Книга: Лавка дурных снов (сборник)
Назад: В этом автобусе – другой мир[46]
Дальше: Пьяные фейерверки[55]

Некрологи

Перевод В. Вебера.

Ребенком я пересмотрел множество фильмов ужасов (вы, вероятно, догадывались об этом). Взять меня за живое не составляло труда, так что обычно я пугался до смерти. В зале темно, изображение гораздо больше тебя, звуки такие громкие, что страшно, даже когда зажмуришься. Телевидение, разумеется, уступало кино по степени воздействия. Ритм фильма рвали рекламные ролики, да и самые жуткие эпизоды вырезали, чтобы не создавать новые комплексы у юнцов, которые могли эти фильмы смотреть (со мной, увы, цензоры опоздали: я уже видел мертвую женщину, встающую из ванны в фильме «Дьяволицы»). Опять же, ты всегда мог укрыться на кухне, достать из холодильника банку шипучки «Хайрес» и возиться с ней до тех пор, пока страшная музыка не сменится криком какого-нибудь местного торгаша: «Автомобили! Автомобили! Автомобили! Никакой кредитной истории! Мы продаем ВСЕМ!»

Однако один фильм, который я видел по телевизору, сделал свое дело. По крайней мере, первый его час (из семидесяти семи минут). Финал загубил фильм, и я до сих пор мечтаю, чтобы кто-нибудь снял ремейк и довел замысел до логического конца. Название у этого фильма было лучше не придумаешь: «Я хороню живого».

Я думал о нем, когда писал этот рассказ.

* * *

Выражайся ясно, излагай все четко и последовательно.

Так звучало евангелие от Верна Хиггинса, возглавлявшего факультет журналистики в Университете Род-Айленда, который я окончил. Многое услышанное за годы учебы влетало в одно ухо и вылетало из другого, но только не этот постулат: профессор Хиггинс снова и снова вколачивал его в нас. Людям, говорил он, нужны ясность и выразительность слога, чтобы запустить процесс осознания.

Настоящая работа журналиста, учил он студентов, состоит в том, чтобы представлять людям факты, которые позволят им принимать решения и двигаться дальше. Поэтому никакой фантазии. Никакой слащавости или напыщенности. Начинайте с начала, аккуратно излагайте середину, чтобы одно событие логично вело к следующему, и заканчивайте концовкой. Которая в журналистике – это он особо подчеркивал – является концовкой лишь на текущий момент. И никогда не скатывайтесь к бессмысленному трепу на манер как полагают некоторые… и по общему мнению… Каждому факту – свой источник; это правило. И записывайте все простым английским языком, без прикрас и витиеватости. Место риторических пассажей – на странице мнений и комментариев.

Я сомневаюсь, что кто-нибудь поверит написанному ниже, и моя карьера в «Неоновом круге» имела мало общего с хорошей журналистикой, но здесь я постараюсь: каждый подкрепленный фактами эпизод будет подводить к следующему. От начала через середину к концовке.

Во всяком случае, к концовке на текущий момент.



Хорошая журналистика всегда начинается с пяти слов, и в английском языке все они на букву W: кто, что, когда, где и – если удастся выяснить – почему. В моем случае «почему» – крепкий орешек.

А вот с «кто» проблем не возникает: ваш не слишком бесстрашный рассказчик Майкл Андерсон. Мне было двадцать семь, когда это случилось. Я окончил УРА с дипломом бакалавра гуманитарных наук в области журналистики. Два года после окончания учебы я жил с родителями в Бруклине и работал в одной из бесплатных газетенок, какие раздают в супермаркетах: переписывал новостные статьи, которыми разбавляли бескрайнее море рекламных объявлений и купонов. Разумеется, я рассылал резюме (одно название, а не резюме), но ни одна газета Нью-Йорка, Коннектикута или Нью-Джерси не проявила ко мне интереса. Ни родителей, ни меня это особо не удивляло, и не потому, что я плохо учился (на самом деле очень даже ничего) или качество моего портфолио оставляло желать лучшего (в основном статьи из студенческой газеты УРА «Хорошая пятицентовая сигара»; некоторые даже были отмечены премиями). Просто газеты никого не нанимали. Совсем наоборот.

(Если бы профессор Хиггинс увидел все эти скобки, он бы меня убил.)

Родители убеждали меня – мягко, ненавязчиво – начать поиски работы в другой сфере. «Смежной, – дипломатично предлагал отец. – Скажем, в рекламе».

«Реклама – не новости, – отвечал я. – Реклама – антипод новостей». Но мысль его я понял: он представлял себе сорокалетнего меня, открывающего глубокой ночью родительский холодильник, чтобы чем-нибудь перекусить. Супероболтус.

С неохотой я принялся за составление списка рекламных агентств, которые могли бы взять молодого копирайтера, владеющего словом, но без опыта работы. А потом одним вечером – наутро я намеревался разослать резюме агентствам по списку – мне в голову пришла эта дурацкая идея. Иногда – часто – я лежу ночами без сна, гадая, как бы сложилась моя жизнь, если бы меня не осенило.

В те дни «Неоновый круг» входил в число моих любимых сайтов. Если вы – ценитель сарказма и злорадства, то наверняка его знаете: та же «Зона», только авторы на порядок лучше. Пишет по большей части про местных знаменитостей, с редкими вылазками в зловонные глубины политики Нью-Йорка и Нью-Джерси. Если бы мне пришлось охарактеризовать их взгляд на мир, я бы показал фотоснимок, который появился на сайте примерно через шесть месяцев после того, как меня взяли на работу. На снимке был Род Питерсон (в «Круге» его именовали не иначе как «Барри Манилоу своего поколения») у ночного клуба «Паша». Подруга Питерсона, согнувшись пополам, блевала в ливневую канаву. Сам же Питерсон с глуповатой ухмылкой шарил под юбкой девушки. Надпись под фотографией гласила: «РОД ПИТЕРСОН, БАРРИ МАНИЛОУ СВОЕГО ПОКОЛЕНИЯ, ИССЛЕДУЕТ НЬЮ-ЙОРКСКИЙ НИЖНИЙ ИСТ-САЙД».

«Круг» – в первую очередь интернет-журнал, и одного клика достаточно, чтобы попасть в любой из множества его разделов: «ЗВЕЗДНАЯ АЛЛЕЯ СТЫДА», «ГРЕХОВНЫЕ УТЕХИ», «ЛУЧШЕ БЫ Я ЭТОГО НЕ ВИДЕЛ», «ХУДШАЯ ТЕЛЕПЕРЕДАЧА НЕДЕЛИ», «КТО ПИШЕТ ЭТО ДЕРЬМО». И так далее, но смысл вы уловили. В тот вечер – на столе лежала стопка резюме, которые я собирался разослать по агентствам, где мне совершенно не хотелось работать – я открыл главную страницу «Неонового круга», чтобы немного развеяться, и обнаружил, что популярный молодой актер Джек Бриггс покинул нас. На фотоснимке недельной давности, полностью соответствующем дурному вкусу «Круга», Бриггс, покачиваясь, выходил из модного кабака в центре города, а вот сама новостная заметка была непривычно четкой и резко контрастировала со стилистикой «Круга». Вот тут меня и озарило. Я быстро порылся в Сети и тут же написал тошнотворный некролог.

Джека Бриггса, прославившегося отвратительной игрой в прошлогодних «Святых роллерах», где он изображал говорящий книжный шкаф, влюбленный в Дженнифер Лоренс, нашли мертвым в номере отеля в окружении некоторых из его любимых порошковых лакомств. Он присоединяется к «Клубу 27», чтобы составить компанию таким известным любителям запрещенных субстанций, как Роберт Джонсон, Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Курт Кобейн и Эми Уайнхаус. Бриггс притащился на актерскую сцену в 2005-м, когда…

Короче, вы поняли. Инфантильно, пренебрежительно, непристойно до безобразия. Возможно, мне следовало сбросить законченный некролог в корзину, потому что жестокостью он даже превосходил привычный сарказм «Неонового круга». Но я просто развлекался (с тех пор у меня не раз возникал вопрос, у скольких людей карьера началась с развлечений), а потому отослал некролог.

Два дня спустя – Сеть ускоряет решительно все – я получил электронное письмо от некой Джеромы Уайтфилд. Они не только собирались опубликовать некролог, но и хотели обсудить дальнейшее сотрудничество по части таких вот мерзопакостей. Дама интересовалась, есть ли у меня возможность подъехать на ланч и все обсудить.

Как выяснилось, с галстуком и приталенным пиджаком я сильно перегнул палку. Редакцию «Круга» заполняли мужчины и женщины, напоминавшие мальчишек и девчонок в футболках с рок-концертов. Две женщины пришли на работу в шортах, один парень ходил в плотницком комбинезоне, воткнув маркер в ирокез. Как выяснилось, он возглавлял спортивный отдел, когда-то опубликовавший запоминающуюся статью под заголовком: «ДЖИНТЫ ОПЯТЬ ПРОСРАЛИ В КРАСНОЙ ЗОНЕ». Наверное, не стоило и удивляться. Это была (и есть) журналистика эпохи Интернета, и на каждого человека, сидевшего в тот день в редакции, приходилось пять или шесть внештатников, пишущих дома. За нищенские гонорары, о чем я мог бы и не упоминать.

Я слышал об удивительных временах, оставшихся в туманном, загадочном прошлом Нью-Йорка, когда издатель или редактор приглашал автора на ланч в такие места, как «Времена года», «Цирк» или «Русская чайная». Может, так оно и было, но в тот день я обедал в захламленном кабинете Джеромы Уайтфилд. А состоял мой ланч из сандвича из ближайшей кулинарии и крем-соды «Доктор Браун». По меркам «Круга», Джерома была глубокой старухой (за сорок), и мне с самого начала не понравилась ее резкая настойчивость, но она хотела взять меня на работу, чтобы я каждую неделю писал страничку некрологов, а потому сразу стала для меня богиней. Она даже придумала название для моей рубрики: «О мертвых – дурное».

Справлюсь ли я с этим? Справлюсь.

Готов ли писать за жалкие гроши? Готов. Во всяком случае, поначалу.

Когда рубрика стала наиболее посещаемой в «Неоновом круге» и мое имя уже прочно с ней ассоциировалось, я попросил прибавки. Отчасти потому, что мне хотелось снять квартиру, чтобы жить отдельно от родителей, отчасти потому, что надоело получать гроши за страничку, написанную единолично и приносящую львиную долю дохода издания.

Первая попытка улучшить собственное благосостояние закончилась успешно, возможно, по причине того, что я блеял, а не требовал, да и притязания мои были смехотворно скромными. Четырьмя месяцами позже, когда поползли слухи, будто большая корпорация покупает наш журнал за весьма приличные деньги, я вновь посетил кабинет Джеромы и попросил большую прибавку, теперь уже без лишней робости.

