Байка о женщине-никто по имени Инна
Когда самолет уже набирал высоту, и поделенная на буро-зеленые прямоугольники земля растаяла в сахарной вате курчавых облаков, Инна не выдержала и дала волю слезам. Наверное, сказалось напряжение последних дней. Она готовилась к поездке в Египет как к свадьбе: худела, покупала новые шлепанцы и купальник, бегала по парикмахершам и маникюршам, пыталась впихнуть все содержимое шкафа в один-единственный чемодан.
Чуть не опоздала на самолет — чертов таксист никак не мог объехать пробку.
На паспортном контроле неожиданно поехал внутрь каблук.
Потом она облила юбку кофе.
И последний штрих неудачного дня — чужой ребенок, из-за которого ей не досталось места у окна. Когда Инна регистрировалась, она специально попросила место «А». Место А было для нее чем-то вроде талисмана. Ей нравилось смотреть на удаляющуюся землю; когда самолет взмывал над взлетной полосой, она испытывала почти детский восторг и все время полета проводила, расплющив нос о стекло иллюминатора. Ей никогда бы не наскучило смотреть на небо. Неважно, день был или ночь. Небо манило и завораживало. Алые блики на сизых облаках, прозрачная глазурь синеватой дымки, белые кучеряшки, похожие на волосы боттичеллевских ангелочков. Однажды она увидела радугу. Это было чудо — оказывается, если смотреть на радугу сверху, она имеет форму круга! Взмывая в небо, Инна словно становилась никем, и на землю спускалась обновленной — такой, какой сама хотела быть.
И вот досадное недоразумение. Гадкий мальчишка, которого посадили в серединку, устроил скандал. Было ему лет семь-восемь, то есть он давно вышел из возраста, когда в детках умиляют даже сопли и какашки. Капризный, избалованный дьяволенок. Рухнул в проход, громко вопя и чуть ли не головой начал об пол биться, и все потому, что хотел попасть к окошку. Тогда его мама, унылая тетка в безразмерных джинсах на резинке, поискала глазами по сторонам, определяя слабое звено. И вычислила — Инну.
— Вы не могли бы поменяться со мной местами? — елейная улыбка. А глаза настороженные, злые.
Сначала Инна пробовала сопротивляться, пыталась объяснить, что для нее самой важно сидеть именно у окна. Но мать монстра не желала сдавать позиций, она приводила все новые и новые аргументы: ее сын чуть ли не инвалид первой группы, а сама она копила на эту путевку, считай, с самого детства, а все остальные пассажиры в ряду «А» тоже маленькие дети, и только Инна одна взрослая, ну пусть она войдет в положение, ну он же все равно не успокоится, они будут так благодарны. В итоге Инна сдалась, на них уже с любопытством таращился весь самолет, а она терпеть не могла привлекать внимание.
Взлет она не увидела, только почувствовала под ногами не твердыню, а едва заметную вибрацию воздуха. И вот эти слезы — слезы стыда, неуместные, неприличные для самостоятельной женщины тридцати с лишним лет.
Кто-то протянул ей упаковку бумажных платков. Инна обернулась — соседка. Миловидная рыжая девушка лет двадцати пяти, с веснушками, хаотично разбросанными по милому свежему личику, с яркими синими глазами, ямочками на щеках, которые появлялись, когда она улыбалась.
— Вот маленький мерзавец, правда же? Ну не расстраивайтесь так. Если их поселят в том же отеле, что и меня, клянусь, я скормлю его скатам. Хотите вина, у меня есть с собой бутылка?
Инна благодарно улыбнулась и молча протянула пластиковый стаканчик. Попутчица представилась Маргаритой. Она летела в Египет замуж выходить.
— Его зовут Саид, — с просветленной улыбкой рассказала она. — Мы познакомились на прошлый Новый год. У меня было такое ужасное настроение. Рассталась с мужчиной одним, знаете, как это бывает. И подружки вытащили меня в Египет. Дешево и сердито. А там в первый же вечер я познакомилась с Саидом и поняла: то, что я испытывала раньше, не было любовью.
Инна скептически усмехнулась. Она знала не понаслышке, какие беззаботные сказочники эти турецкие и арабские мужики. Те, которые поигрывают мускулами на пляжах, высматривая очередную белобрысую Наташку, а потом, в сладком мороке южной ночи, шепчут, что она единственная, краса очей, звезда полей и так далее. Потом шлют двести эсэмэсок в час на ломаном английском и в один прекрасный день просят выслать двести долларов на мифическое лечение или какой-нибудь мнимый штраф.
Четыре года назад Инна и сама впервые узнала, что такое курортная любовь. На своей шкуре почувствовала, почему бабы подсаживаются на нее, как на героин. Дело было в турецком Кемере, куда она отправилась по горящей путевке, в позднем ноябре за какие-то гроши. Море было относительно теплым, как в Прибалтике летом. Солнце не рисовало на щеках саднящий малиновый румянец, но было достаточно ласковым, чтобы расслабленно поваляться на пляже, с Чезарией Эворой в плеере и с блаженной пустотой в голове.
Именно на пляже она познакомилась с Себастианом.
Он сам к ней подошел.
Без разрешения присел на ее полотенце. А наткнувшись на возмущенный Иннин взгляд, улыбнулся так обезоруживающе, что ее губы сами собою растянулись в ответной улыбке.
Он сказал, что у Инны самые длинные ноги на всем побережье, и поскольку он профессиональный фотограф, то просто не мог не попросить ее позировать. Сам он из Италии, работает в итальянском офисе «Конде Наст», лично знаком с Наоми, Клаудией и Жизель, и, честно говоря, все они в подметки не годятся прекрасной русской блондинке по имени…
— Инна, — польщенно подсказала она.
Потом она узнает о странной манере турецких и арабских мужчин представляться итальянцами, испанцами, бразильцами, аргентинцами и даже — был у нее и такой персонаж! — шведами. Самиры становились Себастианами, Фариды — Фернандами, Рафаэли — Робертами. Они готовы были притвориться кем угодно, только не теми, кем они являлись на самом деле — турецкими аниматорами с деятельными пенисами, но без гроша в кармане.
Себастиан был чертовски хорош собой, просто демонический красавец. У нее никогда не было таких мужчин, Инна даже и представить не могла, что такой мужчина может заинтересоваться ею, обычной, земной.
Десять дней пролетели как один. Они почти не расставались, Себастиан перебрался в ее роскошный гостиничный номер. Целыми днями они валялись на пляже, заплывали в море наперегонки, мотались по окрестностям на его раздолбанном мотороллере, обедали в пляжных рыбных ресторанчиках. Платила всегда Инна, хотя Себастиан поначалу гордо отказывался, но она ведь видела, что он беден, и так хотела сделать ему приятное! Почему-то у нее не возникло мысли: как же так вышло, что фотограф, работающий в итальянском «Конде Наст», не может себе позволить ужин из креветок и пива? Она была влюблена и беспечна. И даже настолько глупа, что в последний день своего отпуска одолжила ему пятьсот долларов — ему нужно было срочно купить что-то для фотостудии на e-bay, а банк отказался принимать его кредитку. «Я тебе верну, — он целовал сгиб ее локтя. — Вот приеду на Новый год к тебе в Москву и верну!»
В аэропорту она в голос рыдала на его плече, а Себастиан гладил ее по голове, нашептывая в ее висок: «Amore… Bella!»
Естественно, он ей даже ни разу не позвонил. И ни разу не подошел к телефону, когда она часами, как загипнотизированная, набирала знакомые цифры. А его электронный адрес оказался недействительным. Но окончательно она убедилась, что Себастиан жиголо и пройдоха, когда увидела его фотографию на одном популярном сайте. Сайт назывался «Кунсткамера» и представлял собою галерею фотографий турецких и египетских пляжных мальчиков. У каждого находилось как минимум восемнадцать русских женщин, считавших обманщика чуть ли не законным мужем. Себастиан был самым популярным мужчиной сайта — вокруг него кипели такие страсти, что даже Шекспиру не снились. Некая Аня из Ростова утверждала, что они успели расписаться, и даже вывесила на сайт фотографию, где она стоит на берегу моря босиком и в длинном белом платье, а Себастиан в солидном костюме обнимает ее, и над ними летают белые свадебные голуби. На этих голубях девушку и подловили, кто-то рассмотрел, что это ловкий фотомонтаж.
Но это неважно, потому что нашлись еще Ира, Татьяна, четыре Наташи и даже одна Мария Ивановна пятидесяти с лишним лет, которые утверждали, что Себастиан — мужчина всей их жизни и они не собираются уступать его без боя.
Все эти истории ее немного успокоили. Она не одинока, не одну ее обманули. Среди возмущенных русских «невест» были и редкие красавицы, и жалкие дурнушки, и умницы с тремя высшими образованиями и собственным бизнесом, и трогательные дурочки, которые делали семь ошибок в словосочетании: «Убью подонка!»
У Инниных подруг тоже нашлись печальные истории.
— Ты просто ненормальная, — говорили они. — Это же всем известная ловушка. Ничего плохого в курортных романах нет, если ты играешь по правилам. Просто надо сразу настроиться на то, что, несмотря на романтический антураж, несмотря на все эти прогулки по лунному пляжу, жасмин в твоих волосах, запах соли на его коже и Вселенную в его приближающихся глазах, несмотря на все это, у вас ничего, ничего, ничего не получится. Вы расстанетесь, и у него появится новая Наташа, в волосы которой он будет вплетать жасмин.
Правила игры Инна приняла.
Но вот забыть космос, который привиделся ей во взгляде горячего Себастина, она так и не смогла. Нет, даже не в самом Себастиане дело, в конце концов, он подло с ней поступил, он прекрасно знал, что она небогата, но на пятьсот долларов развел. А в том чувстве свободы, моря внутри, сумасшествия, узаконенного безумия, эйфории.
Прошло полгода, и она снова отправилась в Турцию — на этот раз на Эгейское побережье, в небольшой городок Кушадаси. Весь день она золотила кожу на пляже, а в первый же вечер, подкрасив губы, сбрызнув волосы сладковатым парфюмом «Ангелы и Демоны» от «Живанши», выпив пару бокалов вина для блеска в глазах, Инна отправилась на набережную, чувствуя себя и ангелом, и демоном одновременно. И в первом же попавшемся кафе познакомилась с греческим богом, который притворялся Арнольдом из Квебека, хотя потом, она это выяснила все на том же сайте, был Ибрагимом из Измира.
