Как только Карен глушит двигатель, слышатся крики:

У нее под ложечкой все сжимается. У дочки несколько месяцев не было таких припадков – они с Саймоном с облегчением заметили это улучшение лишь в прошлые выходные и очень гордились этим, но тут же она понимает, чтó именно Молли кричит с такой яростью. Часто она так вопила, прося обняться с мамой, а теперь хочет папу. Такая простая просьба. Как бы Карен хотелось ее выполнить! Она хотела бы этого больше всего.

Крики Молли становятся громче.

«Господи, – думает Карен, направляясь по садовой дорожке, – бедная Трейси! Если Молли так слышно отсюда, в доме это должно быть оглушительно». Она звонит в дверь.

Трейси открывает сразу же.

– Извините, – говорить Карен. – Давно это продолжается?

Трейси возводит глаза к небу и признается:

– С обеда.

– Ой Трейси! Вы должны были позвонить.

Трейси обычно кормит детей в полпервого.

– Я не хотела вас отвлекать. – Она проводит рукой по волосам.

– Понимаю, и спасибо – я переделала кучу дел, но все же вы святая, терпя такое столько часов.

Молли вопит так громко, что не слышит, что приехала Карен.

– Обычно я могу это прекратить, – говорит Трейси, повышая голос, чтобы ее было слышно. – Или же не обращаю внимания, пока, в конце концов, как вы знаете, из нее не выйдет пар.

Карен кивает:

– Обычно это лучший способ.

Трейси скорее ведет Карен в комнату, чтобы девочка поскорее успокоилась.

– Но сегодня она и не думает останавливаться.

Карен тяжело вздыхает и закусывает губу.

– Где она?

– На кухне, под столом.

В другое время Карен бы ожесточилась от ее криков, она почти научилась пропускать их мимо ушей. Но сейчас слышать малышкину боль просто невыносимо.

Карен ей очень сочувствует, ей самой страшно хочется обняться с папой.

– Боюсь, у нее к тому же случилась авария.

– О нет!

Молли с прошлой осени довольно успешно научилась пользоваться туалетом, и у нее не было неудач с Рождества.

– Надеюсь, описалась?

– И то, и другое.

Карен содрогается.

– Это ничего, – улыбается Трейси, но Карен видит, что она измучилась.

– Я даже не дала ей смену белья, – клянет себя она. Этого давно не случалось, и потому утром она даже не подумала о такой возможности.

– Я одела ее в старые одежки Лолы, – говорит Трейси. Лола – ее дочь, которой уже семь лет. – Я держала старые вещи детей на случай какой-нибудь непредвиденной ситуации.

– Благослови вас Бог.

– Ничего, не волнуйтесь. Хотя они великоваты.

Карен спешит на кухню. Молли под деревянным столом, расстроенная, сжалась в комок ярости.

– Пришла твоя мама, – громко говорит Трейси.

Карен приседает на корточки:

– Привет, милая, – и заползает под стол.

Но Молли подобна грузовичку, мчащемуся под дождем по автостраде: она так разошлась, что ее не остановить.

Малышка продолжает бушевать, несмотря на присутствие Карен.

– Хочу обняться с папой! Хочу обняться с папой! – Она колотит кулачками по линолеуму.

Карен чувствует себя беспомощной, но садится на пятки, гладит Молли по сгорбленной спинке и пытается ее успокоить:

– Папы здесь нет. – Ее собственная душа при этих словах начинает плакать. – Не хочешь обняться с мамой?

Наконец, Молли перестает от нее отмахиваться. Постепенно ее крики становятся все тише, и она, как жук, забирается Карен на колени.

Они сидят так несколько минут, и над ними нависает накрахмаленная скатерть. Карен ощущает темноту и тепло этого места, запах сосны – не случайно Молли забралась именно сюда. Они как будто спрятались в собственном убежище.

– Вот, вот. Ничего. Ничего. Извини, я не папа. Но я здесь, Молстер, я здесь. – Карен обхватила дочь руками и ласково гладит ее по головке, пока Молли, наконец, не проглатывает последние всхлипы, ее дыхание выравнивается, она успокаивается.

Карен спрашивает:

– Тебе лучше?

– Все болит, – говорит Молли, поднимая голову.

