осоки, перепархивали птицы с одной серой мертвой жерди на другую. Глаз все время улавливал неясное движение пообок, но почти не удавалось заметить, что же шевелится.
Было не холодно, но влажно и оттого зябко. Велесик и Витянка нашли гриб подберезовик с бледной шляпкой и шепотом совещались: можно его взять или он «навкин»?
Уту тревожили бледные, испуганные лица детей. Она и сама впервые за пятнадцать лет очутилась в чужом, враждебном месте, точно на том свете, без помощи и поддержки, не имея иной опоры, кроме собственных сил. Точь-в-точь как той жуткой ночью в избе Буры-бабы…
Но те далекие воспоминания помогали ей. Она справилась тогда, будучи юной девушкой, справится и сейчас, когда стала зрелой, опытной женщиной и матерью. Ута даже испытала прилив благодарности к старшим родичам, снарядившим тогда их с Эльгой в лес к Князю-Медведю. Их отцы, братья Вещего Вальгард и Торлейв, были против этого испытания, но их уговорили матери-кривичанки: так полагается для девочек знатного рода. Ута помнила свой тогдашний ужас, но в памяти о нем черпала твердость.
Вот и для ее детей настал час испытаний: неожиданный, неподготовленный. И она, мать, мало чем могла им помочь: разве что своим уверенным видом поддерживать храбрость в их дрожащих сердечках.
– Зачем же вы нас привели в такие места! – не удержалась она. – Что добрым людям тут делать, а мы вам зла не причинили! Вы знаете, кто я и чьи это дети?
– Прислал вас Гвездобор, родич матери моей. Сказал, что вы рода русского, богатого и могучего. И покуда вы здесь у нас, дани древляне русам платить не будут. А у нас в веси девять дымов – девять куниц всякий год. Или четыре бобра с половиной. А все вам на снизки собираем, – Ходима кивнул на короткую низку из пяти синих и желтых бусин-«глазков» на шее у Святаны. – Лучше б хлеба детям купили, а то урожаи у нас незавидные…
– Мой муж вас богато одарит, если вы нам поможете к нему вернуться. По гривне серебра, по корове за каждого из нас. Хотите? Кто еще вам столько даст? Прикажет с вашего Навкина края дани не брать. Подумай – себя, детей и внуков навек освободишь!
Но Ходима покачал головой:
– Род ваш русский лукав. Уж который век, как появились вы на Днепре, нашему древлянскому корню от вас одни беды.
– Но чем виноваты мои дети? Они вам зла не сделали!
– Много тут детей таких… – Ходима оглядел тускло-зеленое пространство вокруг. – Еще бают, что те навки, которые взрослые, – это те девки, кого Ящеру в невесты отдавали. Был такой обычай при дедах: если беда какая или неурожай, собирали с нашей волости всех девок-невест, от вот таких начиная, – он снова кивнул на Святанку, – и до таких, – поглядел на Соколину. – Всякой велят нарядиться, будто на рушник вставать. Приведут их на Игровец, посадят в круг, и бабка-волхвунья крутит меж ними ребро со стрелкой. На кого стрела укажет, стало быть, Ящеру желанна.
– И что же? – сурово спросила Соколина, стараясь, чтобы голос не дрожал.
– А вот как раз возле Игровца то место. Навье Око его зовут. Туда они и прыгали. А потом люди свадьбу их справляли: с песнями, плясками и угощеньем. Чтобы, значит, и невесте с женихом на их ложе подземном песни радостные было слышно. Дочке моей меньшой нынче осенью замуж идти, уж сговорили. И вовремя, чуры помогли! А то ведь с вашими делами… говорят, война будет. А где война, там и Ящеру песни играть… Ну, идем дальше! – Он взял посох и поднялся. – Путь неблизкий еще.
Пленники послушно встали, подавленные рассказом, и пошли за Ходимой.
Чахлый сосняк оказался невелик, за ним открылось новое болото. В нем были положены гати – вымостки из жердей и веток. Жерди и бревнышки посерели, наполовину сгнили. Часто трескались прямо под ногой. Идти приходилось особенно осторожно, путницы быстро устали.
Ходима не подгонял, нередко сам останавливался, давая им перевести дух.
