Дети спят. Филлис уехала. Только Карен и Анна с бокалами красного вина в руках сидят на диване рядом, как сиживали когда-то, более двадцати лет назад. Сидя здесь, у Карен дома, Анна вспоминает: приобретение дома. Они так и не решили, что с этим делать, но ее беспокоит, что это еще одна забота Карен, и потому осторожно касается этой темы.

– Можно у тебя кое-что прояснить, дорогая? – говорит она. – Мы пока оставили дом в Хоуве в подвешенном состоянии, но, надеюсь, ты еще не подписывала договоров?

После паузы Карен отвечает:

– Мы собирались это сделать вчера утром.

– Понятно, – вздыхает Анна.

Следующий вопрос еще более трудный:

– Я просто думала… Ты не хочешь отказываться от этого дела?

– Я думала об этом, – хмурится Карен.

Анна чувствует, что она пытается вникнуть. Большой дом на окраине Хоува: большой ипотечный заем. Или маленький домик – да и не такой уж маленький – у Брайтонского вокзала: вполне подъемная ссуда – или, по крайней мере, не совсем неподъемная. На самом деле ответ ясен: даже если жизнь Саймона была застрахована, Карен одной трудно себе такое позволить. Но она все еще так потрясена, что ей сложнее, чем обычно, собраться с мыслями.

– Думаю, придется отказаться, – продолжает она.

– Отказаться… – Анна качает головой, чувствуя печаль Карен в эту секунду, эту новую потерю. Она знает, что одним из главных требований к новому дому для Карен был двор; как и у многих домов в центре Брайтона, в их доме лишь крохотное патио. Она хотела, чтобы детям было где играть и где она бы могла выращивать цветы и овощи. Саймон любил растения и обожал копаться в земле, он тоже хотел огород побольше, а к дому в Хоуве прилегал великолепный участок в сотню футов. Распроститься с этой мечтой в любом случае нелегко. Но переезд сейчас и правда нереален. У нее и так слишком много хлопот, и это не способ снять стресс. Дом, в котором она живет сейчас, если все обдумать, совсем неплох.

И снова молчание, не считая легкого шума от горящего в камине газа. Рядом улегся котенок, нежась в тепле.

Наконец, молчание прерывается:

– Одна из главных причин, почему мы хотели купить тот дом, – чтобы у Саймона был кабинет и он бы мог работать из дому без этих противных ежедневных поездок. – Карен презрительно фыркает: – Какая ирония, а?

Анна вздыхает:

– Понимаю.

Они с Карен бесконечно взвешивали все «за» и «против» в отношении того, чтобы Саймон завел собственную практику в ландшафтном дизайне. У Карен были кое-какие опасения: «Не очень подходящее время, при нынешнем-то состоянии экономики, и он, может быть, свел бы меня с ума, сидя целый день дома», – но в целом ей очень хотелось, чтобы он проводил больше времени с ней и детьми.

– Он пожилой отец, Анна, с двумя маленькими детьми, но почти их не видит. Двадцать часов в неделю он проводит в этих чертовых поездах.

Действительно ирония.

Анна пожимает Карен руку. Сердце у нее сжимается от этого жеста. Она так понимает чувства Карен, будто они сейчас стали одним существом, с общими ногами, но отдельными головами, как Тяни-толкай в «Докторе Дулиттле».

И пока они так сидят, молча, с бокалами в руках, Анна думает о Стиве. Что бы она делала без него? Как бы справилась с этим? Она представляет свою кровать без него, жизнь без сексуальной близости. Каково это было бы – никогда не разговаривать с ним, не смеяться с ним, не шутить с ним, не дразнить его? Она содрогается. Так хорошо, что он жив.

Потом, мимолетно, как-то извращенно, она задумалась, не было ли бы меньше боли, если бы умер Стив, а не Саймон. Да, это было бы ужасно, но в основном для нее, в то время как смерть Саймона затронула стольких людей. Определенно Стива будет кому-то не хватать – его родителям в Новой Зеландии, которые его любят, сестрам, друзьям. И она, конечно, его обожает. Или ей все-таки невыносимо его поведение по отношению к ней? Но они живут вместе гораздо меньше времени, чем Карен с Саймоном, не так сжились. До встречи с ним у нее была своя жизнь – дом, друзья, работа; она могла бы вернуться к прежней жизни без особой травмы.

Но жизни Карен и Саймона были переплетены в течение двух десятков лет, она зависела от него, а он от нее, ее личность приросла к его. Он играл для нее столько ролей – был не только любовником, другом и наперсником, но и ее спутником в выходные, финансовым менеджером, мастером на все руки, товарищем по играм, садовником, автомехаником, иногда доставщиком продуктов с рынка… Список можно продолжать до бесконечности. Он был как двутавр, поддерживающий комнату, в которой они с Карен сейчас сидят.

