Анна вертит в пальцах карточку Лу, рассеянно чистя ногти ее уголками, когда поезд останавливается у семафора перед прибытием на конечную станцию. Слева, на холмах Даунса и за ними, раскинулся город, ряд за рядом тянутся домики с террасами, издалека они кажутся совсем маленькими. В конце вагона высвечивается оранжевыми точками бегущая строка: «Следующая станция – Брайтон». Хотя Анна почти приехала, она чувствует себя совершенно дезориентированной, она никак не может собраться с мыслями. Она проехала от Брайтона до Уивелсфилда, оттуда по автостраде до Клэпхэма и вернулась обратно, а сейчас всего одиннадцать. У нее такое чувство, будто по пути она растеряла часть своего сознания и в результате стала совсем другим человеком.

Она пытается вновь собраться с мыслями, направить их в более-менее рациональное русло, чтобы помочь Карен. Как они перенесут это горе? Проблема с Люком и Молли: как сказать маленьким детям, что их папа умер? Вопрос даже не в том, как сказать им о случившемся, а в том, как это повлияет на их жизнь. Чем для них обернется потеря отца? Они еще такие маленькие, впереди у них долгие годы детства. И ведь есть еще мать Саймона, его брат Алан. Анна несколько раз виделась с ним, они были близки с Саймоном. Он живет неподалеку, и они частенько вместе играли в футбол на лужайке у моря вместе с какими-то местными отцами семейств.

А сама Карен? Она была с Саймоном с тех пор, как впервые пошла на работу после колледжа. Когда они познакомились, Саймон жил с другой женщиной – какая это была драма! Но это случилось целую вечность назад, и с тех пор они прожили вместе почти двадцать лет. И хотя у них были безрадостные периоды – например, когда Саймон потерял работу или когда Люк серьезно заболел вскоре после рождения, – они не угрожали их браку. По сути, ничто никогда не колебало их отношений… до сегодняшнего утра.

Анна содрогается. Она понимает, что это только начало, самое начало, и уже так чувствует боль Карен, что не знает, где кончаются собственные чувства и начинаются ее. Конечно, рана еще слишком свежая, поэтому она никак не может поверить в случившееся, что Саймона в самом деле больше нет. И хотя Анна уронила несколько слезинок час назад, она чувствует, что плакать еще рано.

Может быть, он не умер? Она на долю секунды впускает в свою голову эту нелепую мысль. Может быть, Карен сошла с ума, неправильно поняла или что-нибудь еще.

Вдруг рассердившись, Анна качает головой. Конечно, все она поняла правильно. Но разве не мог кто-то где-то что-то сделать для него? Мужчины в пятьдесят один год не умирают просто так: конечно же, были какие-то признаки? Разве сам Саймон не знал, что с ним что-то не так? А когда играл в футбол? Тогда он не чувствовал какого-то недомогания? Почему он не проверился, не сходил на осмотр? Ради бога, он же отец, у него были обязанности перед семьей. Медицина могла предотвратить такой исход. Почему его терапевт не предупредил его? (Впрочем, Анна не могла себе представить, чтобы Саймон согласился бы пойти к врачу. Стив тоже не был у врача уже много лет.) А как же медсестры в поезде, о которых говорила Карен, – почему они не смогли ничего сделать? Или эти чертовы санитары, или доктора в дорогущем Брайтонском кардиологическом отделении? Понятное дело, что у них не хватало персонала и оборудования. Значит, тут виновато и правительство. Компания идиотов. Черт бы их всех побрал!

Тут ее посетила другая мысль, не такая злобная, но более удручающая. Наверняка Карен упрекает себя – самоедство было ей свойственно. Карен вообще очень тревожна и всегда первым делом думает о других. О детях, Саймоне, а зачастую и о ней, Анне. Конечно же, это не ее вина, но Карен все равно наверняка будет винить себя, будет думать, что это она не уследила за Саймоном.

И тут Анна впервые чувствует тень собственной вины. Возможно, это она не уследила за Саймоном. Понятно, что Карен не замечала его состояния, живя с ним и присматривая за большой семьей. Анна может понять, как легко было не заметить, что его здоровье постепенно ухудшается. Но она-то, Анна, могла быть более объективной. Она должна была заметить. Если бы не была так погружена в свою работу и не была бы так занята собственными отношениями. Она ведь часто видела Саймона, каждую неделю, видит Бог, это продолжалось очень долго. Она должна была заметить, что у него появилась одышка, он часто испытывал слабость и головокружения, что у него не обычное несварение, или красное лицо, или какие-то еще симптомы, предшествующие инфаркту, если бы не была так погружена в себя.

Господи, думает она, толчком возвращаясь к настоящему. Пассажиры уже покинули вагон, она одна все еще сидит на месте. Лучше выйти из поезда. По проходу прошла уборщица, руками в перчатках собирая в большой прозрачный мешок стаканчики и брошенные газеты. И Анна надевает свое пальто, берет со столика сумку и второй раз за день идет по брайтонской платформе.