– Тропу сию я один знаю, – рассказывал он. – Трижды в год мы туда ходим жертву нижним богам приносить. Место наше старинное, от иных племен, что до нас тут жили, осталось. А нынче на нем навки пляшут, играют, оттого и зовется Игровцом. Женихов себе зазывают.
– Каких еще женихов? – спросила Соколина.
– А тех, что в болоте лежат.
– Там и женихи есть? – Девушка невесело хмыкнула: – Богато у вас народу здесь!
– Еще бы! – едва ли не с гордостью подтвердил Ходима. – Старики сказывали, война здесь была большая, как ходили обры ратью на дулебов, дедов наших. Много тут всякого приключилось. И в топи дружины заманивали… А еще сказывают, три воза золота обринского здесь где-то утоплено. Золото деды наши, дулебы, в добычу взяли да везли домой. А сыскался злой человек, я имя в детстве слышал, да вспоминать не хочу…
Они все брели, опираясь на выломанные жерди-посохи, осторожно ставя ногу то на гать, то на кочку, а то и в мокрое. Отдыхали, слушая неторопливый рассказ. Иной раз беседа сама собой прерывалась: будто нечто невидимое ложилось на плечи, закрывало уста. Ходима тогда молча делал знак: дескать, примечай, вот оно!
– Это мы где навкину тропу пересекаем, там немеют люди, – объяснял он, когда такое место оставалось позади.
А Витянка и Держанка, молчаливо кривясь, чтобы не хныкать, цеплялись за руки матери и Соколины и жались к ним: ведь на навкиной тропе залегает Дивий Дед! А что, если он примет девочек за навок, вскочит, схватит и разорвет пополам, не разобравшись!
Шли долго – Уте казалось, уж скоро кончится день. На очередном сухом островке, где можно было сесть, перекусили сухим хлебом. Ходима заверял, что близ Игровца есть один ручей, который считается чистым. А в других навки ноги моют – оттуда пить нельзя.
– Я если навку увижу, сразу закричу! – обещал Велесик, отважно озиравший окрестности с плеч своего двуногого «скакуна».
– Ты не вдруг и увидишь, – посмеивался «скакун». – Они бывают вовсе голые, бывают в белых сорочках, а бывают и в зеленых платьях. Прилягут в траву или на мох – не различить.
– Откуда у них платья и сорочки?
– А они по осени в веси пробираются, у баб лен крадут, а потом тут на болотах прядут. Наша мать летошний год видела, как навки лен из пруда крали. Три девчонки махонькие, лет пяти на вид, беленькие, голенькие, а волосы – до земли.
– А это потому, что наша матушка у деда Незабуда старшая дочь была! – подхватил другой Ходимович. – Их видеть-то может не всякий! А только кто у своих родителей первое и последнее чадо.
– У нас первый – Улебка, только он в Новогороде живет, это далеко, – определил Велесик. – А самая последняя – Витянка. Значит, только она увидит. Эй ты, смотри в оба! – обернувшись, велел он младшей сестре. – А то проворонишь! Был бы Улебка здесь – он бы не проворонил!
Ута вновь подумала о муже, и сердце ее сжалось. Она уже давно не молода, но еще не вышла из возраста, когда можно рожать. Кто поручится – может, Лада и суденицы и пошлют ей еще детей. Если только… если все это кончится хорошо, если они все невредимыми вернутся к мужу и отцу, если семья заживет по-прежнему… И ей вдруг так нестерпимо захотелось вновь соединиться с мужем и родить ему еще ребенка, чтобы посильнее скрепить семью, которая была так жестоко разорвана чужими враждебными руками… Даже слезы навернулись.
Если бы Ута спросила себя, хороший ли человек ее муж, она бы затруднилась с ответом. За Мистиной водилось всякое. Никто, кроме него самого, не знал, что он на самом деле думает, и если он что-то говорил, это вовсе не обязательно было правдой. Но к ней и детям он всегда был добр. Не исключая и Улеба. За четырнадцать лет жизни у старшего сына Уты никогда не было повода заподозрить, что он рожден от другого отца и Мистина об этом знает. Пятнадцать лет назад это была цена, которую сын Свенгельда заплатил за право взять в жены племянницу Вещего и стать свояком Ингвара. И ни разу он не дал Уте повода думать, что эта цена кажется ему чрезмерной. Он женился на ней без любви, но хватило ума оценить, что ему досталось: он уважал в ней мать и хозяйку, а порой просил совета и в таких делах, которые далеко выходили за пределы их киевского двора.