– Извини, Майк, – ответила она. – Как поется в знаменитой песне Холла и Оутса, я не могу пойти на это, просто не могу. Возьми конфетку.

Почетное место на заваленном всякой всячиной столе Джеромы занимала стеклянная чаша, наполненная эвкалиптовыми леденцами с запахом ментола. Обертки пестрели поднимающими дух надписями. «Издай свой боевой клич», – призывала одна. Другая советовала (меня как филолога трясет от того, что сейчас придется написать): «Преврати могу сделать в ужо сделал».

– Нет, благодарю. Разреши, я сначала изложу свои аргументы.

Я изложил свои аргументы, то есть, можно сказать, попытался превратить могу сделать в ужо сделано. Я исходил из того, что авторское вознаграждение должно в большей степени соотноситься с доходом, который приносила страничка «О мертвых – дурное». Особенно потому, что «Неоновый круг» собирался купить один из крупных игроков.

Когда я закончил, она взяла леденец, развернула, сунула между губ цвета спелой сливы и ответила:

– Ладно! Отлично! Раз ты облегчил душу, можешь приступить к работе над Бугром Девоу. Лакомый кусочек.

Тут она не ошиблась. Бугра, солиста «Енотов», застрелила его подружка, когда он пытался влезть в окно спальни ее дома в Хэмптонсе, вероятно, шутки ради. Девушка приняла его за грабителя. Пикантности этой истории добавляло следующее обстоятельство: пистолет, которым воспользовалась девица, Бугор подарил ей на день рождения. В итоге он стал самым новым членом «Клуба 27» и теперь, наверное, сравнивал гитарные аккорды с Брайаном Джонсом.

– Значит, реагировать ты не собираешься, – насупился я. – Теперь понятно, как ты меня ценишь.

Она наклонилась вперед, улыбнулась, показав кончики мелких белых зубов. Я ощутил запах ментола. Или эвкалипта. Или и того и другого.

– Позволь мне говорить откровенно. Для парня, все еще живущего с родителями в Бруклине, у тебя удивительно высокое самомнение. Думаешь, больше никто не может ссать на могилы идиотов-говнюков, которые запраздновались до смерти? Подумай еще раз. У меня полдесятка внештатников, которые смогут это делать, и, возможно, их тексты будут смешнее.

– Так почему бы мне не уйти, чтобы ты могла это выяснить? – Я уже завелся.

Джерома широко улыбнулась и щелкнула леденцом по зубам.

– Скатертью дорога. Но учти, ты уйдешь, а страничка «О мертвых – дурное» останется. Это мое заглавие, и оно принадлежит «Кругу». Конечно, благодаря тебе страничка приобрела популярность, я не собираюсь этого отрицать. Так что выбор за тобой, малыш. Или ты возвращаешься к компьютеру и набиваешь некролог Бугра, или договариваешься о собеседовании с «Нью-Йорк пост». Может, они тебя возьмут. Будешь писать говняные короткие заметки без подписи на шестую страницу. Если тебя это устраивает, имеешь право.

– Я напишу некролог, но мы вернемся к этому разговору, Джерри.

– Не вернемся. И не называй меня Джерри. Ты знаешь, я этого терпеть не могу.

Я поднялся, чтобы уйти. Мое лицо пылало. Наверное, я напоминал знак «Стоп».

– Возьми леденец, – предложила она. – Черт, возьми два. Они очень успокаивают.

Я пренебрежительно глянул на стеклянную чашу и ушел, подавив (с трудом) инфантильное желание хлопнуть дверью.

* * *

Если вы представляете шумную новостную редакцию, какую можно увидеть на Си-эн-эн за спиной Вульфа Блитцера или в старом фильме о Вудворде и Бернстайне, разоблачающих Никсона, то напрасно. Как я уже говорил, большая часть сотрудников «Круга» работает дома. И наша новостная редакция (если вы хотите сделать «Кругу» незаслуженный комплимент, называя эти материалы новостями) размерами не превышает широкий трейлер. В это пространство втиснуто двадцать школьных парт, обращенных к ряду телевизионных экранов на стене. Звук на них выключен. На каждом столе – обшарпанный ноутбук с веселенькой наклейкой: «ПОЖАЛУЙСТА, УВАЖАЙТЕ ЭТИ МАШИНЫ».

В то утро редакция практически пустовала. Я сел в заднем ряду, рядом с красочным плакатом, изображавшим обед Дня благодарения, плавающий в унитазе. Надпись гласила: «ПОЖАЛУЙСТА, СРИ ТАМ, ГДЕ ЕШЬ». Я включил ноутбук, достал из портфеля распечатки, касавшиеся короткой и не слишком впечатляющей карьеры Бугра, и просматривал их, пока компьютер загружался. Открыл «Ворд», напечатал заголовок – «НЕКРОЛОГ БУГРА ДЕВОУ» – и уставился на пустой экран. Мне платили за то, чтобы я смеялся над смертью на потребу двадцатилетним. Мои читатели нисколько не сомневались, что смерть их не коснется, но трудно писать что-то забавное, если ты зол как черт.

– Проблема с первым словом?

Ко мне подошла Кэти Каррэн, высокая стройная блондинка, к которой я испытывал нешуточную страсть, почти наверняка безответную. Ко мне она относилась по-доброму, разговаривала вежливо, смеялась над моими шутками. Обычно такое не свидетельствует о наличии страсти. Удивляло ли это меня? Разумеется, нет. Я в отличие от нее сексуальной привлекательностью не отличался. Если откровенно, я был типичным ботаном – над такими смеются подростки. Лишь на третьем месяце работы в «Круге» я избавился от неизменного атрибута ботана: очков, обмотанных изолентой.

– Есть немного, – ответил я. Чувствуя аромат ее духов. Что-то фруктовое. Свежие груши, наверное. Что-то свежее – точно.

Она села за соседний стол, длинноногая мечта в потертых джинсах.

– Когда такое случается со мной, я печатаю: «Шустрый рыжий лис перепрыгнул через ленивого пса». Три раза, очень быстро. И креативные шлюзы разом открываются. – Она раскинула руки, показывая, как широко открываются эти шлюзы, и одновременно демонстрируя вид, от которого захватывало дух: груди, плотно обтянутые черным топиком.

– Не думаю, что в моем случае это сработает, – ответил я.

Кэти вела свою страничку, не такую популярную, как «О мертвых – дурное», но тоже посещаемую: в «Твиттере» у нее было полмиллиона подписчиков. (Из скромности умолчу, сколько их было у меня, но вы не ошибетесь, подумав о семизначном числе.) Называлась она «Бухаем с Кэти». Идея заключалась в том, чтобы встретиться со знаменитостями, о которых у нас еще не писали – соглашались даже некоторые из тех, о ком мы уже писали, хотя такое трудно себе представить, – и взять интервью, пока они набирались все сильнее и сильнее. Диву даешься, что слетало у них с языка, а Кэти все сохраняла в своем маленьком, аккуратном розовом айфоне.

Вроде бы и она должна была напиваться вместе с ними, но ей как-то удавалось оставлять на три четверти полным даже первый стакан, когда они перемещались из одного злачного места в другое. Знаменитости редко это замечали, потому что их больше занимали идеальный овал лица, копна пшеничных волос и широко раскрытые серые глаза, всегда говорившие одно и то же: «Боже, какой ты интересный». И они выстраивались в очередь на закланье, хотя Кэти загубила полдесятка карьер за то время, что проработала в «Круге», к которому присоединилась за восемнадцать месяцев до моего появления. Самым знаменитым стало ее интервью с комиком, который проехался по Майклу Джексону: «Оно и к лучшему, что этот сладкожопый любитель белых помер».

– Как я понимаю, прибавки не будет? – Кэти мотнула головой в сторону кабинета Джеромы.

– Откуда ты знаешь, что я собирался просить прибавку? Я тебе говорил? – Завороженный этими роскошными глазами, я мог рассказать ей все.

– Нет, но все знали, что ты попросишь – и получишь отказ. Если бы она согласилась, к ней бы повалили все. Отказывая самому достойному, она затыкает рот остальным.

Самому достойному. До чего приятно такое слышать. Особенно от Кэти.

– Так ты собираешься остаться?

– На время, – произнес я, приподняв уголок рта. Это отлично получалось в старых фильмах у Богарта, но Кэти встала, смахивая несуществующую пылинку с чарующе плоского живота.

– Надо писать. Вик Олбини. Господи, он такого наговорил.

– Идол гейской тусовки.

– Экстренный выпуск новостей: не гейской. – Она загадочно улыбнулась и отбыла, оставив меня гадать, что бы это значило. Но хотел ли я знать?



Я просидел перед пустым монитором десять минут, начал печатать, понял, делаю что-то не то, все стер, посидел еще десять минут. Я чувствовал на себе взгляд Джеромы, знал, что она ухмыляется, пусть мысленно. Я не мог работать под ее взглядом, даже воображаемым. Решил пойти домой и там написать некролог Девоу. Вдруг меня осенит в подземке: мне там всегда хорошо думалось. Я уже начал закрывать ноутбук, и тут меня действительно осенило, как в тот вечер, когда я увидел заметку о Джеке Бриггсе, который присоединился к небесной тусовке знаменитостей. Я решил, что уйду, наплевав на последствия, но уйду с огоньком.

Файл с заголовком о Девоу я сбросил в корзину и открыл новый, который озаглавил «НЕКРОЛОГ ДЖЕРОМЫ УАЙТФИЛД». Я написал его на одном дыхании. Две сотни брызжущих ядом слов излились из пальцев на экран.



Джерома Уайтфилд – Джерри для близких друзей (по слухам, была у нее парочка таковых в детском саду) умерла сегодня в… – я посмотрел на часы, – в десять сорок утра. Согласно свидетельству очевидцев, захлебнулась собственной желчью. Окончив Вассар с отличием, последние три года своей жизни Джерри ишачила на Третьей авеню, надзирая за двумя дюжинами галерных рабов, и все они превосходили ее талантом. У нее остались муж, известный среди сотрудников «Неонового круга» как Кастрированная Жаба, и ребенок, уродливый маленький говнюк, которого те же сотрудники с любовью называли Пол-Потом. Работавшие с Джерри сходятся в том, что природа не даровала ей даже крупицы таланта, зато с лихвой отвалила деспотичности и безжалостности. Напоминающий ослиный рев голос Джерри вызывал у многих нарушения мозгового кровообращения, а об отсутствии у нее чувства юмора ходили легенды. Жаба и Пот высказали пожелание, чтобы те, кто знал Джерри, выразили радость по поводу ее кончины не цветами, а купив эвкалиптовые леденцы и отправив их голодающим детям в Африку. Церемония прощания пройдет в редакции «Неонового круга», где счастливые выжившие смогут поделиться греющими душу воспоминаниями и хором спеть: «Дин-дон, ура, Ведьма померла».