Он был богом, и этим сказано все. Гладкая кофейная кожа, умные темные глаза с ресницами мультипликационного олененка Бемби, сильное мускулистое тело с длинными ногами атлета. Уже там, в кафе, в первый же вечер, их пальцы переплелись, и она поняла: на этот раз все будет иначе, она будет энергетическим вампиром, а не донором, она сама полакомится космосом, ничего не отдав взамен.
Она представилась Адрианой, программистом из Чехии. Пылкое воображение шулерски вынимало из рукава детали: Инна нафантазировала уютный домик в пригороде Праги, сад с жасминовыми кустами и крошечной голубой елью, на которой под Рождество она развешивает деревянных Щелкунчиков, деревенскую пивоварню, которая принадлежит ее бывшему мужу, жуткому тирану — она сбежала от него два года назад, а он до сих пор ее преследует, хочет вернуть. Инна все это рассказывала и все глубже погружалась в созданную ею же самой реальность. Арнольд-Ибрагим не заподозрил подвоха, за ничтожных девятнадцать лет своей жизни (как и все восточные мужчины, он выглядел старше и врал случайным любовницам, что ему двадцать семь) он привык к тому, что одинокие женщины готовы рассказать ему всю правду о себе, вывалить все самое сокровенное, самое интимное, пытаясь его заинтересовать и привязать к себе, жалкие дуры.
Инне понравилось быть смешливой Адрианой, к концу отпуска ей даже почудилось, что у нее появились новые жесты и какая-то другая, не свойственная ей улыбка. Она поверила в придуманную ею женщину, впустила ту в себя, и вместе с несуществующей Адрианой они пили жизненные соки юного Аполлона, доили его энергию, вбирали в себя. Она оставила вымышленный адрес, взяла его телефон и, чтобы окончательно закрепить победу, пообещала оплатить ему мотоцикл «Harley Davidson», о котором он с самого детства мечтал. В самолете на обратном пути Инна посмеивалась, представляя, как вытянется его красивое лицо, когда он обнаружит, что никакой Адрианы не существует.
Потом был Египет и араб по имени Мухаммед, похожий на Бенисио Дель Торо, породистый самец с большими амбициями и капризным эго. Он клюнул на Иннины серьги из дутого золота, на ее фальшивую сумочку «Louis Vuitton» и наигранную надменность ее манер, которую принял за чистую монету. На этот раз Инна играла Екатерину, Катеньку, жену нефтяника, пресыщенную фурию с Рублевки, приехавшую развеяться, понырять с аквалангом и посидеть в гордом блаженном одиночестве на морском берегу. Он не в первый раз обманывал курортниц, в глубине души презирал всех этих Наташ с подведенными глазами, в золотых русалочьих купальниках, которые гроздьями западали на его природную мужественность, шептали ему слова любви, клялись в верности, соглашались выйти замуж, а сами были такими порочными, наглыми, грязными. Он не в первый раз обманывал, но и в голове не держал, что и его тоже могут обмануть. Нефтяная леди Катенька показалась ему идеальной дойной коровой — такую можно вызывать к себе два-три раза в год, самозабвенно трахать под полной луной, иногда угощать местным сладким вином или кальяном с дурью и раскрутить на алименты долларов как минимум в пятьсот. Мелкие подарки даже не в счет.
Ласковая солнечная Катенька, домашняя кошка, дремавшая в солнечном пятне подоконника, давно прирученная, послушная и тихая, превращалась в тигрицу под теплом его умелых рук. А потом они лежали рядом и разговаривали, насколько Мухаммеду позволял его скудный английский. И Катенька рассказывала о своем муже, неповоротливом сибирском увальне, о золотой клетке белокаменного особняка, в которой она заточена вот уже как седьмой год, о служанках-филиппинках, гоночных кабриолетах, скачках в Аспене и распродажах в Риме. Она рассказывала, а у Мухаммеда горели глаза, и он говорил, что это от любви…
Потом был Тунис и пылкая страсть с Самиром; для него она стала Жанной, мрачноватой поэтессой, которая носила только черное, пила неразбавленный ром и курила крепкие сигары. Она читала ему Гумилева, а он слушал, ничего не понимал, но делал вид, что растроган. Инна видела, что он ей верит, верит на все сто, и это заводило ее еще больше.
Самолет пошел на снижение, и впервые за весь день Инна улыбнулась — самой себе, беспричинно. За полупрозрачной вуалью облаков проглядывалась растрескавшаяся земля пустыни и синее-синее море, перечеркнутое белыми линиями, тянувшимися за быстроходными катерами. Впереди ее ждало две недели счастья, две недели чужой жизни, куда более интересной, чем ее собственная. Жизни, о которой Инна пока не имела понятия, но которая совсем скоро заполнит все ее существо, вытеснив ее саму куда-то за пределы. Вместе со всеми ее страхами, морщинками, которые все глубже впиваются в кожу, ночными кошмарами, когда она представляет одинокую старость в прокуренной хрущобе, смутными мечтами и фантазиями, многолетней вялой влюбленностью в женатого шефа, пахнущего капустой и стряхивающего перхоть на вельветовый пиджак, серой Москвой, неприметным тихим существованием, которое она вела.
Эта женщина больше не была самой собой — скучной девицей тридцати четырех лет, менеджером в магазине сотовых телефонов, измученной обстоятельствами Инной, она была кем-то другим, кем-то, кто был умнее, красивее, удачливее, чем она сама.
Кем-то, кто смел рассчитывать на счастье.
Квартира производила впечатление оплеухи. Как будто бы роскошь была осязаемой и наотмашь ударила смущенную Анюту по лицу. Ступив на инкрустированный паркет и оставив у входной двери разношенные сапоги, она испуганно поджала пальцы ног. Как будто бы ее чистые, но латаные-перелатанные чулки могли одним своим прикосновением осквернить этот пол.
Как странно. Еще несколько минут назад она брела по улице, вертя в руках бумажку с адресом, и случайно наткнулась взглядом на свое отражение в магазинной витрине. Остановилась на секунду, критически прищурилась и — черт его знает, в чем там было дело, может быть, она приятно разрумянилась от долгой ходьбы, а может быть, просто на ее лицо как-то хитро падал свет — Анюта вдруг подумала: «Черт возьми, а я еще ничего!» Да, полная. Но окутывая ее тело коконом жира, невидимый шелкопряд пожелал сохранить пропорции, Нютина фигура по-прежнему напоминала гитару (только очень-очень большую гитару). Ее волосы были тусклыми, виски казались пегими из-за ранней седины, но ведь она просто всегда ленилась, не находила времени и не видела смысла в том, чтобы пользоваться хорошей краской! Под глазами собрались лучики тонких морщинок, зато подбородок не поплыл. А у Жанны Фриске и Мадонны тоже морщинки, что не мешает им слыть красавицами. И пальто — простенькое, но новое, шерстяное, красное — необычайно ей шло. Она даже приободрилась, приосанилась.
Но квартира Полины Переведенцевой тотчас же развеяла мираж. На фоне хрусталя, мрамора, витражей, цветного венецианского стекла, антикварных картин и атласной обивки диванов в стиле ампир Анютина наружность вдруг показалась убогой, трехкопеечной какой-то. И лицо будто бы побледнело, и седины словно стало в два раза больше, а пальто… Господи, да что уж там, смех один, а не пальто. Купила на привокзальном вещевом рынке за семьсот рублей. Вьетнамский ширпотреб, синтетическая подкладка неприятно елозит по колготкам, а из швов нитки торчат.
Под стать квартире была и хозяйка. Высокая, статная, с балетной осанкой и надменным поворотом головы, льдом в светлых, будто бы прозрачных глазах и недовольным выражением лица. Недоступная и прекрасная. На ней был шелковый халат с просторными рукавами и бисерной вышивкой, светлые волосы небрежно собраны в пучок, но во всей этой непринужденной расслабленности было столько шика, что у Анюты перехватило дыхание.
— Вы опоздали, — она постучала длинным пастельным ногтем по циферблату изящных наручных часов. — На семнадцать минут.
Вот так вот. На семнадцать. Знай свое место, смерд.
— Извините, — смутилась Анюта. — Я не москвичка, вы же знаете. Электричку задержали.
— Ладно, пройдем в гостиную, — она поморщилась так, словно перед ней стояла не в меру нарядная Анюта, а воняющий экскрементами бомж.
«С ней будет трудно, — грустно подумала Нюта. — Мы не уживемся. Господи, за что мне это все? В моем возрасте попасть в прислуги какой-то хамке. Престарелая Золушка, сказка нового формата! Хеппи-энда не будет, потому что у феи артрит и старческая деменция, а принц из конъюнктурных соображений давно женился на дочке Бабы-яги».
Полина указала ей на диван — роскошный мягкий диван, обитый узорчатой парчой, а сама уселась в кресло напротив. На журнальном столике дымилась чашка кофе. Одна. Потенциальной прислуге присоединиться к кофепитию не предложили, видимо, Переведенцева хотела сразу показать, какое место она отводит новой домоправительнице.
— Рассказывайте. Вы сидели?
— Что? — опешила Анюта. — В каком смысле?
— В прямом. Моя прошлая домработница сидела за мошенничество. Правда, узнала я об этом потом, ко мне она устроилась по фальшивым документам.
— Извините, но если я вам не понравилась, то давайте сразу попрощаемся, зачем придумывать повод? — Анюта встала и нервно одернула юбку. К чему терпеть такие унижения, подыгрывать чужому комплексу неполноценности и желанию самоутвердиться. Ей и так дорого стоило это решение. Одно дело — поломойничать в подъезде, и совсем другое — стать служанкой избалованной особы с капризным характером, отклеивать прокладки от ее ношеных трусов и вступать в неравный бой с ее предменструальным синдромом.
— Стойте, — Полина слабо улыбнулась. — Простите. У меня был трудный день. Не надо было на вас срывать зло. Тем более вы по рекомендации.
Не зная, что ответить, Анюта села обратно на диван. Чувствовала она себя дура дурой. Даже отпор не может дать по-человечески. Правильно Вася говорил: тряпка, мямля.
— Насколько я поняла, опыта у вас нет?
— Я никогда не была домработницей, но мне приходилось работать в сфере… — нахмурившись, Нюта вспомнила слово, которое когда-то услышала в одном кадровом агентстве, — клининга.
Полину это почему-то развеселило.
— Забавная вы. А сколько вам лет?