А сейчас? Если бы он смог через эти леса и болота спросить у нее, как теперь быть, что бы она ответила?
Ута закрыла глаза и замотала головой, отгоняя этот вопрос. Если бы речь шла о ком-то другом, она сказала бы, что воевода не должен предавать своего князя и побратима, пусть даже дело касается его семьи. Но это были ее дети. Она дала бы растерзать себя медведю и разорвать Дивьему Деду, если это спасло бы детей. Но теперь… даже ценой предательства Мистина не купил бы им покоя и безопасности. Она понимала это – с самой юности ей пришлось научиться понимать такие вещи. И знала, что он тоже понимает. Мистина всегда был умен, и сейчас он не поддастся на обманчивые посулы. Не поддался – потому все это и случилось. Что бы он ни выбрал – ему не спасти ни их, ни себя.
И Уте вдруг принесла облегчение мысль, что они с детьми будут запрятаны где-то в глуши болот, в каком-то таинственном Игровце, куда дорогу знает один только дед Ходима. Может, там они укроются, пока князья и воеводы решат свои дела, не ставя на кон четыре белобрысых детских головенки.
И, словно отгоняя смерть подальше, она стала думать, как у нее мог бы появиться этот, шестой по счету ребенок. Как она впервые заподозрила бы, что вновь тяжела, как убедилась бы в этом, как носила бы его… Как опять собрались бы женщины на «бабьи каши» к ней на двор, как они с Мистиной подбирали бы имя… Но если это будет мальчик, ему почти неизбежно носить имя Свенгельд или хотя бы Свен. Самый прославленный в Русской земле носитель этого имени умер, передав его потомкам по наследству, чтобы оно вновь зазвучало среди соратников нового князя Руси…
* * *
Через три дня Ингварова большая дружина подошла к Малин-городку.
Из опыта последней здешней войны, в которой он еще отроком принимал участие, Ингвар знал, что древляне живут главным образом между реками Тетеревом, впадающим в Днепр, и Ужом, впадающим в Припять. Их городки и веси располагались вдоль течения и поодаль, а также тянулись на северо-запад за Уж, где граничили с дреговичами.
От берегов Рупины, населенной полянами, их отделяли пространные болотистые леса, где жителей было очень мало. Через этот край и была проложена от Киева дорога – вырублен лес, настланы прочные гати в топких местах. В обязанности Свенгельда входило, кроме прочего, держать эту дорогу в порядке: не давать зарастать, подновлять гати, а то и чистить от разбойного люда. Что и приходилось делать всякий год, поскольку торговых людей тут ездило немало. А жители чащоб, до того пробавлявшиеся охотой, рыбой и диким медом, быстро поняли, как можно в один день раздобыть богатства на всю жизнь.
От Свенгельда Ингвар знал, что сборщики дани идут двумя путями: вдоль течения Тетерева – к Днепру и Ужа – к Припяти, с которой тоже на Днепр, попутно завернув в часть поселений дреговичей. А уж по Днепру собранное сплавлялось до Киева. Иной год, если Свенгельд успевал сходить в свое полюдье до того, как Ингвар покинет Киев, князь и принимал его.
Теперь Ингвар собирался проделать этот путь сам.
Приближение киевской рати для Гвездобора и его присных стало большой неожиданностью – и не сказать чтоб приятной. Как водится, самое ценное имущество жители Малинской веси собрали и унесли в городец, спрятали в обчинах баб и детей, скотину загнали за вал. Так всегда делается при таких напастях, а мужчины в это время, вооружившись, встречают врага перед воротами.
Но вооружать дружину Гвездобор не стал. Князь Володислав из Коростеня не присылал гонцов, не собирал ополчения и не спешил на помощь. Все мужчины, кого Малина весь могла собрать, не составили и бы и десятой части киевской рати, а к тому же между русью и древлянами еще действовал старый договор. Киевский князь пришел за своей данью.
Где Мистина, по-прежнему было неясно: на вопрос о нем Гвездобор лишь буркнул «нам неведомо». Зато с Ингваром был младший брат Хакон, которому князь собирался поручить половину дружины и сбор дани с Тетерева. Но чтобы отыскать веси, отдаленные от реки, требовались знающие люди.
