Байка о женщине-никто по имени Варвара
Она не любила ходить той дорогой, особенно по ночам. Первобытный страх смерти и скрывающихся за ней неведомых глубин превалировал над здравым смыслом.
Ей было под сорок, и она многое повидала. Два несчастливых брака, двенадцать выкидышей и один-единственный сын, родившийся недоношенным, любимый, взлелеянный, оберегаемый и как-то незаметно превратившийся в безнадежного эгоиста. Последние десять лет работала в одном и том же офисе, за одним и тем же столом, последние десять лет ее вечера словно были отксерокопированы с одного-единственного скучного вечера. Она была атеисткой, воспитанной железной рукой партийной матери, и никогда не задумывалась о магии, эзотерике, боге. И все-таки…
…Она непроизвольно ускоряла шаг, когда шла по тропинке вдоль кладбища, и отворачивалась, стараясь не смотреть на присыпанные увядшими цветами холмики могил, неподвижные кресты, темные памятники со скорбными лицами и молитвенно сложенными ладонями. Откуда взялась эта странная фобия? Когда это началось? Она и сама не знала.
Но отчего-то ей все казалось, что стоит повернуть голову и нечаянно замедлить шаг, как она услышит мерное чавканье и леденящее кровь утробное урчание, и затихающие слабые стоны, и монотонный вой, а потом вязкая темнота вдруг превратится в нечто осязаемое, набросится на нее исподтишка, душно навалится всей своей смрадной тяжестью.
В тот вечер ей пришлось задержаться на работе. Увязнув в отчетах, схемах и графиках, она не заметила, как угасающее красное солнце уступило место анемичной надкушенной луне. А когда поняла, заторопилась, засобиралась, расстроилась. Как назло, отменили ее электричку. Два часа она просидела на платформе, на пыльной лавочке, ела курагу из пакетика и бездумно читала дамский роман. Жутко неудобно жить в пригороде.
Она вышла из электрички за полночь. Нерешительно потопталась на пустом перроне. Некому было позвонить, чтобы встретили или хотя бы приободрили немножко, уверенным веселым голосом сказали, что ее страхи и яйца выеденного не стоят.
Но делать было нечего — поправив старомодную сумку на плече, она глубоко вдохнула и, раздвинув придорожные кусты, решительно пошла вперед. Как всегда, шла быстро, смотрела под ноги, что-то напевала себе под нос. И когда чертова тропинка уже почти перешла в освещенную грейдерную дорогу, когда пугающее кладбище оставалось позади, она вдруг услышала этот звук.
Будто бы кто-то плакал в темноте — тихо, безутешно, всхлипывая и подвывая. Голос был высоким и тоненьким, будто бы детским. В первый момент она так и решила — ребенок потерялся, за-игрался допоздна на площадке, потом пошел домой, да заплутал в кустах, вышел не на ту дорогу.
— Где ты, маленький? — позвала она. — Идем, я отведу тебя домой!
Никто ей не ответил. Плач не затихал, и доносился он — теперь она поняла это наверняка — с кладбища. Она машинально перекрестилась, хоть в бога никогда и не верила. Горячая волна мурашек хлынула вниз по позвоночному столбу, ноги словно налились свинцом и вросли в землю, она бы и рада была убежать, да только почему-то не было сил. Закричать тоже не получилось. Она старалась, раскрывала рот, напрягала голосовые связки, но только невнятный хрип вырвался из ее накрашенных дешевой помадой губ. Тем временем глаза привыкли к темноте, и она увидела то, что предпочла бы никогда не видеть.
Девушка.
Молодая девушка в белом платье, с длинными русалочьими волосами и босыми ногами.
Девушка сидела совсем близко у кладбищенской оградки, на одной из заваленных дорогими венками свежих могил, и могила та… Кошмар, ужас, ужас — могила та была разрыта!
Выбралась из могилы… пульсировало у нее в голове… Выбралась из-под земли… Вышла на охоту… парализует взглядом… приблизит мертвое лицо… ее губы будут сухими и белыми… облизнет их посиневшим холодным языком… прильнет к шее… и…
Больше она ничего подумать не успела. Адреналиновая буря застила глаза черной пеленой, колени вдруг стали ватными, а ступни — бесчувственными, и, безвольно оседая на землю, женщина успела из последних сил выкрикнуть: «Помогите!» Кажется, сквозь липкий дурман она слышала вой приближающейся милицейской сирены.
Пойманная на кладбище девушка в белом вовсе не была восставшим из могилы упырем или бесплотным призраком. Звали ее Варварой Тихоновной Камышовой, было ей двадцать семь лет, была она живой, здоровой, если не считать хронической депрессии да спровоцированного бесконечными модными диетами гастрита. Она и не думала ничего отрицать, она сразу же признала, что свежую могилу разрыли по ее просьбе таджикские рабочие, которым она заплатила по тысяче рублей, что в могиле той похоронена ее лучшая подруга Милена Андреева, скончавшаяся от лейкемии восемь дней назад. Когда шокированный следователь спрашивал: «Зачем? Зачем?» — Варвара Тихоновна только пожимала плечами да недобро ухмылялась.
Пригласили психиатра.
После непродолжительной беседы, в ходе которой Варваре Тихоновне показывали абстрактные картинки, заставляли рисовать домики и лодочки, он заключил, что подозреваемая страдает редким нервным расстройством и нуждается в немедленной госпитализации.
Когда перед красавицей в белом замаячила вполне осязаемая перспектива психушки, она наконец попросила закурить (причем от предложенного «Кента» отказалась и погнала молоденького опера в палатку за ментоловым «Гламуром») и сказала:
— Я не сумасшедшая. Скорее ваш психиатр не в себе, раз поставил такой диагноз. Не надо меня в больницу, я все расскажу.
— Вы понимаете, что натворили? — вцепился в нее следователь. — Осквернили могилу подружки… Кажется, с Миленой Андреевой вы знакомы с девяносто второго, я не ошибаюсь?
— Учились в одной школе, — подтвердила Варвара Тихоновна. — Дружили. Поступили в один институт, собирались стать педагогами. Но потом дорожки наши разошлись.
— Милена Михайловна вышла замуж, — подсказал следователь.
— Не совсем так, — усмехнулась подозреваемая. — Она вышла замуж за богатенького буратино и сошла с ума.
— Сошла с ума? Что вы имеете в виду?
— Помешалась на материальном, вот что. И заразила меня, между прочим. Помешанность на шмотках передается воздушно-капельным путем, это невероятно опасный вирус, разве вы не знали?
Следователь нервно сглотнул и пожалел, что, поддавшись обаянию Камышовой, так быстро отпустил психиатра.
— Не смотрите на меня так, это шутка. У натуральных блондинок своеобразное чувство юмора. Я ведь натуральная блондинка в отличие от Милены. Кстати, знаете, какой казус произошел на похоронах?
— Какой?
— Вы, вероятно, слышали, что у покойников еще какое-то время продолжают расти волосы? Так вот, Миленка всю жизнь, с тринадцати лет, пыталась сделать вид, что нордический цвет волос достался ей от природы. А ведь на самом деле она черная, как цыганка. Ей приходилось бегать к парикмахеру каждую неделю, чтобы никто не заметил отрастающих корней. Даже когда узнала, что больна, что умрет, все равно продолжала таскаться в салон. Отказалась от химиотерапии, не хотела облысеть. А тут… Неделю пролежала в морге, какая незадача. Волосы немного отрасли, и стал виден натуральный цвет.
— Разве это имеет какое-то отношение к делу? — занервничал следователь. Хамоватое спокойствие Варвары Тихоновны, разрывшей могилу подруги, почему-то внушало ему священный ужас.
— Не имеет, но это очень интересно, поверьте. Когда на отпевании ее муж наклонился к гробу, чтобы поцеловать ее в последний раз, знаете, что он сказал? — Камышова рассмеялась, коротко и сухо. — Он сказал: посмотрите на нее, она же брюнетка! Смешно, да?
— Обхохочешься, — мрачно согласился следователь.
— Понимаю, это не главное, — Варвара Тихоновна вздохнула и подперла подбородок выпачканной в земле рукой. Под холеные ногти забилась грязь. — На чем я остановилась? Ну да, Миленка вышла замуж за богатенького. И началась у нее привольная жизнь. А я устроилась работать в школу, учительницей английского. Мы пробовали сохранить дружбу, понимаете? Это было трудно, но мы пытались. Каждую пятницу я ужинала у Милены. Мы болтали, обменивались новостями, рассказывали о своей жизни. Да вот только слишком разной она была, наша жизнь.
— Понимаю.
— Не понимаете. Я целый год копила на отпуск в Анапе. А она за три года исколесила весь мир. Я экономила на продуктах, чтобы купить новую кофточку на рынке. А Милена отоваривалась в лучших бутиках мира.
— И вы позавидовали, — понял следователь.
— Нет-нет, — поморщилась Варвара. — Милена понимала, каково мне… Слушать про ее покупки, СПА-салоны и прочее. Она отдавала мне одежду. Миленка была жадной до тряпок, пару раз наденет и все. Почти каждый мой визит она вручала мне огромный мешок для мусора, набитый одеждой. Представляете? Эксклюзивные шмотки, которые стоили не одну сотню долларов, она просто сминала и запихивала в мусорные мешки! Я брала, конечно. Я бы ни за что не смогла позволить себе такую одежду. Другие учительницы теперь считают, что я миллионерша. Я была Миленке благодарна…
— Так в чем же проблема? Почему вы так с ней поступили?