Моя идея заключалась в том, чтобы распечатать дюжину экземпляров, развесить их повсюду – включая туалеты и оба лифта, – а потом сказать прости-прощай редакции «Неонового круга» и Королеве леденцов от кашля. Наверное, я бы так и сделал, если бы не перечитал написанное и не обнаружил: не смешно. Совсем не смешно. Творение ребенка, бьющегося в истерике. Мысль эта подвела меня к вопросу: а может, все остальные мои некрологи тоже были несмешными и глупыми?

Впервые (не хотите – не верьте, но клянусь, это правда) до меня дошло, что Бугор Девоу был реальным человеком и где-то могли плакать люди, потому что он ушел. То же самое, вероятно, относилось и к Джеку Бриггсу… и к Фрэнку Форду (я окрестил его известным лапальщиком из «Вечернего шоу»)… и к Тревору Уиллсу, звезде реалити-шоу, который покончил с собой после того, как его сфотографировали в постели с шурином. Этот фотоснимок «Круг» радостно разместил в Сети, добавив черную полоску, прикрывавшую причинное место шурина. (Детородный орган Уиллса в кадр не попал, и вы, полагаю, догадались, где он находился в тот момент.)

Понял я и то, что растрачиваю лучшие годы жизни на дурное дело. Постыдное. Это слово ни при каких обстоятельствах не пришло бы в голову Джероме Уайтфилд.

Вместо того чтобы распечатать файл, я закрыл его, сбросил в корзину, захлопнул ноутбук. Подумал о том, чтобы вернуться в кабинет Джеромы и сказать ей, что покончил с занятием, ничем не отличавшимся от размазывания говна по стене, но мой внутренний голос – всем известный коп-регулировщик – предложил подождать. Все хорошенько обдумать и обрести полную уверенность.

Двадцать четыре часа, объявил коп-регулировщик. Днем сходи в кино. Отложи решение до завтра. Если к утру ничего не изменится, ступай с Богом, сын мой.

– Так скоро? – спросила Кэти, оторвавшись от своего ноутбука, и впервые со дня моего появления в «Неоновом круге» взгляд широко раскрытых серых глаз не пригвоздил меня к месту. Я просто махнул ей рукой и вышел.



Я сидел на дневном показе «Доктора Стрейнджлава» в «Фильм-форуме», когда завибрировал мой мобильник. Поскольку кинозал размером в гостиную пустовал, если не считать меня, двух задремавших пьяниц и парочки подростков, которые издавали сосущие звуки в последнем ряду, я рискнул взглянуть на экран и увидел, что пришла СМС от Кэти: «Оторвись от того, чем занимаешься, и позвони мне НЕМЕДЛЕННО!»

Я вышел в фойе без особого сожаления (хотя мне всегда нравилось смотреть, как Слим Пикенс, оседлав бомбу, летит к земле) и позвонил Кэти. Без преувеличения могу сказать, что первые два ее слова изменили мою жизнь.

– Джерома умерла.

– Что? – Я почти кричал.

Продававшая попкорн девушка вздрогнула и посмотрела на меня поверх журнала.

– Умерла, Майкл. Умерла! Подавилась этими чертовыми эвкалиптовыми леденцами, которые всегда сосала.

Умерла в десять сорок утра, написал я. Захлебнулась собственной желчью.

Конечно, всего лишь совпадение, но крайне зловещее. Бог превратил Джерому Уайтфилд из могу сделать в ужо сделано.

– Майк? Ты здесь?

– Да.

– Заместителя у нее не было. Ты это знаешь, да?

– Да, да. – Теперь я думал о том, как она предложила мне леденец, а своим щелкнула по зубам.

– Поэтому я взяла инициативу на себя и обзвонила всех, назначив общее совещание на завтра. В десять утра. Кто-то должен был это сделать. Ты придешь?

– Не знаю. Может, и нет. – Я уже направлялся к выходу на Хьюстон-стрит, но вспомнил, что оставил портфель в зале, и пошел обратно за ним. Свободной рукой я дергал себя за волосы. Продавщица попкорна смотрела на меня с нескрываемым подозрением. – Этим утром я практически решил, что уволюсь.

– Знаю. Прочла на твоем лице, когда ты уходил.

Мысль о Кэти, всматривающейся в мое лицо, при других обстоятельствах лишила бы меня дара речи, но не сейчас.

– Это случилось в редакции?

– Да. После двух часов. Нас было четверо, никто особо не работал, трепались, делились всякими историями и слухами. Сам знаешь, о чем я.

Я знал. Ради этой болтовни я и ездил в редакцию, вместо того чтобы работать дома, в Бруклине. Ну и ради возможности полюбоваться Кэти.

– Дверь в кабинет была закрыта, но жалюзи были подняты. – Обычное дело. Джероме нравилось наблюдать за своими подданными. Жалюзи она опускала, только если беседовала с – по ее мнению – важной особой. – Я ни о чем не подозревала, пока Мизинчик не сказал: «Что это с боссом? Дергается словно под “Gangnam Style”». Я посмотрела, и она дергалась взад-вперед на офисном кресле, схватившись за шею. Потом свалилась с кресла, и я видела только ее ноги, выбивавшие дробь на полу. Роберта спросила, что нам делать. Я ей даже не ответила.

Они ворвались в кабинет. Роберта Хилл и Чин Пак Су подняли Джерому, держа за подмышки. Кэти встала сзади и сделала прием Геймлиха. Мизинчик стоял в дверях и размахивал руками. Первое сильное нажатие на диафрагму результата не принесло. Кэти крикнула Мизинчику: «Звони девять-один-один» – и предприняла вторую попытку. Эвкалиптовый леденец улетел в дальний конец комнаты. Джерома глубоко вдохнула и произнесла свои последние слова (на мой взгляд, абсолютно в ее духе): «Какого хрена?» Потом ее вновь затрясло, и она перестала дышать. Чин делал ей искусственное дыхание до приезда «скорой», но впустую.

– Я посмотрела на настенные часы, когда она перестала дышать, – продолжила Кэти. – Знаешь, это отвратительное ретро с синим псом Гекльберри на циферблате. Я подумала… Ну, не знаю, подумала, что кто-то может задать мне вопрос о времени смерти, как в «Законе и порядке». Глупо, конечно, нашла о чем думать в такой ситуации. Они показывали без десяти три. Не прошло и часа, хотя кажется, что гораздо больше.

– То есть она могла подавиться леденцом от кашля в два сорок, – уточнил я. Не в десять сорок, а в два сорок. Я знал, что это всего лишь еще одно совпадение, как число букв в фамилиях Линкольн и Рузвельт. Каждые сутки часы двадцать четыре раза показывают сорок минут. Но мне это все равно не нравилось.

– Пожалуй, но какое это имеет значение? – В голосе Кэти слышалось раздражение. – Так ты придешь завтра или нет? Пожалуйста, приходи, Майк. Ты мне нужен.

Я понадобился Кэти Каррэн! Круто!

– Ладно. Можешь кое-что для меня сделать?

– Наверное.

– Я забыл очистить корзину на том компьютере, что под плакатом с обедом на День благодарения. Сделаешь? – Даже тогда я не мог дать разумного объяснения этой просьбе. Мне просто хотелось окончательно убрать дурную шутку с некрологом.

– Ты псих, – ответила Кэти. – Но если поклянешься именем матери, что придешь завтра в десять, конечно. Послушай, Майк, это наш шанс. Мы можем стать владельцами золотой жилы вместо того, чтобы просто на ней работать.

– Я приду, – пообещал я.



Пришли почти все, за исключением нескольких внештатников, затерявшихся в сельской глубинке Коннектикута и Нью-Джерси. Явился даже вечно чешущийся Ирвин Рамстайн, который вел шуточную колонку (я этих шуток не понимал, поэтому не спрашивайте) «Политически некорректные петушки». Кэти уверенно руководила собранием, говоря нам, что шоу продолжится.

– Именно этого хотела бы Джерома, – ввернул Мизинчик.

– Всем насрать на желания Джеромы, – осадила его Джорджина Буковски. – Я просто хочу и дальше получать деньги. А также, если есть такая возможность, участвовать в работе журнала.

Этот крик души подхватили еще несколько человек. Работа, работа, журнал должен работать! И какое-то время редакция напоминала тюремную столовую во время бунта из какого-то старого фильма. Кэти позволила всем выпустить пар, потом навела порядок.

– Почему она умерла от удушья? – спросил Чин. – Жвачка же вылетела.

– Не жвачка, – поправила его Роберта. – Один из вонючих леденцов от кашля, которые она постоянно сосала. С экстрактом говнолипта.

– Что бы это ни было, оно вылетело после того, как Кэти применила «объятие жизни». Мы все это видели.

– Я – нет, – возразил Мизинчик. – Я завис на телефоне. В режиме гребаного ожидания.

Кэти рассказала, что поговорила с одним из парамедиков – несомненно, пустила в ход большие серые глаза, чтобы развязать ему язык, – и тот объяснил, что удушье могло спровоцировать инфаркт. Пытаясь следовать установкам профессора Хиггинса и приводить все относящиеся к делу факты, забегу вперед: вскрытие показало, что так оно и произошло. Если бы в «Неоновом круге» Джерома удостоилась заголовка, которого заслуживала, он, возможно, выглядел бы так: «У ГЛАВНОГО БОССА ЛОПАЕТСЯ НАСОС».

Собрание получилось долгим и шумным. Демонстрируя таланты, которые позволили ей легко и непринужденно переобуться в «Джимми Чу» Джеромы, Кэти дала всем высказаться и сбросить напряжение (последнее преимущественно проявлялось взрывами дикого, истерического хохота), а потом предложила вернуться к работе, потому что время, прилив и Интернет никого не ждут. Ни женщину, ни, если на то пошло, мужчину. Она добавила, что до конца недели переговорит с основными инвесторами «Круга», а потом пригласила меня в кабинет Джеромы.

– Примеряешь шторы? – спросил я, когда дверь закрылась. – Или в данном конкретном случае – жалюзи?

Она взглянула на меня, как мне показалось, с обидой. А может, всего лишь с удивлением.

– Думаешь, мне нужна эта работа? Я выпускаю страничку, Майк, так же как и ты.

– Однако у тебя получится. Я это знаю, и они тоже. – Я мотнул головой в сторону нашего подобия новостной редакции, где все уже либо рылись в Сети, либо печатали, либо висели на телефоне. – Что касается меня, то я всего лишь автор веселых некрологов. Или был таковым. Потому что решил уйти в отставку.

– Думаю, я понимаю, откуда такое желание. – Она достала сложенный листок из заднего кармана джинсов и развернула. Я прекрасно знал, что это. – Любопытство – часть моей работы, поэтому я заглянула в твою корзину, прежде чем очистить ее. И нашла это.

Я взял листок, сложил не глядя (я не хотел даже видеть напечатанный текст, не говоря о том, чтобы читать), сунул в карман.

– Корзина пуста?