— Тридцать шесть, — бесхитростно призналась Нюта.
У Переведенцевой вытянулось лицо — должно быть, она первой заметила собственную бестактность и, взяв себя в руки, равнодушно улыбнулась. Но потом все-таки не удержалась от непринужденной похвальбы.
— Значит, я вас немного старше. Два месяца назад мне исполнилось тридцать восемь.
По-детски непосредственное Анютино изумление ей, конечно, польстило — обычно женщины скупились на искреннюю реакцию, норовили ее подколоть, намекнуть, что удачно сложившийся генетический пасьянс компенсируется интеллектуальной неполноценностью, и вообще, наверняка она уже сделала тридцать три подтяжки, а под дорогой одеждой прячется отмеченная пигментными пятнами вислая грудь.
Анюта же не могла оторвать взгляд от ее лица — молодого, гладкого.
Красивая, как ведьма. Ведьмы не стареют.
Время, когда она сама чувствовала себя хорошенькой и желанной, пролетело так быстро, что Нюта едва успела распробовать свою женственность на вкус. Хохотушка с русыми кудряшками, которые так трудно было угомонить, чтобы они не торчали во все стороны вокруг ее подвижного лица. Ей было шестнадцать, когда она встретила Васю. Он вернулся из армии и сразу обрел статус самого популярного парня во дворе, короля микрорайона. Зеленоглазый, с широкими скулами, мужественными крупными чертами лица, высокий, поджарый, сильный. Он жил в соседнем подъезде, и Нюта за ним украдкой наблюдала. То есть это она сама считала, что украдкой, а между тем весь двор полагал, что она бегает за Васей как собачонка. Десять раз в день выносила помойное ведро в надежде случайно с ним столкнуться, поймать его насмешливый взгляд.
— Мужчины не любят преданных таких, — говорила ее лучшая подруга Тома. — Что ты творишь-то, как самой не стыдно?
— А вдруг это настоящее? — мечтательно вздыхала Нюта.
— Он мне не нравится. Самоуверенный мужлан. С таким будет куча проблем.
Вася был бы дураком или импотентом, если бы не воспользовался щенячьей преданностью полногрудой школьницы, которая не сводила с него восторженных глаз, трогательно запиналась, обращаясь к нему по имени, и топтала пыльный асфальт двора своими лучшими туфлями, неловко пытаясь делать вид, что выносить мусор на двенадцатисантиметровой шпильке — банальное дело.
Однажды он подошел, потрепал ее по щеке и лениво протянул: «Поехали купаться!» Вот так просто. Одна фраза, и Нютина жизнь раскололась на две половинки. В одной была родительская строгость, оберегаемая девственность, смутные планы на жизнь, инфантильные мечты, возбужденный шепоток с подругами, взгляды искоса, старая тушь, в которую сначала надо поплевать, попытка выстричь челку, как у Натальи Варлей. А в другой — только это «Поехали купаться!» и его прищуренные глаза с бурыми капельками на бутылочно-зеленой радужке.
Анюта пропала. Никому ничего не сказав, позволила себя украсть. На переднем сиденье старенькой «шестерки», которую он взял у отца, она чувствовала себя самой счастливой девушкой в мире, врывающийся в открытое окно пыльный сквозняк трепал ее волосы, она хохотала без повода, успевая подумать: не выглядит ли она полной идиоткой.
Вася привез ее к поросшему тиной пруду, оазису в жарком мареве июля. Достал из багажника клетчатый плед, расстелил на траве. Анюта отдалась ему бездумно, без кокетливых препирательств, без разговоров о будущем, просто ей казалось, что так будет правильно, и все. Боли она не заметила, лишь в какой-то момент увидела на бедрах темную липкую кровь, клетчатый плед пришлось потом выбросить. Вася был удивлен ее девственностью еще больше, чем Нюта его вниманием.
— Что же мне теперь с тобой делать?
— Жениться, — серьезно ответила она.
Анюта не любила секс. Просто она до того любила Василия, что приняла бы из его рук и отравленное вино, все, что он предлагал, она считала единственно правильным. Может быть, она из редкой породы однолюбов. Может быть, просто дура. Время шло, очарование не развеивалось. Она по-прежнему любовалась каждой его черточкой, особенно умиляли Васины изъяны и шероховатости — нездоровая бледность, кариес на переднем зубе, желтоватые ногти на ногах.
Она смотрела на Васю снизу вверх, как на божество, всегда.
Даже когда его природная мужская красота усохла, поблекла, придя к знаменателю новой высокоградусной жизни. Подурневшего спившегося Васю она любила больше.
Как большинство запойных алкоголиков, он был болезненно худ и имел землисто-зеленоватый цвет лица. Сквозь белую кожу рук просвечивали фиолетовые вены. Щеки ввалились, как у покойника, пожелтели зубы. Он ленился бриться, и его подбородок зарос редкими курчавыми волосинами, из-за которых он стал похож на унылого козла.
Анюта видела в нем другое.
Бледно-голубая жилка бьется на виске, от жалости на части рвется сердце. Как он похудел. Глаза кажутся огромными, как у инопланетянина. По утрам его шатает от слабости, если бы только она могла отдать ему часть собственных сил. Он забывает есть. Его рвет зеленой желчью.
— Когда ты уже выгонишь этого алкоголика? — спрашивала Тома. — На черта он тебе сдался?
— Я его люблю, — Нюта упрямо сжимала губы.
И это было правдой. Она настолько растворилась в этой острой отчаянной жалости, в удушающей нежности, в этом желании последовать за ним на самое дно, если понадобится, что забыла о себе самой, не заметила, как подурнела, постарела, расплылась. Просто однажды, посмотрев в зеркало, вдруг увидела в нем незнакомое осунувшееся лицо с потерявшим четкость подбородком и космической тоской в тусклых глазах.
А когда у Васи появилась та женщина… Потрепанное выцветшее привидение с варикозными тощими ногами, жесткими белыми волосами, в изъеденном молью пальто, эдакая мадам Брошкина с сизыми прожилками на картофелевидном носу. Нет, Анюта не ужаснулась, не опомнилась, не попыталась отыграть назад. Она поняла, что любит еще сильнее, что она за него ответственна, что она ни в коем случае не даст ему пропасть.
— Вы можете приступить завтра? — подняла бровь Полина.
— Думаю, да. Я взяла с собою кое-что из вещей, остальное могу перевезти в выходные.
— Вы не подумайте, что я такая уж сволочь, — закусила губу Переведенцева, — но спрашивать буду строго. Мне нужен идеально чистый пол, я всегда по дому босиком хожу. И чтобы каждый день меня ждал низкокалорийный ужин. Хотя… — она окинула презрительным взглядом полную Анютину фигуру. — Сомневаюсь, что вы много читали о калориях. Но ничего, я дам вам кулинарную книгу. Раз в четыре дня необходимо менять постельное белье. И отвозить его в прачечную. В домашней машинке можно стирать только полотенца, половые тряпки и вашу носильную одежду. Все остальное может испортиться. Еще у меня аллергия на пыль. Я дам вам памятку о том, как поливать цветы. И заставлю подписать договор материальной ответственности, потому что одна моя пальма три с половиной тысячи евро стоит. Получать деньги будете каждый месяц второго числа. Полторы тысячи долларов, как и договаривались. Вас это устраивает?
Больше всего на свете Анюте хотелось вырваться из парчовых объятий пахнущего сладковатыми духами дивана, наскоро обуться и рвануть из этой квартиры на всех парах, не оглядываясь назад, на вокзал, быстрее. Свернуться калачиком на верхней полке плацкартного вагона, и через пять часов увидеть знакомый тихий городок. Где никто не считает калории и не держит дома кокосовых пальм, где все просто, понятно и привычно, где мраморный пол можно встретить разве что в краеведческом музее, а сорокалетние бабы выглядят как сорокалетние бабы, а не как Светка Букина.
Но перед глазами стояло бледное личико Лизоньки — как там одна, мается ли, скучает ли, голодает? Будет ли другой такой шанс дочери помочь?
— Да.
— Отлично, — удовлетворенно улыбнулась Переведенцева.
Анюта же подумала: наверняка у этой холеной моложавой красотки есть свой скелет в набитом дизайнерскими нарядами шкафу, наверняка ей тоже есть о чем плакать по ночам, и вообще, сложно, наверное, быть такой холодной. Интересно, эта Переведенцева умеет любить?
Пройдет много лет, обида забудется и, как старое пулевое ранение, станет больно ныть разве что к перемене погоды. Она изменит цвет волос, бросит курить и купит на рождественской распродаже белье из тайского шелка — белье, на котором будут спать ее новые мужчины. Время размашистым жестом истеричного художника разлинует ее лоб новыми морщинками, а она привычно сотрет их ботоксом, притворившись, что никакого времени и вовсе не существует.
Может быть, она полюбит шоколад.
Может быть, купит вибратор и будет долго изучать инструкцию.
Может быть, у нее появятся новые привычки. Ходить без зонтика под колючим куполом московской мороси, покупать одинаковые туфли на непременно тонких каблуках, посещать субботние спектакли Цирка на Цветном, чтобы полюбоваться чужими детьми, летать в Таллин на выходные, бегать в парке, пить какао по утрам.
Одно останется неизменным. Этот запах, запах Роберта, его туалетная вода, белый мускус с легкой сандаловой нотой, помноженной на табачный дым, всегда, всю жизнь будет оставлять привкус горечи на кончике ее языка.
Полина не знала, никогда не задумывалась о том, что такое любовь. Но она знала точно, что любовь пахнет именно так.
Недавно она зашла в косметический отдел ЦУМа и продавщица, похожая на звезду индийского кино, с тяжелыми черными волосами и крошечной брильянтовой каплей в ноздре, сунула ей под нос пропитанную ядом бумажную полоску. То есть она не знала, что это яд, она думала, что рекламирует расфуфыренной покупательнице модный аромат. А у Полины задрожали колени и легкие наполнились свинцом.
— Вы плачете? — удивилась продавщица.
— У меня аллергия, — буркнула Полина.
Она не умела, не хотела плакать при всех, возбуждая интерес зевак, и в то же время было невыносимо играть, когда внутри все дрожит.
Бросилась в туалет. Заперлась в кабинке и рухнула на кафельный пол, ободрав колено. С треском лопнул чулок.
Полина сидела на полу и роняла слезы в унитаз. А потом ее вывернуло наизнанку, она легла на пол и прижалась раскаленным лбом к затоптанному кафелю.