— Понимаете… Те вещи, которые она мне отдавала, были не лучшими. То есть дешевку она не признавала, покупала все как минимум в ЦУМе. Но в ее шкафу были настоящие произведения искусства. Платья, расшитые жемчугом, норковая шубка, белая, длинная. Сумочки из крокодиловой кожи, по пятнадцать тысяч долларов каждая. Часы, которые стоили больше, чем моя квартира. Нет, вы поймите меня правильно: я ни на что не претендовала. Понимала, что эти вещи мне не светят, что такие вещи не дарят подругам. Но потом Миленка узнала, что смертельно больна. Все произошло так неожиданно. Еще вчера она радовалась жизни, а потом… Упала в обморок в примерочной, продавщица вызвала «Скорую», выяснилось, что у нее лейкемия, запущенная стадия, ничего уже нельзя сделать. Счет шел даже не на месяцы, а на недели. И Милена… — Варвара Тихоновна даже задохнулась от переполнявших ее чувств. — Милена решила сама организовать свои похороны… Купила два места на кладбище…
— Два? — удивился следователь. — Зачем ей было два места?
— Сейчас поймете, — мрачно пообещала Камышова. — Она заказала шикарный гроб из черного мрамора, сшила у портнихи черное закрытое платье, каждый день вызывала маникюршу, чтобы смерть не застала ее ручки врасплох. Составила список гостей, которые должны прийти на ее поминки, меню. Там все должно было быть черным. Черная икра, спагетти с чернилами каракатицы, какие-то безумные коктейли с красителями. Разослала приглашения. Заказала тридцать два одинаковых брильянтовых кулона — прощальные подарки друзьям.
— Она упомянула вас в завещании?
— Да, — нехотя призналась Варвара Тихоновна, — Милена отписала мне свой автомобиль «Мерседес». Он мне не нужен, но я смогу его продать, он дорого стоит. Ну и по мелочи, антикварный сервиз, кое-какие деньги, комплект с южноафриканскими рубинами. Я на нее не в обиде и даже наоборот, вряд ли могла ожидать такой щедрости. Только вот…
— Что?
— Был в ее завещании странный пункт.
— Какой же?
— Она хотела, чтобы самые ее любимые вещи были похоронены вместе с ней.
— Что? — Следователь почувствовал, как теплая струйка пота заползла в воротник его рубашки.
— Так поступали египетские фараоны. Они верили, что в загробном мире им понадобится имущество. Милена в жизнь после смерти не верила, но тем не менее… Именно для этого она и купила два места на кладбище. Одно для своих шмоток, одно для себя самой.
— И ее воля была исполнена?
— Еще бы! — фыркнула Варвара. — Знали бы вы ее адвоката, настоящий бультерьер. Пятнадцать вечерних платьев, шкатулку с драгоценностями, любимые часы, винтажное пальто, которое когда-то принадлежало Софии Лорен, и одиннадцать сумочек «Kelly» были упакованы в непромокаемые пакеты и зарыты в соседнюю могилу. Об этом почти никто не знал.
— Так вы… Вы собирались откопать ее вещи!
— Вот именно. Я не знала, в какой именно могиле зарыта Милка, а в какой — шмотки. На похоронах никого не было, это она тоже прописала в завещании. Одиннадцать сумочек, вы только подумайте! Вы знаете, что такую сумку нельзя купить вот так запросто? — прищурилась подозреваемая.
— Нет, — покачал головой ошарашенный следователь, — разве в наше время еще существует дефицит?
— Искусственно созданный дефицит! Это одна из главных модных тенденций нашего времени. На сумочку надо записываться в очередь. И если повезет, года через полтора вы ее получите. При условии, что у вас найдется пять тысяч долларов, чтобы расплатиться.
— Бред какой-то, — покачал головой следователь.
— А закапывать хорошие вещи в землю не бред?! — Ноздри Варвары Тихоновны хищно раздувались, ее глаза метали молнии, в тот момент она была похожа на буйнопомешанную. — Эти вещи могли бы стать моим счастьем! Как вы не можете этого понять?! Она не захотела дать мне шанс стать кем-то, понимаете?! Без этого всего ты в этом городе никто! Никто! — повторила она, сверкая сумасшедшими глазами.
А потом, усмехнувшись в лицо побледневшего следователя, уже нормальным голосом добавила:
— Впрочем, вам этого никогда не понять.
Полинина знакомая, Ольга, любовница миллиардера, бывшая фотомодель, натуральная блондинка, стипендиатка Гарварда, умерла от хронического недоедания в возрасте двадцати шести лет.
Поминок как таковых не было, и сразу после отпевания компания Олиных подруг отправилась в «Сегун» выпить теплое саке за упокой ее бедной души.
Сначала, как водится, говорили об Ольге. Вспоминали, какая она была хорошая и как однажды купила пятьдесят плазменных телевизоров и развезла по детским домам, и как обожала свою младшую сестренку и всегда вместо родителей ходила на собрания в школу, и как однажды, когда ей было всего пятнадцать, чуть не уехала в Уганду с миссией Красного Креста, да была заперта дома менее романтичными родителями.
Деликатно помалкивали о том, что вышеупомянутого миллиардера Оля нагло увела у также упомянутой выше младшей сестренки. О том, что в Гарвард ее пропихнул любовник, при этом грант отобрали у более способной претендентки. И о том, что под самый занавес своей короткой жизни она превратилась в такую агрессивную истеричку, что к ней опасались приближаться и родная мать, и младшая сестра, и даже пресловутый миллиардер.
Неважно.
У Ольги было все, о чем только могла мечтать простая девушка из Южного Бутова. Ее жизнь обещала стать еще лучше, расцвести всеми возможными психоделическими красками — она равно могла сделать завидную карьеру или стать детной принцессой Рублевки. Оля же предпочла угаснуть, раствориться, словно кусочек рафинада в кипятке.
В свои последние дни она весила двадцать семь килограммов, и у нее даже не было сил поднести руку ко рту, пропихнуть два пальца в рот и выблевать все, чем ее умудрялись напичкать через зонд. Ей ставили витаминную капельницу, а Оля беспомощно плакала, ей казалось, что от витаминов тоже полнеют. Она угасала, усыхала, сморщивалась и в свой последний земной день выглядела как семидесятилетняя обитательница онкологического хосписа.
В современном мире от голода подыхают не только африканцы из разлагающихся язвами гражданской войны стран, но и те, кто с жиру бесится в пропитанных неврозами мегаполисах. Вот такая ирония судьбы — богатые умирают от голода едва ли не чаще, чем бедные. Еда наступает со всех фронтов: сливочные пирожные подмигивают из красиво подсвеченных витрин, промасленные пиццы зовут с неоновых реклам, киноактрисы из телевизионных роликов так соблазнительно похрустывают шоколадом, что невольно начинаешь ощущать теплую сладость на кончике трепещущего языка.
В частных психотерапевтических клиниках предлагают новую услугу: борьба с хроническим едоголизмом.
Полина ушла с Ольгиных поминок раньше остальных, не было сил слушать, как над ее памятью издеваются очередными диетическими рецептами.
По дороге домой зарулила в заведение, от которого девушкам ее типа положено шарахаться, как горным ланям от приближающихся человеческих шагов. Нет, речь идет не о публичном доме с уклоном в садомазо, а всего лишь о кондитерской с домашними пирожными.
Она села за столик у окна и заказала: вишневый штрудель с шариком лимонного сорбета, тирамису, наполеон, свежую ванильную пастилу и двести граммов шоколадных конфет ручной работы. Официантка ошарашенно строчила в своем блокнотике и все пыталась уточнить: вам с собой?
— Нет, милая девушка, я буду есть здесь. И я никуда не уйду, пока на тарелках не останутся только крошки, даже если ради этого мне придется заночевать в вашем кафе.
Почему-то в тот день она вспомнила именно об Ольге, о классической московской трагедии недоедания. Совокупный вес соискательниц на должность первого ассистента Роберта Лэппера (а было их около десяти) на первый взгляд равнялся весу одной Полины. А ведь она никогда не жаловалась на лишние килограммы, просто ее стройность была не бескровной, выстраданной, язвенной, а крепко сбитой, где положено выпуклой, плавной, женственной. Все эти девушки были намного моложе нее, и вообще, это собеседование больше напоминало кастинг в модельное агентство.
Одна девушка, тоненькая белобрысая былинка, чье нежное личико было усыпано трогательными веснушками, ее узнала.
— Вы — та самая Полина Переведенцева? — ахнула она, мгновенно спровоцировав недоброжелательный интерес среди других соискательниц.
— Та самая, — сдержанно улыбнулась Поля. — Мы знакомы?
— Нет, но… Ну ничего себе, — ее вздернутый носик мило покраснел. — Это какая-то шутка? Вы что, ищете работу секретарши?
— Хочу попробовать, — Поля старалась казаться спокойной. Знала бы эта рыжая девчонка, каких моральных сил ей стоит не убежать отсюда, роняя туфли. Знала бы она, что Поля и сама до конца не понимает, зачем ей нужен этот странный эксперимент. Она никогда не была мазохисткой.
— Значит, нам здесь делать больше нечего, — капризно заявила рыжая. — Вы его бывшая любовница, разве нет? Вы с ним спали!
— Может быть, вам еще сообщить, какие противозачаточные пилюли я принимаю и сколько дней длится мой цикл? — огрызнулась Полина.