Раскинув стан неподалеку от Малина, Ингвар велел дружине отдыхать, а сам послал отроков к Коростеню и Свинель-городцу: «Я иду!»
* * *
Увидев пару знакомых лиц и услышав давно ожидаемую весть, Мистина глубоко вдохнул, словно перед прыжком в прорубь. Вот оно. Начинается. Но он был и рад: как ни есть, а пусть уж дело разрешится поскорее.
Все эти дни он жил в напряжении, будто натянутая тетива. Он шел по узенькой тропке, невидимой даже ему самому, а малейший неверный шаг грозил гибелью – не только ему. Вокруг, будто голодные звери, бродили призраки: Маломир, Володислав и древляне, покойный Свенгельд и его дружина, Ингвар и киевляне. Все они хотели урвать добычу – древлянскую дань. И именно он, Мистина Свенельдич, был тем мудрецом из сказа, который должен поделить добычу между зверями так, чтобы все остались довольны.
Он и поделил бы. Недаром он уже лет десять делил на пирах в княжьей гриднице кабанов и туров между отчанными вояками, которые не брали на пиры оружия, но легко могли убить голыми руками. Он умел похвалить скромных, осадить зазнавшихся, обойти тугодумов, стравить опасных соперников между собой и объединить тех, кто не мог противостоять в одиночку. И всем указать достойную цель.
Загвоздка была в том, что сейчас каждый из трех зверей желал получить всю добычу целиком. Не уступив соперникам ни кусочка. И тут уже, чтобы удовлетворить всех, нужно быть великим чародеем и уметь из одного барана сделать трех.
Мистина чародеем не был. Он был просто умным человеком, привыкшим обдумывать каждый свой шаг и еще пять-шесть шагов наперед. Он знал, к чему обязывает его родовой долг чести, но пока был вынужден повиноваться тому зверю, который держал когтистую лапу на головах его, Мистины, детей.
Не раз и не два с тех пор он прокручивал в голове: где оступился, где он не додумал? Выходит, прав был Честонег, боярин киевский, когда не советовал ему брать семью в Деревлянь? И пусть киевляне не о семье его заботились, в главном они оказались правы. Останься Ута с детьми дома – их не захватили бы древляне и сейчас ему не пришлось бы выступать против собственного побратима.
Или он мог бы не отсылать их домой после погребения. Держал бы при себе. Но тогда… Раз уж Сигге Сакс со товарищи надумали силой заставить сына покойного вождя повиноваться – у них с Утой могли бы просто украсть ребенка. Или двух. И тогда ему пришлось бы смотреть, как жена сходит с ума. Тихо, без воплей и причитаний, ломает себе голову изнутри. В конце концов, может, все вышло и к лучшему. Ута и дети – вместе. А он не видит их и может, не надрывая сердца, сосредоточиться на борьбе за их спасение.
Вот поэтому Мистина впервые в жизни, выезжая навстречу побратиму, намеревался говорить с ним от имени других князей. Часть дела он уже сделал: уломал древлян выплатить дань за этот год. Теперь у него есть время делать то, что он хорошо умеет делать. Работать с местной знатью, с этими «старцами людскими» и «мудрой чадью» в домотканых длинных рубахах и с посохами, где голова чура в навершии. Ссорить одних, запугивать других, покупать третьих. Отдать за кого-нибудь из влиятельных родов сестру и пообещать дочь (когда вырастет). Взять еще две-три младших жены – Ута поймет, что это необходимо. А главное – самое главное! – передать сбор дани им самим, нарочитым мужам древлянского корня. Пусть они собирают со своих волостей и весей положенную куницу с дыма, оставляя одну десятую – с этого надо начинать торговаться и дойти до каждой пятой – себе за труды. Тогда сбор дани для старейшин из разорения превратится в способ обогащения. И они сами объяснят своим родовичам, что это необходимо. Сами усмирят строптивых – где ссылкой на мудрость дедов и волю чуров, а где и прямо этим чуром по голове. И тогда киевский князь и его дружина сделается для них не врагом и соперником, против которого они встанут всем родом и племенем, а союзником и собратом.
