13 ч. 00 мин
Обед подают ровно в час; ровно в этот момент, когда все садятся за стол, бьют часы на каминной полке в столовой. Только Джорджия уехала домой – ей нужно приготовить обед для своей семьи.
Тем не менее в честь Пэта и Одри мать Лу раздвинула дубовый стол и приготовила им ростбиф. Лу, как обычно, обойдется овощами.
– Значит, ты по-прежнему питаешься, как веганы? – спрашивает Пэт.
– Как вегетарианцы, – поправляет Лу. – Я ем молочное.
– Я думал, ты уже выросла из этого, – говорит он, с аппетитом отрезая себе мяса; из ростбифа на блюдо сочится кровь. Дядя Пэт ложкой кладет порцию овощей себе на тарелку.
– Из этого не вырастают, – поправляет его тетя Одри. – В это верят. – Она улыбается Лу, чтобы показать что-то вроде своего понимания.
Лу признательно кивает. Она давно заметила, что тетя Одри придерживается более либеральных взглядов, чем ее муж и, если на то пошло, ее сестра, мать Лу. У матери есть дети и внуки, однако ее сестра, похоже, лучше, а не хуже понимает младшее поколение.
Несколько секунд слышен лишь звук столового серебра по фарфору. Потом Одри пытается возобновить беседу.
– Значит, – как ни в чем не бывало говорит она, – у тебя сейчас есть бойфренд, дорогая?
Лу чуть не роняет вилку. Она не привыкла к таким прямым вопросам, мать обычно избегает этого.
– Я думаю, у нее было что-то с тем мужчиной из поезда, – говорит мать Лу, приподняв бровь.
Очевидно, при поддержке Одри и Пэта она приготовилась прозондировать почву поглубже, чем обычно.
Лу скрипит зубами.
– Нет, ничего не было, – настаивает она и опускает глаза, тыча вилкой в морковь перед собой. Этот обед невероятно безвкусен, она не может даже взять подливки, потому что в ней жир от мяса.
– Ничего, дорогая, можешь рассказать нам, – говорит дядя Пэт с той чрезмерно сочувственной ноткой в голосе, какую Лу уловила вчера в голосе матери.
«Да не могу! – внутренне протестует Лу. – В том-то все и дело».
– Думаю, она не хочет об этом говорить, – наконец, понимает Одри. – Извини, дорогая, я не хотела соваться не в свое дело. Просто ты такая милая девушка, и…
– И уже не такая молодая, – помогает ей дядя Пэт.
– Пэт! – пресекает его Одри. – Я хотела сказать совсем не это.
– Я вышла замуж в двадцать один, – замечает мать Лу.
– Я знаю. – Лу тянется за горчицей. Ей нужно что-то острое, чтобы придать вкус этой пище.
– А твоя сестра вышла замуж в двадцать четыре.
– И это я знаю.
– Так, значит, ты не хочешь иметь детей? – спрашивает дядя Пэт.
У Лу такое чувство, что этот разговор натягивает ее нервы, как ветер натягивает нить воздушного змея.
– М-м-м… не знаю, – бормочет она.
– Ты бы стала прекрасной матерью, – говорит Одри.
Лу знает, что она желает добра, но, честно сказать… Сама Одри тоже могла бы стать прекрасной матерью, но Лу не собирается говорить ей об этом. Она не знает, почему у Одри нет детей – выкидыши, бесплодие, импотенция мужа – причина может быть любая. Это может быть связано с нервами. Почему они не могут оставить ее в покое?
– Знаете что? Я не думаю, что хочу иметь детей, – говорит она, надеясь хоть немного шокировать их. Это не совсем правда – на самом деле она просто не нашла, с кем могла бы обсудить рождение ребенка. Но по крайней мере это может остановить их домогательства.
– О! – восклицает мать.
Лу видит, что она разочарована. Но почему она должна чувствовать себя такой несчастной? Разве двух внуков недостаточно? Это напоминает Лу о фотографиях, и она чувствует, как струна внутри натягивается еще сильнее.
Может быть, это оттого, что мать видит их сходство с Лу: обе без мужа, живут одни. И хотя она не хочет этого признавать, мать одинока, а ее жизнь так ограничена, что она не может поверить, что жизнь Лу может быть иной.
Лу содрогается. Ей ни на секунду не хочется думать, что они с матерью похожи. Они разные, совершенно разные. Ей нужно показать то.
И тут она думает о Саймоне и обо всем, что случилось за неделю, и что у нее лишь одна жизнь, которую нужно прожить хорошо или, по крайней мере, насколько возможно, честно. Ей вспоминается просьба отца держать правду в тайне от матери, и она, наконец, понимает, что это было. Трусость.