И Карен не одна потерпела утрату. Еще есть Филлис и Алан. Коллеги Саймона по работе и друзья. И еще Молли и Люк, которые больше не увидят отца.

Анна думает о своем отце, которому перевалило за семьдесят. В первые двадцать лет его роль в ее жизни была самой главной. Ее голову переполняют воспоминания – поиски пасхальных яиц, которые он устраивал для нее и ее братьев, кукольный домик, который построил для нее, споры о предметах, которые ей надо было изучать, о нарядах, которые не стоит носить, о бой-френдах, которыми он возмущался. У Молли и Люка такого не будет.

Карен прерывает молчание.

– Это я виновата, – уже третий раз за вечер говорит она. – Мне следовало знать о его болезни.

– Дражайшая подруга, ты не Мистик Мэг, – говорит Анна, пытаясь вызвать у подруги улыбку. Это срабатывает, хоть и ненадолго. – Ты не знала. Я не знала. Филлис не знала. Даже чертов доктор Саймона не знал.

– Но ведь я его жена! – возражает Карен, словно, обвиняя себя еще сильнее, она заставит, наконец, Анну признать, что ее есть в чем обвинять.

– Конечно, конечно. – Анна теребит нитку на подушке, пытаясь найти слова утешения. Она понимает, что чувство вины неизбежно – разве не чувствует вину она сама? И все же хочется облегчить муки борьбы с этим чувством.

– Я должна была сделать ему искусственное дыхание, – говорит Карен. – Я так разволновалась…

– Я не знаю, как это делается. А ты?

– Нет, тоже нет. Но я должна была. Все равно я могла попытаться.

– Попытаться мог любой в вагоне, – замечает Анна. – Но они не пытались. И все равно, насколько я помню, через несколько секунд – ну, минуту или две, самое большое, – появились эти медсестры.

Вдруг это заставило ее подумать о Лу. Она не рассказывала Карен об их встрече в такси; вчера она боялась, что это вызовет еще больше боли. Но Анна не умеет хранить секреты, как и Карен, – по крайней мере между собой, обе не умеют, – откровенность и доверие между ними развивались годами. Меньше всего сейчас Анна хочет, чтобы от невысказанной правды между ними сейчас возникла отдаленность.

И потому она осторожно говорит:

– Я вчера не рассказала тебе кое-что. Когда поезд остановился в Уивелсфилде, я села в такси с одной женщиной.

– Ах да. – Карен смотрит безучастно, словно Анна пытается отвлечь ее чем-то посторонним, и это не получится.

Анна переходит к сути:

– Она сидела рядом с тобой и Саймоном. Через проход.

– О! – Карен бледнеет. Потом говорит: – Для нее это, наверное, было ужасно.

Снова Карен в первую очередь думает о других, ставит их на первое место.

– И я не только поэтому рассказываю. Она, Лу, прелестная, просто прелестная женщина. Ты, может быть, ее запомнила – короткие русые волосы, парка, такое заостренное лицо, невысокая, худенькая.

Карен качает головой:

– Не думаю.

Анна осознает, что с ее стороны было глупо говорить такое; конечно, Карен вряд ли ее запомнила.

– Лу сказала мне в такси, что случилось, когда я еще не знала, что это Саймон, – осторожно продолжает она, не зная, как отреагирует Карен. – Я, конечно, не запомнила ее рассказ слово в слово, и она не описывала мелкие детали, но тем не менее помню, она сказала, что ни она, ни ты, никто другой ничего не могли сделать.

– А, – говорит Карен, постепенно вникая в суть рассказа Анны. – Может быть, ты права… – заключает она.

Но Анна видит, что не смогла ее убедить.

Карен тихонько закрывает за Анной входную дверь. Теперь подруга ушла, и она впервые за день остается одна. Анна предлагала остаться, но Карен знала, что ей это будет неудобно. Жизнь вместе в течение нескольких лет во время учебы в колледже и после позволили Карен узнать, что Анна любит и что не любит, почти так же хорошо, как и собственные предпочтения. Анна любит хорошо выглядеть, и ей бы не хватало собственных туалетных принадлежностей и одежды, не говоря про постель. И Стива. Поэтому Карен выпроводила ее не очень поздно.