Самооценка в свободном падении. Отрицаемое ею время клоунски растягивает губы: старая, жалкая, смешная.
Роберт.
Беззаботная мальчишеская улыбка, серое море штормит в глазах, на аккуратно постриженных висках брызги седины, между широких бровей напряженная морщинка. Мужчина-мальчик.
Нет, это не была любовь с первого взгляда. Впервые увидев Роберта, она подумала: «Ну что за идиот?»
На танцполе самого престижного клуба города он умудрялся обжиматься с тремя манекенщицами сразу, и его белоснежная футболка (вкупе с белоснежной улыбкой) флюоресцировала в дискотечном ультрафиолете.
— Видишь, америкос как выпендривается, — рассмеялась ее приятельница Марина, сериальная актриса.
Маринин возраст грубо выпихивал ее из привычного амплуа инженю, но ее инфантильность мешала с этим смириться. Марина сильно загорала, стриглась под Мерилин Монро и считала некоторую старомодность образа своей изюминкой. Почему-то она игнорировала тот факт, что большинство эротических моделей косят под великую Мерилин, а от актрисы как раз требуется гибкость образа. Неважно. Главное, что в тот вечер Марина привела ее в клуб, где Поля встретила его.
— Обалдел, поди, от русской красоты.
— Откуда ты знаешь, что он америкос?
— Да ты что? — выпучила глаза Марина. — Он не просто америкос, он еще и миллионер. Его отец — медийный магнат, а сам он продюсирует какой-то блокбастер. А знаешь, зачем он в Москву приехал?
— Зачем?
— Ему нужна актриса на главную роль! По сюжету она русская! — торжествующе воскликнула Марина. — И угадай, кого пропихнули на кастинг?
— Судя по твоему лукавому виду, тебя, — улыбнулась Поля.
— Вот именно! — По Марининой интонации можно было подумать, что кастинг ею уже успешно пройден.
Возможно, так оно и было. Марина вечно путалась с какими-то бандитами, таким ничего не стоит подсидеть Пенелопу Крус и водрузить на ее место такую вот Маринку Иванову, которая сначала сольется в экстазе с Брэдом Питтом, а в титрах не забудет передать привет Толяну, Коляну и светлой памяти погибшего в перестрелке Вована.
Наверное, Роберт так и остался бы для нее одноразовым впечатлением, если бы Марина не произнесла роковую фразу:
— А хочешь, поехали со мной? Будет весело!
От скуки ли или потому что неписаный закон городского выживания гласит: чем больше у светской девушки знакомств, тем больше у нее шансов, Полина согласилась. Не подозревая о том, что это равнодушное «да» еще много раз сыграет против нее — одинокими ночами, когда она точно знала, что он греет постель костлявым Мисс Хрен Знает Что, удушающими приступами ревности, экспериментами с алкоголем, нерожденным ребенком и внезапно принятым решением больше никогда не пытаться завести детей.
В тот момент они оба еще были самими собою. Роберт — веселым бабником в белой футболке, Полина — холодной принцессой серого города, который отбирает надежду гораздо чаще, чем ее дает.
Она и сама не поняла, что же произошло. Ее сознание не нащупало ту отправную точку, с которой стартовала катастрофа.
Будничное утро, привычная серость за окном, хлюпающая слякоть вцепилась в сапоги, как колорадский жук в картофельный лист. Стоя в пробке на Ленинском, она тысячу раз пожалела о том, что поддалась на Маринкину провокацию. Ну разве ей может быть интересно понаблюдать за тем, как обнаглевший голливудский мужлан пошлет к черту тридцатипятилетнюю русскую актрису, возомнившую, что она может сыграть студентку колледжа?
Про студентку ей Марина рассказала утром, по телефону. Русская студентка по гранту приезжает в американский колледж, где сталкивается со снобизмом, ксенофобией и чуть ли не некрофилией: вот в чем заключался сюжет фильма, с помощью которого Марина Иванова надеялась прорваться на обложку американского «In Style».
— А ты уверена… Нет, я ничего не хочу сказать, но… Марин, ты ж взрослая баба, а там совсем свежее лицо нужно, — попробовала образумить ее Полина.
Но разве можно образумить почуявшего сметану кота?
— Ерунда. Я специально сделала химический пилинг, если снимать через чулок, сойду и за пятнадцатилетнюю.
— Как это, через чулок? — Поля не знала, смеяться ей или плакать.
— Говорят, Гурченко через капроновый чулок снимают. А что, стильный ход.
Конечно, все получилось так, как и предполагала Полина. На кастинг явилось больше сотни приятно возбужденных актрис, почти все они были намного моложе и красивее Марины, ради удовлетворения амбиций были готовы на все, и это емкое ВСЕ сочилось из их нахальных порочных глаз, угадывалось в очертаниях их затянутых в дорогое белье грудей, звало, манило, орало о доступности.
Роберту хватило одного беглого взгляда, скользнувшего по Марининому лицу, чтобы понять: ей не видать даже фотопробы.
Утренний Роберт понравился Поле гораздо больше, чем ночной. Она вдруг разглядела, что концентрированный мачизм, показавшийся ей при тусклом освещении ночного клуба бездарной материализацией кризиса среднего возраста, на самом деле и есть его внутренняя сущность. Он был мужчиной, мужиком в самом первобытном значении этого слова, бездонным сосудом тестостерона. Сердце кольнула прохладная мятная игла, никогда в жизни близость мужчины, чужого мужчины, незнакомого, так не действовала на Полину.
Должно быть, он почувствовал это на гормональном уровне, как кобель за много километров чует течную суку.
Во всяком случае, на Полином лице его взгляд задержался несколько дольше, чем на Маринином.
— Вы тоже на кастинг?
— Нет, я из группы поддержки, — улыбнулась она. И почувствовала резкий толчок в бок, Марина намекала о том, что настал момент проявить чистую женскую дружбу. — Актриса — моя подруга. Может быть, все-таки позволите ей пройти фотопробы? У нее интересное лицо, гамма эмоций.
Она всегда неуютно чувствовала себя в роли просительницы.
— К сожалению, ваш типаж не подходит, — вежливо улыбнулся он приосанившейся Марине. — А вот вы… Может быть, пообедаем? Я проголодался, мне нужен перерыв.
Никогда в жизни Полина не откликалась на призывы такого рода, считала, что подчиниться подобной провокации могут только женщины определенного сорта, дешевки. Он говорил что-то нейтральное, о ближайшем суши-баре, где можно съесть свежий акулий стейк. Но его глаза говорили, что на самом деле это приглашение к любви. Полина никогда не уважала таких вот самцов, считала, что от них одни проблемы. А тут — словно ее приворожили, околдовали, лишили воли, оставив способность глупо улыбаться и мелко трясти головой, выражая согласие.
Маринка на нее обиделась. Она считала, что по законам дружбы Поля должна была отказать. Причем желательно в самой невежливой из возможных форм.
Полина никогда не верила в любовь с первого взгляда, пока не ощутила ее волшебную химию на себе самой. Роберт объявил перерыв, и они отправились в ресторан. Дожидающиеся своей очереди актрисы неприязненно смотрели ей вслед. Полине было все равно; она чувствовала себя так, словно ей снова семнадцать.
Они едва успели заказать сливовое вино (при этом Поля нарушила еще одно правило — не пить на первом свидании), а она уже была очарована Робертом. Им едва успели принести закуски, а она уже чувствовала горячую пульсацию внизу живота, ей вдруг захотелось узнать его запах и вкус, услышать приглушенное «о-о», которое вырвется из его губ на самом пике наслаждения. Под столом она нервно крутила ногой. Густой рыбный запах щекотал ее ноздри, но у Полины пропал аппетит. Семнадцать лет, снова эти чертовы семнадцать.
Роберт, конечно же, все сразу понял. Такие всегда чувствуют желание. Только вот в ее случае это было не совсем желание, Полине вдруг показалось, что она впервые поняла, что такое любовь. Впервые осознала, что любовь и секс — это, кажется, одно и то же. Что секс — это не награда, не разменная монета, не козырной туз, не рекламный ролик, а любовь!
Как дурочка, как прыщавая пятнадцатилетка, как начитавшаяся Джейн Остин девственная библиотекарша в бифокальных очках…
Полина решила сдаться, поплыть по течению. Взрослые девочки должны позволять себе маленькие слабости, хотя бы иногда. Она надеялась, что, когда это дурманное очарование схлынет, она, возможно, очнется, отругает себя за легкомысленность и аккуратно вклеит засушенные мысли о Роберте в скудный гербарий своих романтических воспоминаний.
Если бы она заранее знала, чем все закончится, может быть, сбежала бы из ресторана, оплатив половину счета, догнала бы разочарованную Маринку и напилась бы с ней в каком-нибудь баре, подтрунивая над собственными несбывшимися надеждами.
Но Полина ничего подобного знать не могла, поэтому легко приняла его приглашение провести следующий день вместе — с самого утра.
Первый день новой любви был сказкой. Прилизанной историей из рекламного ролика ароматизированных кондомов. Финальной сценой сентиментального кино, когда зрители уже утерли умильные слезы, но еще не бросили на пол кинотеатра скомканные бумажные ведра из-под попкорна. Мечтой.
Роберт предложил: давай хотя бы на один-единственный день притворимся, что мы одни на всей планете, что у меня нет работы, а у тебя нет друзей. Полина приняла правила игры и впервые за много лет оставила дома мобильный телефон.
Они позавтракали в «Национале», а потом бездумно слонялись по городу, как опьяненные свободой студенты, ее рука в его руке. Ели мороженое у памятника Есенину, и она страстно декламировала «Черного человека», а он, ничего по-русски не понимающий, думал, что это о любви. Заглянули на выставку эротической фотографии и впервые поцеловались у метрового изображения чьего-то прокачанного зада с капельками пота и красным отпечатком чужой ладони. Заглянули в магазин, там она и узнала о его любви к сладким ароматам. Ели ватрушки, купленные в ларьке. И не было ни одной неловкой паузы, как будто они были знакомы тысячу лет.
Вместо ужина курили кальян. Полина сбивчиво рассказывала о том, как четырнадцатилетней девчонкой она не то из любопытства, не то из чувства протеста преподнесла свою невинность художнику, который по просьбе ее родителей рисовал ее портрет. Она никогда и никому этого не рассказывала, а тут почему-то прорвало. Почему-то казалось важным, чтобы он все-все о ней узнал, и непременно сейчас.