– Где болит?

– Здесь. – Молли выпрямляется и потирает животик.

– А-а-а, бедный животик. – Карен поглаживает его.

– И здесь. – Молли касается лобика.

– Бедная головка. – Карен целует ее в лоб.

– И здесь. – Молли возвращается к туловищу, на этот раз к груди. – Все болит.

Карен знает, что наружная боль – это проявление внутренних страданий. Она тоже чувствует, как у нее все болит. Гладя Молли грудку, она вдруг замечает стоящего рядом Люка. Он приподнял скатерть и заглядывает под стол.

– Привет, милый, – говорит Карен, протягивая к нему руку. Интересно, как долго он наблюдает за ними? – Хочешь к нам?

Люк качает головой.

– Тогда и нам, наверное, нужно вылезти. – Она пододвигается. – Давай, Молли, пора домой.

Молли пищит, как раненый звереныш, и крепче приживается к маме.

– Ну, давай, Молстер. Нам пора возвращаться.

Прежде чем Молли успевает возразить или опять удариться в слезы, Карен осторожно вытаскивает ее из-под стола.

– Люк, мой малыш, – улыбается она, вставая и неожиданно осознавая, что едва узнала своего сына.

Люк молчит.

– Ты в порядке?

Люк только смотрит на нее, выпятив губу, и не произносит ни слова. Это не характерно для него, обычно он хотя бы кивает или качает головой. Но он как будто даже не слышал вопроса.

– Поедем домой, – говорит Карен. – Потом попьем чего-нибудь с печеньем, и, если будете хорошо себя вести, я дам вам выбрать DVD, чтобы посмотреть по телевизору. Хотите «Шрека»? Вам он нравится?

– Да, – без колебаний отвечает Молли.

Люк все еще не проронил ни слова. Может быть, дома наконец разговорится.

Обычно она не позволяла им смотреть DVD в это время дня и не хочет нарушать заведенные правила, но оба так подавлены, что необходимо утешить их любой ценой. И, в общем-то, разве это так важно? Вряд ли просмотр фильма по телевизору нанесет им такую же психологическую травму, как смерть отца.

– Не забудьте, – говорит Трейси, протягивая мешок с одеждой Молли. – Я прополоскала белье, но все еще мокрое.

– Вы просто ангел. – Карен сует мешок под мышку и, положив ладони на головы детей, ведет обоих по коридору; Молли в одежде, которая ей сильно велика, она напоминает клоуна, а Люк шаркает, сердитый и безутешный.

Не в первый раз Анна рада, что работа ее отвлекает от грустных мыслей. Чтобы сосредоточиться, требуется усилие, но она привыкла. Сколько раз после ссоры со Стивом она подавляла воспоминания о прошлом вечере, пытаясь писать? Теперь она отлично справляется с бегущими наперегонки мыслями, говоря себе, что разберется со своими проблемами позже. И хотя сейчас вовсе не Стив занимает ее мысли, а Карен и дети, способность перенаправлять свою энергию на работу напоминает тренированные мышцы – Анна может делать это с почти предательской легкостью.

– Чаю? – спрашивает Билл, пододвигая к ней свой стул.

– О-о, да, пожалуйста. – Анна поднимает глаза. Офис гудит, как улей. Слышится приглушенная музыка, звонят мобильные телефоны, разговаривают коллеги. Но Анна была в своем собственном мире, на далекой северной границе, среди туманов, морского воздуха и запаха водорослей. Работа, как по волшебству, позволяет ей юркнуть в другое место.

Когда Билл ставит перед ней чашку чаю, слышится короткий писк. Самое время сделать перерыв и прочитать сообщение – она уже потеряла рабочий ритм.

«Все просто валится на меня, – говорится в сообщении. – Пожалуйста, поговори со мной, я знаю, как ты занята. К ххх».

Анне становится плохо. Только что она радовалась, что умеет переключаться на позитивные мысли, а тут снова придется погрузиться во мрак…

Она выходит в коридор и звонит подруге.

– Алло? – слышится голос Карен.

С первого слова Анна понимает, что она плачет. Сколько времени она проплакала так одна?

– О, дорогая. Почему ты не позвонила раньше?

– Я не хотела тебя отрывать.