Некрасивая свара не успела набрать обороты. Из кабинета, где известный кинопродюсер Роберт Лэппер проводил собеседования с будущими секретаршами, вышла заплаканная девушка лет семнадцати. Полинина очередь была следующей, и, не глядя на остальных, она поправила волосы и вошла в комнату, плотно прикрыв за собою дверь.
Она не сразу решилась взглянуть на того, кто сидел за столом. Сердце трепыхалось так отчаянно, что казалось — еще чуть-чуть, и оно выпрыгнет на затоптанное ковровое покрытие. Отвернуться, пока он ее не узнал, убежать, пока не поздно, спрятаться, пока ее ладони не прилипли к пропитанной ядом паутине, пока облаченный в кашемировую оболочку дорого свитера паук не вытянул из нее ту немногую радость, которая все еще осталась в опустошенной Поле.
— У вас есть десять минут, чтобы убедить меня, почему именно вы должны стать моим первым ассистентом, — не отрывая взгляда от бумаг, сказал он.
А он не изменился. Полина подошла ближе. Играет в очаровательного хама. И остается единственным мужчиной в мире, которому хамство к лицу.
Она села на краешек стула и уставилась на свои обтянутые кожаной юбкой колени. У Полины было не так много одежды, которую можно было хотя бы условно отнести к деловой. Для собеседования она выбрала темно-синюю юбку из тончайшей кожи и прихваченную поясом-корсетом просторную белую рубаху с накрахмаленным жабо. Минимум макияжа, пышные белые волосы собраны в хвост.
Что ему сказать? Почему именно она должна стать его первым ассистентом? Как объяснить такое за десять жалких минут? Потому что она умирает, не находит себе места? Потому что она верит в любовь? Потому что хочет зачеркнуть невидимый знак вопроса, который окровавленным топором висит над ее самооценкой? Потому что ей через два года исполнится сорок, а она так ничего и не поняла про себя саму. Потому что дура? Потому что в глубине души надеется его вернуть? Потому что еще больше надеется навсегда избавиться от наваждения по имени «Роберт Лэппер»? В его стране ураганам дают красивые женские имена, а черной тоске в таком случае надо присвоить его имя. Тоска — это Роберт. Депрессия — это Роберт. Невозможность поверить в то, что ты еще на что-то годна, — это тоже, мать его, Роберт.
— Вы глухая или просто не понимаете по-английски, как и большинство тех тупых куриц, которые сегодня сюда пришли? — почти ласково спросил Роберт.
И наконец на нее посмотрел.
Полина виновато улыбнулась.
— Привет.
— Ты? — Он словно увидел привидение.
Хотя ничего странного в их встрече не было. Скорее странно то, что она не состоялась раньше. У них было полно общих знакомых, они ходили в одни и те же рестораны, одевались у одних и тех же байеров, кололи ботокс у одного и того же пластического хирурга. Да, Роберт тоже это делал, подобно легендарному Нарциссу, он был влюблен в свою высокоградусную мужскую красоту и не хотел преждевременно менять ее на сомнительное очарование зрелости.
— Что ты здесь делаешь? У меня собеседование, я занят. Если у тебя дело, можем пообедать, хотя я думал…
— Ты правильно думал, никаких личных дел у меня к тебе нет, — успокоила его Поля. — И я знала, что у тебя собеседование, поэтому и пришла.
Нахмурившись, он потер ладонями виски.
— Но тогда я не понимаю…
— Роберт, когда я вошла, ты попросил объяснить, почему именно я должна стать твоим первым ассистентом. Так что слушай. Во-первых, у меня идеальный английский, а все эти девчонки с филфака и журфака, которые ждут в коридоре, не поймут и пятидесяти процентов из того, что ты говоришь. Во-вторых, все эти девочки пришли сюда не только в поисках работы, но и в поисках красивого влиятельного любовника. Может быть, ты был не против, но… Все это предсказуемо. Ты переспишь с ней пару раз, она влюбится, сначала будет страдать и надеяться, потом, когда поймет, что для тебя это не значило ничего, кроме выброса сексуальной энергетики в ноосферу, решит отомстить. Точно решит, ведь всем претенденткам, кроме меня, нет и двадцати лет. Она порвет какой-нибудь важный договор или еще как-нибудь тебя подставит. А я ничего такого делать не буду, потому что между нами все уже было и все уже закончилось. Идем дальше. Я аккуратистка, и ты это знаешь. Я прекрасно общаюсь с людьми, и на меня можно свалить какие угодно переговоры. У меня есть связи в прессе, я могу помочь с рекламной кампанией фильма.
— Полина, давай поставим вопрос по-другому, — перебил Роберт. — Тебе-то зачем все это нужно? В своей жизни ты не проработала ни одного дня! У тебя полно денег, своя программа на телевидении, личный шофер и туфли, — он перегнулся через стол и посмотрел на ее ноги. — Из последней коллекции «Manolo». Зачем тебе в тридцать восемь лет становиться моим ассистентом, практически секретарем, работать в офисе с десяти до шести, подносить мне кофе и получать за все это полторы тысячи долларов?
— Хороший вопрос, — улыбнулась Поля. — Попробую объяснить. То, что про меня думают люди, не совсем так. Ты ведь знаешь источник моих доходов.
— Ну конечно! Некий Петр Сергеевич дал тебе нехилые отступные, — усмехнулся Роберт.
— Вот видишь. Мне удалось как-то прокрутиться почти десять лет, я куда-то вкладывала деньги, покупала акции, меняла банки. Но все когда-нибудь кончается. В то время как потребности с возрастом только увеличиваются. В общем, эта сумма практически иссякла. И у меня больше нет своей телепередачи. Между нами, она никогда не была моей, я просто числилась ведущей. Теперь вместо меня будет девочка со жвачкой за щекой и группой «Gorillaz» в ай-поде, сквозь скудный словарный запас которой рефреном проходит слово «блин».
— Хочешь сказать, тебе деньги нужны? — недоверчиво прищурился Роберт.
Полина улыбнулась. Когда они были вместе, ей нравилось играть в самостоятельность. Единственный раз в жизни. Она подчеркивала независимость, врала про удачливую игру на Форексе, да и свою жалкую телевизионную роль выставляла в таком свете, что Роберт не сомневался — его девушка не менее значима, чем Константин Эрнст. Сплошная мистификация, и ради чего? Чтобы он отшвырнул ее так же, как всегда отшвыривал тех, кто не играл в бескорыстную преданность. Ему было наплевать. Он никогда не гордился ее самостоятельностью, статусом, для него, покачивающегося в нежных волнах взлелеянного эгоизма, Полина Переведенцева всегда была «одной из».
— Не то чтобы мне до такой степени нужны деньги, — мягко возразила она. — Просто хочется что-то в жизни поменять. Ты не волнуйся: наш с тобой вопрос я давно закрыла. Решила обратиться к тебе первому как к другу. Просто ты меня немного знаешь и можешь себе представить, что из меня получится не такой уж плохой ассистент.
— Все равно что-то здесь не складывается, — нахмурился Роберт.
— Если ты мне откажешь, устроюсь куда-нибудь еще, — быстро сказала Полина, видя, что он уже близок к тому, чтобы послать ее к черту. — И ты в любой момент можешь указать мне на дверь. Если тебе покажется, что кто-то другой справится лучше.
— Не знаю.
— Ты не пожалеешь, — улыбнулась Полина. На самом деле ей хотелось разреветься, потому что она чувствовала себя жалкой, жалкой, жалкой.
— Ладно, если ты так настаиваешь. Поля, но ты же понимаешь, что между нами уже ничего не будет? — строго спросил Роберт.
И ей пришлось кивнуть: понимаю, мол, у меня и в мыслях ничего подобного не было.
— А ты понимаешь, что на тебя могут накинуться газетчики? Конечно, в последнее время о тебе уже ничего не пишут, появились другие «московские принцессы». Но, возможно, кто-то тебя помнит и не упустит возможность проехаться по твоему имени.
Полина еще раз кивнула: понимаю и это.
— Что ж, тогда… Я по-прежнему чувствую себя так, словно попал в реалити-шоу «Самый тупой розыгрыш года», но… Если тебе это так надо… В общем, можешь приступать с понедельника. Приходи сюда в восемь утра, тебе закажут пропуск. Но если ты задумала что-то не то, — он сузил глаза. — Предупреждаю сразу: ничего у тебя не получится.
— Жрать — грех! — веско сказал новый ангел-хранитель Анюты.
Его так и звали — Ангел. Вернее, это был его творческий псевдоним. Представился он в лучших традициях самого главного мачо мирового кинематографа: «Ангел. Паша Ангел». Его наняла для Нюты Полина Переведенцева. Предполагалось, что этот холеный юноша с чувственными губами, стройными длинными ногами, вытравленными добела густыми волосами, которые придавали его облику легкий налет возможной голубизны, и станет воротами в новую Анютину жизнь. В жизнь, где она больше не будет толстой жалкой разведенкой, которая любит стихи Цветаевой и Веры Павловой и сочетает в себе глубокую бабскую тоску с инфантильной привычкой съедать полкило соевых батончиков под вечернее шоу Петросяна.
Паша Ангел был самым модным московским стилистом. Именно он когда-то посоветовал Переведенцевой променять сдержанную холодность в стиле европейских кинозвезд на самоварный шик белых волос и загорелых грудей. Ход был предсказуемым в своей пошлости, но, как ни странно, новый образ какое-то время помогал ей держаться на плаву. Почему-то, несмотря на все эти атрибуты стареющей Барби, она все равно не выглядела дешево, не смотрелась сдувшейся куклой из секс-шопа.