А потом она без колебаний отправилась к нему в отель, и всю ночь до рассвета они занимались любовью.
Первый день этой любви был сказкой.
На второй день выяснилось, что у Роберта беременная жена.
То есть не совсем жена. Девушка-с-которой— он-время-от-времени-встречается-на-протяжении— черт-черт-черт-трех-с-половиной-лет. Ее зовут Наташа, у нее круглое миловидное лицо, крутые бедра и завышенные амбиции. Она приехала в Москву из Харькова, чтобы стать моделью, но в итоге стала продавцом в модном бутике, где в один прекрасный день и познакомилась с Робертом. И вот теперь каждый раз, когда он приезжает в Россию, его ждет преданная Наташа. Она считает себя женой и даже носит на безымянном пальце правой руки золотой ободок, который сама же себе и купила в один из одиноких дней святого Валентина, когда весь город дарил друг другу шоколадки и плюшевых уродов, а она восемь часов подряд пила «Бейлиз» у телефонного аппарата, дожидаясь его звонка.
Конечно, Наташу эту можно было только пожалеть. Но Поля ничего не могла с собою поделать, и куда подевалась ее мудрость, холодность и рассудительность, всех своих соперниц она ненавидела по-самочьи, по-сучьи, горячо.
Сколько их еще будет впереди — прожженных и наивных, влюбленных и надеющихся получить дорогой подарок, умных эстеток с томиком Гегеля под мышкой и барбиобразных идиоток со жвачкой во рту, красоток и простушек — всех, кому он щедро дарил свое семя, а Полина искала улики и страдала.
Страдала, как школьница, в тридцать пять-то лет.
А потом все кончилось, а она так и не оправилась, не выздоровела.
Полина застряла между московскими социальными мирами, как незадачливый межгалактический путешественник, и не могла себе позволить того же, что и другие.
Еще не расставшись с фантазией стать законной второй половиной кого-нибудь из общеизвестных «намбер уан», она строго стерегла репутацию. Хотя иногда ей хотелось послать все к растакой-то матери и беззаботно поплыть по эфирным волнам ни к чему не обязывающего секса. Вкушать пахнущую латексом и шампанским страсть-на-час. Этот гимн самой природе человека, торжество спонтанной страсти. Сама собою собравшаяся гормональная головоломка, самое прекрасное, что может быть на свете. Путаешь желание прикоснуться к его руке с любовью, и вдруг ни с того ни с сего хочется узнать, как пахнет ямочка у его ключицы и каково это, если в объятиях тебя сожмет такой, как он.
Несмотря на все Полины потуги, с каждым годом скидка на нее увеличивалась, как на устаревшую модель, и она это понимала. Женская красота обесценивается быстрее мобильных телефонов «Моторола» — еще вчера иметь такой считалось престижным, а теперь он позвякивает в кармане у каждой среднестатистической секретарши.
Так забавно. Иногда она перехватывала взгляд какой-нибудь бодрой студенточки, спешащей навстречу. Стеганый пуховичок из «Зары», дешевая шапочка из ангоры, накрашенные синей тушью ресницы и — апофеоз моветона — бархатная резинка в волосах. И она тоже посмотрит на Полю — белое норковое пальто, сапожки без утеплителя (а зачем утепляться, если есть машина с водителем?), легкий загар, салонная укладка, гладкое личико. И на секунду промелькнет в ее взгляде облачко невольной зависти. Но она и не подозревает, что Полина тоже отчасти завидует ей. Ее юности, независимости, непредсказуемости ее будущего.
Только вот жалеть себя Полина никому не позволяла. Да, она несвободна, и будущее ее окутано ледяной мглою, и если в самое ближайшее время жизнь ее кардинальным образом не изменится, то надо заранее, пока позволяют средства, скупить все антидепрессанты этого жестокого города, потому что такие, как Полина Переведенцева, ничем хорошим, как правило, не заканчивают.
Или повеситься на шелковых колготках.
Новая домработница Анюта утром войдет, а Поля — опля! — безмятежно покачивается на свежем ветру и синевой вывалившегося языка может посоперничать с собакой породы чау-чау.
Зато у нее был закат в Буэнос-Айресе — теплый красный закат, которым она любовалась с белоснежной веранды любимого кафе, где подавали сочащиеся кровью стейки и драгоценное темное вино. У нее была субботняя сутолока Рима, которую она могла в любой момент вызвать, словно джинна из бутылки. У нее был сумасшедший Токио и белоснежные пляжи Мадагаскара. И за последние пятнадцать лет она ни разу не спустилась в метро. И один мужчина, Роберт, фотографии которого порваны в клочья и отправлены в бурлящее жерло унитаза, смотрел на нее так, что даже от воспоминаний об этом взгляде у нее мурашки по коже. Полин капитал заархивирован в ее голове, и в любой момент она могла перевести его в ностальгические условные единицы.
Она пыталась.
Честно. Долго. Тщетно.
Она сделала все, что положено сделать женщине, которая хочет кого-то забыть. Много пила, мало спала, много путешествовала, мало думала, много читала, мало ела. Пыталась и наоборот — завязала с алкоголем, подсела на снотворное, неделями не выходила из дома, объедалась до тошноты, целыми днями рефлексировала, не читала ничего, кроме инструкции к маске для волос.
Пыталась заполнить жизнь новыми впечатлениями, какими угодно, лишь бы вытеснить из головы то самое.
Ничего.
Ничего.
Сплошное одиночество, замаскированное под журнальную картинку. Ее, блин, красивая светская жизнь.
Полину пригласили на свадьбу, и все воскресенье она проторчала в знаменитом магазине фарфора на «Китай-городе», выбирая традиционный для такого мероприятия солидный сервиз.
Хотя, возможно, следовало соригинальничать, потому что сама свадьба обещала обернуться сюрреалистическим действом. Жениха звали Анатолий, а невесту… тоже Анатолий, но дабы избежать путаницы все называли его Толиком. Собственно, само бракосочетание состоялось в свободолюбивом Амстердаме. Банкетный же зал ресторана «Прага» был арендован, чтобы окончательно добить полторы сотни и без того смущенных гостей.
Мама Анатолия плакала в батистовый платочек. Папа Толика сидел в углу, мрачнее грозовой тучи и пил одну стопку рябиновой настойки за другой, словно ягодной горечью хотел еще больше усугубить концентрированную внутреннюю черноту.
Анатолий был солидным пузаном из банковских кругов. Он деликатно потел в костюме «Brioni», с видом знатока смаковал на кончике языка послевкусие выдержанного камамбера, вертел в загорелых пальцах доминиканскую сигару и выглядел довольным, как Будда.
Толику было двадцать четыре года и он приехал в Москву из Саранска, где играл Гамлета в мелкой театральной студии, копил на приличные джинсы с трехрублевой зарплаты и видел во сне красную ковровую дорожку и страстное совокупление с Анжелиной Джоли. Или, на худой конец, с Брэдом Питтом, ибо Толик наш был, что называется, двустволкой. Совращенный заезжим хиппи в возрасте пятнадцати лет, он научился чередовать сладость проникновения с благодатью принятия. Он мог быть и морем, и кораблем, и сам давно забыл, что ему нравится больше.
В Москве он благополучно поступил в кабаре трансвеститов, обзавелся накладными ресницами, эпилятором «Braun» и сценическим псевдонимом Горячая Гея.
Нежный мальчик с пушком на руках, проступающими сквозь белую кожу ребрышками и ясным, немного овечьим взглядом светло-голубых глаз. И ведь это был брак не по расчету. Нет, оба Анатолия с нежностью смотрели друг на друга, и в электрическом поле их нарастающей страсти Полине становилось немного не по себе.
Может быть, все дело в пресыщенности? Может быть, ее наказывают за беспринципное потакание модным веяниям, за то, что ее давно ничем не удивишь, за то, что такие, как она, готовы принять все, что угодно, и никаких моральных принципов у них нет?
Обо всем этом она думала, пока ее «БМВ» плавно лавировал в потоке Садового кольца.
Полина работала ведущей программы «Музыка on-line» почти бесплатно. Руководство телеканала почему-то посчитало, что деньги такой, как Полина Переведенцева, не нужны, с нее хватит статуса. А она с самого начала как-то не решилась возразить, а потом уже было неудобно. Да и положа руку на сердце, даже если бы ее гонорары и вовсе отменили, она все равно каждую неделю продолжала бы приезжать в крошечную студию в телецентре «Останкино». Территорию молодости и энергии.
Три комнатки, занимаемые редакцией программы, похоже, имели свойство квартиры Воланда. На ста квадратных метрах трудились сотни людей. Корреспонденты энергично долбили по клавиатуре, дописывая закадровые тексты, как всегда, в последнюю минуту. Выпускающий редактор — нервный тип с круглой и гладкой, как футбольный мяч, головой — с театральной трагичностью пил валокордин. Операторы просматривали исходники, гримерша Наташа искала под столом потерянный тюбик помады. Потом находила — под металлическим каблуком администратора Валечки. И принималась визжать: намеренная, мол, порча имущества, кто мне за это заплатит, и так далее. Защищаясь, Валечка называла Наташу упитанной сукой, а та оскорбленно демонстрировала окружающим впалый живот и торчащие тазовые косточки. Она не упитанная, нет. Может быть, сука — в современном мире статус суки отчего-то считается лестным, но нет, никак не упитанная.
Потом она успокоится, покроет бледное Полино лицо толстым слоем персикового грима, с помощью коричневых теней сделает ее щеки еще более впалыми, блеском подчеркнет аппетитную форму губ. Тюбик вонючего лака для волос фыркнет над ее головой.
И Полина сядет в студийное кресло и по суфлеру зачитает написанный кем-то текст, глупый и бессмысленный. А в пятницу, в одиннадцать ночи, программа выйдет в эфир, и на Полинино имя придет очередная порция зрительских писем. Какая-нибудь тринадцатилетка для затравки напишет, что мечтает быть на нее похожей, а потом спросит, не знает ли Поля, как вывести прыщи. Какой-нибудь скучающий интеллигент гневно назовет ее куклой для быдла. Все это она проходила тысячу раз.
Но в тот день что-то изменилось. У Полины была превосходно развита интуиция, и с порога она почувствовала: что-то не так. Корреспонденты по-прежнему суетились, выпускающий редактор пил вместо сердечных капель коньяк, Наташа пыталась доказать Валечке, что у нее морщинистая шея. Все как обычно.