Она возвращается в комнату. В камине горит огонь, хотя и от газа, и это напоминает ей Саймона. Впечатленный камином дома у Анны на Чарминстер-стрит, он открыл дымоход и сделал камин сам, предпочтя чистое, простое квадратное обрамление с камешками и прутьями из хромированного металла. При виде языков пламени, которые лижут круглые бледно-серые тени, Карен хочется закурить. Она роется в сумке на кофейном столике в поисках сигарет. Она совсем не заядлый курильщик – позволяет себе одну-две сигареты, когда рядом нет детей, что случается редко, лишь когда у нее стресс. Чтобы закурить, проще всего наклониться через Тоби, который по-прежнему беззаботно дремлет, освещенный огнем, и прикурить от огня в камине, хотя от пламени чернеет бумага.

Карен открывает окно и глубоко затягивается, позволяя дыму наполнить легкие. Ну и что, что это вредно? Обычно она отгоняет мысли о том, что эта ее привычка смертельна, но сегодня смакует их. Она ощущает, как яд обволакивает альвеолы, проникает в кровь и поражает рецепторы мозга. Она чувствует, как он несет ее ближе к смерти, ближе к Саймону…

И вдруг ее покачивает. Может быть, это из-за никотина, а скорее, потому что она одна. Она как тряпичная кукла, которую поддерживали окружающие – Молли, Люк, Филлис, Анна, – а теперь поддерживать ее некому. Ее ноги – просто мягкая, набитая опилками ткань, и из-за простроченных швов на бедрах и коленях она не может стоять самостоятельно. Карен садится на диван, чтобы не упасть. Ей хочется – нужно – поплакать, но она не может. Почему-то слезы появляются, когда она с другими, словно тогда она получает разрешение плакать. Но здесь, сейчас, когда она одна, когда можно рыдать, колотить диванные подушки, кричать, она почему-то не может. И даже не потому, что боится разбудить детей. А из страха, что если поддастся слезам, то потеряет себя окончательно. Она боится, что если расклеится наедине с собой, то расклеится совершенно и не сможет присматривать за Молли и Люком, организовать похороны, заботиться о Филлис или о ком-либо еще. Что если она рухнет, как дом во время землетрясения, то провалится в какую-то глубокую, темную щель и никогда уже не выберется оттуда.

Когда Анна возвращается домой, дверь заперта на два замка: Стива дома нет. Более того, он не сообщил, куда идет, и это значит, что она точно знает куда. В паб.

Вероятно, в тот, который расположен дальше по дороге, – хотя какая разница. Странно, что это вызывает у нее тревогу. Может, повезет, и она легко отделается – если он вернется пьяным до потери сознания, то просто рухнет на диван прямо в одежде и захрапит. Хуже, если он будет пьян чуть меньше: тогда он будет навязчив, возбужден, разговорчив.

Она только расстегнула лифчик, когда хлопнула дверь. Анна замирает, прислушиваясь, куда он направился. Топ. Пауза. Топ. Пауза. Топ. Идет сюда, поднимается по лестнице, его шаги гораздо более тяжелые и неуклюжие, чем когда он трезв.

Анна быстро надевает ночную рубашку – она и так беззащитна, ни к чему оказаться перед ним еще и голой.

Через несколько мгновений он распахивает дверь в спальню, латунная ручка ударяется о стену, где уже вмятина в штукатурке. В такой силе нет необходимости, но пьяный Стив не может соразмерять свои возможности.

Он не будет бушевать, Анна знает. Она уже проходила это и изучила модель его поведения. Обычно это начинается быстро, и гораздо хуже предполагать, что сейчас будет.

Она напрягается всеми жилами в одеревеневших руках и ногах, даже мышцы на животе затвердели. Она знает, что сейчас начнется: словесные оскорбления, саркастические, самодовольные. Впрочем, может быть, повезет. Разве на сегодня ей не достаточно огорчений? Разве Бог, Стив, Судьба, кто там еще, не должны дать ей хоть небольшую поблажку? Она столько сил отдала Карен. Она просто не сможет вынести очередное испытание. Может быть, Стив помнит об этом.

Осторожно, убеждая, надеясь воззвать к лучшему, что так нравится ей в нем трезвом, она рискует сказать:

– Я только что вернулась от Карен.

Она надеется, что упоминание имени подруги может пробудить в Стиве воспоминание и понимание.

– А… да.

Он явно забыл. Его лицо мрачнеет. Удивительно, как меняются его черты, когда Стив напивается. Куда-то исчезают красивые пропорции, героические скулы, чувственный, но мужественный рот, добрые задумчивые глаза. Вместо этого лицо кажется мягким, бесформенным, губы мясистые и слюнявые, взгляд не сфокусирован, туманный, жалкий. И тело тоже меняется: осанка не такая прямая, больше заметен живот, плечи ссутулены.