– Да, и это единственная распечатка. – Она смахнула с лица волосы и посмотрела на меня. Возможно, я видел перед собой не тот лик, что тысячу судов отправил в дальний путь, но пару десятков точно мог отправить, включая один-два эсминца. – Я знала, что ты спросишь. Проработав с тобой полтора года, я понимаю, что паранойя – твоя неотъемлемая часть.

– Спасибо.

– Без обид. В Нью-Йорке паранойя – один из навыков выживания. Но это не причина уходить с работы, которая в ближайшем будущем может стать намного более прибыльной. Я понимаю, от такого мурашки бегут по коже… но это всего лишь совпадение. Майк, мне нужно, чтобы ты остался в команде.

Уже не нам, а мне. Она сказала, что не примеряет шторы. Я придерживался иного мнения.

– Ты не понимаешь. Я не смогу больше этим заниматься, даже если бы захотел. Во всяком случае, смешно уже точно не будет. Будет… – я поискал и нашел слово из далекого отрочества, – кисло.

Кэти задумчиво хмурилась.

– Может, получится у Пенни.

Пенни Лэнгстон входила в число тех внештатников, что обитали в далекой сельской глубинке. На работу Джерома взяла ее по предложению Кэти. Вроде бы они знали друг друга по колледжу. Если и так, в остальном ничего общего у них не было. Пенни приходила в редакцию редко, всегда в старой бейсболке и со зловещей улыбкой, прилипшей к лицу. Фрэнк Джессап, спортивный журналист с ирокезом, говорил, что Пенни всегда выглядит так, будто она на самом финише забега к безумию.

– Но так смешно, как ты, она никогда не напишет, – продолжила Кэти. – Если ты не хочешь писать некрологи, чем бы хотел заняться? При условии, что останешься в «Круге», на что я очень надеюсь.

– Скажем, рецензиями? Думаю, они тоже могут быть смешными.

– Будешь размазывать по стенке? – с надеждой спросила она.

– Ну… да. Вероятно. В некоторых случаях. – В саркастических комментариях я поднаторел и полагал, что в этом смогу обойти Джо Куинэна по очкам, а то и устроить ему нокаут. По крайней мере, я буду лить помои на живых людей, которые могут дать сдачи.

Она положила руки мне на плечи, привстала на цыпочки и поцеловала меня в уголок рта. Закрывая глаза, я и сегодня чувствую этот поцелуй. И еще вижу ее широко раскрытые серые глаза – море хмурым утром. Уверен, профессор Хиггинс печально покачал бы головой, прочитав эту фразу, но заштатных парней вроде меня редко целуют первоклассные девушки вроде нее.

– Подумай о том, чтобы вернуться к некрологам, хорошо? – Она все еще держала меня за плечи. Легкий аромат духов щекотал мне ноздри. Ее груди находись менее чем в дюйме от моей груди и, когда она глубоко вдохнула, коснулись меня. Это прикосновение я тоже чувствую до сих пор. – И дело не только в тебе или во мне. Следующие шесть недель станут критическими и для сайта, и для сотрудников. Подумаешь? Еще месяц некрологов очень бы нам помог. Пенни – или кто-то еще – получит шанс втянуться в работу под твоим руководством. И потом, может, никто из интересующих нас личностей не умрет.

Вот только они умирали постоянно, и мы оба это знали.

Вероятно, я сказал ей, что подумаю. Не помню. Но сам думал о другом: как вопьюсь в ее губы прямо в кабинете Джеромы, и плевать на тех, кто нас увидит. Конечно, я этого не сделал. Такие парни, как я, редко совершают подобные поступки в реальной жизни. Я что-то сказал, а потом, наверное, ушел, поскольку очень скоро обнаружил, что я уже на улице. Совершенно ошалелый.

Одно я помню точно: проходя мимо урны на углу Третьей и Пятидесятой, я порвал шутливый некролог, который больше не был шутливым, на мелкие клочки и выбросил.



В тот вечер я мило пообедал с родителями, прошел в свою комнату – ту самую, где дулся на жизнь, когда моя команда проигрывала матч малой лиги – и уселся за стол. Мне казалось, что наилучший способ снять камень с души – написать еще один некролог на живого человека. Не зря же говорят, что нужно обязательно оседлать лошадь, которая только что тебя сбросила. Или подняться на вышку, если красивый прыжок закончился неуклюжим ударом о воду. Мне требовалось доказательство того, что я и так знал: мы живем в рациональном мире. Нельзя убить человека, воткнув иголку в куклу вуду. Нельзя убить человека, написав его имя на бумажке и спалив ее под «Отче наш» задом наперед. Нельзя убить человека шутливым некрологом.

Тем не менее я подстраховался, составив список заведомо плохих людей. В него вошли Фахим Дарзи, взорвавший автобус в Майами, и Кеннет Вандерли, электрик из Оклахомы, признанный виновным в четырех убийствах с изнасилованием. Вандерли поначалу казался мне наилучшим вариантом в списке из семи имен, и я уже собрался что-то такое про него написать, но вдруг подумал о Питере Стефано, полнейшей никчемности из всех когда-либо существовавших.

Стефано был музыкальным продюсером, который задушил свою подругу за отказ исполнить написанную им песню. Сейчас он отбывал срок в тюрьме усиленного режима, хотя следовало отправить его в Аравийскую пустыню, где он обедал бы тараканами, пил бы собственную мочу, а в предрассветные часы слушал бы на полной громкости записи «Anthrax» (разумеется, по моему мнению). Женщину, которую он убил, звали Энди Маккой, и это была одна из моих любимых певиц. Если бы я уже писал шутливые некрологи в те не столь далекие времена, когда ее убили, о ней бы точно писать не стал. Сама мысль о том, что этот удивительно чистый, высокий голос, сравнимый с голосом молодой Джоан Баэз, заставил умолкнуть навсегда какой-то деспотичный идиот, до сих пор приводила меня в ярость, хотя прошло пять лет. Бог дарует такие золотые голоса только избранным, а уязвленный Стефано в наркотическом угаре уничтожил голос Маккой.

Я открыл ноутбук, озаглавил файл «НЕКРОЛОГ ПИТЕРА СТЕФАНО» – и вновь слова полились без малейшей паузы, как вода из прорванной трубы.



Вчера утром властолюбивого и бесталанного музыкального продюсера Питера Стефано нашли мертвым в его камере тюрьмы усиленного режима, расположенной в городе Гованда, штат Нью-Йорк, и мы все кричим: «Ура!» Хотя официально о причине смерти не сообщалось, тюремный источник сказал следующее: «Похоже, прямая кишка лопнула, и говно растеклось по телу. Проще говоря, он умер от аллергической реакции на собственное ядовитое говно».

Хотя Стефано перекрыл кислород многим группам, певцам и певицам, особую известность ему принесли порушенные карьеры «Grenadiers», «Playful Mammals», Джо Дина (покончил с собой после того, как Стефано отказался продлить с ним контракт) и, разумеется, Энди Маккой. Не удовлетворившись тем, что на ее карьере поставлен крест, Стефано, закинувшись амфетаминами, задушил певицу шнуром от настольной лампы. Его пережили три ликующие бывшие жены, пять бывших деловых партнеров и две звукозаписывающие компании, которые он не успел обанкротить.



В той же манере я написал еще сотню слов, и, очевидно, это было не лучшее из моих творений. Меня это не волновало, потому что лучшее и не требовалось. И не только потому, что Питер Стефано был плохим человеком. Как писатель я считал, что все правильно, хотя текст был плохим, и в глубине души я это понимал. Может, это и уход от темы, но я думаю (нет, знаю), что здесь кроется ключевой момент всей этой истории. Писать трудно, так? По крайней мере, для меня. И я в курсе, что большинство работающих людей болтают о том, какая трудная у них работа, рубят ли они мясо или пекут хлеб, изготовляют ли подсвечники или пишут некрологи. Только иногда работа вовсе не трудная. Иногда она легкая. Когда такое случается, кажется, будто ты стоишь на дорожке в боулинге и наблюдаешь, как катится брошенный тобой шар, точно зная, что он сшибет все кегли.

Убийство Стефано на экране компьютера было именно таким.

В ту ночь я спал как младенец. Возможно, отчасти потому, что выразил ярость и отвращение, которые вызвала у меня смерть этой бедной девушки, прискорбная утрата ее таланта. Но я ощущал то же самое и в то утро, когда писал некролог Джеромы Уайтфилд, а она всего лишь отказалась дать мне прибавку. Дело было в самом процессе написания. Я чувствовал власть, и это чувство мне нравилось.



Наутро моей первой интернет-остановкой за завтраком стал не «Неоновый круг», а «Хаффингтон пост». Как, собственно, и всегда. Я никогда не добирался до страничек со знаменитостями или полуобнаженными девицами (честно говоря, «Неоновый круг» справлялся с этими темами лучше), зато мне нравились новостные статьи «Хаффи»: краткие, точные, на злобу дня. В первой речь шла о каком-то разозлившем редактора высказывании губернатора из движения «Чаепитие». От второй моя чашка застыла у рта. У меня перехватило дыхание. Заголовок гласил: «ПИТЕР СТЕФАНО УБИТ В БИБЛИОТЕЧНОЙ ССОРЕ».

Я поставил чашку – так и не успев попробовать кофе – на стол, очень осторожно, чтобы не расплескать ни капли, и прочитал статью. Стефано и библиотекарь повздорили из-за музыки: из потолочных динамиков лилась песня Энди Маккой, и Стефано потребовал от библиотекаря прекратить его доставать и «выключить это говно». Библиотекарь отказался, заявив, что никого не достает, а диск поставил первый попавшийся. Разгорелась ссора, в ходе которой кто-то подошел к Стефано сзади и прикончил ударом заточки.

Насколько я понял из статьи, убили Стефано примерно в то же время, когда я закончил писать его некролог. Я посмотрел на кофе. Поднял чашку, сделал глоток. Холодный. Я метнулся к раковине, и меня вырвало. Потом я позвонил Кэти и сказал, что не приду на совещание, но хотел бы встретиться с ней позже.

– Ты же обещал прийти, – напомнила она. – Нарушаешь слово.

– На то есть причина. Давай встретимся во второй половине дня, выпьем кофе, и я тебе все расскажу.

– Это случилось снова, – сказала она после короткого молчания. Без вопросительной интонации.

Я ответил утвердительно. Рассказал о списке «парней, заслуживающих смерти», о том, как подумал о Стефано.

– И я написал его некролог, чтобы доказать, что не имею отношения к смерти Джеромы. Закончил примерно в то время, когда его зарезали в библиотеке. Если хочешь взглянуть, я принесу распечатку с временно2й меткой.

– Обойдусь без метки. Верю тебе на слово. Мы встретимся, но не в кофейне. Приходи ко мне. И принеси некролог.

– Если ты собираешься опубликовать его…

– Господи, нет, ты рехнулся? Просто хочу увидеть собственными глазами.

