Глава 18
– И теперь, значит, от тебя ждут, что ты спасешь мир?
Натали умела без малейшего сарказма говорить так, что простая констатация факта звучала как нелепица. Обычно Куперу это нравилось, но, после того как он постоял в Овальном кабинете, глядя на горящий город и бездействующего президента, это вызвало у него раздражение.
– Совсем не так. Не то что я против всех. Я всего лишь…
– Ты всего лишь надеваешь плащ и взмываешь в небеса?
Она составила стопку грязных тарелок, сверху положила столовые приборы. От запаха индейки, начинки и клюквенного соуса пустой желудок Купера чуть не завязался узлом.
– Я пытаюсь сделать то, о чем ты говорила. Пытаюсь исправить ситуацию.
Натали повернулась и пошла на кухню, он последовал за ней.
– Слушай, Ник, – сказала она через плечо, – только не дави на меня.
– Да я же ничего не прошу. Я справлюсь сам.
– Милый, ты как бы подтверждаешь мою мысль.
– Натали…
– Тебе когда в дорогу?
– Завтра. Утром загляну попрощаться с детьми. Я решил, что…
Натали со звоном поставила тарелки:
– Завтра, значит.
– Да. Я решил, что приготовлю блинчики… эй, ты куда?
Она не ответила, просто вышла из кухни, пересекла столовую и открыла стенной шкаф в коридоре. Приподнялась на цыпочки и вытащила чемодан.
– Натали?
Словно не слыша его, она ухватила чемодан и поднялась по лестнице. Он недоуменно последовал за ней.
Эта спальня когда-то был их, супружеской. Местом, где они читали книги, занимались любовью, говорили о детях. Но после развода он только раз был здесь – помог переставить туалетный столик. Она тут все передвинула-перетасовала, кровать перетащила к окну, перекрасила стены.
Бывшая жена открыла чемодан, положила на кровать и принялась укладывать рядом с ним одежду.
– Что ты делаешь? – не понял Купер.
– Собираю вещи.
– Слушай, это очень мило, но я лечу один.
– Черта лысого! – возразила она мягким голосом, но, поскольку бранилась редко, выбор слов придавал силу сказанному.
– Натали…
– Ник, помолчи, – повернувшись к нему, потребовала она.
Купер увидел, что она хотела скрестить руки на груди, но решила не делать этого.
– Сегодня был обед Дня благодарения, – напомнила бывшая жена.
– Слушай, мне жаль, что я его пропустил, но я не пьянствовал в баре. Моя работа…
– Я знаю, – прервала она, – я не сумасшедшая. Я даже горжусь тобой. Просто говорю, что сегодня День благодарения и ты не смог прийти. А это значит, что у Тодда и Кейт будет на один День благодарения с тобой меньше.
Купер прислонился к стене. Он не думал об этом в таком ключе.
– Когда ты уезжал в прошлый раз, тебя не было полгода, – продолжила Натали. – Причины для этого были самые основательные, но теперь дети стали привыкать к тому, что ты возвращаешься в их жизнь. Они заслуживают того, чтобы папа не исчезал. А ты заслуживаешь того, чтобы быть отцом.
– Ты же знаешь, как я хочу этого.
– Знаю, – сказала она. – Вот почему мы едем с тобой. Уж эту-то малость мы можем себе позволить. Ты едешь не под прикрытием, не убивать. Ты посол президента Соединенных Штатов. Это означает, что ты будешь под защитой. Там теперь в смысле безопасности ничуть не хуже, чем здесь. К тому же это будет хорошо для детей. Кейт окажется в такой среде, где не будет отличаться от остальных. А Тодд увидит ситуацию с другой стороны, поймет, что мир больше, чем школьный двор. Мы едем с тобой.
Купер знал свою бывшую. Она была доброй, умной, мягкой, а ее слова отвечали ее намерениям больше, чем у кого-либо другого из всех его знакомых. К тому же если она принимала решение, то заставить ее изменить его было так же невозможно, как сдвинуть Геркулесовы столбы. Никакие аргументы, никакие бурные чувства, никакие силы не могли ее переубедить. Остановить ее сейчас можно было только одним способом – нокаутом.
– От тебя требуют слишком многого. Твой отец, армия, Дрю Питерс, теперь президент. Даже я. Не всегда же тебе быть одиноким волком. Детям будет полезно увидеть, как их отец пытается спасти мир. Это будет полезно для нас как для семьи.
Последнее слово она произнесла с некоторым нажимом, незначительной модуляцией, которую многие и не заметили бы. Словечко с целым миром возможностей, стоявших за ним. Купер вспомнил, как сидел в «космической станции», которую они воздвигли в гостиной, и как Натали поцеловала его. Это был вовсе не дружеский клевок. Это было… ну, может быть, не декларация о намерениях, но определенно заявление о возможности.