Эти мысли пришли Мистине в голову не сегодня и не вчера. Они уже не первый год обсуждали их с Эльгой, коротая в Киеве зимние вечера, когда не было пиров. Доносили до Ингвара, но ему все было недосуг взяться за дело. Это ведь долго и сложно. Надо уметь говорить с людьми, делать шаг вперед и шаг назад, прогибаться, в чем-то уступать, в чем-то давить – не перепутав, что когда следует делать. Ингвару же было куда проще раз в год проехать и собрать, пересчитав сперва дымы, а потом – принесенные куницы. Бобров, белок и медведей в куны пересчитывал обычно кто-нибудь другой. Кто недоволен – дружина с собой.
И уж тем более бесполезно было говорить об этом с отцом, Свенгельдом, который правил здесь, будто князь, и не собирался делиться ни с кем даже каплей своей власти.
А теперь чем-то подобным будет вынужден заниматься он, Мистина. Если, конечно, сумеет сделать вторую часть своего дела: уговорить Ингвара в последний раз уступить древлянскую дань дружине Свенгельда и тем дать выигрыш времени, которое дороже всех куниц и бобров.
Для разговора с побратимом Мистина припас еще один довод, который вез в седельной сумке. Иной раз при мысли об этом обрывалось сердце: а вдруг все так, как сказал Сигге? Если окажется, что Ингвар и впрямь желал Свенгельду смерти… Тут Мистина терялся, не зная, чего дальше хотеть и к чему стремиться. Долг верности вождю важен, но посягательства на жизнь кровного родича и ему не прощают. Тут уже и боязнь за семью отступает в тень: сначала – родовая честь. Ибо и детям его не нужна жизнь без чести.
Посмотреть на его отъезд собралась толпа, будто на Купалу: все жители Свинель-городца и посада, Коростеня со всеми окрестными поселениями. Мистина выезжал не хуже иного князя: под стягом, под пение рогов, во главе внушительной дружины, под крики толпы. Казалось, его провожают на войну. Он по-прежнему носил белые одежды «печали», выражавшие то, что сам он чувствовал все эти дни. Среди всех этих живых людей, горячо боровшихся за свои выгоды, он был выходцем из Нави. И незачем ему было оглядываться, чтобы в последний раз бросить взгляд на городец: некому было стоять на забороле и махать ему вслед.
С ним было два десятка собственной дружины – за вычетом тех, кто отправился с Утой и исчез вместе с ней. А еще его сопровождали шесть десятков отцовой дружины во главе со старшими оружниками: Сигге, Эллиди, Эльдьярном, Ранобором. Ранобор вернулся, как и Свенгельдовы отроки. К тому времени Сигге Сакс уже не скрывал своего участия в похищении Уты, и Мистина ни слова ему не сказал. Но запомнил этих людей.
И все же, покидая Свинель-городец во главе внушительной дружины, Мистина за непринужденно-уверенным видом скрывал тяжкое унижение. Сигге и пузатый Эллиди ехали по бокам от него, будто телохранители, но на деле считали его своим пленником. Строптивым мечом, который им не без труда, но все же удалось укротить и взять в руки. Этим мечом они собирались биться с киевским князем за древлянскую дань, а он был вынужден служить им. В то время как его жена и дети невольно служили им щитом.
После уговора с древлянами Сигге снова предложил Мистине обменяться с дружиной клятвами. Мистина вежливо отказался:
– Вам нет нужды в моих клятвах, пока моя семья в ваших руках. А я не очень-то поверю в ваши добрые намерения, пока все они, живые и невредимые, не окажутся снова возле меня.
– Когда в наших руках окажется дань, возможно, твоя семья вернется, – столь же невозмутимо пообещал Сигге.
На этом оба прекратили разговор, ибо знали цену словам. А Мистина отчеливо осознал третью часть своей непростой задачи: договорившись с древлянами о дани и убедив Ингвара еще раз от нее отказаться, он должен будет за год найти способ избавиться от Сигге и его людей. Как бы ни выпали кости судьбы, они здесь лишние.
Не для того Свенгельд столько лет растил свою дружину, чтобы его сын изыскивал способы ее извести. Но старик вырастил стаю волков, которые повиновались ему одному, а без него стали смертельно опасны. А значит, рано или поздно их ждет участь всякой зарвавшейся волчьей стаи.
Не вся дружина была конной, поэтому к берегам Иржи и Малин-городцу подошли ближе к вечеру второго дня.