– Хорошо. – Не просто хорошо. У нее. – Но, Кэти?

– Что?

– Никому ни слова.

– Естественно. За кого ты меня принимаешь?

За женщину с прекрасными глазами, длинными ногами и идеальной грудью, подумал я, отключаясь. Мне следовало понимать, что я напрашиваюсь на неприятности, но соображал я туго. Все мои мысли занимал тот теплый поцелуй в уголок рта. Я жаждал еще одного, и не в уголок. Плюс всего остального.



Она жила в Уэст-Сайде, в уютной трехкомнатной квартире. Встретила меня в дверях, в шортах и очень тонком топике, какие на работу не надевают. Обняла меня и сказала:

– Господи, Майк, ты ужасно выглядишь. Я так тебе сочувствую.

Я обнял ее. Она обняла меня. Я нашел ее губы, как пишут в любовных романах, и впился в них поцелуем. Через пять секунд – бесконечных и таких коротких – она отстранилась, посмотрела на меня своими большими серыми глазами.

– Нам надо о многом поговорить. – Тут она улыбнулась. – Но поговорим мы позже.

Последовало то, что редко достается таким ботанам, как я, а если достается, обычно тому есть скрытая причина. Но в такой момент ботаны вроде меня об этом не думают. Потому что в такой момент у нас, как и у всех прочих парней, отключается большая голова и включается маленькая головка.



Потом мы сидели в кровати.

Пили вино вместо кофе.

– Вот что я прочитала в газете в прошлом году, а может, годом раньше, – сказала она. – Какой-то парень в одном из больших равнинных штатов – Небраска, Айова, что-то такое – покупает после работы лотерейный билет, соскабливает защитную полоску и выигрывает сто тысяч долларов. Неделей позже он покупает билет лотереи «Пауэрболл» и выигрывает сто сорок миллионов.

– Это ты к чему? – Я понимал к чему, но меня это не волновало. Простыня соскользнула, открыв ее груди, упругие, идеальной формы, как я, собственно, и ожидал.

– Два раза может быть совпадением. Я хочу, чтобы ты сделал это снова.

– Вряд ли это разумно. – Мне самому эта отговорка показалась слабой. Рядом со мной сидела красивая девушка, но думал я совсем не о девушке. Я думал о том, что чувствуешь, когда шар для боулинга катится к кеглям и ты точно знаешь, что через пару секунд все они разлетятся в разные стороны.

Она повернулась, пристально всмотрелась в меня.

– Если это правда, Майкл, это круто. Круче не бывает. Власть над жизнью и смертью.

– Если ты думаешь о том, как использовать это для сайта…

Она яростно затрясла головой:

– Никто не поверит. Даже если поверит, какая польза от этого «Кругу»? Что нам, проводить опрос? Просить людей посылать имена тех, кто заслуживает смерти?

Она ошибалась. Люди с удовольствием приняли бы участие в голосовании «Достоин смерти-2016». Мы бы легко заткнули за пояс «Американского идола».

Она обняла меня за шею.

– Кто был в твоем расстрельном списке, пока ты не вспомнил о Стефано?

Меня передернуло.

– Лучше бы ты так его не называла.

– Не важно, просто скажи мне.

Я начал перечислять имена, но когда дошел до Кеннета Вандерли, она меня остановила. Теперь ее глаза не просто напоминали хмурое небо – в них разыгралась буря.

– Он! Напиши его некролог! Я соберу информацию в «Гугле», чтобы все получилось по высшему разряду…

Я с неохотой высвободился из ее рук.

– К чему заморачиваться, Кэти? Он и так приговорен к смерти. Пусть о нем позаботится государство.

– Но они этого не сделают! – Она спрыгнула с кровати и закружила по комнате. Зрелище завораживало, о чем я мог бы и не говорить. Эти длинные ноги, о-о-о! – Не сделают! Эти оклахомцы никого не казнили с тех пор, как облажались два года назад! Кеннет Вандерли изнасиловал и убил четырех девушек – замучил их до смерти, – и он будет жрать государственные харчи до седьмого десятка! А умрет во сне! – Она вернулась к кровати и упала на колени. – Сделай это для меня, Майк! Пожалуйста!

– Почему для тебя это так важно?

Ее лицо застыло. Кэти села на пятки, наклонила голову, укрывшись волосами. Просидела так секунд десять, а когда подняла голову, ее красота… нет, не исчезла, но померкла. Покрылась шрамами. И дело было не в текущих по щекам слезах, а в стыдливо опустившихся уголках рта.

– Потому что я знаю, каково это. Меня изнасиловали, когда я училась в колледже. Однажды ночью после вечеринки. Я бы попросила тебя написать его некролог, но не знаю, кто он. – Она со всхлипом вдохнула. – Он подошел сзади, и я все время лежала лицом в землю. Но Вандерли тоже подойдет. Очень даже подойдет.

Я бросил ей простыню.

– Включай компьютер.



Трусливый лысый насильник Кеннет Вандерли, у которого вставало, лишь когда его жертва лежала связанная, сэкономил налогоплательщикам приличные деньги, совершив самоубийство в своей камере в блоке смертников тюрьмы штата Оклахома. Этим утром, в предрассветные часы. Надзиратели нашли Вандерли (в онлайн-словаре его фотография иллюстрирует понятие «паршивый кусок дерьма») в самодельной петле, сделанной из его штанов. Начальник тюрьмы Джордж Стокетт тут же объявил о праздничном обеде в общей столовой завтра вечером с последующими танцами босиком. На вопрос, будут ли «самоубийственные штаны» помещены в рамку и выставлены в мемориальном музее тюрьмы, начальник тюрьмы Стокетт отвечать отказался, но подмигнул собравшимся на пресс-конференцию журналистам.

Вандерли, смертельная болезнь, замаскировавшаяся под младенца, появился на свет 27 октября 1972 года в Данбери, штат Коннектикут…

Еще одно говняное произведение Майкла Андерсона!

Не такое забавное и язвительное, как самые худшие из некрологов, появлявшихся на страничке «О мертвых – дурное» (если не верите, посмотрите сами), но это не имело значения. Вновь слова лились потоком, с тем же ощущением полностью контролируемой силы. В какой-то момент в глубинах моего разума мелькнула мысль, что это похоже на меткий бросок копья, а не шара в боулинге. Копья с идеально заточенным наконечником. Кэти тоже это чувствовала. Она сидела рядом со мной, и искры буквально сыпались с нее, как с наэлектризованной расчески.

Последующие строчки писать тяжело – они свидетельствуют о том, что в каждом из нас сидит маленький Кен Вандерли, – но есть лишь один способ сказать правду. Вот она: мы возбудились. Едва поставив последнюю точку, я грубо, не по-ботански обхватил Кэти и потащил в постель. Она скрестила лодыжки на моей пояснице, а руками обвила мою шею. Думаю, этот второй заход длился секунд пятьдесят, но кончили мы оба. Да еще как. Люди – далеко не ангелы.

Кен Вандерли был чудовищем. И это не только мое мнение: он сам так себя назвал, когда признался во всем, пытаясь избежать смертного приговора. Я мог бы воспользоваться этим для оправдания своего поступка – ладно, нашего, – если бы не одно «но».

Написание этого некролога понравилось мне даже больше, чем последовавший за ним секс.

Мне захотелось повторить.



Когда я проснулся следующим утром, Кэти сидела на диване с ноутбуком на коленях. Она задумчиво посмотрела на меня и похлопала по дивану, предлагая присоединиться к ней. Я сел рядом и увидел на экране заголовок «Неонового круга»: «ЕЩЕ ОДИН УРОД ОТПРАВЛЯЕТСЯ К ПРАОТЦАМ: «КЕН-НАСИЛЬНИК» СОВЕРШАЕТ САМОУБИЙСТВО В СВОЕЙ КАМЕРЕ». Только он не повесился. Он каким-то образом пронес в камеру кусок мыла – и это загадка, потому что заключенным дозволялось пользоваться только жидким мылом – и затолкал его себе в глотку.

– Боже, – вырвалось у меня. – Какая жуткая смерть.

– И поделом! – Кэти подняла руки, сжала пальцы в кулаки, потрясла ими у висков. – Превосходно!

Кое о чем мне ее спрашивать не хотелось. Первым в списке стоял вопрос, переспала ли она со мной исключительно для того, чтобы убедить расправиться с насильником и отомстить за себя. Но спросите себя (я спросил): а была бы от моих вопросов польза? Даже если бы она ответила абсолютно честно, я бы все равно мог ей не поверить. В такой ситуации отношения, может, и не отравлены полностью, но уж здоровыми их назвать точно нельзя.

– Я не собираюсь продолжать, – заявил я.

– Конечно, я понимаю. – (Она не понимала.)

– Поэтому не проси меня.

– Не буду. – (Она попросила.)

– И никому никогда об этом не говори.

– Я обещала, что не скажу. – (Уже сказала.)

Думаю, в глубине души я знал, что это бесполезный разговор, поэтому я кивнул и не стал продолжать.

– Майк, я не хочу тебя торопить, но у меня миллион дел, и…

– Не волнуйся, подруга, я уже ушел.

Если честно, мне хотелось уйти. Хотелось отшагать миль шестнадцать куда глаза глядят и подумать о том, как жить дальше.

Она перехватила меня у двери и крепко поцеловала.

– Не уходи злым.

– Я не злюсь. – Я не понимал, как вообще могу уйти.

– И даже не думай о том, чтобы бросить «Круг». Ты мне нужен. Я решила, что Пенни для странички «О мертвых – дурное» не годится, но тебе, конечно, надо переключиться на что-то еще. И я подумала, может… Джорджина?

– Может, – ответил я. По мне, Джорджина писала хуже всех в редакции, но меня это совершенно не волновало. Я мечтал только об одном: никогда в жизни больше не видеть некрологов, не то что писать их.

– А ты… пиши рецензии, какие хочешь. Джеромы, которая могла бы тебя остановить, больше нет, верно?

– Верно.

Она тряхнула меня.

– Не говори таким тоном, Майк. Прояви энтузиазм. В «Неоновом круге» принято держать хвост пистолетом. И скажи, что ты остаешься. – Она понизила голос. – Мы можем и дальше проводить наши совещания. Личные. – Она увидела, как мой взгляд скользнул в вырез ее халата, и довольно рассмеялась. Потом подтолкнула меня к двери. – Теперь иди. Выметайся отсюда.



Прошла неделя, а если ты работаешь для такого сайта, как «Неоновый круг», каждая неделя тянет на добрых три месяца. Знаменитости напиваются, отправляются в реабилитационные центры, выходят из них и тут же снова напиваются, их арестовывают, они вылезают из лимузинов без штанов, танцуют до утра и до упада, женятся и выходят замуж, разводятся, разбегаются на время. Одна знаменитость упала в бассейн и утонула. Джорджина написала удивительно несмешной некролог, и тут же на нас обрушилась лавина твитов и электронных писем: «Где Майк?» Еще недавно меня бы это обрадовало.