— Жрать — грех, — повторил Паша, отбирая у нее рогалик. — С этого момента ты ешь только то, что я тебе разрешу. А я, солнце мое, строг.
Анюта мялась, улыбалась, стеснялась. Она чувствовала себя героиней абсурдного кино какого-нибудь странного скандинавского маргинала, где сначала все долго и нудно разговаривают об экзистенциализме, а потом резко приступают к свальному греху. Однажды она видела такой фильм по какому-то ночному каналу, честно посмотрела до конца, но так и не поняла, что же хотел сказать автор.
Она не привыкла, чтобы нежные мальчики, которые ей годились в сыновья, называли ее «солнце».
— И что на тебе надето? — поморщился Паша.
А ведь к встрече с ним она подготовилась, принарядилась. Хлопковое платье в голубоватый горошек было ее самым любимым, ей казалось, что в нем она похожа на звезду советского довоенного кино, не хватает только задорных белокурых кудельков и привычки не к месту озорно петь романсы.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть, — помявшись, все же ответила Анюта.
— А выглядишь на полтинник, — безжалостно припечатал Ангел. — Не расстраивайся, кто ж тебе еще правду скажет.
— У меня была не такая уж легкая жизнь, — тихо ответила она. Анюта не была уверена в том, что ей стоит раскрывать душу перед этим наглым мальчишкой, который ничего в жизни не понимает, зато понимает в правильной, как он выражается, обуви, и это поднимает его на недосягаемый для нее пьедестал. А на черта ей сдалась эта правильная обувь, если у нее вся жизнь неправильная? На черта ей выглядеть на тридцать, если в глазах нет блеска, а в доме — Лизы и Васеньки?
— Но так же все равно нельзя, — простодушно возразил стилист. — В таком возрасте ставить на себе крест с вашими данными это преступление.
— С моими данными? — насмешливо переспросила она.
— А что, глаза большие, нос прямой, овал лица четкий, кожа хорошая, — деловито перечислял он, — красивая линия рук, фигура пропорциональная. Только задница как духовка, но это поправимо. Ну и стрижка, как у моей учительницы химии. А ведь моя учительница химии была злобной старой девой пятидесяти с лишним лет, которая если кого-то в жизни и любила, то только своего вонючего кусачего шпица.
— Какой ты, Паша, злой, — покачала головой Анюта, — и категоричный. Мне бы хотелось встретиться с тобой лет через пятнадцать.
— Это вряд ли получится. Я планирую сделать карьеру и уехать в Голливуд, работать над стилем какой-нибудь Пэрис Хилтон. Уж ей бы точно хороший стилист не помешал бы. А ты, солнце, если будешь продолжать в таком духе, через пятнадцать лет окажешься в клинике неврозов. Со всеми бабами, которые отрицают свою женственность, это рано или поздно случается.
— Насколько я поняла, тебя наняли, чтобы ты помог мне выглядеть иначе? — Анюта не умела, не имела возможности научиться ставить зарвавшихся нахалов на место, поэтому получилось у нее довольно неловко.
Паша Ангел не обиделся.
— Именно так. И я не позволю тебе ходить с мочалкой на голове вместо стрижки, носить старушечьи халаты и называть их нарядными платьями, не делать педикюр, — он покосился на большой палец Нютиной ноги, выглянувший из продранной тапки. — И ходить в этих ужасных тапочках я тоже тебе не позволю! Понимаешь, стиль — это мое все. Вот тебя, солнце, оскорбляет, когда матом пишут на заборе?
— Ну… Наверное.
— А когда громко пукают и сами же смеются?
— Возможно.
— Пойми, для меня это то же самое. Женщина, которая запустила себя до такого состояния, что перестала и на женщину-то походить, оскорбляет мои эстетические чувства не меньше, чем твой громкий мат.
— И что я должна делать? Сходить в парикмахерскую и купить новое платье?
— Если бы все было так просто, я бы давно разорился. Но начнем мы и правда именно с этого. Сначала сострижем твои сухие космы, я вижу тебя с короткой стрижкой в стиле Жанны Эппле. Потом худеем, насколько это возможно. Потом я читаю тебе как минимум десять лекций о современной моде. Потом фотографируемся, становимся на учет в лучшее брачное агентство этого города и находим тебе мужа. А потом уже ты, солнце, продолжаешь самосовершенствование без моего участия.
— Брачное агентство? — чуть не задохнулась она. — Но у меня…
И осеклась. Потому что у нее едва не вырвалось непроизвольное: «У меня же есть Вася». За три с лишним года она так и не привыкла к тому, что Васино отсутствие больше не является чем-то временным, из отсутствия этого теперь скроена вся ее жизнь. Она даже вещи Васины не выбросила. В прихожей по-прежнему стояли его тапочки, на кухонной полке — его пепельница и любимая чашка, она по-прежнему машинально покупала в гастрономе плавленый сыр и малиновые йогурты, потому что так обычно завтракал Вася. И когда ей попадалась интересная статья в газете, она сначала думала — надо не забыть рассказать об этом Васеньке — и только потом вспоминала, что Васеньки уже три года нет.
— Разве Полина тебе не передала? Брачное агентство — это и есть главная наша цель. Конечно, не обещаю, что ты в первый же день найдешь того, кто захочет взять тебя в жены. Но начинать надо как можно скорее, потому что каждый прожитый день — это какой-нибудь упущенный шанс.
— Какой оптимистичный подход, — через силу улыбнулась Анюта.
Тем не менее она позволила этому странному смешному мальчишке отвести ее в один из тех роскошных магазинов, к которому она одна и близко бы не рискнула подойти. Они переступили высокий порожек, и слякотная Москва с ее разноцветными зонтами, хамоватыми милиционерами, давкой в метро, грязью на дорогах, глухими пробками, красивыми женщинами, сквозь макияж которых проступает утомленная серость, осталась позади, они очутились в искусственном мирке королевской роскоши. Казалось, воздух здесь состоял из расплавленного золота — иначе почему ее размноженное зеркальными стенами лицо будто бы помолодело на десять лет? И пахло здесь волшебно: тонкий аромат жасмина деликатно спорил с белым мускусом, едва различимое дыхание вербены смешивалось с сандаловой пряностью, и все это сложносочиненное великолепие было ненарочитым, как запах весны — вроде бы знаешь наверняка, что он есть, но все же не можешь четко объяснить, из чего он состоит и когда конкретно появляется. Продавщицы были добрыми феями этой сказочной страны — красивыми, улыбчивыми, понимающими, готовыми разноголосо подтвердить, что юбка к лицу мадам, и платье к лицу мадам, и красота мадам бесспорна. У Анюты закружилась голова, она пошатнулась и была вынуждена ухватиться за Пашин рукав.
— Что, солнце, непривычно? — тут же все понял тот. — Добро пожаловать в мой мир.
— Но… — она ухватилась за первую попавшуюся вешалку, извлекла из шелковых складок первый попавшийся ценник, и к ней вернулась отступившая было дурнота. — Пойдем отсюда, я тебя умоляю. Есть же и другие магазины, не все ведь женщины одеваются здесь.
— Терпи, солнце, — Ангел снисходительно потрепал ее по щеке, — Полина велела отвести тебя именно сюда.
— Но как ты не понимаешь… Пусть Поля решила подарить мне одно платье, но все равно у меня никогда не будет денег, чтобы купить другое! Это не мой уровень, не мой мир.
— Ошибаешься, солнце. Платье, которое мы для тебя выберем, будет твоим пропуском в новый мир. А другое платье тебе купит мужчина, которого мы найдем в брачном агентстве. Видишь, как все просто? Ну а сейчас не теряй времени, иди в примерочную, а я тебе вешалки подтаскивать буду.
Анюта никогда не верила в то, что одежда может изменить человека. Может быть, подчеркнуть достоинства или слегка замаскировать недостатки, но не более того. Но когда она, взобравшись на постамент высоких каблуков, обернулась к зеркалу, что-то произошло, что-то не укладывающееся в законы земной физики, но вполне вписывающееся в устройство этого золотого, шелкового, сандалово-жасминового мира. Там, в красиво подсвеченном зазеркалье, жила не она, Анюта, простая баба, намывающая подъезды по утрам, шинкующая капусту в щи днем и подыхающая от тоски поздним вечером. Там жила другая женщина, с другой жизнью, с другой судьбой. Жесткий корсет распрямил ее плечи, мягкий шелк обнимал ее не знавшее настоящей нежности тело, нежный розовый цвет красиво оттенял лицо. И стало видно, что она еще совсем молодая, почти девчонка. Что детскость еще смеется в ее удивленно распахнутых глазах, что на ее щеках озорные ямочки, а губы сложены так, словно она вот-вот рассмеется. Ей и захотелось рассмеяться — громко, по-ведьмински, беспричинно, как у человека, наделенного некой властью, природа которой замешана не на капиталах и происхождении, а на мускусном магните феромонов. Она и рассмеялась, как пьяная, закружилась по мраморному полу на шатких каблучках, обернулась к окну и вдруг… Вдруг увидела по ту сторону стекла знакомое лицо.
Бледная молоденькая девушка, остроносая, тонконогая, слишком легко одетая, разве может тоненький белый пуховичок стать серьезным оружием в схватке с промозглыми сырыми сквозняками, которые задирают подол с нахальством пьяных приставал. Личико детское, а в серых глазах такая грусть, которая выпадает на долю не каждого взрослого.
Лиза, доченька.