Карен сидит в кафе напротив больницы и смотрит на часы на стене. Анна должна прибыть через несколько минут. Ей хочется дождаться подругу, ей нужна помощь, руководство, без этого она не сможет вернуться домой. Никогда в жизни Карен не нуждалась в чьей-то помощи, обычно она сама заботилась о других. Даже когда была маленькой, она была старшей сестрой и старшим товарищем, несла ответственность за ближних. Но сегодня одно катастрофическое событие перечеркнуло прошедшие сорок лет. Она как будто попала в кошмарный сон, из которого ей самой не выбраться: нужно, чтобы кто-то ее разбудил, сказал, что произошла какая-то ошибка, ничего страшного не произошло и можно идти домой. Она чувствует себя отвергнутой окружающим миром. Помещение, в котором она сидит, выглядит нереальным, его пропорции совсем не соответствуют кафе: оно слишком просторное, между столами слишком большое расстояние, а полоска флуоресцентных ламп светит зловеще ярко; стойка, с которой она взяла чай, выглядит странно одномерной, плоской. И хотя слышатся голоса – в кафе печально пусто, но все же здесь кто-то есть: пожилая пара, например, и женщина рядом, воркующая со своим ребенком, – их голоса кажутся отдаленными, искаженными раздающимся эхом.

Кажется, у нее галлюцинации. Успокаивало то, что это скоро закончится, что это лишь игра сознания. Да и Анна находилась рядом. Она помогла Карен прийти в себя и успокоила разговорами.

А сейчас она одна и не имеет представления, что делать дальше. Обычно она обо всем советовалась с Саймоном. Поэтому и сейчас, про себя, она вновь обращается к нему, но в то же время какой-то голос в голове – голос доктора – напоминает ей: Саймон умер. Две эти мысли не могут сосуществовать, она совершенно обескуражена. Карен не может поверить, что его больше нет, и чувствует, как тело ее немеет. Сковавшую ее броню пробивают уколы паники, как будто осколки стекла. Паника ужасна, ужасна – Карен чувствует, что не может совладать с ней; онемение даже лучше. Она хочет, чтобы паника поскорее прошла.

Пожалуй, нужно составить список. Она хорошо составляет списки.

У нее в сумке много документов, это хорошо: можно писать на обратной стороне листов формата А4. Да, и есть ручка. Она помнит, что положила ее в передний карман; как-то однажды, перед посадкой на поезд, она обнаружила, что у нее нет с собой ручки, и это вызвало раздражение. Впрочем, нет, не просто раздражение – она не могла представить, что такое случится снова. Это было целую жизнь назад.

И все же, находясь в отчаянии и не понимая, что же ей делать, она заставила себя обратиться к воспоминаниям; можно вспомнить, как это случилось с отцом Саймона. Он умер пять лет назад, также неожиданно. У него была аневризма, и однажды она лопнула. И если бы после этого Карен сказала Саймону, чтобы он пошел провериться к врачу, ведь следовало учитывать плохую наследственность? Хотя она говорила ему десятки раз, но разве он послушался? Конечно нет. Теперь Карен охватил гнев. Впрочем, она чуть ли не обрадовалась этому: гнев казался вполне нормальным чувством. Она и раньше сердилась на Саймона и теперь узнала это чувство – то же самое, только сильнее. Ей захотелось завопить. Но через долю секунды это прошло, и снова вернулись осколки стекла, онемение и паника.

Когда отец Саймона умер, они с Саймоном помогали его матери составить список, что нужно сделать. Карен сосредоточилась на задаче и медленно, автоматически начинает формулировать:

Как странно, что ее почерк выглядит почти так же, как обычно, округлый и с наклоном, буквы черные. Она думала, что он изменится.

Она не представляет, как это сделает, но, прежде чем успела ощутить боль, добавляет:

Дальше:

^● Маме Саймона

^● Алану

^● Саймону на работу

Боже, Саймону на работу! Туда надо позвонить сейчас же. Его там ждут. Господи, и еще этот юрист. Они не пришли на встречу. Эти люди не могут ждать, пока она придет домой. Им нужно все узнать прямо сейчас. Карен снова берет телефон. Маленькие стикеры блестят и подмигивают ей, и она чувствует прилив нежности к дочурке, Молли, которая настояла, чтобы приклеить их именно так, в те места, которые, наверное, для Молли что-то значили, но всем остальным кажутся нелепой случайностью. Вот, например, звездочка поверх круглого логотипа и мелкие цветочки вокруг экрана. Карен начинает набирать рабочий номер Саймона. Но снова замирает. Она этого не вынесет. Она не может найти в себе силы, чтобы объяснить происшедшее. Пожалуй, нужно подождать, пока придет Анна. Она поможет. Карен кладет телефон, ругая себя за неспособность справиться со своими чувствами. Обычно она умела держать себя в руках.

– Карен, здравствуй.

Она поднимает голову.

Слава богу, знакомое пальто, сумка, лицо… это ее подруга.