На квартиру Кэти я не заглядывал, поскольку она не располагала временем для плотских утех. Собственно, я и видел ее крайне редко. Она «проводила консультации», дважды в Нью-Йорке, один раз – в Чикаго. В ее отсутствие я почему-то оказался главным. Никто меня не назначал, я никого не агитировал и не избирался. Просто так вышло. Утешался я лишь одним: с возвращением Кэти все наладится.

Я не хотел даже заходить в кабинет Джеромы (мне казалось, что там витает ее призрак), но если не считать туалетной комнаты – одной на всех, – не было другого места, где я мог бы поговорить с расстроенными сотрудниками в относительном уединении. Издание электронного журнала – все равно издание, а любая редакция – гнездо привычных комплексов и неврозов. Джерома могла предложить всем валить отсюда (эй, сначала возьми конфетку), а я – нет. Когда меня это начинало доставать, я напоминал себе, что скоро вернусь на привычное место у стены, где буду писать едкие рецензии. Вновь стану самым обычным обитателем дурдома.

Помнится, за всю неделю я принял только одно волевое решение: разобрался с креслом Джеромы. Я не мог опустить свой зад на то место, где находился ее собственный, когда роковой леденец от кашля перекрыл ей дыхательное горло. Я выкатил кресло в общий зал, а в кабинет закатил «свое» – из-под плаката с плавающим в унитазе обедом на День благодарения и надписью «ПОЖАЛУЙСТА, СРИ ТАМ, ГДЕ ЕШЬ». Конечно, мое кресло было не таким удобным, но по крайней мере я точно знал, что не делю его с призраком. А кроме того, все равно я практически ничего не писал.



Кэти впорхнула в редакцию в пятницу, ближе к вечеру, в мерцающем платье до колен, кардинальным образом отличавшемся от джинсов и облегающих топиков. Искусно завитые локоны свидетельствовали о визите в салон красоты. По мне, выглядела она… более красивой версией Джеромы. Вдруг вспомнился «Скотный двор» Оруэлла и то, как девиз «Четыре ноги хорошо, две – плохо» превратился в «Четыре ноги хорошо, две – лучше».

Кэти собрала сотрудников и объявила, что наш журнал купила чикагская корпорация «Пирамид-медиа» и все получат прибавку к жалованью, пусть и маленькую. Ее слова вызвали бурные аплодисменты. Когда они утихли, Кэти добавила, что отныне страничка «О мертвых – дурное» навсегда переходит к Джорджине Буковски, тогда как Майк Андерсон становится нашим новым культурным критиком.

– Это означает, – пояснила она, – что он раскинет крылья и, медленно паря над ландшафтом, будет срать где захочет.

Бурные аплодисменты повторились. Я встал и поклонился, пытаясь излучать сатанинскую радость. Думаю, получилось процентов на пятьдесят. Радости я после смерти Джеромы не испытывал ни разу, зато ощущал себя сатаной.

– А теперь – все за работу! Напишите какую-нибудь нетленку! – Блестящие губы разошлись в улыбке. – Майк, можно поговорить с тобой наедине?

Наедине подразумевало кабинет Джеромы (мы по-прежнему думали о нем именно так). Увидев мое кресло, Кэти нахмурилась.

– Откуда взялось это уродство?

– Мне не нравилось сидеть на кресле Джеромы. Притащу его назад, если хочешь.

– Хочу. Но сначала… – Она подошла ко мне вплотную, заметила, что жалюзи подняты и за нами пристально наблюдают, а потому просто положила руку мне на грудь. – Сможешь прийти ко мне сегодня?

– Конечно. – Хотя это предложение вовсе не казалось таким уж заманчивым. Поскольку маленькая головка была не у дел, сомнения относительно мотивов Кэти продолжали набирать силу. И должен признать, меня огорчило ее стремление вернуть в кабинет кресло Джеромы.

Понизив голос, хотя мы были одни, Кэти спросила:

– Полагаю, ты больше не писал… – Блестящие губы беззвучно произнесли: некрологи.

– Даже мысли не возникало.

Это была вопиющая ложь. Я просыпался с мыслью написать очередной некролог и с ней же засыпал. Этот поток слов, это невероятное чувство: шар для боулинга, сшибающий все кегли; патт, после которого мяч, проскользив двадцать футов по траве, скатывается в лунку; копье, вонзающееся в то самое место, куда ты его направил. В самое-самое яблочко.

– А что еще ты писал? Какие-нибудь рецензии? Как я понимаю, «Парамаунт» выпускает последний фильм Джека Бриггса, и я слышала, что он даже хуже «Святых роллеров». По-моему, руки должны чесаться.

– По сути, я ничего не писал. Сочинял за других. Или правил. Но редакторская работа – это не мое. Она для тебя, Кэти.

На этот раз она возражать не стала.

Позже в тот же день я поднял голову со своего последнего ряда (где пытался, без особого успеха, написать рецензию на чей-то альбом) и увидел ее в кабинете склонившейся над ноутбуком. Ее губы шевелились, и поначалу я подумал, что она говорит по телефону, однако телефона не наблюдалось, и у меня возникла мысль – нелепая, но навязчивая, – что где-то в ящике она нашла заначку эвкалиптовых леденцов и теперь сосет их.



В ее квартиру я прибыл незадолго до семи, нагруженный пакетами с китайской едой из «Веселой радости». В этот вечер шорты и тончайший топик уступили место пуловеру и мешковатым брюкам цвета хаки. И она была не одна. В углу дивана сидела (точнее, скрючилась) Пенни Лэнгстон. Без бейсболки, но с привычной странной улыбкой, говорившей: Только прикоснись ко мне, и я тебя убью.

Кэти поцеловала меня в щеку.

– Я пригласила Пенни составить нам компанию.

Объяснения не последовало, так что мне осталось лишь поздороваться:

– Привет, Пенс.

– Привет, Майк, – мышкой пискнула она, не встречаясь со мной взглядом, но предприняв определенные усилия, чтобы улыбка выглядела не столь жуткой.

Я посмотрел на Кэти, вопросительно приподняв брови.

– Я сказала, что никому не говорила о твоих способностях, – ответила Кэти. – Это… в каком-то смысле неправда.

– И я в каком-то смысле это знал. – Я поставил покрытые жирными пятнами белые пакеты на журнальный столик. Чувство голода испарилось, и я не ожидал, что следующие несколько минут принесут мне много «веселой радости». – Хочешь объяснить, что все это значит, прежде чем я обвиню тебя в нарушении обещания и уйду?

– Не делай этого. Пожалуйста. Просто выслушай. Пенни работает в «Неоновом круге», потому что я попросила Джерому взять ее. Мы с ней встретились, когда она жила в городе. Ходили в одну группу, так, Пенс?

– Да, – пропищала Пенни. Она смотрела на свои руки, которые были так крепко стиснуты на коленях, что побелели костяшки. – В группу Святого имени Марии.

– И что это такое? – Мог бы и не спрашивать. Иной раз действительно слышишь щелчок, когда элементы пазла складываются в единое целое.

– Группа поддержки для изнасилованных, – ответила Кэти. – Я своего насильника не видела, в отличие от Пенни. Правда, Пенс?

– Да. Я его видела, и часто. – Теперь она смотрела на меня, и ее голос становился все громче. В конце она почти кричала, а по ее щекам катились слезы. – Мой дядя. Мне было девять. Моей сестре – одиннадцать. Он насиловал и ее. Кэти говорит, ты можешь убивать людей некрологами. Я хочу, чтобы ты написал некролог для него.



Я не собираюсь приводить здесь историю, которую она рассказала мне, сидя на диване рядом с Кэти. Та держала ее за левую руку, а в правую вкладывала одну бумажную салфетку за другой. Если вы живете не в одном из семи уголков Соединенных Штатов, куда еще не проникли средства массовой информации, вам достаточно знать следующее: родители Пенни погибли в автомобильной аварии, ее с сестрой отправили к дяде Амосу и тете Клодии. Тетя Клодия не желала слушать ничего дурного о своем муже. Остальное домыслите сами.

Я хотел написать некролог. Потому что история была ужасной. Потому что таких, как дядя Амос, надо наказывать: они выбирают в жертвы самых слабых и беззащитных. И потому что Кэти хотела, чтобы я это сделал, будьте уверены. Но главной причиной стало трогательно красивое платье, которое надела Пенни. И туфли. И толика неумело наложенной косметики. Впервые за долгие годы, может, впервые с тех пор, как дядя Амос начал появляться в ее спальне, всегда говоря ей, что «это наш маленький секрет», Пенни предприняла попытку выглядеть нормальным человеческим существом. Это буквально разбило мне сердце. Изнасилование оставило шрамы на душе Кэти, но она оклемалась. Некоторым девушкам и женщинам такое по силам. Многим – нет.

– Ты клянешься Богом, что твой дядя действительно это делал? – спросил я, когда она закончила.

– Да. Снова, снова и снова. Когда мы достаточно повзрослели, чтобы забеременеть, он заставлял нас поворачиваться и… – Пенни не закончила. – Я уверена, он не ограничился Джесси и мной.

– И его так и не поймали.

Она отчаянно затрясла головой, слипшиеся кудряшки разлетелись во все стороны.

– Хорошо. – Я достал айпад. – Но ты должна рассказать мне о нем.

– Я сделала кое-что получше. – Она высвободила руку из пальцев Кэти, схватила самую уродливую сумку, что мне приходилось видеть вне витрины комиссионного магазина, и достала смятый лист бумаги, ставший от пота мягким и полупрозрачным. Она писала карандашом. Округлые каракули напоминали почерк ребенка. Заголовок гласил: «АМОС КАЛЛЕН ЛЭНГФОРД: НЕКРОЛОГ».



Это жалкий суррогат человека, насиловавший маленьких девочек всякий раз, когда ему представлялась такая возможность, умирал долго и болезненно от раковых опухолей в мягких тканях его тела. Последнюю неделю гной сочился из его глаз. Ему шел шестьдесят четвертый год, и перед смертью его крики оглашали дом. «Морфия, – молил он. – Еще морфия»



Некролог был длинный. Почерком она напоминала ребенка, но словом владела блестяще, и это было намного лучше тех материалов, что она писала для «Неонового круга».

– Не знаю, получится ли. – Я попытался вернуть листок. – Думаю, я должен все написать сам.

– Попытка не пытка, правда? – заметила Кэти.

С этим я спорить не стал. В упор посмотрел на Пенни.

– Я никогда не видел этого человека, и ты хочешь, чтобы я его убил.

– Да, – ответила она, глядя мне прямо в глаза. – Именно этого я хочу.

– Ты уверена.

Она кивнула.