– Ведь они здесь? – Мистина указал плетью на вал и частокол городца. – Я хочу увидеть их. Пусть издалека, хоть с боевого хода. Я не пойду внутрь. Но пусть хоть кто-то из них мне скажет, что все шесть голов еще сидят на своих плечах, дышат и разговаривают.
Сигге Сакс чуть приподнял брови, будто обдумывая законность этой просьбы.
– Ведь если вы обманули меня и с моей семьей уже… все плохо, то едва ли мне стоит биться рядом с вами, – почти небрежно продолжал Мистина.
– Напрасно ты так, – сказал Эллиди. – Мы ведь хотим, чтобы ты, сын Свенгельда, был нашим вождем. И твои дети – его внуки. Если ты так уж не хочешь, у него есть два внука! Может, мы найдем вождя в ком-то из них! Нам вовсе незачем его убивать!
– Вот пусть мой сын и скажет мне, что у его матери и сестер все хорошо. Я буду говорить сначала с ним, а потом – с Ингваром.
Подойдя к Ирже с северного берега, дружина Сигге решила до утра реку не пересекать. Теперь предстояло выяснить, где Ингвар, сколько с ним людей и каковы его намерения – если удастся. Мистина отправил отроков к киевскому стану, поручив передать князю просьбу о встрече на берегу, перед Малин-городцом, завтра утром. А сам вместе с Сигге отправился искать Гвездобора, который мог устроить ему другую встречу – с женой и детьми.
С собой они взяли всего двоих: Ольтура и Регни, которые виделись с Гвездобором не так давно. Подъезжая к веси, Мистина бросил пытливый взгляд на городец. Кто бы знал, что это старое древлянское святилище когда-нибудь станет для него так важно!
Вид городца надежд не внушал. Было тихо, не вилось ни дымка. Жители Малинской веси после первого испуга уже вернулись в свои избы и даже отважились выпустить пастись скотину. Ведь эти городцы не предназначены для долгого сидения, там даже воды не достать.
Сердце сжалось: Мистина не верил, что его близкие там.
А Гвездобор уже спешил им навстречу.
– Ну, слава богам! – Еще за окраиной веси он подбежал и схватил за узду коня Сигге. – Пожаловали наконец! Где ж вы были? Я уж не знаю, какому богу молиться!
– Что, обижают вас киевляне? – Сигге наклонился к нему.
– Да чтоб их шишиморы взяли! Приезжали от князя, забрали свинью. Сказали, в счет дани забирают. Я ему: какая дань? Нет такого уговора, чтобы свиньями дань платить! Вон, двадцать шесть дымов у меня, так приготовили: шесть бобров – это восемнадцать кун, медведин три – это двадцать две, да белок восе…
– Погоди! – Мистина приподнял свернутую плеть, звякнул колечками в рукояти, чтобы привлечь к себе внимание. – Я понимаю тебя: хватать почти беззащитных детей и женщин и силой удерживать их – куда легче, чем стоять перед князем, у которого за спиной целое войско. Я еду затем, чтобы поговорить с Ингваром. Я позабочусь, чтобы он получил лишь то, что ему законно причитается, и не нанес добрым людям лишних обид.
Гвездобор выпустил повод коня Сигге и обернулся к Мистине. Теперь он узнал его, поначалу незамеченного, и сообразил: перед ним сидит на коне муж и отец плененной семьи.
– Но прежде чем я повидаюсь с Ингваром, я должен повидаться с моей семьей, – продолжал Мистина, подтверждая его подозрения. – Мне известно, что они у тебя. Они там? – он показал плетью на городец.
– Ну… – Гвездобор отвел глаза и оглянулся, словно проверяя, не подошла ли ему подмога.
Мужики и впрямь толпились у крайних изб веси, но ближе подходить не считали нужным.
– Пошли кого-нибудь туда, и пусть моей жене или кому-то из детей позволят выйти на боевой ход, откуда они смогли бы поговорить со мной. Я пойду один, и вам нечего опасаться. Но я должен убедиться, что им не причинили вреда.
Гвездобор молчал и не поднимал глаз. В груди Мистины разливался холод дурного предчувствия. И одновременно – чувство близкого освобождения от всего, что так угнетало его уже много дней. От тревоги. От души. От жизни и связей с землей. Еще мгновение – и он получит право убить на месте сперва Гвездобора, потом Сигге… а потом еще пару-тройку тех, кто решится подойти. И хватит с него всего этого… Дальше – Валгалла.