И девушка тоже ее увидела, недоверие на ее лице сменилось изумлением, потом появилась робкая радость, потом — страх и непонимание. Она отшатнулась и чуть не угодила под колеса проезжавшего мимо грузовика. Грязные капли брызнули на белоснежный пуховичок, девушка беззвучно выругалась.
Нюта выбежала на порог, прямо в платье, прямо в чужих красивых туфлях. За ней бежала одна из встревоженных магазинных фей, которые превращались в бабу-ягу, если подозревали хоть какой-то подвох. В данном случае ей показалось, что дурно одетая покупательница хочет сбежать, не заплатив.
— Лиза! — Она споткнулась о порожек и едва не вывалилась из магазина прямо под ноги дочери, но была вовремя подхвачена ловкой продавщицей.
— Мама?! — Лизавета все никак не могла поверить своим глазам. Смотрела то на платье, то на разлинованное ранними морщинками знакомое лицо. — Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала?
Анюта почувствовала, как концентрат жалости больно разъедает глаза. Доченька, на кого же ты похожа, как же ты могла, где же та румяная, аккуратно причесанная девочка, какой я тебя запомнила, где же блеск твоих глаз, где же живость улыбки?! До чего тебя довел этот город, на который ты строптиво обменяла свою беспечность, зависимость, устаканенность?
Лиза всегда была худышкой, но сейчас от ее плоти остался тот необходимый минимум, который позволял ей передвигать ногами, не падая от слабости. Ее щеки некрасиво ввалились, глаза запали, как у покойницы, нездоровую бледность не мог скрыть даже слой тонального крема цвета загара. И эта курточка, гостеприимно распахивающая подол для сырого ветра, и эти видавшие виды сапоги — наверняка промокают…
— Лиза, я до тебя уже две недели пытаюсь дозвониться! Я теперь тоже живу в Москве, вот. Переехала к тебе поближе.
— Но как тебе удалось? — Лиза переводила взгляд с красиво накрашенного лица матери на ее дорогущее платье. — Откуда у тебя деньги?! Это же «Chloe»!
— Долго объяснять. Я нашла работу. Ничего престижного, но платят хорошо. А сейчас я пытаюсь… В общем, это тоже объяснять долго.
Краем глаза она заметила Пашу, который хмуро на нее смотрел и нетерпеливо постукивал указательным пальцем по циферблату наручных часов. От Лизы тоже не укрылся этот факт. Ее глаза стали еще круглее.
— Это же сам Паша Ангел, — с благоговением прошептала она. — Ты его знаешь?
— А что, разве он такая знаменитость? — удивилась Анюта.
— Мам, ну ты деревня, — привычно начала Лиза, но осеклась, взглянув на Нютины туфли из кожи питона. — Он так долго работает со звездами, что сам стал звездой. Я читала о нем в «Гламуре», и в «Космополитене», и…
— Лиз, ну что мы о какой-то ерунде, — немного придя в себя, она притянула дочь к себе, вдохнула знакомый запах ее волос, коктейль из слишком взрослых для Лизаветы духов «Poison» и молочного щенячьего запаха ускользающего детства. — Теперь я тебя так просто не отпущу. Пошли-ка пообедаем. Ты мне все расскажешь. И решим, что теперь с тобой, такой, делать.
Почему-то Анюта была уверена, что на этот раз строптивая Лиза ее не ослушается. Авторитет дорогого платья был куда весомее ее материнской строгости. Лиза послушно, как крыса за волшебной дудочкой, плелась за материными развевающимися одеждами.
Паша пытался сопротивляться, топал ногами, орал, а Лиза зачарованно на него смотрела и пыталась взять автограф. Анюта стояла на своем. Она будет обедать с дочерью, немедленно, и точка. Она больше не позволит ей ускользнуть, она умеет по достоинству ценить шанс, она верит в магию случайных встреч и не позволит Пашиным глупым амбициям вмешаться в то, что действительно для нее важно.
Они быстро расплатились за платье, и вот Анюта шла по улице с золотым пакетом наперевес, а Лиза семенила рядом, заглядывая ей в глаза, пытаясь понять, что же изменилось в матери, которую она всегда в глубине души считала никчемной клушей.
Кафе выбрала Лиза. Новомодное заведение в псевдокитайском стиле — красные бумажные фонарики, рафинированные блюда, слишком пресные, чтобы претендовать на аутентичность, несвежий диджей, пытающийся закамуфлировать похмелье плотно надвинутой на глаза бейсболкой. Анюта, не глядя в меню, заказала «что-нибудь из курицы», а Лиза долго листала ламинированные странички, и произносимые ею названия иноземных блюд казались волшебными заклинаниями.
Анюта лаконично рассказала о своем знакомстве с Полиной Переведенцевой, о том, как скучная и непрестижная работа вдруг обернулась дружбой, природу которой она так и не осознала, да и неважно это, наверное.
— Лизонька, когда ты собираешься вернуться домой?
— Домой? — удивилась Лиза. — Нет, мне бы этого не хотелось бы. К тому же, раз ты теперь тоже живешь в Москве, зачем нам возвращаться?
— Я бы все бросила, если бы ты поехала со мной. Все можно было бы еще наладить, я бы вернулась на работу, ты бы поступила в педагогический, и может быть, папа…
Лизино лицо окаменело.
— Мама, даже и не думай об этом, слышишь? Я никуда отсюда не уеду и тебе не советую.
— Но ты посмотри на себя, — упрашивала Анюта. — Как ты выглядишь, на тебе лица нет. И эта жалкая курточка, и эти промокающие сапоги, и — не спорь! — я ведь вижу, что ты голодаешь!
— Мама, я худею, потому что так надо, потому что я актрисой собираюсь стать, — чуть не плача, сказала Лиза. — Надеюсь, ты в курсе, что камера полнит на восемь килограммов. Ты никогда в меня не верила, никогда!
— Лиза, ну зачем ты так.
— Да потому что это правда! — Подбородок Лизы дрожал, и в тот момент она была похожа на маленькую девочку. — Но ты, мама, ошибаешься. Я вам всем докажу, всем! Вот увидите, этот город еще будет моим!
Кто-то написал на асфальте под ее окнами: «Жизнь — дерьмо!» Он был чертовски прозорлив, этот дворовый вандал, чье творчество, беззлобно матерясь, сотрет запойный дворник.
И правда, ничего хорошего. В этом несложно убедиться, если тебе шестнадцать лет и ты хороша собой. Но не настолько, чтобы Наталья Ветлицкая мучилась от зависти. Зато настолько, что каждый третий таксист (вот уроды!) якобы отеческим жестом похлопал тебя по синей от холода коленке и предложил прокатиться в ближайший лесопарк за порцией попахивающей девяносто вторым бензином страсти. Впрочем, на такси у тебя, как правило, не хватает. Денег нет, и это катастрофа, ведь ты живешь в самом лубочно-ярмарочном городе мира, где выйти в свет в немодных туфлях еще более неприлично, чем прилюдно высморкаться в рукав.
Тебе шестнадцать лет, и ты до сих пор настолько наивна, что мечтаешь стать знаменитой актрисой, но уже достаточно цинична, чтобы в глубине души понимать: ничего не получится.
Одно сплошное «нет». Квартиры нет, прописки нет, денег нет, друзей нет, мужчины нет.
Еще нет: работы, перспектив, нового платья в горох, замеченного в витрине, дымящегося горячего шоколада, который подают в кофейне напротив, Парижа, о котором ты, как и положено шестнадцатилетним, иногда мечтаешь перед сном. Ты ничего о Париже не знаешь, но в этих смутных мечтах одуряюще пахнет круассанами и фаллически торчит Эйфелева башня, и есть еще что-то, вернее, кто-то, кого ты пока не можешь представить во всех подробностях, хотя точно знаешь, что он на свете есть.
Лиза чувствовала себя как человек, которому осталось жить не больше месяца. Он растерян, мечется, не знает, на что потратить эти ускользающие сквозь пальцы деньки, то депрессирует, то беспричинно веселится. Ей и правда оставался месяц, месяц в Москве. Через месяц квартирная хозяйка выгонит ее вон, она уже звонила и предупреждала, что очереди дожидаются новые жильцы, и зря она, мол, связалась с убогими малолетками. Уговаривать ее нет смысла: за четыре московских месяца она не заработала ни рубля.
А начиналось все так празднично. Лиза и ее лучшая подруга Даша вывалились из пахнущего мочой и крепким потом плацкартного вагона, и пыльный московский воздух показался им дурманным эфиром, веселящим газом. Они смотрели друг на друга, и смеялись, и никак не могли остановиться.
Сначала отправились к Дашиной тетке. Та изображала елейную радость, угощала блинами и шоколадными конфетами, восхищалась их красотой и свежестью, но только до тех пор, пока не узнала, что они намерены остаться. Когда Даша робко заикнулась о том, что они могли бы пока пожить у нее, у тети, ненадолго, пока не найдут подходящую работу. Вот тогда и началось. Теткины тонкие губы сжались в твердую нить, она заявила: «Сумасшедшие, дурные».
— Вы здесь пропадете. Две дурочки, в таком городе совсем одни. Я немедленно звоню вашим родителям, ремня вам мало!
— Ну почему одни, мы же с тобой! — простодушно возразила Даша. — Хотя ты не волнуйся, на шею не сядем. Лизка поступит в театральный, и ей общежитие дадут. А я встану на учет в модельное агентство, работать начну. Говорят, перспективным моделям агентство квартиры снимает.