Я сел за маленький письменный стол Кэти, положил сочиненную Пенни смертельную диатрибу рядом с моим айпадом, открыл новый документ и начал переносить текст с бумаги на экран. И сразу понял, что все получится. Чувство власти усилилось. Ощущение нацеленности. После второго предложения я перестал смотреть на листок. Просто нажимал буквы и закончил следующим пассажем: Желающим посетить похороны – не называть же их скорбящими, учитывая отвратительные пристрастия мистера Лэнгфорда – рекомендуется не приносить цветы, а плевать на гроб.

Обе женщины смотрели на меня округлившимися, широко раскрытыми глазами.

– Сработает? – спросила Пенни и тут же ответила сама: – Да. Я это чувствовала.

– Думаю, уже сработало. – Я повернулся к Кэти. – Попроси об этом еще раз, Кэти, и у меня появится искушение написать твой некролог.

Она попыталась улыбнуться, но в ее глазах читался испуг. Я не собирался приводить угрозу в исполнение (по крайней мере, мне так кажется), поэтому взял Кэти за руку. Она подпрыгнула, собралась вырвать руку, но передумала. Ее кожа была холодной и липкой.

– Я пошутил. Шутка плохая, но я серьезно. Это надо прекратить.

– Да. – Она шумно сглотнула. – Конечно.

– И никаких разговоров. Ни с кем. Никогда.

Они снова согласились. Я начал подниматься из-за стола, но Пенни прыгнула на меня. Я плюхнулся на стул, и мы едва не опрокинулись на пол. Объятие не было нежным, Пенни скорее напоминала тонущую женщину, мертвой хваткой вцепившуюся в своего будущего спасителя. Она вся взмокла от пота.

– Спасибо, – прохрипела она. – Спасибо тебе, Майк.

Я ушел, не сказав ей: «Всегда пожалуйста». Мне не терпелось выбраться из квартиры Кэти. Не знаю, съели они принесенную мной еду или нет, но сомневаюсь в этом. «Веселая радость», твою мать.



Я не спал в ту ночь, и не потому, что меня донимали мысли об Амосе Лэнгфорде. Дело было в другом.

Во-первых, извечная проблема зависимости. Я покидал квартиру Кэти с решимостью никогда больше не использовать эту ужасную силу, но это обещание я давал себе раньше, и у меня не было уверенности, что я смогу его сдержать: всякий раз, когда я писал «некролог на живого», желание написать еще один только усиливалось. Совсем как с героином. Попробуй его раз или два – и еще сможешь остановиться. Но через некоторое время ты на него подсядешь. Возможно, я еще не подсел, но уже стоял на краю пропасти, и знал это. Так что Кэти я сказал правду, и только правду: это следовало прекратить, пока я еще мог поставить точку. Если еще не поздно.

Вторая проблема была не столь зловещей, но тоже неприятной. Когда я возвращался подземкой в Бруклин, мне вспомнился крайне уместный афоризм Бена Франклина: «Двое могут хранить секрет, если один из них мертв». Но о случившемся знали уже трое, а поскольку я не собирался убивать Кэти или Пенни некрологами, это означало, что известный им секрет чреват для меня скверными последствиями.

Я не сомневался, что какое-то время они будут молчать, особенно Пенни, если утром ей позвонят по печальному поводу: дорогой старенький дядя Амос внезапно скончался. Но потом эта решимость ослабнет. Следовало принимать во внимание и другой фактор: обе не просто были журналистками, а работали в «Неоновом круге», и это означало, что их профессия – распространять «жареные» новости. Конечно, распространение «жареных» новостей – не такой сильный наркотик, как убийство людей посредством некрологов, но зависимость все равно возникает, о чем я хорошо знал. Рано или поздно, где-нибудь в баре, выпив на один стаканчик больше, чем следовало…

Хочешь услышать что-то действительно безумное? Но только дай слово никому и никогда не говорить.

Я представил себя сидящим в редакции под плакатом с унитазом, увлеченно набивающим очередную саркастическую рецензию. Фрэнк Джессап подходит, садится и спрашивает, не возникало ли у меня мысли написать некролог Башара аль-Асада, сирийского диктатора с крошечной головой, или – эй, еще лучше – этого корейского жиртреста, Ким Чен Ына. Впрочем, Джессап мог попросить отправить к праотцам и нового главного тренера «Нью-Йорк никс».

Я пытался убедить себя, что это нелепо, но не смог. За «Никс» наш спортивный обозреватель с ирокезом болел истово.

Имелся и еще более ужасный сценарий (я набрел на него где-то в три часа ночи). Допустим, слух о моем таланте достигнет уха какого-нибудь государственного служаки. Маловероятно, конечно, но разве я не читал об экспериментах с ЛСД и контролем сознания, которые проводило государство на ничего не подозревавших гражданах в пятидесятых годах? Люди, способные на такое, способны на все. Вдруг парни из министерства национальной безопасности заявятся в «Круг» или сюда, в родительский дом в Бруклине, и я на реактивном самолете отправлюсь в путешествие в один конец, на какую-нибудь государственную базу, где меня поселят в отдельной квартире (роскошной, но с охраной под дверью) и дадут список главарей «Аль-Каиды» и ИГИЛ с приложенным досье на каждого, чтобы я мог написать исключительно точные некрологи? Я бы вывел из игры беспилотники с ракетами.

Безумие? Но в четыре утра все кажется возможным.

А около пяти, когда проблески дневного света начали прокрадываться в мою комнату, я вновь гадал, как вышло, что я открыл в себе этот нежеланный талант. Не упоминая о том, как долго я им обладал. Обнаружить его не было никакой возможности: некрологи на живых не пишут. Этого не делают даже в «Нью-Йорк таймс». Там просто собирают необходимую информацию, чтобы иметь ее под рукой, когда умрет та или иная знаменитость. Возможно, я обладал этой способностью с рождения, и если бы не та дурацкая шутка про Джерому, никогда бы об этом и не узнал. Я подумал о том, как вообще оказался в «Неоновом круге»: написав хамский некролог. На уже умершего человека, это правда, но некролог все равно остается некрологом. А таланту нужно одно, вы понимаете? Он хочет вырваться на волю. Хочет надеть фрак и отбить чечетку на сцене.

С этой мыслью я и уснул.



Мобильник разбудил меня без четверти двенадцать. Звонила Кэти, и она была расстроена.

– Приезжай в редакцию. Немедленно.

Я сел на кровати.

– А что такое?

– Объясню, когда приедешь, но одно скажу прямо сейчас. Ты должен остановиться.

– А то, – ответил я. – Вроде я это говорил тебе. И не раз.

Если она меня и услышала, то не отреагировала.

– Никогда в жизни. Даже если речь пойдет о Гитлере. Даже если твой отец приставит нож к горлу твоей матери, ты не должен этого делать.

Она отключилась прежде, чем я успел задать хоть один вопрос. Я удивился, почему мы не проводим столь экстренное совещание у нее в квартире, намного более уединенной, чем редакция «Неонового круга», где постоянно толклись люди, и придумал только один ответ: Кэти не хотела оставаться со мной наедине. Я стал опасным. Я сделал лишь то, о чем просила она и ее подруга, но это ничего не меняло.

Я был опасен.



Кэти встретила меня улыбкой и обняла на радость тех сотрудников, которые находились в редакции, потягивали «Ред булл» и молотили по клавишам ноутбуков, но сегодня жалюзи в ее кабинете были опущены, и улыбка исчезла, как только мы скрылись за ними.

– Я напугана до смерти, – призналась она. – То есть я боялась и раньше, но когда ты это проделывал

– Было приятно. Да, я знаю.

– Но сейчас я напугана куда сильнее. Постоянно думаю о тренажерах с пружинами, которые сжимают, чтобы накачать мышцы рук.

– О чем ты говоришь?

Она мне не сказала. Тогда.

– Мне придется начать с середины, с ребенка Кена Вандерли, а потом двинуться в обе стороны…

– У Развратника Кена был ребенок?

– Да, сын. Не перебивай. Мне приходится начинать с середины, потому что первой я прочитала статью о нем. «Сообщение о смерти» в «Таймс». На этот раз они опередили новостные сайты. Кому-то из «Хаффи» или «Дейли бист» следовало обратить на это внимание, потому что случилось это не вчерашним вечером. Вероятно, семья решила огласить новости только после похорон.

– Кэти…

– Заткнись и слушай. – Она наклонилась вперед. – Есть сопутствующие потери. И ситуация ухудшается.

– Я не…

Она закрыла мне рот рукой:

– Тихо. Заткнись.

Я заткнулся. Она убрала руку.

– Все началось с Джеромы Уайтфилд. Насколько я могу сказать, воспользовавшись «Гуглом», она – единственная в мире. Точнее, единственная, кто покинул этот мир. Есть множество других Джером Уайтфилд, но, слава богу, она была твоей первой, и других Джером это не коснулось. По крайней мере, некоторых. Ближайших.

– Что не коснулось?

Она посмотрела на меня как на идиота.

– Сила. Твоей второй… – Она запнулась, думаю, потому, что хотела сказать «жертвой». – Твоим вторым объектом воздействия стал Питер Стефано. Не самое распространенное в мире имя, но и не уникальное. А теперь посмотри сюда.

Она взяла со стола несколько скрепленных листов бумаги. Отцепила первый и протянула мне. Три некролога, все из газет маленьких городов: в Пенсильвании, Огайо, северной части штата Нью-Йорк. В Пенсильвании Питер Стефано умер от инфаркта. В Огайо – упал с лестницы. В Вудстоке – скончался от инсульта. Все умерли в один день с безумным музыкальным продюсером.

Я тяжело сел в кресло.

– Этого не может быть.

– Может. Хорошие новости: я нашла в США два десятка других Питеров Стефано, и все они в добром здравии. Думаю, потому, что живут на большем расстоянии от тюрьмы в Гованде. Эпицентр находился там. Шрапнель разлеталась во все стороны.

Я ошалело смотрел на нее.

– Развратник Кен стал следующим. Еще одно необычное имя, слава богу. Вандерли полным-полно в Висконсине и Миннесоте, но эти штаты, как я понимаю, слишком далеко. И только…

Она протянула мне второй лист. Сначала шла статья из «Нью-Йорк таймс» под заголовком «СМЕРТЬ СЫНА СЕРИЙНОГО УБИЙЦЫ». По словам его жены, Кен Вандерли-младший случайно застрелился, когда чистил пистолет, но в статье указывалось, что «несчастный случай» произошел менее чем через двенадцать часов после смерти его отца. Читателям предлагалось самим решить, не о самоубийстве ли речь.

– Не думаю, что это самоубийство, – добавила Кэти. Косметика не скрывала ее бледности. – И не думаю, что это несчастный случай. Все дело в совпадении имен, Майк. Ты понимаешь? И они даже не всегда полностью совпадают.

За статьей о сыне Развратника Кена следовал некролог (мне уже стало противно само это слово) еще одного Кеннета, Вандерлия, проживавшего в Парамусе, штат Нью-Джерси. Как и Питер Стефано из Вудстока (невинный человек, который за свою жизнь, наверное, убивал разве что время), Вандерлий умер от инсульта.