Да, отец, может быть, прожил жизнь, избегая конфронтации с женой, но это убило его, а Лу не хочет позволить убить себя. Она понимает, что если продолжит отрицать правду о своей ориентации, то она тоже может кончить, как и ее мать, в одиночестве и изоляции. Если не прямо сейчас, то в конечном итоге. Она больше не может притворяться.
После такого признания нить больше не может натягиваться. Она рвется.
И…
– Я лесбиянка, – говорит Лу.
На этот раз телевизор не отвлекает их, они все здесь, за столом. Два самых сильных слова, которые она когда-либо выговаривала, затмили переваренные овощи, недожаренное мясо и быстро остывшую подливу.
* * *
Разогретая пицца, бобовый салат, кускус – остатки вчерашнего ужина – Карен дает детям и матери на обед и ест сама. Потом, пока Молли спит, а Люк с бабушкой тихо упражняется в письме, она выскальзывает к Анне.
Это первая короткая прогулка в одиночестве – в полном одиночестве – за последние дни. А так всегда рядом кто-то был – наверху, в соседней комнате, где-то поблизости.
День унылый. Вроде бы не нужен зонтик или капюшон, но воздух сырой, влага наполняет волосы и одежду, оседает на коже. Во многих отношениях этот день не отличается от тысяч других, но, шагая по тротуару, Карен все отчетливее понимает, что он не такой. Это первый день ее жизни совсем, полностью без Саймона.
Саймон похоронен, его нет.
Минуя один за другим домики с террасами, некоторые с облупившейся краской, некоторые заново отремонтированные, некоторые в лесах, она вдруг поражается: не все, но многие из них – семейные дома. Внутри, за побеленными стенами, живут люди со своими супругами, детьми. Они смеются, играют, спорят, хандрят, устраивают воскресные обеды, дремлют на диване.
И не верится, что ее мир не отражает, как в зеркале, их миры.
* * *
– Так я и знал, – говорит дядя Пэт.
– Если знал, почему же никогда меня не спрашивал?
Дядя Пэт, похоже, не понимает, что ответить, и Лу помогает ему:
– Может быть, потому что боялся?
– М-м-м… не знаю.
– Ну, думаю, так, – говорит она. – И кто тебя упрекнет? Мне самой было страшно это сказать. Правда состоит в том, что все вы годами об этом знали, но не позволяли себе сказать вслух.
Она смотрит на всех по очереди. Тетя Одри старательно рассматривает свою тарелку; кажется, продукция «Royal Doulton» никогда ее так не зачаровывала. Дядя Пэт смотрит на Лу, склонив голову набок, словно неожиданно наткнулся в зоопарке на странное животное и пытается оценить его. Но больше всего Лу хочет прочесть, что написано на лице матери, но не может.
– Ты знала это, мама? – спрашивает она. – У меня не было и нет бойфренда не потому, что я не могу ужиться с мужчинами, а потому, что не хочу. Я люблю женщин. По большому счету, это так просто. Папа знал об этом и просил не говорить тебе. Потому я и молчала все эти годы. Я заботилась о тебе, скрывая, потому что он так беспокоился, что это тебя расстроит. Он даже сказал, что это тебя убьет. Но мне уже тридцать два, черт возьми! – Она замечает, как мать вздрогнула от этого выражения, но Лу уже не может сдерживаться. Она должна высказать все, что у нее на душе.
Лу поворачивается к дяде:
– Ты прав, дядя Пэт, я уже не так молода. – И говорит матери: – И я поняла, что все прекрасно, пока я забочусь о тебе, мама. А как насчет того, чтобы ты позаботилась обо МНЕ? Если я продолжу и дальше жить во лжи, то в конце концов это погубит меня, съест изнутри. И говорю тебе: я лесбиянка. Назад дороги нет, ничего не изменишь, никаких «она-просто-не-встретила-подходящего-мужчину». Я никогда не стану Джорджией. Я никогда не выйду замуж, у меня не будет два и четыре десятых ребенка, я не буду жить в миленьком домике в деревне с очаровашкой мужем, рядом с тобой. Я никогда не буду, как она, ездить на миленьком «Гольфе» по Хитчину, пока мой муж зарабатывает деньги, чтобы оплатить одежки от Бодена для моих чертовых детей и мои дизайнерские сумочки. Я живу в Брайтоне, где много таких, как я. Я сама зарабатываю себе на жизнь. И я буду спать с женщинами.
Она замолкает, переводя дух, готовясь отразить нападение.
Ждет…
Но вместо этого мать говорит:
– Все поели? – и встает из-за стола.