В этом месте Лиза не удержалась от скептической ухмылки. Если в силу своего актерского таланта она верила истово, то красота подруги оставляла сомнения. Долговязая понурая Даша менее всего походила на модель. Сутулый переросток, с длинным, как у змеи, телом. Бледненькая, курносая, с чересчур мелкими чертами лица, которые съедает фотовспышка. И ноги у нее — ну неужели сама не замечает? — кривые.
Тетка стояла насмерть: никакой Москвы им, дурам стоеросовым, от нее не обломится. Правда, под конец, когда они уже понуро шнуровали ботинки в прихожей, сжалилась и торжественно выдала им три стодолларовые бумажки и какую-то визитную карточку.
— Здесь телефон моей знакомой, она квартиру сдает. Однушку, на Домодедовской. Квартира крошечная и засранная, зато стоит копейки. Вам как раз на два месяца хватит. Попробуете здесь покрутиться, увидите, что ничего не получится, да сами домой и вернетесь.
Квартира и правда больше напоминала чулан. Двадцатиметровая комната с таким грязным окном, что сквозь него почти не пробивался дневной свет. В комнате было не развернуться — повсюду хозяйкины вещи, которые она трогать запретила. Но все равно девчонкам казалось, что им дико повезло — вот же они, в столице, молодые, талантливые, готовые на все!
Экзамены во все театральные вузы первого и второго эшелона Лизавета благополучно завалила. «Вы играете гротескно, это недопустимо», — сказали ей в одном месте. «Переигрываете, не чувствую искры», — печально покачали головой в другом. «Бездарность», — сурово припечатали в третьем. Лиза не особенно расстроилась, еще во время первых прослушиваний такие же неудачливые, как и она сама, абитуриенты напотчевали ее сладкими легендами о великих актерах и актрисах, которых «просмотрели» на экзаменах. «К тому же, — с авторитетным видом сказала одна из таких неудачниц, кривоногая пухленькая петербурженка, — сейчас образование не так важно, сейчас в кино нужны свежие лица. Главное — попасть в струю, засветиться перед каким-нибудь известным режиссером».
«Они еще пожалеют, — думала Лиза, — увидят меня в главной роли и сами на коленях приползут!»
Она встала на учет в три актерских агентства и в мосфильмовскую базу статистов.
И все.
На этом праздник кончился. Никто Лизе не звонил, никого ее лицо не интересовало, никто не хотел позвать ее хотя бы на прослушивание, никто не записывал ее на кастинги. «У вас внешность нехарактерная, — пожала плечами менеджер актерского агентства, которой Лизавета названивала почти каждое утро. — У непрофессиональной актрисы с нехарактерной внешностью шансов мало. Вот если бы вы были мулаткой, или толстухой, или чьим-нибудь двойником».
В начале октября Лизиному самолюбию был нанесен еще один удар, причем с совершенно неожиданной стороны.
Однажды вечером Даша вернулась домой необычайно возбужденная, разрумянившаяся, дрожащая от волнения и даже почти хорошенькая. Влетела в комнату и сразу же бросилась к своей дорожной сумке, принялась в нее кое-как вещи запихивать.
— Что это ты делаешь? — удивилась Лиза.
— Я нашла работу! — радостно воскликнула Даша. — Прошла кастинг! Я буду сниматься для каталога купальников! Они сказали, что у меня самые длинные ноги в агентстве, представляешь?
Лиза с сомнением покосилась на ее ноги.
— Но самое главное — съемки будут в Турции, на море! — Дашины глаза сияли. — Я переночую в агентстве, потому что в четыре утра автобус отвезет нас в аэропорт! Представляешь, пять дней на море, в пятизвездном отеле, все включено! И это будет моя первая большая работа! В агентстве сказали, что если я буду стараться, то, может быть, и на обложку каталога попаду!
— Сколько же тебе заплатят? — ревниво спросила Лиза.
— Пятьсот долларов, — важно ответила Даша. — Ой, Лизка, я чувствую, просто чувствую, что это начало моей новой жизни! Ладно, расскажу все подробно, когда вернусь, а то меня таксист ждет!
Но в крошечную квартирку на Домодедовской Даша больше так и не вернулась. Через пять дней она позвонила Лизе:
— Представляешь, все получилось даже лучше, чем я планировала… — в ее голосе больше не было радостного возбуждения, но Лиза списала это на усталость от перелета.
— Что ты имеешь в виду? Приезжай, я торт купила, тебя жду!
— Пока не получится, — все так же заторможенно ответила Даша. — Меня берут сниматься в ролике. Это трехсерийный рекламный ролик, кучу денег заработаю. И жить я теперь буду в квартире агентства.
— Тебе сняли квартиру? — Лизавета изо всех сил старалась радоваться за подругу. — Когда на новоселье позовешь?
— Не совсем так. Не мне одной. Нас здесь семь человек живет, все модели. И по правилам гостей нельзя приводить, — голос Даши дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. — Так что ты там не скучай. Может быть, скоро увидишь меня на обложке «Космо».
— Даш, что-то не так? — вдруг заволновалась Лиза. — Я по голосу твоему чувствую.
— Да нет, все нормально. Лучше не придумаешь. Просто я очень устала. Ну все, пока!
Контактного телефона Даша не оставила.
И началось одиночество. Оказывается, Лиза не понимала, какую огромную роль играет в ее новой жизни долговязая никчемная Дашка. Как много для нее значат их задушевные кухонные посиделки с дешевым вафельным тортиком. Когда две головы — блондинистая Лизина и русоволосая Дашина — сближаются над потрепанным глянцевым журналом. И два приглушенных голоса обсуждают, какое же у Клаудии Шиффер лошадиное лицо, и какие у Скарлетт Йоханссон короткие ноги, и какой у Бритни Спирс глупый взгляд, и насколько простые русские девчонки Лиза и Даша лучше этих хваленых знаменитостей.
Лиза по-прежнему держала диету, делала домашние маски для лица из йогурта и сливочного масла, вертела хула-хуп по утрам, обивала пороги актерских агентств, только вот без подруги все это казалось таким скучным.
И вот однажды Даша появилась снова. Без предупреждения. Просто как-то вечером в Лизину дверь позвонили, и она, наскоро смыв клубничный йогурт с лица, зашаркала стоптанными тапками в прихожую. Она была уверена, что это снова явилась квартирная хозяйка, та время от времени устраивала жиличке отрепетированный скандал с целью вымогательства хотя бы двух сторублевых бумажек. Чаще всего Лиза уступала. Но в этот раз решила, что даже дверь открывать не будет, просто прокричит наглой ведьме, чтобы та убиралась. У Лизы и самой денег нет, остались жалкие гроши, тысяча рублей. Попробуй прокрутись.
Каково же было ее удивление, когда в мутноватом аквариуме дверного глазка она различила знакомый сутуловатый силуэт.
Суетливо загремела замками, бросилась к подруге на шею:
— Дашка!
Мгновенно были забыты все обиды, и что подруга бросила ее, оставила одну, не впустила в свою новую жизнь, побоялась, что Лиза попробует отщипнуть кусочек от ее нового статуса.
Хм, модель. Тоже мне, модель.
Даша выглядела даже хуже, чем обычно, похудела, осунулась, будто бы в ее личном пространстве не месяц прошел, а десятилетие. Ее лицо казалось усталым, упрямо сдвинутые брови обозначили резкую морщину на переносице, глаза словно ввалились, под ними залегли синеватые тени, губы плотно сжаты. Зато на ней была новая куртка — красивая, нежно-персиковая, с норковой опушкой. И новые нарядные сапоги. В руке она вертела золотистый мобильный телефон, на плече висела блестящая лаковая сумочка.
— Ну ты даешь! — восхитилась Лиза. — Одета как кинозвезда. Неужели модели столько зарабатывают?
— От случая к случаю, — уклончиво ответила Дашка. — Я вообще по делу пришла. Чаем угостишь?
Дашу было не узнать, и откуда в ней, рохле, мямле и тихоне, взялась эта решительность, эта холодная твердость, этот спокойный уверенный взгляд? Ну и ну. Лиза поспешила на кухню, грохнула чайник на плиту, поставила на стол вазочку с соевыми батончиками. Вопросы сыпались из нее как горох из дырявого мешка. У Даши много работы? Сколько она получает за съемку? Появится ли ее лицо на какой-нибудь обложке? Что это за модели делят с ней кров, красивые? Познакомилась ли она с кем-нибудь из знаменитостей?
— Обо мне потом, — загадочно улыбнулась Даша. — Я вот что у тебя спросить хотела. Ты ведь девственница?
Лиза опешила.
— Вообще-то ты прекрасно знаешь, что да.
— Ну мало ли, — хмыкнула Даша. — За месяц все могло измениться. Но хорошо, если так. У меня есть к тебе предложение. Ты ведь актрисой все еще хочешь стать?
Лиза кивнула, уже чувствуя неладное. А Даша, не замечая ее смущения, принялась вдохновенно рассказывать о какой-то своей приятельнице-модели, которая выиграла местечковый конкурс красоты, а в столице оказалась никому не нужной. И вот от отчаяния и чтобы как-то свести концы с концами, она однажды согласилась сняться в порнофильме, и после этого ее карьера пошла в гору. Копия фильма попалась на глаза известному американскому продюсеру, и он пригласил будущую звезду в Калифорнию. Там она тут же познакомилась с Хью Хефнером и снялась для обложки «Плейбоя». Потом получила роль в большом кино. И вот буквально вчера прислала Даше фотографии ее новой виллы на берегу океана.