Когда все было хорошо, их брак тоже был хорош. И Купер всегда гордился тем, что, когда отношения между ними разладились, они оба признали это. Смогли признать, что, хотя они и любят друг друга, вместе у них теперь не получается, и им удалось расстаться без скандалов. Он ее любил и всегда будет любить. Но есть любовь, а есть влюбленность.
«Неужели для нее что-то изменилось?»
Странно было думать, будто то, чем он занимался в последний год, могло и в самом деле приблизить ее к нему. Почти все это время они не виделись, а еще была та жуткая ночь, когда Дрю Питерс похитил ее и детей. Теоретически это должно было бы оттолкнуть Натали.
Но все, что бы он ни делал, было направлено на защиту детей. Кроме того, он принимал те решения, которые она хотела, вплоть до раскрытия правды, невзирая на цену, которую пришлось за это заплатить.
У Купера была теория, касающаяся личности. Большинство людей считало личность отдельной сущностью. Безусловно, податливой, но в первую очередь целостной. Он же был склонен смотреть на человека как на некий хор. На каждом жизненном этапе к этому хору добавлялся новый голос. Все различные формы его «я» (одинокий, агрессивный сорванец, задиристый мальчишка, верный солдат, молодой муж, преданный отец, безжалостный охотник) существовали в нем. Когда он видел десятилетнюю девчушку, в нем просыпался десятилетний пацан, которому она казалась хорошенькой. Всего один голос из хора голосов, что и определяло различие между здоровыми людьми и сломленными: в сломленных людях недопустимые голоса занимали недопустимо большое пространство.
И тот человек, который прежде был влюблен в Натали, добавил немало голосов к его личности. И в подобные моменты эта часть хора пела особенно громко.
Он поймал себя на том, что смотрит в ее глаза, а она – в его, и вспомнил вечер в «космической станции», вспомнил ощущение ее губ на своих губах, сладковатый вкус вина на ее языке…
Тук-тук-тук.
Они оба вздрогнули.
– Ты кого-то ждешь? – спросил Купер.
– Нет.
Он выпрямился, быстро прошел по коридору. Снова раздался стук в дверь. Пистолет остался в бардачке автомобиля – плохо. Купер бесшумно спустился по лестнице, слыша, что Натали идет за ним. Что это такое? Кто-то из Белого дома? Что-нибудь хуже?
– Купер! Я знаю, ты здесь.
Голос прозвучал приглушенно, но был абсолютно узнаваемым.
«Да. Что-то хуже».
Он открыл дверь. В холл влетела Шеннон в кожаной куртке, выражение лица рассерженное, мышцы шеи напряжены.
– Ты ужасный сукин сын, ты это знаешь? – ткнула она пальцем ему в грудь.
– Что случилось?
– Случилось? Я говорила с Джоном, вот что случилось, ты фашист…
Она замолчала, скользнула взглядом через его плечо по столу в гостиной с остатками праздничного обеда и напряглась:
– Черт!
– Шеннон, – ровным голосом проговорила Натали, – с вами все в порядке?
– Да. Я… прошу прощения, я забыла, что сегодня День благодарения. Не хотела вламываться.
– Вы здесь всегда желанная гостья. Входите.
– Я не хочу…
– Все в порядке. Правда. Почему бы вам не поговорить в комнате? – обратилась Натали к Куперу. – Я вам мешать не буду. У нас много дел, раз мы уезжаем завтра.
Ее улыбка была совершенной и холодной, словно высеченной из мрамора. Развернувшись, Натали пошла вверх по лестнице.
– Черт! – повторила Шеннон.
– Входи, – пригласил ее Купер. – Хочешь индейки?
– Нет. И о чем я только думала, когда ворвалась сюда! – Она тряхнула головой. – Совершенно забыла о Дне благодарения.
– Ничего страшного, – сказал он, – я тоже забыл.
Забавно, как их образ жизни приводил к тому, что они легко забывали о вещах, которые определяли быт всех остальных. Именно по этой причине между ними и образовалась та связь, которая образовалась. Они оба жили сами по себе.
– Куда они уезжают? – спросила Шеннон, проследовав за ним в гостиную.
– Что?
– Натали сказала, что у нее много дел, раз они уезжают.
«Вообще-то, она сказала „мы“, а это было все равно что показать небольшой нож».
Жестокость, с которой женщины вели войну, всегда удивляла его.
– Я завтра лечу на переговоры с Эриком Эпштейном в Вайоминг. Натали и дети – со мной.
– Вот как! – сказала Шеннон.
– Так ты назвала меня фашистом, – напомнил он, плюхаясь в кресло.
Глаза ее сверкнули, и от той неловкости, что она испытала, не осталось и следа.
– Ты его похитил? Приставил пистолет к его голове? Избил?
Он встретился с ней взглядом и кивнул:
– Ага.
– Что, просто «ага»? – переспросила она самым простецким тоном. – И это все, что ты хочешь сказать, мой дорогой?