Но что-то было не так.
В какой-то момент Поля перехватила Наташин взгляд, и та почему-то отвела глаза и сделала вид, что вообще ее не заметила. А ведь обычно чуть ли не на шею бросалась, изо всех сил пыталась нарушить дистанцию, хвалила Полины туфли и сумки, даже однажды попыталась посвятить ее в свою личную жизнь. А именно, застенчиво краснея, начала рассказывать о том, как ее чуть не соблазнила лучшая подруга. Полина тогда холодно попросила ее воздержаться от интимных подробностей, но Наташа ничуть не обиделась.
И тогда, пошарив взглядом по комнате, Полина заметила ее. Ту девушку.
Та девушка была ей незнакома, но держалась как оскароносная звезда. Не красавица, но чертовски эффектна. Дочерна загорелая кожа, вытравленные волосы до попы, силикон едва помещается в малиновый лифчик, который вызывающе торчит из-под белоснежной майки, джинсы так узки, что вот-вот с треском лопнут на ягодицах. Громкий голос — низкий и хорошо поставленный. Есть такие голоса, в которых словно колокол церковный гудит.
— …бриллианты не ношу, это пошло. Я хочу выглядеть как девушка из соседнего подъезда. Американцы говорят — girl next door, — долетело до Полины.
«Какая феерическая дура, — подумала она. — Неужели такие встречаются не только в анекдотах о блондинках за рулем?»
— …зрители не любят дистанцию, — гудела та девушка. — Им нравится, когда телеведущие такие же, как они. Ну, может быть, чуточку красивее. Но чтобы у них были те же проблемы. В эфире я собираюсь много говорить о себе. О том, что у меня, блин, кариес. О том что, блин, хочется любви. Что, блин, я боюсь темноты и мечтаю сниматься в кино. Как вы думаете, меня бы могли пригласить в кино?
— Это не исключено, — уклончиво отвечал выпускающий редактор Гена и зачем-то (все же он был человеком остроумным) добавил: — Блин.
— Круто, блин, — обрадовалась идиотка. — А то ваша Переведенцева какая-то холодная. И еще уж слишком пенсионерка. На светском жаргоне таких называют «ваганьковскими». Она вам, блин, рейтинг портит.
Этого Полина терпеть не собиралась. Она быстро подошла к Гене, как бы между прочим отметив, что все притихли, и в воздухе появился озоновый аромат приближающегося скандала.
— Привет, Ген, — игнорируя ту девушку, улыбнулась она. — Я сегодня пораньше, пробок нет.
Обычно индифферентный, как змея в спячке, Гена отреагировал на ее появление неадекватно — густо покраснел, потом побледнел, потом несколько раз смущенно кашлянул, потом нервно почесал левое ухо.
— А…А… Тебе разве не звонили? — облизнул губы и захлопал ресницами.
— По поводу? Запись переносится?
— Нет, просто… Черт… Я убью Валечку, за что ей платят деньги?!
Откуда-то сбоку администратор Валечка злорадно пробормотала, что деньги ей платят в том числе и за то, что на новогоднем корпоративе она заперлась с ним, Геной, в туалете и позволила с себя лифчик снять. Все рассмеялись, кроме Гены, Поли и той девушки.
— Так, прекратите все ломать комедию, — громко потребовала Полина. — И немедленно расскажите, что здесь происходит.
Осаждаемая мрачным взглядом Гены, та девушка вырвалась на передовую.
— Меня зовут Анжелика. Я новая ведущая. Понимаешь? Вместо тебя вести «Музыку on-line» теперь буду я.
Поля посмотрела на нее, как на спикировавшее в суп насекомое.
— Что?
— Я кастинг проходила, меня утвердило руководство, я не какая-то там блатная подстилка, я, блин, буду поступать на журфак и стану настоящим профессионалом, — затараторила так называемая Анжелика. — И вообще. Вы, блин, это прошлое, а я — это будущее, блин.
Выпускающий редактор Гена похлопал ее по плечу:
— Лика, тебе пора на грим. Поля, пойдем курить на лестницу. Я тебе все объясню.
Он объяснил. Там, в зловонных никотиновых облаках, прислонившись к стене и глядя на пыльные носки своих ботинок, он объяснил, что программа меняет концепцию. Теперь она будет ориентирована на молодежь. А значит, и ведущая должна быть совсем молоденькой. Не копией Грейс Келли, не дивой с грустными глазами и богатой биографией, не элегантной дамой в приталенных черных платьях. А свойской такой девчонкой, в потертых джинсах и беспечной улыбкой на перепудренной мордашке. Звезда нового формата. Доступная, простая, из народа. У нее будет ЖЖ для общения с поклонниками. Вся как на ладошке.
— Но она… Ген, она же кошмарна. Она же слово «блин» каждые пятнадцать секунд вставляет. Она вульгарна.
— За нее проголосовали акционеры, — развел руками он. — Поля, я понимаю твои чувства. И если бы все зависело от меня… — он придвинулся немного ближе. — Поверь… Ты просто жертва обстоятельств.
Она вышла на улицу, слегка пошатываясь, ей было дурно, тошно, хотелось закричать, прямо при всех, не сдерживаясь. Завопить во всю мощь расправившихся легких, а там пусть делают что хотят.
И вдруг она вспомнила, что сегодня вторник. Час X.
Нашла в записной книжке нужный номер, от волнения не могла попасть пальцами в правильные кнопки, срывающимся голосом произнесла:
— Лаборатория? Меня зовут Полина Переведенцева. Я хотела бы узнать, готовы ли мои анализы.
И не дожидаясь ответа, осела на тротуар.
Презерватив.
Розовый.
С клубничным ароматом.
И какими-то — чего только не придумают! — пупырышками.
Стыд-то какой. Гадость. Она же… Она взрослая. Состоявшаяся, не дура, у нее на книжных полках сплошь букеровские и нобелевские лауреаты, да потрепанные томики классики. Наверное, из интеллигентной семьи. Хотя, возможно, просто следует моде. Накупила модно оформленную прозу, прочитать не удосужилась, а потрепанные томики приобрела в букинистическом отделе, потому что старые книги — это хороший тон.
Но она не выглядит пустой куклой, дешевкой, хотя из чувства социального протеста Анюте, может, и хотелось бы, чтобы оно было так. В таком случае ей было бы проще смириться с тем, что в свои тридцать восемь Полина молода и сексапильна, а она сама в свои всего лишь тридцать шесть — подбитый танк. С тем, что у Полины такие руки, будто она весь день отмачивает их в наполненной кремом ванночке, а у нее, Анюты, ладони огрубели, на коже вечные цыпки. С тем, что у Полины есть все, а у нее ничего. Хотя она тоже, тоже заслуживает счастья.
Но нет, Полина Переведенцева явно пустышкой не была. Стерва еще та. Истеричка с амбициями. Но не пустышка, не круглая дура, не потаскушка-перестарок.
И вот этот презерватив, скукоженный, высохший, как сброшенная змеиная кожа. Валяется под диваном, и она, Анюта, должна, брезгливо подняв это двумя пальцами, выбросить в мусорное ведро. Потому что теперь это ее работа.
Значит, у нее есть любовник.
Может быть, даже не один.
Может быть, он намного моложе Переведенцевой — с чего бы взрослому мужику понадобился презерватив с пупырышками?! Зрелый мужик способен отличить то самое от глупой шелухи. Для взрослого, зрелого мужика любовница подобна хорошему вину, которое не надо облагораживать ни сырной закуской, ни хрустальным бокалом, потому что оно драгоценно само по себе.
В любом случае у Полины Переведенцевой есть секс.
А у нее, Анюты… Ох, да что там, смех сквозь слезы.
Однажды, в прошлой жизни, несколько лет назад лучшая подруга Тома спросила:
— Ну когда же ты бросишь страдать по своему Васе и заведешь себе нормального мужика? Время-то идет!
Анюта удивилась. Ни на одну долю секунды, никогда, даже одинокими вечерами поздней осени, когда Лизавета где-то гуляла в компании подруг, а она пила дешевое сухое вино, прислонившись лбом к оконному стеклу, не включая свет, роняя слезы в кадку с геранью, глупо тоскуя, даже тогда у нее не возникло мысли, что может быть кто-то другой.
Обнимать другого, целовать твердые губы этого другого и готовить ему пирог с грибами, и крахмалить воротнички его рубашек, и подавать ему пальто по утрам, а вечером сидеть рядом с ним, другим, на диване, нежно привалившись щекой к его плечу. Нет. Это просто невозможно, невероятно, не про нее.
Однолюбка.
А может быть, это не ее честное мнение, а просто защитная реакция. Может быть, так Анюта защищалась от равнодушия окружающего мира. Ведь, положа руку на сердце, она никому не нравилась. Никто не оборачивался ей вслед, когда она шла по улице, даже если на ней было нарядное пальто. Никто не пытался познакомиться или даже запустить руку под ее юбку в переполненном автобусе. То есть, если бы кто-то и запустил, то немедленно огреб бы оплеуху, она вовсе этого не хотела, она оскорбилась бы и расстроилась, но, Анюта не могла не констатировать, таких поползновений не было, никогда.
Взять даже Тому. У нее были какие-то шуры-муры то с заезжим дачником, то с командированным инженером, то даже — стыд и срам! Анюта так ей и сказала: стыд, мол, и срам! — с сантехником, проводившим плановую проверку труб. А ведь Тома тоже не топ-модель.
— У меня блеск в глазах, — говорила она о себе самой. — А у тебя, Нютик, на морде написано, что ты унылая.
Анюта вымела из-под дивана розовую открытку. Подняла, близоруко прищурилась. Приглашение на свадьбу. Курчавые ангелочки с толстыми ляжками умильно целуются, обрамленные витиеватой розовой рамочкой.
«Анатолий Бергман и Анатолий Копейко приглашают г-жу Переведенцеву на торжественный ужин, посвященный их бракосочетанию».
Анюта даже пальцы разжала от удивления, и приглашение спикировало на пол. Куда она попала? Стыд-то какой! Она считала, что таких вещей принято стыдиться, а не выпячивать напоказ.
В родном городе у Анюты была приятельница Лида, и вот ее вернувшийся из армии двадцатилетний сын вдруг стал вести себя как-то странно. Ни с того ни с сего дал от ворот поворот официальной невесте, которая честно ждала его два года и с молчаливого одобрения родителей уже даже сшила у портнихи платье и фату. Сторонился старых друзей. Надолго запирался в комнате. Страдал. Худел. Хирел.