– Нету их здесь. – Гвездобор наконец поднял на него взгляд.
– Как это – нету? – еще почти спокойно отозвался Сигге Сакс, но голос его чуть дрогнул.
Мистина быстро взглянул на него, одновременно слушая боярина и наблюдая за оружником.
– А вот так! – Вымолвив самое страшное, Гвездобор от отчаяния осмелел и даже приосанился. – Увезли их в место надежное! Никому до них не добраться. Сторожат их верные люди, а чуть без меня за ними придут – велено переколоть всех: бабу, девок и детищ, как поросят.
– Что ты сказал, пес! – Сигге спрыгнул с коня с ловкостью, удивительной для его погрузневшего тела, и мгновенно схватил Гвездобора за грудки. – Увезли!
Он встряхнул боярина. Мужики придвинулись шага на два поближе, но все еще не вмешивались.
– Куда увезли? Отвечай!
– Не скажу! – Гвездобор опомнился и оторвал от себя его руки. – Сам ты пес! Вот подавись теперь! Хоть сам себя сгрызи! Наши это пленники, и тебе их не видать! Как нам нужно, так и сделаем с ними! А ты хоть три года ищи – не сыщешь!
– Да ведь мы… без нас ты бы их в глаза не увидел!
– А теперь ты в глаза не увидишь! У нас вон, под околицей, княжье войско стоит, не у тебя! Нам себя оборонять надо, а не вас!
Сигге Сакс коротко замахнулся и ударил его в лицо. Гвездобор, хоть и сам был не хилого сложения, покачнулся и едва не упал. Сигге вскочил на коня и умчался назад к дружине.
– Куда ты девал ее? – Ольтур бросился к Гвездобору, но к тому уже бежали мужики. – Как ты посмел! Куда ты ее увез?
– Поздно плакать по шапке, потеряв голову! – усмехнулся Мистина.
Он понял, что произошло, и ему стало почти весело.
Подбежавшие мужики встали перед ними стеной, защищая своего старейшину. Гвездобор утирал рукавом кровь из носа – рука у Сигге Сакса была тяжелая. Но если бы Гвездобор знал то, что знал Мистина, то понял бы, что отделался вовсе даром.
– Не спрашивай, где девушка, – продолжал Мистина, обращаясь к Ольтуру, будто не замечая мрачных лиц и топоров в опущенных руках. – Ты ведь предал ее, и для твоего же блага вам лучше никогда не встречаться больше в этой жизни.
– Я ее не предавал!
– А что же ты сделал? Ты ведь был среди тех, кто отдал их всех в руки этих добрых людей? – Мистина указал на малинцев.
– Они поклялись, что ничего им не сделают. – Ольтур опустил глаза. – И Сигге обещал… может быть…
– Я не буду давать тебе ложных обещаний – мою сестру ты не получишь, даже если спасешь ее от Змея Горыныча, – холодно сказал Мистина. – Ну так что же, добрые люди? – уже другим, весьма дружелюбным голосом обратился он к малинцам. – Вы так храбро напали на мою семью, поскольку вас заверили, что оружники не окажут сопротивления, так? – Он слегка указал на Ольтура.
Мужики молчали. Гвездобор лишь бросил на него хмурый взгляд, но в нем Мистина отчетливо прочел «да».
– А теперь ты, выходит, провел их, – в голосе Мистины слышалось восхищение такой ловкостью, – и утянул дорогую добычу у них из-под носа?
Гвездобор снова не ответил, но в бороде его мелькнула горделивая ухмылка – будто белка в гуще ветвей.
– Это правильно, – одобрил Мистина и бодрым голосом добавил: – Я думаю, мы с тобой договоримся.
Будто порося на ужин себе торговал. Глаза его смотрели на Гвездобора с явным дружелюбием, но это чувство было как тонкая пленка льда, прикрывающая холодные глубины. Сам Мистина чувствовал себя идущим по такой пленке, и один неверный шаг мог погубить все.
– Эй! – крикнул какой-то отрок из малинских. – Глянь – едут!
Все обернулись. С юга приближался десяток всадников. И в том, что впереди, Мистина с одного взгляда узнал невысокую коренастую фигуру своего побратима. Светлого князя киевского, Ингвара.
