V

Питер приехал на следующей неделе, и они отправились поужинать в уютное заведение недалеко от пансионата. Дэйв ел с аппетитом и выпил два бокала вина. Они его весьма приободрили. Когда ужин закончился, он вынул из внутреннего кармана серебряные часы Олли, обмотал вокруг них массивную серебряную цепочку и пододвинул их сыну.

– Что это? – спросил Питер.

– Это подарок друга, – ответил Дэйв. – Он вручил их мне незадолго до того, как ушел из жизни. Я хочу, чтобы ты их взял.

Питер попытался отодвинуть их обратно.

– Я не могу их взять, папа. Слишком шикарно.

– Вообще-то ты сделаешь мне одолжение. Это все артрит. Мне очень тяжело их заводить, и скоро я вообще не смогу этого делать. Этой штуковине по меньшей мере сто двадцать лет, и часы, которые продержались столько времени, заслуживают того, чтобы идти как можно дольше. Так что прошу тебя, возьми их.

– Ну, если уж ты так повернул дело… – Питер взял часы и опустил их в карман. – Спасибо, пап. Это просто чудо.

За соседним столом – так близко, что Дэйв мог протянуть руку и дотронуться до нее – сидела рыженькая. Перед ней не стояло ни одной тарелки, но, казалось, никто этого не замечал. С такого расстояния Дэйв видел, что она не просто симпатичная – она красавица. Разумеется, куда красивее, чем та девушка с задравшейся юбкой, вылезавшая из пикапа своего дружка, но что с того? Подобные смены взглядов – обычное дело, как рождение и смерть. Задача памяти – не только возвращать прошлое, но и придавать ему блеск.

На этот раз рыженькая подняла юбку повыше, на секунду – может, даже на две – приоткрыв стройное белое бедро. После чего подмигнула.

Дэйв подмигнул в ответ.

Питер повернулся в ту сторону, куда глядел Дэйв, но увидел лишь пустой стол на четверых с табличкой «СТОЛ ЗАКАЗАН». Он снова посмотрел на отца и удивленно приподнял брови.

Дэйв улыбнулся.

– Просто что-то в глаз попало. Уже прошло. Попроси-ка счет, а? Я устал и готов ехать обратно.

С мыслями о Майкле Макдауэле

Томми

Перевод Н. Сидемон-Эристави

В народе говорят: «Если вы помните шестидесятые, значит, вас там не было». Полная хрень, и перед вами – лучшее тому доказательство. Конечно, звали его не Томми, да и умер, если честно, вовсе не он, но в остальном так все и было, в те времена, когда мы верили, что будем жить вечно и изменим мир.

* * *

В 1969-м помер мой кореш Томми.

Томми был хиппарем. Болел лейкемией.

Сейчас-то ее худо-бедно лечат…

После похорон – «поминальный прием» в Ньюмен-центре.

Именно так – «приемом» – предки Томми его и назвали.

Фил, мой кореш другой, спросил: «Это чё им, мать ее, свадьба?»

(Предки Томми милые были людишки – такие цивилы.)

И мы пошли на прием…

Там был виноградный какой-то напиток и сандвичи на закуску.

– Чё за дерьмо? – удивился мой кореш Фил.

– «Зарекс», – сказал я. – Я его еще по СММ хорошо запомнил.

– А это чё за херня? – полюбопытствовал Фил.

– Союз молодых методистов, – вздохнул я. —

Я его десять лет посещал. Однажды, прикинь, даже

Нарисовал им плакат Ноя с его ковчегом.

После сандвичей с «Зарексом» предки Томми ушли домой,

Мне казалось, там они будут рыдать безутешно…

В те далекие дни я понятия не имел, что значит – терять ребенка, —

Теперь, полагаю, мне это чувство яснее. Хоть мои все живы (пока).

Когда предки Томми свалили, мы попилили в дом номер 110 по Норт-мэйн.

Врубили стерео. Я надыбал какие-то записи «Grateful Dead».

Грейтфулов я ненавидел люто – любил повторять: мол, тогда благодарен буду

Джерри Гарсии, когда сам он покойничком станет

(что впоследствии оказалось не так), —

Но Томми любил их.

(Ясен пень – еще он любил Кенни Роджерса.)

Мы курили траву. Курили «Уинстон» и «Пэлл-Мэлл». Пили пиво

И вспоминали Томми.

Все было очень клево.

И когда явились члены «Общества Уайлда – Стайн» – все восемь разом, —

Мы их впустили.

Томми болел лейкемией, Томми был гей —

Но убила его лейкемия

(Это случилось задолго до СПИДа).