Лида сразу догадалась — несчастная любовь. Встретил кого-то, сердце встрепенулось и никак не может отпустить, угомониться.
— Можешь рассчитывать на мою поддержку, сыночек. Хочешь, поедем к ней вместе?
— Вряд ли это, мама, получится, — криво ухмылялся он.
— Она тебя бросила? Собирается замуж за другого? — Лида мыслила принятыми категориями, но пыталась быть понимающей.
— Неважно. Главное, что мы не можем быть вместе.
— За любовь надо бороться, сынок, — покачала головой Лида. Эта прописная истина звучала как-то жалко из ее уст. Восемь лет назад ее собственный муж ушел к белокурой парикмахерше, и она так его и не простила.
— Ты думаешь? — нахмурился сын. — А если тебе это не понравится?
— Что ты, сыночек! Для меня главное, чтобы был счастлив ты, — искренне сказала Лида, сама не понимая, в какую пропасть его толкает.
На следующий день сын исчез, оставив невнятную записку на кухонном столе и позаимствовав полторы тысячи рублей из ее кошелька. Деньги были отложены на новые сапоги, но Лида не обиделась. Любовь сына важнее. Он такой трогательный, забавный, инфантильный. Двухметровый небритый дурачок, ее сыночек. Боится, что ей не понравится его выбор. А Лида уже, кажется, заранее эту незнакомую девушку любит, даже если она окажется из совсем нищей семьи, даже если она старше, и у нее двое детей от первого брака, даже если она проходила по статье. Нет, о судимостях лучше не думать, это уж слишком.
Сын вернулся в конце недели без девушки, зато с товарищем. Худенький рыжеволосый юноша с пробивающимся сквозь усталую бледность персиковым румянцем и испуганными серыми глазами шел немного позади, держался скромно, долго отказывался от обеда, а потом застенчиво ковырялся вилкой в салате и боялся поднять на Лиду взгляд. Он ей сразу понравился. Такой смешной. Она суетилась, расспрашивала, пыталась выведать о загадочной пассии сына. Они вместе к ней ездили? Друг решил оказать моральную поддержку? И как она отреагировала? Что им сказала? Была ли рада, прогнала ли?
С каждым ее вопросом сын мрачнел, а румянец милого юноши становился все более ярким. Наконец, опрокинув десятую по счету стопку ледяной водки, сын хряпнул кулаком о стол:
— Неужели ты до сих пор ничего не понимаешь?!
Его друг испуганно втянул голову в плечи и умоляюще взглянул на него поверх тарелки с праздничным оливье.
— Что? — опешила Лида. — Что я должна понимать?
— Юрочка и есть мой любимый! — И, глядя в ее изменившееся лицо, сын с кривой ухмылкой добавил: — Что, не нравится? Я предупреждал. А ты пыталась играть в либералку.
Лида и позже, когда отплакалась, пыталась делать вид, что ничего не происходит, что в современном обществе это почти норма. Вырезала из «желтых газет» фотографии известных геев. Купила диск сэра Элтона Джона и часами рыдала под «I believe in love». Доказывала любопытным злоязыким дворовым кумушкам, что гомосексуальность — первый признак творческой натуры, ну и наплевать, что ее сын работает водителем маршрутки, в глубине души он поэт.
Напрасно старалась, ухмыляющийся ад подступил со всех сторон. Черти язвительно хохотали в глазах районного терапевта, которая раз в две недели приходила измерять Лидино давление. Черти подмигивали в улыбке ее подруг, с нарочитым сочувствием выспрашивавших подробности. Что это были за вопросы, никакого такта! Видела ли Лида, как они занимаются любовью? Кто из них играет женскую роль? А взасос они целуются? А кричат, когда кончают?
В конце концов Лида отказала подругам от дома.
А на стене их подъезда кто-то красной краской написал: «Смерть пидорасам!» В ее почтовый ящик подбросили дохлую мышку. А Юрочке дали в глаз на автобусной остановке. В милиции мало того что отказались принимать заявление, так еще и намекнули, что они и сами бы с удовольствием врезали добровольному дезертиру с мужской территории.
Для Лиды все закончилось нервным срывом, ледяной депрессией и переездом в пустой деревенский дом.
Знала бы она, что в Москве такие, как ее сын, высылают друзьям приглашения с целующимися ангелочками.
В замке повернулся ключ, Анюта инстинктивно разжала пальцы, и открытка спикировала под диван. Сейчас начнется. Хотя она сама виновата, не успела ничего. Посреди гостиной ведро с мутной водой, в котором плавает похожая на больную медузу старая тряпка. Антикварные фарфоровые статуэтки балерин и пастушек стоят на полу. Нюта собиралась протереть под ними пыль, да засмотрелась на разбросанные по комоду хозяйкины драгоценности. Штора отсутствует, Анюта собиралась отнести ее в срочную химчистку, да закрутилась, не успела. А на кухне, на плите вареные овощи для винегрета, который она хотела настрогать, когда закончит уборку. Брошюру со смешным названием «Счетчик калорий» она так и не просмотрела, но почему-то была уверена, что одно из самых низкокалорийных блюд — это винегрет.
Переведенцева, бледная, холодная, прямая, стремительно вошла в комнату. Она выглядела расстроенной и старше. Бескровное лицо с бесстыдством стриптизерки выпятило морщинки. Глаза покраснели, как будто бы она недавно плакала или слишком долго стояла на ветру. Ненакрашенные губы подрагивали. И впрямь расстроена или нервный тик?
— Здравствуйте, — прошелестела Анюта. — Вы меня простите, я тут еще не совсем освоилась. Такого больше не повторится, буду убираться быстрее. Сделать вам кофе? Мне нужно часа полтора, чтобы это закончить.
Ноль внимания. Не снимая уличного плаща, Полина села на диван, пошарила взглядом по комнате, равнодушно посмотрела на фарфоровые фигурки на полу, констатировала отсутствие шторы, ее рассеянный взгляд уткнулся в ведро.
— А это что такое? — спросила хрипло.
— Полы хотела помыть, — удивленно ответила Анюта.
— Водой? — Брови Переведенцевой поползли вверх. — Это же паркет! Вы мне все полы хотите перепортить?
— Но я…
— В кладовке есть специальная жидкость для паркета. И швабра.
Она так ни разу и не взглянула на Анюту. Она вообще была какой-то странной. Руки безвольно висят между расставленных коленей, спина сгорблена, губы дрожат, и вдруг…
Вдруг как будто бы кто-то открыл шлюзы у нее внутри, и Поля разрыдалась — бесшумно и горько. Обильные крупные слезы, красивые как в кино, оставляли беловатые дорожки в толще ее персикового тонального крема. Она не пыталась кокетливо прикрыть мгновенно обезображенное и состаренное истерикой лицо.
Анюта опешила. Среди ее знакомых не было тех, кто проявлял бы эмоции так ярко и беззастенчиво. Да и сама Анюта в бытовой круговерти забывала о своих проблемах и плакала только поздними вечерами, непременно на кухне, непременно с погашенным светом.
Она робко присела на краешек дивана рядом с рыдающей Переведенцевой. Погладила ее по плечу. Сказала:
— Ну хватит, хватит. Прекратите.
Интересно, какие у этой фифы могут быть проблемы, на распродаже не досталось туфель нужного размера? Косметолог случайно сковырнула прыщ? Не хватило места на парковке? Узнала, что в съеденном салатике на пятьдесят калорий больше, чем она рассчитывала?
— Он того не стоит, — предположила Анюта наугад, а потом озвучила самый пессимистичный бабский лозунг: — Все они козлы.
И тогда Переведенцева отняла руки от лица, внимательно на нее посмотрела, сделала неудачную попытку улыбнуться и сказала самую странную на свете фразу:
— У меня не рак. Это доброкачественная опухоль, липома. Понимаешь?
Поля и сама не понимала, почему ей так необходимо выговориться, именно сейчас, обращаясь к этой женщине, которая совсем ее не знала и едва ли могла понять. Женщине другого круга, с другими интересами и другой, не похожей на Полину, жизнью. Что-то было в этой Анюте располагающее. И она так растерялась, когда увидела Полины слезы, не мелькнула в ее глазах тень легкого злорадства, не появился на лбу невидимый транспарант: «Так тебе и надо, богатая сволочь!», а губы не искривились в улыбке, за которой читалось бы предсказуемое — нам бы ваши проблемы. Она удивилась, да. И растерялась. Но не обрадовалась. А Полина так привыкла к женщинам, которые радуются ее неприятностям — явно, как Лариса, или тайком.
— Может, выпьем? — просительно улыбнулась она.
— Ну… Не знаю даже… — смутилась Анюта. — Я уборку не закончила. Химчистка закроется.
— Уборку — в баню! — лаконично распорядилась Полина Переведенцева. — Пошли на кухню. Ради такого случая я открою шампанское «Crystal». Еще есть вино и коньяк. Сейчас позвоню в ресторан, закажем что-нибудь пожрать, устроим небольшой банкет.
Анюта скованно согласилась и последовала за Полей на кухню. Происходящее вызывало у нее и любопытство, и ощутимый внутренний дискомфорт. Полину же, казалось, суетливая мельтешня успокаивала. Она бодро накрыла на стол, порезала четыре вида сыра, открыла красную икру и маринованные корнишоны, разлила по бокалам сразу и шампанское, и вино, и коньяк, деловито распорядилась по телефону, чтобы привезли лосось в грибном соусе, огромную бадью греческого салата и пирожные, желательно шоколадные.
— Что пить будешь?
— Я мало пью, — потупившись, призналась Анюта. — Вы знаете… У меня муж… — бывший муж — алкоголик. Каждый раз, когда беру в рот спиртное, вспоминаю о нем.
— Ну и ну, — присвистнула Поля. — Ладно, сейчас расскажешь. Кстати, я без спросу перешла на «ты», предлагаю тебе сделать то же самое. Раз уж мы собираемся вместе выпивать.
— Но я… Полина, спасибо, конечно, за гостеприимство, но я вовсе не уверена… Я бы не хотела потерять эту работу, она мне сейчас нужна… Мне дочку поддержать нужно… А вы сейчас мне все о себе расскажете, а потом наверняка будете жалеть.
Полина, прищурившись, с любопытством ее рассматривала. Надо же, а эта серая мышка дальновидна.