Дыхание у меня участилось, я вспотел. Яйца сжались до размера персиковых косточек. Я чувствовал, что сейчас грохнусь в обморок, к горлу подкатывала тошнота, но я сумел совладать с нервами. Потом, правда, блевал без остановки. Где-то неделю. Похудел на десять фунтов. (Встревоженной матери сказал, что это грипп.)

– А это лидер. – Кэти протянула мне третий лист. С семнадцатью Амосами Лэнгфордами. Большинство пришлось на штаты Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут, но один умер в Балтиморе, один – в Виргинии, еще двое откинулись в Западной Виргинии. И трое – во Флориде.

– Нет, – прошептал я.

– Да, – сказала она. – Второй по списку, в Амитивилле, – плохой дядюшка Пенни. Благодари бога, что Амос – достаточно редкое имя в наше время. Будь он Джеймсом или Уильямом, счет пошел бы на сотни. Может, не на тысячи, потому что дальше Среднего Запада это не распространилось, но Флорида – в девяти сотнях миль. Сигнал АМ-диапазона столько не пролетит, во всяком случае, днем.

Листы выскользнули из моих пальцев и рассыпались по полу.

– Теперь ты понимаешь, почему я упомянула тренажеры с пружинами, которые используют для накачивания мышц рук? Поначалу ты можешь свести ручки один-два раза. Но если продолжать тренироваться, мышцы становятся крепче. То же самое происходит и с тобой, Майк. Я в этом уверена. Всякий раз, когда ты пишешь некролог на живого человека, сила возрастает и действует на большем расстоянии.

– Это была твоя идея, – прошептал я. – Твоя чертова идея.

Но ее такая постановка вопроса не устроила.

– Я не предлагала тебе написать некролог Джеромы. Так что идея твоя!

– Это была прихоть, – запротестовал я. – Господи, шутка! Я не знал, что так выйдет!

Только, наверное, я лгал. Внезапно мне вспомнился мой первый оргазм, в ванне, в мыльной пене. Я не знал, что делаю, потянулся и схватил… но где-то внутри, глубоко, на уровне инстинктов, я знал. Было еще одно высказывание, но не Бена Франклина: «Когда ученик готов, приходит учитель». Иногда учитель кроется внутри нас.

– Идея с Вандерли принадлежала тебе, – напомнил я. – И с Амосом, Полуночным Злодеем. К тому времени ты знала, что может произойти.

Она села на край стола – теперь ее стола – и посмотрела мне в глаза, что, скорее всего, далось ей нелегко.

– Это правда. Но, Майк… Я не знала, что это будет распространяться.

– Я тоже.

– И это действительно наркотик. Я сидела рядом с тобой, когда ты это делал, и словно вдыхала кокаин.

– Я могу остановиться.

Надежда всегда умирает последней.

– Ты уверен?

– Скорее да, чем нет. А теперь вопрос к тебе. Сможешь ли ты держать язык за зубами? До конца жизни?

Из вежливости она обдумала вопрос. Потом кивнула.

– Я должна. В «Круге» у меня отличные перспективы, и я не хочу, чтобы все пошло псу под хвост.

Иными словами, она думала только о себе, а чего, собственно, я ожидал? Может, Кэти и не сосала эвкалиптовые леденцы Джеромы, но сидела в кресле Джеромы, за столом Джеромы. Плюс эта новая прическа смотри-но-не-трогай. Как сказали бы свиньи Оруэлла, синие джинсы – хорошо, новое платье – лучше.

– Что насчет Пенни?

Кэти промолчала.

– Потому что, по моему мнению… пожалуй, по всеобщему мнению… у нее не все дома.

Кэти сверкнула глазами.

– Ты удивлен? Если ты вдруг не заметил, такое детство оставляет психологическую травму на всю жизнь. Кошмарное детство.

– Могу себе представить, потому что сейчас живу в собственном кошмаре. Так что давай обойдемся без сочувствия группы поддержки. Я просто хочу знать, будет ли она держать язык за зубами? Скажем, до конца жизни. Будет?

Последовало долгое, долгое молчание.

– Теперь, когда он мертв, – наконец заговорила Кэти, – может, она перестанет ходить на эти собрания изнасилованных.

– А если не перестанет?

– Тогда, думаю, она может… в какой-то момент… сказать той, кому будет особенно плохо, что она знает парня, который может поквитаться с насильником. Не в этом месяце и не в этом году, но…

Кэти не закончила. Мы переглянулись. Я знал, что она без труда читает мои мысли: есть верный, гарантированный способ заставить Пенни держать рот на замке.

– Нет! – вырвалось у Кэти. – Даже не думай, и не потому, что она имеет право на жизнь и на все хорошее, что может ждать ее впереди. Умрет не только она.

Согласно ее исследованию, она была права. Пенни Лэнгстон – не самое распространенное имя, но население Штатов превышает триста миллионов человек, и для скольких Пенни или Пенелоп Лэнгстон в этой жуткой лотерее выпадет «выигрышный» билет, если я решу включить ноутбук или айпад и написать новый некролог? А ведь еще следовало учитывать «эффект созвучия». Живущая во мне сила вдарила как по Вандерли, так и по Вандерлию. И теперь могла прийти к выводу, что сойдут и Петулы Лэнгстон, и Пэтси Лэнгстон, и даже Петти Лэнгли.

Следовало помнить и о том, в каком положении находился я сам. Возможно, не хватало лишь одного некролога, чтобы подсесть на «иглу» этого ни с чем не сравнимого кайфа. Я боялся даже подумать, что заставила бы меня сделать эта сила, которая отключала, пусть на время, ужас и страх. Представил себя пишущим некролог на Джона Смита или Джил Джонс, и у меня скрутило яйца при мысли о массовых смертях, которые за этим последуют.

– Так что ты собираешься делать? – спросила Кэти.

– Что-нибудь придумаю, – ответил я.



И придумал.

Тем же вечером открыл дорожный атлас издательства «Рэнд Макнэлли» на большой карте Соединенных Штатов, зажмурился и ткнул пальцем. Поэтому теперь я живу в городе Ларами, штат Вайоминг, где работаю маляром. По большей части маляром. На самом деле работ у меня несколько, как и у многих людей, что живут в самом сердце Америки – которое я раньше с присущим ньюйоркцам пренебрежением называл «пролетной страной». Я также занят неполный рабочий день в ландшафтной компании: выкашиваю лужайки, сгребаю листья, сажаю кусты. Зимой расчищаю подъездные дорожки и прокладываю маршруты на лыжном курорте «Сноуи рэйндж». Я не богач, но держусь на плаву. Если на то пошло, зарабатываю даже больше, чем в Нью-Йорке, и частенько случается, что за целый день никто не покажет мне палец.

Мои родители не понимают, зачем мне все это, и отец не скрывает своего разочарования; иногда он говорит, что я живу как Питер Пэн, и предрекает мне горькие сожаления, когда я перевалю за сорок и начну седеть. Моя мать тоже удивлена, но не столь критична. Ей никогда не нравился «Неоновый круг», она считала этот журнал склизкой помойкой, в которой я растрачивал свое «писательское дарование». Наверное, она права по обоим пунктам, но теперь мое писательское дарование уходит исключительно на составление списков покупок. Что касается седины, то первые серебряные нити я заметил еще до того, как уехал из Нью-Йорка, то есть прежде чем мне исполнилось тридцать.

Мне все еще снится писательство, и сны эти не из приятных. В одном я сижу за ноутбуком, хотя никакого ноутбука у меня больше нет. Пишу некролог и не могу остановиться. Во сне я и не хочу останавливаться, потому что чувствую себя всесильным. Я добираюсь до предложения: Печальные новости: вчера умерли все люди по имени Джон… – и просыпаюсь, иногда на полу, иногда скрючившись под одеялом, но всегда с криком. Пару раз я чудом не разбудил соседей.



Я не оставлял свое сердце в Сан-Франциско, но оставил ноутбук в милом старом Бруклине. Хотя расстаться с айпадом не смог (к слову о зависимостях). Я не отправляю с него электронные письма: если хочу с кем-то срочно связаться, звоню, а если спешки нет, использую древнее учреждение, известное как Почтовая служба Соединенных Штатов. Вы удивитесь, узнав, как легко вновь обрести привычку писать письма и почтовые открытки.

И все же айпад мне нравится. В нем много игр, плюс шум ветра, который помогает заснуть вечером, и будильник, который вырывает из сна утром. Да еще куча музыки, несколько аудиокниг и множество фильмов. А когда даже этого не хватает, чтобы отвлечься, я брожу по Сети. Вот уж где нет счета возможностям занять себя, как вы, вероятно, и сами знаете, а в Ларами время течет медленно, если нет работы. Особенно зимой.

Иногда я захожу на сайт «Неоновый круг», памятуя о былых временах. Из Кэти получился хороший редактор, куда лучше Джеромы. И теперь сайт борется за пятую строчку в списке наиболее посещаемых интернет-журналов. Иногда он обгоняет «Драдж рипот», но обычно отстает. Однако у них полно рекламы, так что все путем.

Преемница Джеромы по-прежнему ведет страничку «Бухаем с Кэти». Фрэнк Джессап все так же пишет о спорте, и одна его не слишком смешная статья об употреблении стероидов в Национальной футбольной лиге привлекла внимание всей страны, а он сам, с привычным ирокезом, дал интервью кабельному спортивному каналу И-эс-пи-эн. Джорджина Буковски написала полдесятка несмешных некрологов «О мертвых – дурное», а потом Кэти закрыла эту страничку и заменила «Ставками на смерть». Читатели получают призы, предсказывая, какие знаменитости умрут в ближайшие двенадцать месяцев. Главная там Пенни Лэнгстон, и каждую неделю ее новая улыбающаяся фотография появляется на месте головы пляшущего скелета. В «Круге» это самая популярная страница, и каждую неделю журнал публикует великое множество комментариев. Люди любят читать о смерти и любят о ней писать.

Уж я-то знаю.



Ладно, вот и вся история. Не жду, что вы поверите, да это и не обязательно. В конце концов, мы живем в Америке. Но я приложил все силы, чтобы высказаться ясно и четко. Как меня учили излагать истории на факультете журналистики: никакой фантазии, никакой слащавости или напыщенности. Я старался, чтобы история напоминала прямую как стрела дорогу, в которой начало ведет к середине, а середина – к концовке. Традиционный подход, усмехнетесь вы? Зато все понятно. И если вы решите, что концовка слабовата, вспомните мнение профессора Хиггинса. Он говорил, что в журналистике концовка является концовкой лишь на текущий момент, а в реальной жизни жирная точка ставится только в некрологе.

Посвящается Стюарту О’Нэну

Назад: В этом автобусе – другой мир[46]
Дальше: Пьяные фейерверки[55]