Он садится на кровать, свинцовый, неуклюжий. Но тут удивляет Анну. Вместо бессвязного бормотания с последующими обвинениями, упреками и нападками он молчит. Его губы – карикатура на расстройство, опущенная концами вниз дуга. А потом из его глаз катятся огромные слезы. Он плачет.

Анна удивлена, тронута и чувствует некоторое облегчение. Она садится рядом с ним:

– В чем дело?

Он вытирает кулаком слезы, как ребенок, и пожимает плечами:

– Никчемный я человек.

– Что ты, что ты! – в негодовании уверяет его она. Как ей ни ненавистно пьянство Стива, она знает, что его корни – в его неуверенности в собственных силах, в его нелюбви к себе.

– Да, – настаивает он. – Посмотри на меня! – Он поднимает руки и безнадежно поворачивает их так и сяк. – Весь в краске. Кто я такой? Какой-то маляр.

– Ты очень хороший маляр, – говорит Анна, и это правда. Стив перфекционист. И работает к тому же очень быстро – редкое сочетание. Клиенты часто обращаются к нему снова и рекомендуют его друзьям.

– Да, но… это же не карьера, верно?

Хотя и пьяный, он странно логичен и, по сути дела, прав. Его работа не волнует Анну – она не из тех женщин, которые любят покрасоваться в блеске славы успешного мужчины. Для нее это не существенно. Для нее важно, чтобы он был удовлетворен тем, что делает, но он считает себя слишком ярким, достойным гораздо большего.

– Саймон сделал карьеру, – продолжает Стив скорбным голосом и снова начинает плакать, и хотя Анна и раньше видела его плачущим, сейчас не может прийти в себя от нелепого зрелища рыдающего мужчины. Потом, наконец, тревожившая его мысль прорезается сквозь дымку алкоголя. Он бьет себя кулаком по голове. Сильно. Это должно быть больно.

– Это должен был быть я.

– Что? – Это неожиданность.

– Я. Я! – Он в ярости бьет себя в грудь. – Это я должен был умереть.

– Эй, эй, эй… – Анна успокаивает его, обнимает за плечи. – Не говори глупости.

– Вам бы всем этого хотелось, правда?

Он сбрасывает ее руки. Теперь в нем кипит злоба и выплескивается наружу. Этого Анна и боялась.

– Как это – всем бы нам хотелось? – Но, едва произнеся эти слова, она понимает, что этот путь ошибочен. А правильного нет.

– Вы бы хотели, чтобы на его месте был я. Ты. Карен.

Он поворачивается к ней, его глаза холодны и прищурены, полны злобы.

– Нет, не хотели бы!

Это смешно, это не тот разговор, который нужно поддерживать, особенно сейчас. Это особенно действует на нервы, потому что наблюдения Стива точны: он как будто уловил ее собственные мысли, которые появлялись у нее раньше, и она чувствует угрызения совести, что думала о таком, хотя бы мельком. Но в данной ситуации поддерживать такой разговор не конструктивно. Никому из них от этого лучше не станет. Она никогда не могла понять пьяных рассуждений Стива: ведь какие бы мысли ни разъедали его, алкоголь не притуплял боль, а только стимулировал ее.

– Вы бы предпочли, чтобы умер я.

– Стиви-малыш. – Голос Анны звучит твердо, она обращается к нему по-своему, ласково, чтобы успокоить. – Не предпочли бы. Это просто смешно.

И тут, любопытно, Бог это, или Судьба, или кто-то еще – с запозданием – слышит ее мольбу, и Стив как будто прислушивается, задумывается.

– Смешно?

– Да, – шепчет она.

– Да ну?

– Я люблю тебя, малыш.

– Я тоже тебя люблю. – И с этим словами он бросается – почти грациозно – плашмя на матрац. Через несколько секунд он уже отрубается и храпит.

Анна осторожно стягивает с него одежду и накрывает одеялом. На нем остаются трусы, рубашка и носки, но это не важно.

С облегчением она садится на корточки.

Когда Стив спит, теплая дуга света от лампы у кровати снова преображает его черты. Изгиб его губ кажется милым и простодушным, его ресницы касаются щек, как у ангела; она видит поблескивающий след слез на щеке, как у ребенка, который уснул, утомленный своей вспышкой гнева. Теперь она видит мальчика, каким Стив был раньше, когда его мятежный дух был невинным и игривым, а не агрессивным и саморазрушительным. Анна задумывается: когда же сместилось равновесие, как на детских качелях, и он перестал быть просто безобразным юнцом – а она знает, что он был таким, он сам говорил ей об этом, – и стал сначала причинять беды другим, потом себе, а потом ударился в пьянство.