— Ты что, собираешься позвонить в «Экспресс-газету» и продать им сведения обо мне? — строго поинтересовалась она.
— Н…нет, — запнувшись, ответила Нюта.
— Тогда, может быть, ты собираешься найти моих недоброжелателей и все им вывалить?
— Нет.
— Так в чем же проблема? — Она улыбнулась. — Зачем мне тебя выгонять? Пойми: мне сейчас это нужно физически. Нужно с кем-нибудь поговорить. А не с кем. Не с кем вообще!
— У вас… тебя нет подруг?
— Представь себе, — развела руками Переведенцева. — У таких женщин, как я, подруг не может быть в принципе. Можно рассчитывать только на эффект попутчика. Но в поездах я не езжу, а в самолетах покупаю билет только в первый класс, где соседями, как правило, оказываются либо те, кого я знаю, либо те, кто знает меня. Теперь понимаешь, как ты для меня важна?
«Не более важна, чем мусорное ведро, — грустно подумала Анюта, — в которое ты выкинешь негативные эмоции, а потом захлопнешь крышку, чтобы не воняло!» Но вслух она, разумеется, ничего такого не сказала.
— Ну что, выпьем?
Анюта неуверенно пригубила шампанское. Переведенцева предупредила, что «Crystal» стоит не меньше двухсот долларов за бутылку, и Нюта ожидала ощутить кончиком языка божественный нектар, даже глаза прикрыла в предвкушении, но вместо этого ощутила вязкую кислятину. Недоуменно прокашлялась и поставила бокал на стол. Лучше она будет пить полусладкое вино, раз мадам Переведенцевой так уж нужен собутыльник. Господи, во что она ввязалась? Как все это странно, как глупо…
Полина тем временем, не обращая внимания на ее смущение, сбивчиво рассказала историю об онкологическом центре, о несчастной Юле, с которой она там познакомилась, потом перескочила на змею-Ларису, которая посмела обрадоваться ее потенциально близкой смерти, потом на других змей — разве в ее положении возможна бескорыстная женская дружба? А потом, потом на него. Роберта. Американского продюсера с внешностью Марлона Брандо, обаянием Депардье, притягательной чертовщинкой Алана Рикмана и ледяным сердцем Снежной королевы. Они встречались два года, а потом он бросил ее, беременную, испугался ответственности, а может быть, ее привязанности, сунул голову в песок, и она сделала аборт, а потом и операцию, и вот теперь у нее вообще никогда не будет детей. На Роберте она застряла надолго и даже в какой-то момент снова плакать начала. Может быть, она поторопилась? Может быть, надо было хотя бы выцарапать у него последний разговор, объяснение? Она никогда его не понимала; она знала назубок его тело и до сих пор помнила каждую родинку, каждый волосок, хотя почти два года прошло с тех пор, как они расстались. Но она не знала, о чем он думает, о чем мечтает и почему смотрел на нее, Полю, как на богиню, а потом без объяснений удалил ее из своей жизни, навсегда. И за эти два года ей не выпало ни одной минутки счастья, ни одной-единственной. Хотя Полина старалась. Наверное, у нее больше никогда не получится любить. Все на Роберта израсходовано, источник иссяк.
Она то смеялась, то плакала, то вдруг вскакивала и начинала бегать по кухне, отчаянно жестикулируя, то в лицах изображала их с Робертом последний разговор.
И постепенно, сама того не ожидая, Анюта расслабилась, то ли вино было тому причиной, то ли Полина неожиданная открытость. Она вдруг с удивлением поняла, что совсем неправильно представляла себе, что такое Полина Переведенцева. Повелась на внешние атрибуты — надменный поворот головы, дорогие туфли.
А потом случилось кое-что совсем удивительное: Анюта взяла и сама выложила ей все — о себе, о Лизавете, о Васеньке. Говорила долго, сбивчиво. Полина оказалась отличным слушателем, не перебивала, только иногда задавала наводящие вопросы, сочувственно кивала, тяжело вздыхала, недоверчиво качала головой.
В общем, когда они очнулись, было уже далеко за полночь, и вино было выпито, и коньяк тоже. И вот тогда они посмотрели друг на друга, и каждая из них поняла, что только выложила другой, незнакомой, чужой, все самое-самое сокровенное.
— Бре-ед, — протянула Переведенцева. — Ты можешь в это поверить? Мы теперь в состоянии написать биографии друг друга.
— Я тебя предупреждала, — улыбнулась Анюта.
— Я собиралась просто немного тебе поплакаться. Но даже подумать не могла, что все так хорошо пойдет. Ну и что делать будем?
— В смысле? — Анюта вскинула на нее испуганный взгляд. — Собираешься меня уволить, как я и предсказывала?
— Дура, что ли? — передернула плечами Переведенцева. — Я спрашиваю, что ты обо всем этом думаешь? Мы ведь в чем-то похожи.
— Да ты что? — развеселилась Нюта, переводя взгляд с точеных ног Полины на свои колени, которые смотрелись аппетитно только в утягивающих колготках плотностью 150 ден.
— Нет, я серьезно! Мы почти ровесницы, обе в кризисе, ты помешана на своем Васе, я два года не могу выкинуть из головы Роберта. Черт, мне иногда кажется, что все мои проблемы из-за Роберта. Если бы у меня все было в порядке с ним или если бы его и вовсе в моей жизни не было бы. То и все остальное сложилось бы по-другому.
— Ну да, это называется «эффект бабочки», — улыбнулась Анюта. — Но если с тобою все более или менее понятно, по крайней мере, сразу видно, почему ты так мечешься, то я… В моей жизни сплошной знак вопроса.
— Ничего себе! — обиженно воскликнула Полина. — Почему это со мною все понятно? Почему это мне ничего не понятно, а тебе, которая всего пару часов в курсе этой печальной истории, понятно все?
— Мне кажется, ты переживаешь не из-за того, что вы расстались, — серьезно ответила Анюта, — а из-за недосказанности. Вы расстались, а точку не поставили. И вот ты все время мусолишь в голове эту ситуацию, мусолишь, прикидываешь, что было бы, если бы. И этих «если бы» тысяча штук!
— Ты вообще-то права, — пробормотала Поля. Она и сама об этом думала не раз, — но как от этого избавиться? Как мне перестать об этом думать?
— Надо расставить все точки над ё, и все, — Анюта сказала это таким тоном, словно это нечто само собою разумеющееся. — Ты должна с ним встретиться.
— Ты что?! — Полина чуть вином не захлебнулась. — Это же просто невозможно! Я не могу!
— Но почему? Он что, уехал обратно в Америку?
— Да нет, он вообще-то до сих пор живет в Москве… И у нас куча общих знакомых. Настолько много, что я всегда в курсе того, чем он занимается. Сейчас заканчивает съемки фильма и нового ассистента ищет. Говорят, с ассистентами ему не везет.
— Я бы на твоем месте устроилась бы к нему ассистентом, — вдруг задумчиво сказала Анюта. — Понаблюдала бы за ним со стороны. Сделала бы какие-то выводы. А потом… Потом, может быть, выждала бы подходящий момент и поговорила бы напрямую.
Полина даже рассмеялась от такой наивной непосредственности. Как же просто все у таких, как Анюта!
— Это невозможно, — она резко оборвала смех. Как будто бы андроида переключили на другую программу. — Как ты себе это представляешь? С чего это мне работать ассистентом у кого-то? Да я вообще никогда не работала, я не смогу. Тем более у Роберта. Видеть его каждый день, находиться с ним в одной комнате. А у него новая жизнь, новая женщина, может быть, и не одна.
— Вот именно! Ты смогла бы посмотреть на все это со стороны. Понимаешь, Полина, ты пытаешься поставить точку там, где на самом деле стоит запятая.
— Знаешь что! — разозлилась Поля. — Нашелся тут доморощенный психолог! Тоже мне, умная! А сама-то, сама! Если я пытаюсь поставить точку вместо запятой, то ты, наоборот, ставишь запятую вместо точки!
— В смысле? — захлопала ресницами Анюта.
— В прямом смысле. Пытаешься сделать вид, что у тебя с твоим Васенькой все еще есть отношения. А их нет, нет давно. Все, что тебе нужно сделать, — забыть его, привести себя в порядок и найти нового мужика!
— Ты с ума сошла, — горячая краснота разлилась по Нютиному лицу. Она даже немного протрезвела. Как она может такое говорить?! — Зачем мне другой мужик? Я никогда не смогла бы с другим…
— Хочешь сказать, что у тебя больше никого, кроме мужа, не было? — округлила глаза Полина.
— Почти, — тихо призналась Нюта. — Была связь, когда мы уже расстались с Васей… Я пыталась… Но это неважно все. Вот.
Они еще посидели молча. Полина смотрела в окно — на снежинки, вальсирующие в оранжевой ауре тусклого фонаря. Анюта наблюдала за тенями на стене. Потом кто-то из них неуверенно сказал:
— Это безумная идея, но… Что, если нам все-таки попробовать?
— Я помогу тебе начать новую жизнь, а сама… Сама попробую поговорить с Робертом, — Полина все же не верила, что она действительно это говорит.
— Не просто поговоришь, а понаблюдаешь за ним со стороны, — серьезно поправила Анюта. — Это важно. Мне почему-то кажется, это должно сработать. Знаешь, моя мама библиотекарь. И я тоже собиралась библиотекарем стать. Пусть у меня нет высшего образования, но я прочитала столько книг. У меня, можно сказать, и жизни своей никогда не было. Но если все эти книги считать моей жизнью, то опыт огромный. Я уверена, уверена почти на сто процентов в том, что тебе говорю. А если ты почувствуешь, что все невыносимо, ты всегда можешь уволиться, уйти.
— Я даже не верю, что всерьез это с тобой обсуждаю, — усмехнулась Поля. — Что ж, может быть, ты и правда мой новый ангел-хранитель. И кое-что разумное в твоих словах есть. Может быть, со стороны тебе виднее. И я его смогу увидеть еще раз. Черт, а он увидит меня, и… Нет, об этом лучше вообще не думать. Ладно, а я помогу тебе, — вдруг без перехода сказала она.
— Поможешь? — улыбнулась Нюта. — Сделаешь мне лоботомию ножом для резки пиццы?
— Помогу начать тебе новую жизнь, балда. У меня есть знакомая, хозяйка самого лучшего в Москве брачного агентства. Так вот, она может устроить тебе пару свиданий. Только сначала, конечно, придется тебя в порядок привести.