— Там четыре спальни, зал для йоги, сад, бассейн, — Даша даже зажмурилась, словно это она, а не безымянная порномодель, нежилась в бассейне под жарким солнцем Калифорнии. — Это отличный шанс. Порнушку смотрят все. Даже те, кто на людях морщит нос. Конечно, я не говорю о домашних студиях, которых сейчас развелось как грязи. Но если попасть к приличным людям, хорошему режиссеру, в авторитетную студию. На этом можно и деньги сделать, и будущее.
— Я не понимаю, ты это к чему? — смутилась Лиза.
— Вот, посмотри, — Даша выложила на убогий пластиковый стол несколько глянцевых фото. Лиза взглянула на одно и тут же в панике отвела глаза.
Нет, Даша была ее близкой подругой, но не настолько же. Она прекрасно знала (вернее, до сегодняшнего дня думала, что знает), что творится в Дашкиной голове, но она вовсе не желала видеть, что находится между ее длинных бледных ног. На фотографии абсолютно голая Даша раскинулась на алом покрывале, похотливо выгнув спину и приоткрыв рот. Лиза заметила, что на лобке подруги отсутствовали волосы, зато появилась татуировка — миниатюрный ангелочек с розовыми крыльями.
Да уж, за месяц Даша успела многое.
— Ну что ты морду воротишь? — усмехнулась она. — Не нравлюсь? Вот уж не думала, что ты такая ханжа.
— Я не ханжа, но… Это уж слишком… Даш, это в Турции началось? Когда ты поехала якобы демонстрировать купальники?
— Ну да, — пожала плечами Дашка. — И сначала мне это тоже не понравилось. Вместо престижного курорта нас привезли на какую-то стремную виллу с охранниками. И в тот же вечер прочистили мозги. Объяснили, что церемониться тут ни с кем не будут, за пять дней мы должны снять два тридцатиминутных фильма, а кому не нравится, тому будет хуже.
— И что, все вот так просто согласились?
— Одна попробовала возразить, так ей сломали нос. И все равно заставили сниматься, просто лицо крупным планом не брали. Лизка, мне было так страшно, что хотелось умереть!
— Бедная, — протянула Лиза, — но почему же ты все мне не рассказала? Вместе бы придумали, как тебя оттуда вытащить!
— Потому что на обратном пути в самолете я разговорилась с нашим продюсером. Он оказался не таким уж плохим. Свойский такой мужик, веселый. Я ему понравилась, он сказал, что в порнобизнесе очень ценится свежая натура. И предложил сняться для одного журнала. Никакого секса, просто съемка. И деньги приличные. Я решила: ну что мне теперь терять? Что меня в родном городе ждет? И тут… Я ведь все врала тебе, Лизка. Меня даже на порог модельных агентств не пустили. Ни в одно. Везде говорили, что высокий рост — это еще не повод становиться моделью. Везде отговорили, везде!
— Значит, ты теперь порноактриса?
— Ну да, — буднично кивнула Даша. — И очень довольна. То, что в Турции произошло, исключение из правил. Я хожу по кастингам, сама выбираю режиссеров. На меня огромный спрос. Деньги отличные. Я часть трачу на шмотки, а часть откладываю в банк, квартиру купить хочу.
— Прямо-таки квартиру? — недоверчиво прищурилась Лиза.
— Думаю, года через три-четыре потяну. Так что на твоем месте я бы даже не сомневалась.
— А почему ты про девственность спросила? — занервничала Лиза.
— Да потому что один известный продюсер, американец, Роберт Лэппер его зовут, хочет сделать фильм… Лимитированный выпуск, для своих. Называться будет «Девственница». В чем сюжет, сама можешь догадаться. Ищут актрису. И я сразу подумала о тебе.
— А что, мало желающих?
— Толпа, — усмехнулась Даша. — Просто в порнобизнесе сложно встретить честную актрису. Приходит вроде бы девственница, гинеколог подтверждает, а потом выясняется, что на ней пробу ставить негде. Просто сделала операцию. Да и потом, ты ему понравилась. Я ему фотографию твою показала, с выпускного бала. Он сказал: «То, что надо».
— Ой, Даш… Не знаю, — смутилась Лиза. С одной стороны, ей польстил заочный комплимент американского продюсера (даже если Дашка все выдумала), с другой — казалось невероятным, что она, Лиза, может когда-нибудь тоже разлечься на алом покрывале, раскинуть ноги перед объективом фотографа, и на ее лобке совсем не будет волос, зато будет дурацкая татуировка. — Наверное, не для меня все это.
— Да, я забыла сказать о гонораре. Он платит десять штук. Десять тысяч евро.
— Сколько? — прошептала Лиза.
— Сколько слышала. Фильм-то эксклюзивный. Студия серьезная, да и вообще, у иностранцев другие бюджеты. А Лэппер этот известный продюсер, он не только порнушкой занимается. Подумай, Лизка, все равно ты рано или поздно потеряешь невинность! Так может быть, лучше сделать это с опытным мужиком, у которого будет справочка от венеролога? Деньги получить? Или ты собралась восвояси? Насколько я помню, твоя аренда скоро тю-тю!
— Да, это больной вопрос. Но все равно… Даш, это так неожиданно… А если мне не понравится актер?
— Понравится, — уверенно улыбнулась Даша. — У Лэппера снимаются только красавчики. Да такой мужик на тебя и не взглянул бы. Таким мужикам самим платят за секс. Многие женщины согласились бы сняться в этом фильме и без гонорара.
— А когда я должна принять решение? — Лизины строгость и принципиальность таяли с каждой минутой.
— Позавчера, — демонически расхохоталась Даша. — Так, заканчиваем эти сопли. Сейчас ты моешь голову, красишь глаза, выбираешь самое красивое платье, берешь с собою паспорт, и мы идем знакомиться с Робертом.
В одном андеграундном журнале в рубрике «Бляди на параде» опубликовали Полину фотографию — закутав плечи в этнический палантин, она хохочет прямо в объектив, при этом из ее бокала выплескивается шампанское (папарацци поймал ее в тот момент, когда липкие розовые брызги еще не долетели до белоснежной юбки, обеспечив испорченный вечер и стодолларовый счет из химчистки).
Рядом с нею поместили снимок скандально известной ведущей политического ток-шоу, которая однажды в прямом эфире сняла лифчик и до того, как успел сориентироваться видеорежиссер, станцевала триумфальную джигу перед гостем программы, одышливым депутатом с тяжелыми, как у гоголевского вия, веками. После увольнения и двухмесячного отпуска в психушке она вышла замуж за того самого депутата и некоторое время жила в просторном загородном доме, помыкала штатом молдавских домработниц и носила строгие костюмы в пастельных тонах в стиле Джеки О. Потом развелась, не выдержала бонуса к сладкой жизни, потных депутатских килограммов, еженощно вдавливающих ее в кровать.
Поля обиделась. И даже лаконично всплакнула над утренним чаем. Хотя к нападкам подобного рода ей было не привыкать.
Так забавно.
Каждый индивид свято верит в то, что все решения он принимает самостоятельно, что мысли его эксклюзивны, а его отточенный цинизм корнями врос в интеллигентское происхождение и общую начитанность.
На самом деле пугающее большинство этаких циников с гуманитарным образованием и уклоном в легкое ницшеанство всего лишь марионетки в умелых медийных руках.
Пятнадцать лет назад Полину считали принцессой, леди, богиней, ее жизнью почтительно любовались издалека, даже не пытаясь подражать ей. Начало девяностых, женщины латали чулки и шили свадебные платья из старых тюлевых штор, вываривали подгнившую колбасу и закупались впрок туалетной бумагой. А у Поли — «Ауди» с водителем, вся косметика от «Диор», нет свободной странички в загранпаспорте и черная икра на завтрак. Казалось бы, тогда у общественности было куда больше поводов ее возненавидеть.
А сейчас… Вроде бы у всех все есть, и каждая малолетняя соплюшка может показать на карте мира Мальдивы и прочитать нотацию, что носить поддельные сумочки это моветон. Контрасты стерты, любая амбициозная мечтательница, подкопив деньжат, может стать Полиной Переведенцевой хотя бы на один-единственный день.
И вот пожалуйста, она превратилась в нечто презираемое исподтишка, предмет насмешек и персонаж карикатур.
Можно только представить, что начнется теперь, когда «московская принцесса» Полина Переведенцева из ленной растратчицы чужих капиталов превратилась в ассистентку продюсера Роберта Лэппера. Поля могла представить себе будущие заголовки «желтых газет»: «Вчера она гоняла домработниц, сегодня сама получает зуботычины за нерасторопность!», «Переведенцева пролила кофе на брюки своего бывшего любовника и была с позором изгнана из офиса», «Титул худшей секретарши года присуждается бывшей самоназванной принцессе».
Можно казаться воплощением сдержанного цинизма. Курить папиросы «Казбек», с особенным шиком материться (не переходя, впрочем, границ интеллигентности), перечитать всю прозу с болезненно рефлексирующими главными героями — от Достоевского до Эмили МакГуайар, слушать этноджаз или интеллектуальный рэп, как минимум три раза в сутки вслух произносить слово «куннилингус» и принять за абсолютную истину банальный бабский слоган: «Все мужики — козлы!».
Да, сделать вид, что ты уже давно переросла любовь, что тебя тошнит от мира, помешанного на соплежуйстве. От глупо улыбающихся невест на Поклонной горе, от подтаявших шоколадных сердечек в Валентинов день, от сдвоенных кресел в кинотеатрах. А если кто-нибудь решит поделиться с тобой подробностями романтических переживаний, кривить рот, позволить бровям уползти вверх и скрыться под челкой, изумленно круглить глаза и непременно начать ответную фразу со слов: «Деточка моя».