– Нет, моя милая. Ты хочешь услышать что-нибудь занятное? Вчера я был на совещании, на котором обсуждалось серьезное нарушение режима секретности. На территорию ДАР проник террорист и похитил огромный массив данных. Большинство из них об исследовательских центрах, ведущих работы в области генетики, и о биологических лабораториях на частном финансировании, полулегальных объектах, которые разрабатывают химическое оружие и создают вирусы в соответствии с требованиями заказчика. – Он наклонился вперед. – И вот я думаю: «Ух ты, а ведь террорист на камерах видеонаблюдения похож на мою подружку».
– Да что ты, Ник, меня не интересовало биологическое оружие.
– А что же?
– Волшебное снадобье.
– Хитро, – покачал он головой.
– Я работала. Ты же знаешь, чем я занимаюсь.
– Для террористов.
– Для моего дела.
– Черт побери! – вспылил он. – Ты не имеешь права ставить меня в такое положение!
Она смерила его холодным взглядом и сказала:
– Если мы с тобой пару раз занимались сексом, это еще не значит, что я тебе чем-то обязана.
– И это не значит, что я не могу отвести тебя в ДАР в наручниках.
– Прекрасно. Значит, когда тебе нужна моя помощь, то вот тебе любовь и доверие. А когда тебе ничего не нужно, ты готов меня арестовать? – Она скрестила руки на груди. – Купер, я спасла твоих детей. Ты всегда должен помнить об этом.
Он хотел ответить, но, оборвав себя, вздохнул:
– Ты права. Я не должен был говорить последние слова.
– Я знала: нам не следовало встречаться. Но я сказала себе, что, даже если мы по разные стороны, я могу верить, что ты будешь вести себя порядочно. – Она уколола его взглядом. – Но в сердце ты остаешься спецагентом.
– Нет. – Он почувствовал себя глуповато в этом кресле и захотел встать, но подумал, что это будет выглядеть еще глупее. – Нет, я просто человек, который пытается предотвратить войну.
– Ник Купер, который стоит целой армии. Судья и жюри присяжных в одном лице.
– Сказала женщина, которая похитила государственные секреты. Скажи мне, Шеннон, что ты собираешься взорвать сегодня? Сколько невинных людей погибнет в следующем твоем приключении?
Она уставилась на него, в ее груди бушевала буря. Он видел огонь и ярость, сверкание молний, слышал завывание ветра.
– Я собираюсь в Западную Виргинию. Сделаю лучшее из того, что мне доводилось делать в жизни. И знаешь, что смешно? Если бы ты спросил меня об этом сегодня утром, я бы тебе все рассказала.
– А что такое в Западной Виргинии?
– Смотри новости. – Она развернулась на каблуках и зашагала прочь. – И пошел ты!
Прежде чем он успел ответить, щелкнул замок и раздался хлопок двери.
«Проклятье!»
Он не хотел, чтобы это зашло так далеко. Как бы он ни был зол на нее из-за того, что она сделала, у нее было не меньше оснований злиться на него. У них обоих были свои тайны, и он давно предполагал, что когда-нибудь они схватятся из-за этого. Но не сейчас и не здесь. Он потер глаза.
«Черт, черт, черт!»
Несколько секунд спустя он услышал, как в комнату вошла Натали. Она прислонилась к стене, с кухонным полотенцем в руках, на ее губах гуляла улыбка.
– Ах, Ник!.. – покачала она головой.
– Что?
– Ты не потерял умения очаровывать женщин.
Обучайте сверходаренных детей
Руководство для инструкторов академий
Раздел 9.3. О жалости
Работа инструктором в академии первого уровня – это привилегия, на которую могут претендовать лишь немногие. Эта работа требует не только самой современной и продвинутой подготовки, но еще и ощущения призвания, укорененного в несокрушимой личной дисциплине.
Люди по своей природе любят детей. Невозможно смотреть на страдающего ребенка, какой бы ни была причина этого страдания – физическая, эмоциональная или физиологическая. Это естественно и правильно.
Но ребенок, который раз обжегся, не будет тянуться пальцами к пламени. Маленькая боль предотвращает сильную.
Иными словами, боль – это инструмент обучения.
Жалость препятствует обучению. Близорукая и деструктивная жалость ради сиюминутной выгоды обрекает человека на долгие страдания. Когда мы видим ребенка, который тянет руку к пламени, жалость говорит нам: остановите его. Защитите.
Но на самом деле мы должны развести огонь. Мы должны подтолкнуть ребенка к тому, чтобы он обжегся. Если это нужно, мы должны обманом заставить его сделать это.
Иначе как еще он узнает, что нельзя совать руку в огонь?
Ради блага академии, ради блага мира и ради блага самих детей ваш долг – очиститься от жалости.
ПРОДАЖА ИЛИ ДЕМОНСТРАЦИЯ ЭТОГО РУКОВОДСТВА ЗАПРЕЩЕНА, МИНИМАЛЬНОЕ НАКАЗАНИЕ ЗА НАРУШЕНИЕ – ПЯТНАДЦАТИЛЕТНЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ И $250 000 ШТРАФА.