Они передают ей тарелки, мать забирает их и, не говоря ни слова, выходит из комнаты.
Трое остаются сидеть в неловком молчании; Лу слушает, как тикают часы на каминной полке, отмечая течение времени.
Наконец, Одри покашливает и произносит:
– Ну, тогда… значит ли это, что у тебя есть женщина?
Лу несколько истерично смеется:
– Нет.
На ум приходит София, но еще слишком, слишком рано присваивать ей этот титул, и все равно Лу не хочет углубляться в свои специфические отношения, чтобы добавить жару в и так достаточно взрывоопасную ситуацию.
Одри сочувственно улыбается, и Лу чувствует, что, хотя бы так тонко, она все-таки предлагает свою поддержку.
– Я действительно ни с кем не встречаюсь, – откровенно признается она.
Лу слышит, как ерзает дядя Пэт, словно само упоминание о свиданиях с другой женщиной вызывает в его воображении всевозможные половые извращения.
Лу в ответ улыбается тете, потом глубоко вдыхает, сгребает оставшиеся овощи на одно блюдо, убирает пустую емкость, берет соусник и уходит на кухню.
Мать стоит у раковины, по локоть опустив руки в мыльную воду. Лу с посудой подходит к сушилке.
Мама плачет.
Подавив злость, Лу наклоняется, чтобы заглянуть ей в глаза:
– Ты как, мама?
Мать не может посмотреть ей в глаза. Она отводит взгляд и смотрит в сад, а потом говорит:
– Я не понимаю, Лу. Что я делала не так?
– Ты тут ни при чем, мама, – отвечает Лу. Внутренне она вопит: «Почему ты считаешь, что ты сделала что-то не так, раз я лесбиянка?»
Мать, наконец, поворачивается к ней, и Лу видит ее боль. Щека матери дергается, глаза полны горя.
– Ты всегда была у отца любимицей, – говорит мать, словно пытаясь найти объяснение.
– Но не у тебя, – замечает Лу.
– Это не значит, что я тебя не любила.
Лу потрясена: мать никогда не говорила с ней о любви. Она ждет. Мать кладет руки на край раковины, и мыльная вода капает с них на пол.
– Я просто не понимала тебя, вот и все.
– Я знаю. – И вдруг Лу отчасти уясняет точку зрения матери. Наверное, непросто было иметь такую дочь, как Лу: девочку, так легко, так крепко привязавшуюся к отцу. Может быть, она чувствовала себя отвергнутой, лишенной влияния на собственное дитя. – Теперь я пытаюсь помочь тебе понять меня.
– Угу. – Мать снова задумчиво смотрит в окно.
Там безупречно ухоженный сад, газоны сверкают зеленью аккуратно подстриженной травы, горшки с примулами и анютиными глазками расставлены в строгом порядке, самые маленькие впереди, как выстроившиеся ученики на школьной фотографии.
– Знаешь, еще не поздно. – Лу кладет свою руку на руку матери и сжимает ее. Она не привыкла прикасаться к ней, это бывало так редко. Сквозь воду и мыло она чувствует мамины кости, их хрупкость, и хотя мать не отвечает и по-прежнему не смотрит на Лу, она не убирает руку.
Лу понимает, что пока это все, чем может ей ответить мать.
* * *
– Кофе – вот что нам нужно, – говорит Карен. – Я сварю, ты продолжай.
Она знает, где Анна хранит кофе, как работает кофеварка, и приносит кружки наверх, осторожно, чтобы не пролить на кремовый ковер.
– Прервись на минутку, – предлагает она.
Обе садятся на диванчик в эркере, и Карен ставит кружки на пол рядом с ними.
Какое-то время они сидят молча, глядя в окно.
Это не оживленная улица и вряд ли когда-нибудь будет такой. На тротуаре мусор – пластиковая бутылка, мешок, старая, промокшая под дождем газета. Медленно проезжает машина. Водитель ищет, где бы припарковаться. По дороге, обходя лужи, идет молодая женщина. Вдали, на склоне холма, растет новый деловой квартал; на крыше дома рядом не хватает нескольких плиток черепицы.
– Вот мы и обе остались без мужчин, – говорит Анна и добавляет, извиняясь: – Я не хочу сказать, что у меня то же, что у тебя.
«Сегодня она выглядит иначе», – думает Карен и вдруг понимает почему: Анна без косметики – явный признак того, что события заставили ее, как раньше и саму Карен, забыть о ежедневной рутине. Но Карен нравится видеть Анну в таком виде: она кажется моложе, беззащитнее, как-то реальнее, что ли. Карен наклоняется и берет ее за руку:
– Мужайся.