Сошлись мы на том, что родаки поступили с ним честно —

Он сам написал, что хочет и как, и большинство желаний предки исполнили:

Он, лежащий в последнем своем деревянном доме, одет был в лучшие шмотки —

Линялые клеши и батиковую рубаху.

(Эту рубаху сшила Большая Мелисса.

Не помню, что с ней случилось потом —

Казалось, вот только сейчас она с нами была и вдруг внезапно исчезла,

Как снег, растаявший в одночасье.

На Мэйн-стрит в Ороно он блестел так влажно и остро, что больно было глазам.

В ту зиму «Lemon Pipers» пели «Green Tambourine».)

Хайр Томми, шампунем благоухавший, стекал по его плечам.

Блин, Томми – с чистыми волосами! Наверно, их гробовщик вымыл и расчесал.

А может, тогда у них были в ходу косметички с особой

Хипповой специализацией.

Ну, по-любому, хайратник его не забыли тоже,

А Томми носил на хайратнике знак «пацифик», вышитый белым шелком.

Уж и не знаю, Большая Мелисса тут постаралась или другая герла. Я столько уже позабыл о прошлом теперь, когда стар стал и сед…

– Классно смотрелся чувак, – подытожил Фил. Забирало его не по-детски.

Джери Гарсия пел «Truckin» – на редкость глупую песню.

– Томми, ублюдок! – Фил всхлипнул. – Все выпьем за сукина сына!

Мы выпили дружно за сукина сына.

– А значка на нем не было, – вставил Индеец Сконтрас.

Индеец был членом «Общества Уайлда – Стайн». Никакой не индеец, но гей.

Сейчас он – успешный агент страховой в Брюэре.

– Он мамаше своей говорил, чтоб его со значком схоронили.

А она его лажанула, вот лицемерка.

– Значок был на месте, – заверил я. – Сам проверял, мамаша его под жилет приколола.

Классный жилет был – кожаный, пуговицы серебряные. Томми его нашел на хипповой ярмарке,

Я тогда был с ним тоже. Радуга, помню,

И из динамиков – «Let’s Work Together», пели «Canned Heat».

Значок, что мамаша Томми спрятала под жилеткой, гласил: «Джентльмены и леди, Я – ПЕДИК».

– Не стоило прятать, – настаивал Сконтрас-Индеец, —

Томми гордился собой. Он открытый был гей. Честный.

И Индеец заплакал. Теперь он страхует загородные дома,

И у него – три дочки.

Оказалось, в общем, что никакой он не гей – хотя, если спросите честно,

Я вам скажу: страховым агентом работать – вот это реальный изврат.

– Да, но она же все-таки мать, – парировал я. – Когда он был мелкий,

Она ему ссадинки целовала… ну, типа того.

– И что? – удивился Индеец

И гордо прочь удалился.

– Гребаный Томми, скотина! – Фил банку пивную воздел. – Ну, вздрогнем, народ!

За него, за сукина сына!

И снова мы выпили дружно за сукина сына.

Сорок лет прошло с той поры.

Мне теперь любопытно – а много ли хиппарей погибло тогда, в те залитые солнцем годы?

Статистики утверждают: весьма изрядно. Всегда найдутся статистики. Впрочем,

Я уж не говорю о проклятой, паскудной Войне. Но:

Автокатастрофы.

######Передозняки.

############Алкоголь.

##################Пьяные драки.

########################Самоубийства.

##############################Болезни.

Ежели вкратце – причины вполне банальные.

Так скольких же схоронили в хипповых их шмотках? —

Шепчет мне в уши тьма шорохами ночными.

Статистики утверждают: весьма и весьма изрядно.

Хиппи-эпоха закончилась быстро, и ярмарки наши сейчас —

На кладбищах, под землей.

Там парни по-прежнему носят линялые клеши,

Хоть и разъела плесень рубахи с принтом-психоделом.

Свалялись хайры в деревянных квартирках – зато их никто не стриг.

Ножницы парикмахера их не коснулись ни разу за сорок лет,

Седина их не серебрила.

Сколько хипов в могилах? Хайратников сколько,

Сколько значков «Хрен вам – не хотим во Вьетнам»?

Как насчет чувака, на чей гроб налепили стикер в поддержку Маккарти?

Как насчет герлы с серебряными звездочками на лбу?

(Теперь-то те звезды, верно, давно отвалились с иссохшей, истлевшей кожи.)

Девчонки с завивкой «под Шер»

И парни их – с бакенбардами «как у Сонни».

Солдаты любви и мира, что пали – но не продались

И продавать страховки не стали.

Модники, что ушли раньше, чем вышли из моды.

Порой, ночами, я вспоминаю хипов, что спят под землей,

И это – мой собственный тост за Томми.

Посвящается Д.Ф.