Тем не менее она чувствует жуткий перегар, и не только в его дыхании – он исходит из всех его пор. Она знает, он пил водку. Кто сказал, что водка не имеет запаха, – ошибался. Ее резкий, смертельный запах несет в себе аромат тайных кутежей и лжи. Она ненавидит этот запах. Он ей отвратителен. Она признает, что и сама не прочь выпить – например, не так давно они с Карен распили бутылку вина. Но тогда это было необходимо. Но Стив пьет не так. Анна может остановиться, а он – нет, потому что он пьет с другой целью. Иногда ей кажется, что его пьянство не просто стирает память о гнетущих обстоятельствах, а уничтожает его личность.

Знай она об этом, когда встретила его, был бы он сейчас здесь, в ее квартире? Как знать. Как будто два разных Стива тянут ее в разные стороны. Соблазнительный, умелый, очаровательный – трезвый Стив и враждебный, обидчивый, агрессивный – пьяный. И Анна чувствует, как ее разрывает: с одной стороны, она ему признательна, а с другой – боится перемен, происходящих в нем. Ее беспокоит, что будет, если ей придется разорвать с ним отношения – что будет не только с ним, но и с ней. Он может сойти с рельсов, а она не хочет остаться одна. Ей за сорок; кто-то из коллег только сегодня в офисе назвал сорок лет «сроком годности», а Анне уже на несколько лет больше. И она действительно любит Стива, и любит его запах – первозданный, восхитительный, манящий.

Она улыбается нахлынувшим воспоминаниям.

– Заходи и познакомься с нашим маляром, – говорит Карен как-то днем, когда Анна случайно зашла к ней. – Мне дала его номер женщина на послеродовых курсах. – Она многозначительно подмигивает и ведет ее наверх по лестнице. – Он великолепен, – шепчет Карен, чтобы не было слышно.

У окна стоит Стив.

Заляпанные джинсовые шорты, большие заляпанные кеды, заляпанная футболка, руки, выгоревшие волосы. Когда женщины входят, он оборачивается, держа в руке кисть в белой водоэмульсионной краске.

– Стивен, это моя подруга Анна, – говорит Карен.

– Привет, – улыбается он. – Рад познакомиться.

У него низкий приятный голос с австралийским или новозеландским акцентом. Анна решает, что он австралиец. Позже она узнает, что он из состоятельной новозеландской семьи.

– Да, вы великолепны, – заметила она.

– Вы хотите сказать, для маляра, – ответил он.

Да, если честно, она, вероятно, это и имела в виду. По сравнению с малярами, которых Анна встречала раньше, он явно довольно респектабелен.

Глядя назад, она могла бы задаться вопросом, почему человек относительно высокого социального положения дошел до того, что выполняет физическую работу. Но поначалу она лишь отметила, что он выглядит на несколько лет моложе ее и Карен, и заключила, что он еще только встает на ноги в профессиональном смысле. Она думает, что он, может быть, писатель или человек искусства, а занимается ремонтом для заработка. В Брайтоне много людей творческих профессий, это бы не выглядело необычным.

– У Анны в доме куча работы, – говорит Карен.

«Разве?» – думает Анна. Правда, она недавно переехала в новый дом, но собиралась все сделать сама.

– Ах да, – говорит она, поняв намек подруги. – Может быть, зайдете ко мне как-нибудь и посмотрите?

– С радостью, – снова улыбается он с полными озорства глазами и задерживает на ней взгляд, пожалуй, слишком долго. В животе у Анны щекочет от возбуждения – тяга явно взаимная.

Так просто. В тот же вечер осмотр заканчивается выпивкой – хотя Стив откровенно не напился, очевидно, страшно хотел произвести на нее впечатление, – которая переходит в затянувшийся допоздна ужин, где она почти ничего не ест, наслаждаясь беседой, перешедшей в ночь «непрерывного траханья».

Или так Карен назовет это на следующий день.

– Ничего подобного, – протестует Анна.

– Извини, – дразнит ее Карен. – Занятия любовью.

– О-о-о, нет, и не так, – раздражается Анна.

После всего одной встречи это звучит слишком серьезно, тревожно.

Однако вскоре они все же продолжают заниматься любовью, а через несколько недель он переезжает к ней.

Ах, ладно, думает Анна, пристроившись под одеялом рядом со Стивом. Хорошие времена, плохие времена – разве не все отношения таковы? Она слишком устала, чтобы размышлять об этом дальше, и через несколько минут тоже засыпает и храпит громче, чем в прошлую ночь, совершенно измученная переживаниями.