Прежде всего Анна подходит и обнимает подругу. Карен встает и тоже обнимает Анну, и какое-то время они так стоят, молча. Потом Карен снова садится, и Анна садится напротив, но тут же чувствует, что это слишком далеко, и потому передвигает стул вокруг стола и наклоняется, чтобы взять подругу за руки.

Ее поразило, как утренние события преобразили лицо Карен. Обычно она выглядит здоровой и полной энергии, но теперь румянец со щек сошел. Она бледна, у нее изнуренный вид. Ее длинные волосы, обычно блестящие, как конский каштан, намокли и потускнели, а орехового цвета глаза, обычно искрящиеся теплом и эмоциями, остекленели и смотрят перед собой. Радость и энергию заменили страх и смятение. И изменилось не только лицо, а вся ее фигура. Ее как будто действительно выжали или высосали каким-то гигантским пылесосом. Она поникла, как будто из нее вышел воздух. И еще она страшно дрожит, особенно руки. Хотя – да благословит ее Бог! – Карен, очевидно, пыталась что-то написать. Анна видит перед ней листок бумаги.

Ей хочется поднять ее и перенести в свою уютную комнату, вытереть, обсушить, усадить в самое удобное кресло, завернуть в одеяло и растопить камин. Она бы приготовила для Карен горячий шоколад и дала печенье. Но вместо этого они сидят здесь – Анна оглядывается, – в месте, которое и в лучшие-то времена выглядит уныло, что и говорить про дождливый февральский день. Здесь определенно нет ничего привлекательного – большое помещение освещают голые лампы, мебель металлическая и поломанная, и вся обстановка далека от утешительной, насколько это вообще возможно в кафе.

– Мне очень жаль, – ласково произносит Анна, глядя на Карен с робкой сочувственной улыбкой. Ей в самом деле жаль Карен, и, пожалуй, ей никогда в жизни не было так ее жаль. Она чувствует, как слезы щиплют глаза, но она не должна плакать.

Карен качает головой:

– Я не понимаю, что случилось.

– Да, – шепчет Анна.

– Наверное, я в шоке.

– Да, милая, мы обе в шоке. – Она смотрит на руки подруги, которые держит в своих. У обеих едва заметно обозначаются пигментные пятна. «Мы обе стареем», – думает Анна.

– Говорят, сердечный приступ.

– Да.

Карен глубоко вздыхает:

– Пожалуй, нам нужно уйти. Я ждала тебя.

– Где Саймон?

– Там специальная комната, они занимались с ним.

– Конечно, – кивает Анна. Она гадает, будут ли делать вскрытие. Наверное, это несколько задержит похороны. Но и может ответить на некоторые вопросы. У нее самой много вопросов, а у Карен, несомненно, еще больше. Опять же, возможно, Карен не захочет вскрытия. Оно уже не вернет Саймона.

– Но, прежде чем уйти, я подумала: ты не могла бы кое-куда позвонить за меня?

– Конечно. Кому?

– Просто я действительно не могу этого сделать.

Анна сочувственно улыбается:

– Конечно-конечно. Кому позвонить?

– Юристам, если нетрудно. Просто они нас ждут. И Саймону на работу…

Она замолкает.

Анна берет дело в свои руки:

– Не проблема. У тебя есть номера?

– Да, вот. Может быть, легче позвонить с моего телефона.

– Конечно.

Анна берет со стола мобильник Карен в знакомом кожаном футляре с наклеенными стикерами.

– Давай сначала позвоним юристам. – С одной стороны, ей неприятно быть такой приземленной и практичной, а с другой – хорошо, что можно хоть чем-то помочь Карен. – Только скажи, вы уже поменяли жилье?

Карен качает головой:

– Нет… Мы собирались подписать документы сегодня.

«Уф!» – про себя говорит Анна. Это означает, что есть поле для маневра. Она переключается на тон «давай покончим с этим».

– Хорошо. Я звоню юристам. Скажу им, чтобы на время приостановили процесс.

– Они будут очень недовольны, – вдруг обеспокоившись, говорит Карен.

– А вот на это мне наплевать! И тебе тоже. Об этом волноваться не будем, хорошо?

– Хорошо.

– Ну, где номер?

– Продавец тоже рассердится… – добавляет Карен. Это типично для нее – думать о других.

– И до него нам тоже дела нет, – категорично заявляет Анна. – Подождет. В данный момент мы думаем о тебе.

Карен кивает.

– Номер, – настаивает Анна.

– Вот он. – Карен, чьи мысли снова приходят в движение под руководством Анны, находит его.

– Хорошо. – Анна встает. – Но я позвоню с улицы, здесь слабый сигнал. Подожди меня здесь недолго, ладно?

– Угу.

Анна открывает дверь кафе, и на нее обрушивается холод и дождь. На самом деле уровень сигнала внутри такой же, как на улице, она солгала с благим намерением: ей казалось, что будет дипломатичнее, если Карен не услышит ее объяснений про смерть Саймона, это принесло бы лишь еще одну порцию ненужной боли. Поскольку это, конечно, первый звонок из многих, которые еще предстоит сделать, ей кажется правильным по мере возможности смягчать переживания Карен.