– Если бы я была занята, я бы не позвонила тебе позже. Я редко не могу поговорить хотя бы несколько минут. Так что в следующий раз, пожалуйста, звони мне. Хотя это я должна была тебе позвонить. Прости меня.

Карен пытается проглотить слезы.

– Извини. Извини. Мне тоже так тяжело плакать почти все время. А теперь меня, похоже, не остановить. Дети в другой комнате смотрят «Шрека», а я просто… не знаю… Мне надо было позвонить в похоронное бюро насчет цветов, нужны ли они нам и какие, и я не смогла, я просто раздавлена. Сегодня Молли устроила у Трейси страшный, страшный крик. Я не знала, что у нее такой припадок, а она лишь хотела папу, а Люк не хочет со мной разговаривать, он словно онемел, не говорит ни слова, а вчера с ним было все хорошо, ну, не совсем хорошо, но знаешь, он говорил и плакал, и я чувствовала, что могу помочь, но я не могу быть их папой, никогда не смогу, и… Ох, Анна! Почему это случилось со мной? Я хочу, чтобы Саймон вернулся! Он мне нужен здесь, пусть он будет с нами! Хочу, чтобы он помог мне справиться со всем этим! – Она плачет еще пуще. – Я только что пришла домой и пыталась что-то делать, но когда открыла сушильную машину, там лежала его одежда, он положил ее туда в понедельник утром – рабочие рубашки, – я и не думала стирать с тех пор, потому и не знала, что они там. Я просто разрыдалась, и вошел Люк, и выражение его лица было просто ужасным – он выглядел таким потрясенным.

Анна только слушает, и через некоторое время Карен немного успокаивается и говорит:

– Извини: ты на работе. Просто сегодня мне действительно тяжело взять себя в руки. Извини, извини.

– Дорогая моя, хватит извиняться и не будь, черт возьми, так строга к себе, – велит Анна. – Тебе не надо брать себя в руки. Меня поражает, как ты хорошо держишься. Можешь позволить себе немного расслабиться, поплакать – никто не против. И меньше всего я.

– Я против, – говорит Карен.

– Ну, ладно, ты против, – с любовью смеется Анна. – Но больше никто, честно.

– Дети будут против.

– Нет, не будут. Они против того, чтобы их мама закупорилась и притворилась, что все тип-топ. Я уверена, что это куда хуже.

– Уверена?

– Да. Слезы – это не слабость. Иногда полезно дать им волю. – Анна уверена в этой своей догадке, она инстинктивно чувствует, что непролитые слезы только заполняют колодец печали Карен, и он становится лишь глубже, а это в будущем принесет еще больше страданий. И в то же время ей не по себе: она знает, что и сама скрывает свои чувства. Это противоречие вызывает трудность, но почти сразу она рационализирует ситуацию: ее проблемы совсем другого рода, ей нужно зарабатывать на жизнь да еще быть сильной ради Карен. А Карен считает, что должна быть сильной ради детей. Снова у Анны возникает чувство, что они с Карен – как зеркальное отражение друг друга. Даже теперь их реакции схожи: обе хотят быть сильными ради других. Они зависят друг от друга, словно играют в дженгу. Вытащи брусок из башни, и все рухнет, – и можно лишь гадать, кто ее разрушит.

– Но это моя вина, – снова плачет Карен. – Я должна была что-то сделать…

О нет! – думает Анна. Ее не покидает эта мысль почти с тех пор, как умер Саймон – примерно сорок восемь часов, – но слышать, как Карен клянет себя, становится просто невыносимо.

– Карен…

– У меня такое чувство, будто это я его убила, – тихо говорит та.

– Ой, милая.

– Да, это так.

– Это просто глупо.

Анне хотелось бы оказаться рядом с ней, хочется обнять ее. Так досадно, что нельзя поговорить с подругой лицом к лицу, помочь ей понять, что ей не в чем винить себя. Потому что в данный момент она и Карен не отражают друг друга зеркально – от случившегося мир перевернулся и вывернулся наизнанку. Утрата Карен так велика, и только она сама может чувствовать ее значительность. И как бы Анна ни старалась, как бы ни хотела помочь, никакие ее слова не заставят подругу посмотреть на события с ее точки зрения.