Можно стать лесбиянкой — так сделала Полина приятельница сорока пяти лет от роду, когда ее муж-профессор ушел к аспирантке, жоповерткой и хитроглазой. Ритуально сбрить волосы (на голове и лобке) и спустить их в унитаз, проколоть язык и бровь, купить военные штаны и тоже найти себе хитроглазую блондинку. Которая будет делать вид, что в самых приторных предрассветных грезах ей мечталось именно о твоих обвисших грудях и синюшном бритом черепе. И будет выпрашивать деньги на туфли и тушь.
Можно уйти в астрал, тоже распространенное явление. Встретить какого-нибудь ушлого типа с рельефными бицепсами, угольными глазами, бодрым и беспринципным членом и сакральным умением задерживаться в позе Бакасана на три с половиной часа. Объявить его своим гуру, купить деревянные бусы и домотканую рубаху из грубого льна и отправиться на берега Ганга, где под прикрытием тантрического слияния или совместного подъема кундалини он заразит тебя гонококками или хламидиями.
Можно еще много всего придумать.
Стать адептом сайентологии.
Отправиться в одиночное плавание, как Федор Конюхов, с той только разницей, что у тебя не вырастет борода и ты намного более фотогенична.
Скоропостижно скончаться от яда рыбы фугу.
Издать за свой счет пятьдесят экземпляров книги «Трансцендентная имманентность» (или «Имманентная трансцендентность») только лишь затем, чтобы, отрекомендовавшись как ее автор в незнакомой компании, ловить на себе уважительные взгляды.
Полина выбрала другое.
Находясь на расстоянии пяти метров от того, кто провоцировал эти идиотские мысли о трансцендентности, бритом лобке и папиросах «Казбек», она превратилась в оголенное нервное окончание. Одушевленный локатор, улавливающий каждое слово, каждый жест, каждый взгляд.
Она наблюдала.
И вот к каким выводам пришла в первый же свой рабочий день.
1) Он по-прежнему сексуален так, что в его присутствии глаза начинают блестеть, язык самопроизвольно облизывает губы, а соски вообще ведут себя так, словно находятся на Северном полюсе.
2) Нет. Можешь даже не думать об этом, дорогая. Ни четвертинки мысли по этому поводу, ради твоего же собственного блага. Между вами ничего больше не будет, никогда. Он смотрит на тебя не как на живую женщину с блестящими глазами, влажными губами и торчащими сосками, а как на выцветшую старую фотографию, а по совместительству кофемашину, коммуникатор и подставку для бумаг.
3) У него есть невеста. Анфиса. Двадцать три года. Ее фотопортрет в рамке из ракушек стоит на его столе. Сплетничают, что он подарил ей кольцо с огромным брильянтом, огромным сапфиром и огромным рубином. Она очень красивая. Единственное утешение — наверняка круглая дура, раз выбрала такое вульгарное кольцо.
4) Он много пьет.
5) И ему не по душе, что, поблескивая глазами и задумчиво кусая губы, за ним наблюдает бывшая любовница, а в руках у этой бывшей вся его деловая документация. И еще неизвестно, что у нее на уме.
Уже в первый свой рабочий день Поля поняла, что он раскаивается. Упрекает себя за проявленную слабость, жалеет, что ее взял. Но американская деловая закалка мешает ему выгнать Полю с беспринципной русской лихостью, не объясняя причин. Зато он мог ее выжить, сделать так, чтобы она сама убежала в слезах, а он, облегченно вздохнув, с нарочитым удивлением разводил руками. Сделать ее существование невыносимым.
Все утро Поля разбирала стол. Ей было бы любопытно взглянуть в глаза бывшей секретарше Роберта, посмотреть, что это был за человек. Говорят, у той девушки было высшее филологическое образование и взбунтовавшиеся амбиции помешали ей подносить кофе грубому сексисту, вместо этого она устроилась редактором в новый глянцевый журнал.
У кого-то из ее любовников была теория о том, что умные женщины жуткие неряхи. Бывшая секретарша Роберта могла бы стать живым подтверждением. Чего только не было в бездонных ящиках ее стола — яблочные огрызки, одна стоптанная туфля, тампоны, засохшая тушь, роман Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», вырванные из журналов пробники кремов, скомканные колготки, скомканные трусы (ого! Вот это интересно! Он что, спал с секретаршей прямо на рабочем столе?). Ватные палочки для ушей, фотографии какого-то пуделя, ароматические свечи, потрепанная бумажная иконка (неужели ее использовали в качестве закладки для книг?), маникюрные ножницы, словарь Ожегова, бокал для шампанского с отколотой ножкой, бумажная карнавальная шляпа.
Когда Полина собрала все это в два огромных мешка, ей показалось, что в приемной стало светлее и просторнее.
Потом пришла очередь документов, в них тоже царил хаос. Полина сортировала договора по датам, подписывала файлы, складывала в отдельную стопку еще актуальные приглашения, читала пресс—материалы, чтобы хоть немножко вникнуть в суть.
К полудню она устала так, словно два дня разгружала мешки с цементом. Поскольку все это время Роберт в ее поле зрения почти не появлялся, она решила, что имеет право на короткий перерыв. На первом этаже бизнес-центра она приметила итальянское кафе.
Но стоило ей взяться за ручку входной двери, как из кабинета высунулась растрепанная голова Роберта.
— Куда это ты собралась?
У него что, камера там стоит, что ли?
— Я отлучусь на полчаса, — улыбнулась Полина. — Принести тебе что-нибудь из кафе?
— А тебе не кажется, что ты должна была спросить у меня, можно ли тебе отлучиться? А кто будет отвечать на телефонные звонки?
— Роберт, у тебя на внешней reception еще два секретаря, — удивленно возразила Поля. — Лучше посмотри, какой порядок я навела. Твою бывшую секретаршу надо бы хорошенько выпороть.
— На твоем месте я сначала зарекомендовал бы себя, а уже потом критиковал других сотрудников, — сжал губы он. — Останься на рабочем месте, ты мне понадобишься через пятнадцать минут.
Полина недоуменно уставилась в захлопнувшуюся дверь. У него предменструальный синдром, что ли?
Или он считает, что доставил ей мало неприятностей?
Неприятности эти носили, как правило, женские имена.
Была Валечка.
Полевой цветочек с глазами загулявшей кошки, гейша с выражением лица девственницы из горного аула. Роберт познакомился с ней на презентации духов, которые она рекламировала. Солнечный апрель отделял его от тюремного морока — они познакомились тридцатого, через месяц после ее совершеннолетия. Если бы они сошлись в марте, считалось бы, что Роберт спит с ребенком. Но восемнадцатилетняя Валечка имела законное право соблазнять чужих мужчин почти втрое старше себя.
К этим нежным своим восемнадцати она успела познать грех Парижа, безумство Токио и отравленный фосфорный блеск ночной Москвы. В ее глазах мерцали фотовспышки, ее тело помнило тысячи прикосновений, и один бог знает, что ей пришлось пережить, чтобы стать той, кем она стала.
А Роберт был ею очарован, и все чаще именно его восхищенное лицо отражалось в кошачьих глазах Валечки.
Была Маргарита.
Холодная бизнес-леди, анемичная нордическая тварь. Полине казалось, что когда они с Робертом запираются в кабинете, она вспарывает свою грудь, вынимает холодное сердце и заставляет его складывать слово «вечность» из глыб блестящего льда.
Была Милена.
Милена — это та, что носит пятикаратники с двенадцати лет, та, что купила сто двадцать платьев в позитивной истерии Венского бала дебютанток, та, которой французская гувернантка привила лоск отточенных манер, а калифорнийский тренер по йоге — привычку трахаться под кайфом. Золотая молодежь. Этой маленькой сволочи было девятнадцать лет, и ее острые, как у молодой козы, груди торчали, противореча закону всемирного тяготения. Когда она проносила мимо свое водруженное на убийственные каблуки тело, молодое, гибкое, Полине хотелось на змеином языке дворовых старух прошипеть ей вслед: шшшлюхххха.
Полина заставляла себя не видеть, не упрекать, не помнить. Сложнее всего было не чувствовать. Но таким уж он был.
Между ними было и то самое, особенное, чего все ждут от слияния Инь и Ян, благодаря чему гении творят, а бездарности просто глупо улыбаются встречным прохожим. Рядом с Робертом она чувствовала себя священным сосудом, наполненным весной.
Была пряная влажность острова Ко Самуи — они жили в хижине на пляже, носили трехгрошовые сандалии и занимались любовью на остывающем песке. Были спокойные вечера домашней неги, быстрорастворимая лапша, которая казалась деликатесом, сладкое крымское вино, и ни один предмет мебели не был ими проигнорирован: они занимались любовью на диване, вибрирующей стиральной машинке, кухонном столе и даже шкафчике для обуви. Он сам был для нее вернейшим афродизиаком, иногда Полине казалось, что она способна его съесть, смакуя, откусывая по крошечному кусочку. Она знала каждый миллиметр его тела, она могла с закрытыми глазами пересчитать веснушки на его плечах, она готова была сутками, годами, столетиями просто его рассматривать.
— Полина, я жду уже три часа, — раздался из-за двери требовательный голос Роберта с нотками металла. — Неужели так трудно было запомнить, что я хочу кофе?
— Уже иду, — вздохнув, ответила она и поспешила к кофемашине, покачиваясь на шатких каблуках.
